Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
белыё зубы.
За эту улыбку она сразу простила ему все – и странную черствость, и непонимание – и устыдилась своих недавних мыслей. Ему тоже ведь нелегко во всей этой истории! Он оказался между двух огней, и выбраться из них, не опалив ни ее, ни себя, кажется, почти немыслимо.
Когда она, вобрав голову в плечи, зашагала дальше, Аноин точно спохватился и крикнул:
– Ксюша!
Они снова двинулась навстречу друг другу, борясь с на– летевшим вихрем. Снег вокруг кипел, забивая глаза. Покрыв их с ног до головы мучнистой пылью, вихрь умчался дальше, поднимая с дороги снежные тучи, ввинчиваясь белыми спиралями в воздух.
Подойдя вплотную к Ксении, почти касаясь ее своей грудью, Иннокентий заговорил, прерывисто дыша ей в лицо:
– Ты только не обижайся на меня, ладно?.. Я не нахожу себе места, думаю день и ночь, как нам выпутаться из этой беды, понимаешь? Я ни в чем тебя не виню, скорее виноват я сам, что не поехал тогда с тобой...
– При чем здесь ты? Я тоже не имела понятия, что делается в колхозе, и, если бы не собрание, я и теперь бы ходила с завязанными глазами. Ну что бы ты сделал? Стал бы кричать на людей, убеждать в том, что, несмотря
ни на что, они должны согласиться с райкомом? Так, что ли?
– Ну что сейчас об этом,– уклончиво ответил Иннокентий.– Важно тебя вызволить... И тут нужно действовать осторожно и обдуманно. Если даже поначалу тебе покажется, что с тобой поступают не совсем справедливо, ты не принимай близко к сердцу, прошу тебя! Ко-робин не может оставить твой поступок безнаказанным, не забывай, что над ним есть тоже рука. И если мы отнесемся к этому либерально, нас в обкоме так поправят, что всем не поздоровится.
В том, о чем с жаром говорил ей сейчас Иннокентий, были своя логика и правда. Ксения сама не раз убеждала иных коммунистов, когда персональные их дела разбирались на бюро, что они должны иметь мужество признать вину, и все-таки последние слова Иннокентия возмутили ее, и она, усмехнувшись, спросила:
– Значит, ты считаешь, что главное в этой истории, чтобы райком ни в чем не упрекнули? А то, что на самом деле случилось в колхозе, и то, правильно или неправильно сняли меня с работы и создали персональное дело, это тебя не заботит?
Анохин, казалось, не обратил внимания на ее раздражительность, весь поглощенный своими мыслями.
– Обдумай все и не говори на бюро ничего лишнего, не упрямься, когда зайдет речь о твоей ошибке, не выводи всех из терпения, и все будет в порядке!..
– Не понимаю! – Она уже начала волноваться.– Что значит в порядке? А колхоз? Или ты считаешь, что я поступила неверно, поверив людям и согласившись, что им нужно менять своего председателя?
– Я уверен, что ты вела себя честно.– Он снова стал спиной к ветру, чтобы легче было дышать.– Но как ты не можешь понять, что тебе нужно было учесть всю обстановку?
– Вот я как раз и учла обстановку! – Ксения невесело рассмеялась.– Но ты, видимо, хочешь сказать, что я прежде всего должна считаться с мнением секретаря, а не с мнением народа? Ты в этом пытаешься меня убедить?
– Не будем спорить,– миролюбиво предложил Иннокентий, которому, видно, было не по себе от этого разго-
вора.– Мы далеко зайдем, и кончится тем, что разругаемся. Этого еще не хватало!
– Ну хорошо! – Ксения больше не могла смотреть на него. Она смотрела в сторону, туда, где метался белый огонь вьюги.– Только ты напомни Коровину – пусть по тянет больше с моим делом! Я тожо не железная, у меня просто нет сил...
– Я сегодня же намокну Сергею Яковлевичу.– Ано-хип помолчал.– Вечером ты придешь?
– Не знаю! —Ее вдруг обожгла злость.—Но и ты тожо но будь иа меня в обиде, Иннокентий, если я не окажусь на бюро такой паинькой, какой вам всем хочется. По-человечески подойдут и разберутся – пойму и даже признаю свои действительные ошибки. Но если станете наказывать меня для формы, чтобы только угодить самолюбию Коровина, я тогда молчать не буду...
Анохин сокрушенно вздохнул, пожал плечами, и они разошлись в разные стороны.
