Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
В вагоне, куда вошел Мажаров, стоял невообразимый гвалт. Вагон был уже до отказа полон, а люди все входили
и входили, и было непонятно, где они разместят свои вещи и где присядут сами. Чтобы никому не мешать, Константин занял свое плацкартное место – среднюю полку, помог сделать то над самое девушке, оказавшейся его соседкой по куне. Но вот в проходе застряла женщина с ребенком и большим узлом, и Константин соскочил вниз.
– Давайте сюда вашего малыша, я пока подержу ого! крикнула девушка, и Мажаров, приняв из рук женщины закутанного и одеяло ребенка, передал его ей.
К отходу Поезда каждый обрел свое место, никто уже по стоил, нощи, рассованные под лавки и на верхние полки, тоже уже никому не мешали, и вагон показался Константину по-своему уютным и обжитым, точно люди в нем охали по меньшей мере два-три дня. Державшиеся стайкой ремесленники поставили к себе на колени фибровый черный чемодан и начали отчаянно стучать костями домино; любители чтения пристроились поближе к свету; кое-кто распаковал корзины с провизией, и в вагоне запахло всякой снедью. На весь вагон, почти заглушая голоса и смех, гремело радио.
– Не оттянул он вам рученьки-то? – спросила молодая женщина у девушки, нянчившей ее малыша.– Ишь глаза таращит, ровно понимает, что о нем говорят! Ну иди сюда, гулена мой, иди, ненаглядыш!
Мажаров зачарованно слушал молодую мать – казалось, она не выговаривала, а выпевала каждое слово, голос ее был полон волнующей дрожи. Да и сама она была как красная девица из песни – рослая, белолицая, налитая, с венком черных кос. Полыхала перед глазами ее ярко-оранжевая кофта с пышными, вздувшимися у плеч рукавами, плескалась на груди голубая косынка.
– Чуда ты мо-я-а! – улыбчиво, ласково выпевала она, раскутывая ребенка ловкими, сильными руками.– Батька, поди, смерть как соскучился по нас! Прибежит как есть чумазый от трактора и первым делом к сыну – ну, где тут орелик мой? «Да отмой хоть черноту-то самую, батя,– говорим мы ему,– а потом уж бери нас, подбрасывай к потолку – нам это очень даже нравится!»
Малыш упруго дрыгал ножками на ее коленях, одетый и голубые ползунки и пушистую, как отцветший одуванчик, шапочку, из которой, как два румяных яблока, вышарили его тугие щечки.
Женщина стала расстегивать кофту, чтобы кормить ре-бенка, и Мажаров с девушкой, как по команде, отвернулись.
– А ты-то что ж, милая, застыдилась? – обращаясь к девушке, спросила женщина и счастливо рассмеялась.– Гляди, ведь скоро свой такой будет. Как же можно жить без такого ненагляды?
– Ой, что вы! – Девушка вся вспыхнула.– Да я же...
– Недавно, видать, поженились, да? – сочувственно спросила женщина у Мажарова.– Я вот тоже в первые дни такая же была – что ни скажи, огнем вся займусь...
– Да мы сроду и знакомы не были! – с каким-то отчаянием воскликнула девушка.
Константин смеялся до слез, но стоило ему передохнуть, как кто-нибудь в купе прыскал в кулак, и он снова закатывался от смеха. Не смеялась одна только девушка, вся пунцовая от смущения. Однако потом она тоже не вытерпела и рассмеялась, но не открыто, как все, а затаенно, тихо, словно сдерживая себя.
Она сбросила шубку, платок и, застеснявшись, стояла на виду у всех – тоненькая, большеглазая, поправляя рассыпавшиеся по плечам светлые вьющиеся волосы. На ней было недлинное темно-коричневое платье с белоснежным кружевным воротничком – этот воротничок делал ее похожей на школьницу, а чуть полуоткрытый, влажно алевший рот, по-детски худенькая шея и широко распахнутые серые глаза придавали ее лицу выражение наивного удивления и чистоты.
«Какая славная!»—подумал Константин и, чтобы совсем освободить девушку от сковавшей ее застенчивости, предложил:
– Ну, раз уж нас поженили другие, то давайте хоть сами-то познакомимся.– Он, улыбаясь, протянул ей руку.– Мажаров Константин...