Ксения шла, думала обо всем, что ей сказал Иннокентий, и удивлялась тому, что спустя какие-то две-три минуты каждое его слово стало приобретать уже иной смысл и значение, чем в тот момент, когда она его слушала. Ей уже хотелось возражать ему, непримиримо спорить, а если потребуется, то и поссориться. Нет, она не должна соглашаться с тем, что противно ее совести и разуму! Только теперь она вспомнила, что он так и не ответил ей, как он относится к тому, что произошло в колхозе, считает он ее правой или нет.
Ксения месила тяжелый снег и продолжала мысленно отвечать Иннокентию. Когда она выбралась на окраину райгородка, идти стало немного легче. Здесь ветер дул ровнее и слизывал с дороги весь снег до самой ледяной
корки, легко и мягко подталкивая в спину. «Нет, я завтра же поговорю с Иннокентием недвусмысленно, начистоту, чтобы между нами не оставалось никаких недомолвок! – решила Ксения.– Не может быть, чтобы он осторожничал потому, что не хочет расстаться с тем, чем его поманили,– большим повышением. Ведь это подло и низко! Неужели он думает ценой беспринципности заработать себе высокое положение? Или он считает, что идет на все ради меня? Тогда он ничего не понимает ни во мне, ни в том, что происходит в колхозе... Или я не разбираюсь в Анохине, так же как в свое время не разобралась в другом человеке, который наплевал мне в душу. Но больше я дурочкой не буду. Не буду!»
Белесая муть застилала даль, и вся степь, полная заунывного посвиста, сухого шороха снега, двигалась вперед, как огромная льдина, и словно несла ее вместе с собой.
К полудню вьюга стихла, и в Черемшанке наступила мягкая затаенная тишь. Стал слышен лай собак, скрип колодцев, далеко разносились голоса ребятишек, затеявших игру в снежки. Сквозь поредевшие облака изредка проглядывало солнце, и тогда все вокруг – опушенные ветви деревьев в палисадах, украшенный белыми наконечниками снега штакетник, столбы, надвинувшие косматые снежные папахи,– все вспыхивало и переливалось мириадами радужных искр.
Взяв у соседей лопату, Ксения стала расчищать снег от крыльца к дороге. Она раскраснелась, к рукам и ногам ее прилило тепло, и все, что недавно угнетало ее, не казалось сейчас таким беспросветным.
Любуясь легким как пух снежком, сверкавшим на солнце, она бросала лопату за лопатой, по пояс продвигаясь в снежной траншее. Она так увлеклась работой, что не заметила остановившуюся наискосок грузовую машину, и, только услышав голоса, выпрямилась.
Соскочив с подножки, к ней уже бежал Роман, и не успела Ксения опомниться, как он подхватил ее на руки и закружился на одном месте.
– Пусти, Ромка! – с радостным испугом закричала она.– Очумел! Пусти!
Довольно посмеиваясь, брат опустил ее на снег, чуть оттолкнул от себя, вприщур оглядел зеленоватыми глазами.
– Вполне на уровне! – сказал он, показывая в нагловатой улыбке белые зубы.
– Ну, пошел молоть! – вспыхнув, проговорила Ксения.
– С тобой уж и пошутить нельзя? Эх ты, коза принципиальная! Скорей бы кто тебе рога обломал, чтобы хоть родных не бодала.
Сбив на затылок кубанку с малиновым верхом, он ошалело, по-разбойному свистнул и, проваливаясь глубоко в сугроб, полез к дому. Полы его дубленого полушубка распахнулись, но он словно не замечал ничего.
– Здорово, старина! – сказал он и похлопал рукой по ребристому углу сруба.– Сколько мы с тобой не виделись, а? Всю сознательную жизнь!
– Ромка! – сурово окликнул из машины отец.– А разгружать кто будет – чужой дядя?
– Экий бесчувственный и вредный народ! – Брат протяжно вздохнул и нехотя вернулся к машине.
Из кабины, кряхтя, вылез дед Иван в старой косматой дохе, которой, наверное, было столько же лет, сколько, и самому деду, и черных валенках и рыжем облезлом малахае.
– Здравствуй, внученька! Спаси тебя Христос!
Он обнял Ксению, троекратно расцеловался с нею и, щуря не по-стариковски живые, насмешливые бусины глаз под навесом лохматых седых бровей, проговорил с притворным вздохом:
– Нашему Роману все забава, все праздник! Патре-тик, вишь, его в газетке пропечатали, на всю область пошло, а может, и дальше. Вот он и раскукарекался, возгордился, спасу нет. А от работы у него головушка не разломится.
– Не зуди, дед! – с веселым добродушием отвечал Роман, подмигивая сестре.– А сам-то небось рад-радешенек, что я его на старости лет прославил. Не поверишь, Ксюша, ту газету, где про нас писали, он до дыр засмотрел, спать и то с нею ложился.