– Ася,– чуть слышно выдохнула девушка, и рука ее почти не отозвалась на крепкое мажаровское пожатие.
– Теперь вам ничего не остается, как сыграть в вагоне свадьбу и ехать дальше с полным веселием! – проговорила женщина и, приподняв краешек косынки, которой была прикрыта ее грудь и лицо малыша, задержала на нем восхищенный взгляд.– Умаялся мой богатырь, так и пышет весь жаром. Батьку, наверно, во сне видит, не оторвешь их прямо друг от дружки...
Она уложила сына, кинув на абажур настольной лампы свою косынку, чтобы свет не падал мальчику в лицо, и весело оглядела всех.
– А теперь не грех бы и душу чайком отогреть. Константин принес от проводника четыре стакана горячего янтарно-густого чая в металлических подстаканниках, горсть квадратных пакетиков с кусочками сахара, и столик быстро завалили разными яствами.
– Вот попробуйте мои пирожки с капустой,– сказала Ася и несмело добавила: – У нас мама их очень вкусно готовит.
– И малосольные огурчики ешьте! – угощала женщина.– По всем правилам солила – и с укропчиком, и с чесночком, и со смородиновым листом – в общем, со всякой всячиной. Мой Алеша страсть как их обожает, а если другого посолу, так он и есть не станет – куражливый. И далеко вы едете, милая?
– В Приреченский район. Может, слышали?
– Так мы же сами оттуда! – обрадовалась женщина.– Вы что же, живете там или так, погостить?
– К сестре пока, а там буду на работу устраиваться.– Ася уже поборола свое смущение, отвечала с радостной доверчивостью.– Мы всей семьей в деревню переезжаем, о нас еще в газете писали. Может, случайно читали про
Яранцевых?
Мажаров чуть отстранился от столика, зажал в ладонях стакан, чувствуя, как сосущий холодок подбирается к его сердцу. И как это он сразу не узнал эти серые, с пытливой незащищенностью глаза? Ведь это она босоногой девчонкой принесла ему однажды записку от сестры. Да, теперь он вспомнил и ее имя – по-настоящему ее звали Василисой, ласкательно Васеной или Васеней, но ей, наверное, чем-то пришлось не по душе это имя, и она решила называться Асей. Но имя Васена и сейчас ему нравилось
больше.
– Мой Алеша тоже на весь наш район гремит! Самую большую выработку дает на тракторе,– поделилась своим молодая женщина.– Как весна, так председатели завсегда переманивают его бригаду к себе – уважь, дескать, Алексей Иванович, кормить будем трактористов до отвала, только согласись! Но он за деньгами и жратвой не гонится, у него одних премиев да грамот всяких – всю избу можно обклеить. А уж работает – ничего не скажешь: где его бригада вспашет – пух, а не земля!
Константин допил двумя глотками чай, нашарил в кармане портсигар и поднялся.
– Пойду покурить...
Да тут дымите! – разрешила женщина.—Дым не стыд, глава не выест. Я вон своему Алеше говорю...
Но Мажаров уже не слушал ее, торопливо шел по узкому проходу, натыкался на кого-то, безотчетно стремясь поскорее покинуть купе и остаться наедине с самим собой. В полутемном тамбуре он вдохнул холодного воздуха, закурил и, прислонясь к дрожащей стенке вагона, закрыл глаза...
«Почему я считал, что не встречу здесь Ксению? – думал он.– Или я надеялся на то, что она уехала учиться и не вернулась обратно? Святая наивность!»
В те дни, когда Константин после ранения поселился во флигеле детского дома, он всем существом отдался миру и тишине. Набираясь сил, он целыми днями бродил по знакомым перелескам, уходил в горы, слушал неугомонный клекот реки, сумасшедше гнавшей с круч вешние воды, приносил домой лиловые цветы кандыка – раннего вестника близкой весны. Она хлынула с гор теплом и светом, мутной снеговой водой, густым ароматом нагретой хвои и прели лесных чащоб.
На поляне перед самым флигелем покачивались желтые одуванчики, бились о стекла пестрые бабочки, на подоконники открытых окон сыпался яблоневый цвет. По утрам его будил птичий гомон и пересвист.
Константин жил беззаботно, как должное принимая все, что щедро дарила в те дни жизнь,– и отеческую ласку Алексея Макаровича, и сердечную привязанность людей, и даже любовь девушки, безоглядной и доверчизой в своем чистом первом порыве. Ему было хорошо с ней, он ни разу не думал о том, любит ли ее сам, может быть, потому, что не знал, что ждет его завтра, или просто не давал себе отчета в том, что делает.
Все, что случилось месяц спустя, Мажаров не мог потом вспомнить без жгучего стыда и раскаяния. Однажды, вернувшись с позднего свидания, он нашел у себя на столе повестку из военкомата – его вызывали в областной город на медицинскую комиссию. Он не слышал, как вошел во флигель Алексей Макарович, и, только почувствовав за спиной его тяжелое дыхание, обернулся.
– Гуляешь, вояка?
– Да, батя... Хожу и не могу надышаться – хорошо у нас.– Константину стало вдруг щемягце-тоскливо при мысли, что он снова должен прощаться с учителем и, как знать, может быть, больше никогда и не увидит его.– Спасибо вам, батя, что пригрели меня... Я этого никогда не забуду...
– Оставь, Костя! Нашел о чем... Разве ты для меня чужой? – Алексей Макарович присел рядом с Макаровым
на койку, взял его руки в свои.– Тяжело каждый раз отпускать вас на войну...
– Ты должен радоваться и гордиться, батя! Чем черт не шутит, может, я до Берлина дойду!..
Старик потер кулаком глаз, вздохнул и, помолчав немного, неожиданно поинтересовался:
– А как ты с девушкой, Костя?
– Какой девушкой? – деланно удивился Мажаров, понимая, что Алексей Макарович задает этот вопрос неспроста, и начиная почему-то тревожиться.
– Ты же знаешь, о ком я,– словно укоряя, проговорил старик.– Ксюша из хорошей семьи... Дочка Корней Яранцева из Черемшанки.
– А почему это вас беспокоит, батя?.. Завтра меня, наверное, отправят на фронт, и я не хочу об этом думать сейчас!..
– Видишь ли, Костя.– Алексей Макарович поднялся и медленно, в раздумье заходил по комнате.– Я не знаю, насколько у вас все серьезно, но мне кажется, что настоящее чувство не подлежит каким-то измерениям.
– Верю... Но дело даже не в этом, батя.—Константин начал в смущении растирать ладонями щеки.– Ксюша славная и хорошая девушка, но тот ли она человек, который мне нужен? Поймет ли она меня во всем? Не знаю...
– А ты-то сам на что? Почему ты не берешь в расчет свои силы – ты что, не способен повлиять на нее? И наконец, если это настоящее чувство, то оно перешагнет через все преграды и даже окрылит тебя!
– Мало ли еще у нее и у меня будет таких встреч и расставаний в жизни!..
– Ну смотри.– Старик покачал головой.– Не мне жить – тебе...
Что-то осталось в тот вечер недоговоренным, и, хотя наутро Константин душевно простился с Алексеем Макаровичем, он уехал из детского дома с тягостным, смутным чувством какой-то вины перед батей.
Медицинская комиссия неожиданно для Мажарова сняли ого с воинского учета. Три дня он проболтался в городе, овивая пороги военкомата, упрашивая послать его на фронт добровольцем, но ничего не добился. Потом он решил, им заезжая в детдом, повидать Ксюшу, объясниться О пню и тогда уже со спокойной совестью – на все четыре стороны,
Он побежал па вокзал, но опоздал на очередной поезд. Следующий отправлялся только ночью, и до темноты Константин как неприкаянный слонялся в сутолоке вокзала, не находя себе места. Он обрадовался случаю и купил у проезжего солдата подарок для Ксюши – крошечные заграничные женские часики, похожие на медальон, с бисер-но-тонкой золотой цепочкой. Вытянув в нитку цепочку, Константин, любуясь, укладывал ее звенышко за звеныш-ком на ладонь, и она становилась едва заметной кучечкой золотого песка. На внутренней крышке часиков, словно хранившей отблеск жаркого солнца, был витиевато выгравирован вензель, а чуть пониже, если смотреть сбоку, светясь гранями, шла короткая надпись на чужом языке.
«Интересно, что означают эти слова?» – подумал Константин, и оттого, что он не мог прочитать их, хотя в школе, а затем в педтехникуме его начинали учить двум языкам, он почувствовал легкую досаду, а потом и злость на себя. Острый приступ тоски, раздражения, недовольства собой охватил его, и он вдруг с присущей ему в ту пору непоследовательностью сказал себе: «Не поеду к Ксюше!» Начнутся взаимные упреки, слезы, и неизвестно, хватит ли тогда решимости оторвать ее от себя и исчезнуть. Нет, уж лучше так – не видя друг друга, не прощаясь, с глаз долой и из сердца вон! Да, нечестно! Да, малодушно! Но ведь он и на самом деле ничего не обещал Ксюше, ни в чем не клялся! А имеет ли он хотя бы даже моральное право заводить семью, когда в руках у него, но сути дела, нет настоящей профессии? Не вернется же он ради нее к работе, от которой мысленно отрекся. Нет, остаться здесь значило отказаться от чего-то настоящего и большого, что должно стать его истинным призванием!
Да и откуда он знает, что Ксюша любит его любовью, способной выдержать все испытания? Не было ли ее чувство выражением той же увлеченности, что и у него? Не явилась ли причиной всему весна, пьянящий настой воздуха по вечерам, хмельно закруживший их головы?
И в конце концов, зачем он всему этому придает такое значение и казнит себя ненужным раскаянием? На войне у него тоже завязывались случайные отношения с женщинами без клятв и взаимных уверений – казалось нелепым загадывать далеко вперед, когда каждого могли убить на другой же день. Война все спишет, да и Ксюша доверилась ему лишь потому, что он был ее первым наивным увлечением, и кто знает, скольких мужчин она еще встретит, прежде чем найдет того, с кем захочет прожить всю жизнь.
Константин всему находил оправдание, тем более что оправдать самого себя при желании всегда легко.
Он ходил по перрону, смотрел на освещенные окна поезда, отправлявшегося на Москву, и, когда судорожно дернулись вагоны, быстро зашагал рядом с высокой подножкой, потом в каком-то отчаянии схватился и повис на поручнях. Поезд все убыстрял бег, тогда он подтянулся, перемогая боль в раненой руке, и, войдя в тамбур, в изнеможении прислонился к стене.
«Что я наделал! —думал он.– Что я наделал! Не бегу ли я от самого себя?»
Он долго стоял тогда в тамбуре, с тоской и болью смотрел на кружившие за окном поля, словно прощался и с ними насовсем. Голубая от озими степь шелковисто лоснилась под весенним ветром, скользили по ней разорванные тени облаков, и, как будто живая, она двигалась, плыла вместе с ними вдаль...
В поезде Константин несколько раз принимался писать письмо Ксюше, но, перечитав написанное, с ожесточением рвал на мелкие куски.
Уже из Москвы он написал покаянное письмо Бахолди-ну, прося у него прощения за все. Константин умолял, чтобы батя поговорил с Ксюшей, объяснил ей, что он поступил так не потому, что хотел оскорбить ее, а потому, что твердо решил сохранить свою свободу для большого дела. Батя ответил ему в непримиримом тоне: каждый, мол, человек должен отвечать за свои поступки сам, ну, а если у него не хватает мужества, пусть не перекладывает свою ответственность на другие плечи. Из следующих, непривычно холодных писем Бахолдина Константин понял, что Ксюша оказалась настолько самостоятельной и серьезной, что сра-зу после окончания сельскохозяйственного техникума стала работать в колхозе. И он успокоился.
Несмотря на сдержанную строгость своего учителя, Константин продолжал писать ему все время, рассказывал, как сдал очередную экзаменационную сессию в Тимиря-зевке, сообщал о новостях своей студенческой жизни. Постепенно весна в родных краях началя забываться, блекнуть и памяти, и новая жизнь заслонила ее...
... И вот теперь он возвращался в родные места, так и не сделан ничего настоящего в жизни, и сейчас его тревожило не чувство вины перед Ксенией – все, наверное, давно забылось и быльем поросло, и она живет в тысячу раз лучше, чем он, обретя свое место в жизни, в то время как он по-прежнему мотается как неприкаянный! И Констан-
типом овладела та же растерянность, которая тогда заставила его малодушно бежать отсюда. Кому и что он доказал?
Поезд мчался уже через пустынную степь, полосато-бурую, всю затканную снежной кисеей. Зычно орал паровоз, бросая под откосы белые лохмотья дыма, ветер подхватывал и нес их дальше, на припорошенные первым снегом поля, в таинственную мглу надвигающихся сумерек.
«Кажется, я попадаю в довольно неприятную историю,– с горечью размышлял Мажаров.– Хорошо, если Ксюша уже вышла замуж, обзавелась детьми. В таком случае все опасения отпадают сами собой. А если она по-прежнему одна?»
Взволнованный этой мыслью, Константин сделал несколько шагов по тамбуру, затем снова прилип к окну, глядя, как гуляет над серой равниной метель.
«Интересно, какая она теперь стала?»—подумал Мажаров и вздрогнул: рядом с ним стояла Васена.
– Я соскучилась по хорошему снегу,– тихо проговорила она.– В городе ведь такого не бывает. Боюсь только, как бы сестра не застряла с машиной...
Константин с трудом переборол вдруг возникшее в нем любопытство узнать все сразу о Ксении – чем она теперь занимается, есть ли у нее семья, дети, счастливо ли живет. Но удержался от соблазна и не открыл себя девушке, а, помолчав, без всякой связи с предыдущим сказал:
– Я тоже ведь еду в ваш район!
– А я почему-то так и думала,– точно радуясь подтвердившейся догадке, порывисто выдохнула Васена и, как бы устыдившись своего душевного движения, опустила голову, чертя пальцем по тусклому, чуть запотевшему стеклу.– Я ужасно люблю приезжать, когда меня никто не ждет!.. Подкрадусь на цыпочках, открою дверь и говорю как ни в чем не бывало: «Здравствуйте, как поживаете?» Ну, тут такое начинается! Все ахают, укоряют и рады-радешеньки! Сестру-то, конечно, ничем не удивишь – она у нас такая серьезная, принципиальная, я все время удивляюсь ей и завидую... А вас на станции кто-нибудь встречает?
– Нет.– Константин немного поколебался, собираясь наконец объявить девушке, что он отлично знает ее.– Нет, никто меня не ждет.
– Тогда вы можете доехать с нами,– неизвестно чего смущаясь, но опять с каким-то тайным удовольствием предложила Васена.– Одно-то место у нас найдется.
– Ну что ж,– неопределенно протянул Мажаров.
Все сваливалось как снег на голову – прошлое неожиданно напоминало о себе, словно требовало от Константина какого-то ответа, и он мучительно искал выхода из положения, в котором очутился по воле случая,
Все было как перед другими станциями – на последнем перегоне пассажиры стали забивать узкий проход мешками, чемоданами, корзинами, узлами, так что проводница с трудом пробралась через этот завал к выходу. Брызнули из густой темноты огни железнодорожного поселка, выступила, как скала, серая стена элеватора, поезд начал замедлять бег, захлебываясь громкой скороговоркой на стрелках и стыках рельсов. К сердцу Константина вдруг словно подкатило что-то, и он заволновался до тошноты, до одури...
– Знаете что? – оборачиваясь к Васене, сказал он.– Я, пожалуй, не стану вам мешать... Доберусь как-нибудь сам... Честное слово!..
– Ой, зачем вы так? – озадаченно проговорила девушка.– Вы и мне поможете – один баян вон какой тяжелый!
Вздохнув, Мажаров молча продел руки в лямки от футляра, встряхнув плечами, уложил поудобнее ящик на спине, поднял два своих чемодана и грузно двинулся следом аа Васеной.
Волнение, замутившее его душу, не проходило, но теперь к нему еще примешивалось чувство растерянности и стеснения. Как ему вести себя, когда он сейчас, через какую-то минуту увидит Ксению?
Он обмер, услышав ее голос, отозвавшийся в толпе на радостный зов Васены, и, уже ничего не разбирая, неуклюжи сорвался с вещами с подножки вагона. Кое-как на лету удержав свалившиеся с носа очки, он выпрямился и уви-дол, что Васена уже тормошит стоящую чуть поодаль от него сестру.
«Как же мне назвать ее? – лихорадочно соображал он,– Ксюшей, как раньше, вроде ни к чему, по фамилии тоже мудобно».
Ои робко приблизился к ним, и тут Васена неожиданно выручила его.
– Здесь один товарищ...– сказала она, когда Константин поравнялся с ними.– Я думаю, в машине найдется место?
– Конечно! Пожалуйста! – ответила Ксения, даже не взглянув на Мажарова, и подхватила сестру под руку.– Ну, как там наши? Как мама?
«Она такая же, как прежде,– не сводя глаз с ее дышавшего свежестью лица, думал Мажаров.– Нет, нет, гораздо лучше!»
Он не мог даже сказать, что изменилось в Ксении, это было почти неуловимо, но в каждой черточке сквозило выражение зрелой и чуть вызывающей красоты.
– Тятя как будто немного стал потише,– громко говорила Васена, приноравливаясь своей плавной походкой к твердому, стремительному шагу сестры.– Первые три дня, как вернулся от тебя, он был не очень-то разговорчив...
Она рассказывала, смеялась по-детски заразительно, но Константин не слушал, весь поглощенный одной мыслью: «Как же дальше-то? Тащу на себе какой-то дурацкий баян и делаю вид, что я никого не узнаю и вроде не собираюсь признавать. Черт знает что! Что она может обо мне подумать, когда обнаружит это притворство?»
Тяжелые чемоданы оттягивали ему руки, одна лямка, подвернувшись, терла плечо, но он, не останавливаясь, шел по чавкающей под сапогами грязи, постепенно как бы втягиваясь в нудную, вступившую в тело боль.
Метель давно стихла, выпавший снег растаял, как это часто бывает перед тем, когда ложится настоящая зима, лишь кое-где известково белели в темноте отдельные уцелевшие островки. На привокзальной площади, освещенной одной качавшейся на столбе под жестяным абажуром лампочкой, сгрудились подводы, пахло навозом, конским потом, волглым сеном. Фонарь на столбе мотался из стороны в сторону, то накрывая площадь крылом гигантской тени, то вновь отбрасывая ее.
– Товарищ, где вы? – раздался вдруг впереди голос Васены, а через некоторое время она сама появилась рядом, задохнувшись от бега.– Извините, я совсем забыла про вас! Заговорилась с сестрой и... Вам, наверное, очень тяжело?
– Пустяки,– пробормотал Константин, почувствовав невольную признательность к случайной милой попутчице, и шутливо добавил: – Донесу сам, не беспокойтесь!
У светло-серой, густо забрызганной грязью «Победы» их поджидали Ксения и шофер в ватнике, протиравший руки клочком сена.
– Ты где сядешь, Ксюша? – спросила Васена, как будто это могло иметь какое-то значение, и, не дождавшись ответа сестры, сказала: – Мы с товарищем устроимся позади, а ты впереди, хорошо?
– Как хочешь!
Освободившись от тяжелой ноши и сев в машину, Константин не испытал ни малейшего облегчения.
«Я должен в конце концов решиться и сказать ей, кто я,– думал он.– Мое молчание она может неправильно истолковать, будто я чувствую себя в чем-то виноватым перед нею. Но ведь прошло почти десять лет, как мы расстались, оба изменились, стали другими, и я напрасно мучаю себя тем, от чего наверняка уже не осталось и следа».
Пробуксовывая и заносясь задними колесами к самой обочине, машина вырвалась наконец на дорогу и побежала, отпугивая жавшуюся к обочинам косматую темь, с треском отдирая липнувшие колеса от вязкой, жирной грязи.
Васена наклонилась вперед к сестре, обняв ее за шею, что-то вышептывала ей, а Ксения, полуоборотясь, слушала ее, кивала, улыбалась, чуть запрокинув по-цыгански смуглое лицо, освещенное снизу розоватыми бликами от щитка.
Пользуясь тем, что сестры забыли о нем, Мажаров не таясь, с беззастенчивой пристальностью разглядывал близкое и вместе с тем уже далекое лицо Ксении, с таким знакомым очертанием губ, с их волнующей теплой припухлостью, с темными, влажного, мятежного блеска глазами, с невыразимой прелестью кожи, согретой неровным румянцем, возле уха он был блеклым, но потом густел, наливался и уже алым цветом ложился на щеки.
Словно потревоженная его взглядом, Ксения резко повернулась и спросила:
– А вы из какой организации, товарищ? Константин не совсем вежливо пробурчал, что едет по
споим делам в райком. В лице Ксении что-то дрогнуло – то ли изогнулись черные брови, то ли губы, то ли прошла но нему смутная тень, и Константину показалось, что она узнала его, и душу его охватило смятение, почти испуг. Но это продолжалось какое-то мгновение, словно она сделала иид, что узнала его, или что-то помешало ей утвердиться и этом окончательно, и Ксения лишь встряхнула головой, как бы отгоняя неприятную мысль, и снова с улыбкой обратилась к сестре:
– Ну, а как дедушка?
– Он же у нас чуток глуховат,—смеясь, проговорила Васена, украдкой оглядываясь на Мажарова.– Но все же, как узнал, что вроде собираются в деревню переезжать, больше всех обрадовался. Как тятя приехал, он со всей душой прямо к нему – думал, что от него это идет, а не от Ромки. «Осчастливил ты меня, Корней, на старости лет!» —говорит, а у самого слезы на глазах. Тятя-то сначала не понял. «В чем, дескать, дело-то, чему, мол, ты радуешься?» – «А как же мне не радоваться, когда опять на свою землю вертаюсь! Разве для меня тут в городе жизнь? Коли теперь умру, так со старухой рядом похоронишь». Ну, тут тятя обозвал его дитем малым, дедушка тоже рассердился, начал укорять его. Ну и, как всегда, все сгладил Никодим...
– Н-да, обстановочка там у вас,– вздохнув, сказала Ксения.– Так на чем хоть порешили-то?
– Ромка с Никодимом, по-моему, уже взяли расчет
на заводе, но я их не стала дожидаться. Взяла свой культ-
просветовский диплом, баян в руки, и только меня и видели!
– А невестка наша молодая?
– Клавдия-то? – Васена пожала плечами.– Не понимаю я их – то вроде любят друг друга, водой не разольешь, а то по два дня не разговаривают. Но старшего нашего братца ты знаешь – уж если что он решил, от своего не отступит. Год молчать будет, а сделает все по-своему! Характер у Дыма тятин, капля в каплю.
– Да, характерами нас родители не обидели,– подтвердила Ксения.
Дорога выплывала из тяжелого мрака, остро поблескивая залитыми водой рытвинами, с густым шелестом расступались под колесами лужи, нудно взвывал на подъемах мотор, а шофер, то и дело смахивая пот со лба, отчаянно крутил баранку руля, чтобы машина не сползала с колеи. Но она уже с трудом слушалась его, еле преодолевая жидкое месиво из грязи и снега,
– И когда успело развезти? – недоумевал шофер. Впереди зачернел перелесок, и скоро машину с обеих сторон обступил густой частокол осинок, тополей, обнаяш-лись на свету босоногие березки, выбежавшие к самой обочине, и тут же стыдливо скрылись в темноте. Машина, дрожа от напряжения, сделала несколько рывков, пытаясь выскочить из глубокой выбоины, скребнула низом сухую землю и остановилась.
Водитель прибавил газу, стараясь раскачать машину и сорвать ее с места, потом, приглушив мотор, раскрыл дверцу.
– Сидим крепко, как дома! – сбивая на затылок плоскую, словно блин, кепку, проговорил он.– Дело траурное, но не будем морально переживать. Тащите побольше веток под колеса, а я поддомкрачу и буду откапывать дифер. Двинули!
Мажаров вылез из машины, перепрыгнул через бурья-нистую канаву и очутился в темном перелеске. И зачем он согласился ехать с ними! Уж лучше бы одному тащиться по этой слякоти пешком, нести свои чемоданы, чем испытывать эту несуразную горькую неприкаянность.
После надрывного стенания машины его мягко обняла тишина, какая -бывает только поздней осенью в лесу, полная неясных шорохов, близкого побулькивания ручья, треска сучьев, непонятного писка. Снег, недавно легший на ветки, таял, мокро блестели в темноте стволы деревьев, слышался вокруг сухой и дробный перестук крупных, срывавшихся вниз капель. Все словно сочилось, истекало и разбухало в этой тишине – и темнота, и звуки, и самый воздух, напоенный горьковатым запахом сопревших листьев, мха, отсыревшей коры, грибной гнили...
Константин удивился, что смог различить все хлынувшие на него звуки, запахи, стоял и, жадно, как воду, втягивая в себя чуть душноватый, парной воздух, слышал, как перекликались в темноте сестры, как шумели ветки, которые они волочили по земле.
Слушая в машине Васену, Константин радовался – в семье Яранцевых происходило что-то родственное тому, что переживал в последнее время он сам. И все-таки, несмотря на эту сближавшую их общность цели, его разделяло с Ксенией то мелкое и постыдное, что упрямо хранила его память, от чего он не мог просто отмахнуться и что мешало ему с легким сердцем назвать себя.
«Что же я торчу здесь, когда они работают? – неожиданно спохватился он.– Я должен сейчас же подойти к ней и открыться, иначе потом она будет считать меня трусом!»
Он набрал полную охапку веток и заторопился к дороге. Водитель, лежа на боку около машины, еще выбрасывал из-под колес землю. Слабый свет фар раздвигал лишь близкую тьму и освещал наваленную в беспорядке на дорого кучу хвороста.
– А вот и мы! – громко крикнул Мажаров и, кинув
свою ношу в общую кучу, поискал глазами ту, ради которой он и заговорил так громко.
– Давай! Давай! – скомандовал водитель, ловко орудуя лопатой.– Страна учтет своих героев!
Сестер у машины не оказалось, и Константину стало стыдно и за это фальшивое «вот и мы», и за деланное свое бодрячество.
«Все равно разыщу ее сейчас и скажу! – упрямо решил он.– Даже если она не подаст мне руки, я обязан это сделать».
Он снова перескочил через канаву и, как бы подталкиваемый вперед частыми ударами сердца, пошел в глубину перелеска, на заблудившийся во мраке веселый голос Ксении. Обуреваемый нетерпением, он лез напролом сквозь мокрую чащу; чуть не сбил шарахнувшейся веткой очки, один раз оступился в яму с водой и сразу почувствовал, как ледяная влага просочилась в сапог, кольнула пальцы.
Над голыми вершинками перелеска вдруг посветлело, облака, плотно кутавшие землю, поредели, за ними пряталась луна, и свет ее едва брезжил, растекаясь мутными пятнами в небе.
Константин задохнулся, увидев Ксению одну на небольшой полянке у высокой, по-монашески мрачной ели; он скорее угадал, чем узнал, что это Ксения, а не Васена.
– Разве с машиной уже все в порядке, Леша? – заслышав его шаги, спросила она и выпрямилась, держа в руках толстые ветки.– А я вот набрала покрепче...
– Вы только не бойтесь, Ксения,– еще не отдышавшись, прерывисто выговарил он.– Это не шофер, это я – Мажаров...
Она стояла перед ним, не выпуская из рук веток, и молча смотрела на него, пораженная странным, охватившим ее спокойствием и даже равнодушием.
«Удивительно! – подумала она.– Никогда не представляла, что это будет так буднично и просто! Я ведь сразу поняла, что это он, я не могла забыть этот голос, только не хотела поверить в это до конца! А он-то – каков нахал! Как будто между нами ничего не было! Нагло лезет в машину и молчит, кто он такой! Неужели время сделало его еще большим хамом и циником? Ну, не на ту напал, ему придется за все поплатиться!»
– Не знаю, как получилось, но вы как-то сразу не узнали меня, а я растерялся,– торопливо говорил Константин, словно боялся, что она прервет его и скажет что-то резкое, после чего он уже не сможет ей все объяснить,—