– Ладно тебе, пустобрех, смешки надо мной строить! Пробуксовав в сыпучем снегу, машина несколькими рывками продвинулась ближе к дому, стала между покосившимися воротными столбами. Перекинув через борт кузова ногу, Корней нащупал подошвой сапога колесо, легко спрыгнул и неторопливо подошел к дочери.
– Ну здравствуй, как ты тут? Васена еще разъезжает по деревням? – с угрюмой настороженностью, заглядывая ей в глаза, тихо спросил он и подставил для поцелуя щеку.– Мать просила привет тебе передать... Ну и Клавдия тоже...
– Что ж вы не все сразу?
– Обживемся, и они приедут, невелика тяга. Барахлишко кое-какое осталось, так его по крайности можно продать на толкучке, не тащить сюда.
Ксения не стала больше ни о чем расспрашивать отца, хотя чувствовала, что он чего-то не договаривает, и, в свою очередь, решила умолчать о своей беде. У него, наверное, и так не очень-то спокойно на душе.
– Сорвались сыны, как цыгане бездомные!.. Такого звона наделали, беда! – проговорил Корней и, повернувшись к машине, сердито закричал: – А ты, Никодим, что, особого приглашения дожидаешься?
Ксения только сейчас заметила сутуло горбившегося в глубине кузова старшего брата. Неторопливо выпрямившись, он застенчиво улыбнулся сестре, но не стал слезать на землю, чтобы поздороваться, а поднял руку и приветливо помахал – не в его привычке было проявлять открыто родственные чувства.
Все в Никодиме было крупным, богатырским – и голова в густой шапке темных волос, и мощный, широкий разворот плеч, и огромные руки, которым он, казалось, не находил моста и держал полусогнутыми, па весу, у самой груди, и толстые ноги под стать могучему туловищу. Никодим постоянно мучился оттого, что не мог достать в магазине по своим размерам одежду и обувь, ему приходилось шить на заказ даже трусы и майки. Стоило ему пренебречь размером, натянуть на свой литой торс тесную рубашку да чуть повести, шевельнуть плечами, как она трещала по швам.
Но, несмотря на внешнюю неуклюжесть и неповоротливость, работал брат всегда с завидной легкостью, как бы играючи, и, за что бы он ни брался, все спорилось в его умелых и умных руках. Вот и сейчас Никодим принялся сбрасывать на снег сухие звонкие доски, и Ксения невольно залюбовалась – в движениях его не было ничего суетливого, все рассчитано, скупо и одновременно ловко и быстро. Лицо Никодима с маленьким носом, маленьким ртом, с мелкими чертами, как-то не вязавшимися с его крупной головой и богатырским ростом, похоже, но выражало сейчас ничего, кроме усталого безразличия. Но по резкой, стиснутой бровями складке на переносице Ксения догадалась, что брат чем-то озабочен и, может быть, даже огорчен. Сейчас к нему не подступишься, надо дождаться, когда он сам захочет поделиться своей тревогой, а иначе отмолчится, и дело с концом.
– Погоди-ка, Никодим, бросать! – неожиданно остановил сына Корней, и все обернулись и посмотрели на отца.– Надо бы сперва дом поглядеть. Ромка, давай топор и клещи!
Сыновья молча согласились – крутой отцовский нраз им был хорошо известен, и теперь лишнее слово, сказанное поперек, могло привести к нежелательному исходу.
Прежде чем открыть дверь, отец присел на расчищенную от снега ступеньку покосившегося крыльца, свернул цигарку. Пальцы его с газетным клочком чуть дрожали, крупинки махорки сыпались на носок сапога, но он не подал и виду, что волнуется.
Закурив, он выдернул ржавые гвозди, отодрал три полусгнивших доски, вставил лезвие топора между косяком и дверью. Жалобно скрипнув, дверь легко подалась, и Корней, отбросив в сторону топор и клещи, первым шагнул в сумрак сеней. За ним, отстав на пять-шесть шагов, словно боясь помешать, тихо двинулись сыновья, Ксения и присмиревший почему-то дед Иван.
Видимо, каждый внутренне как-то готовился к этой минуте, каждый по-своему представлял, что он может увидеть здесь, в родном доме, но никто, наверное, не ожидал увидеть его таким разоренным, запущенным, с грудой кирпича на месте печки, с рассохшимися подоконниками, на которых белел снег, пыльными лохмотьями обоев, уцелевших только возле самого потолка.
– Вот люди! – не выдержав, первым заговорил Роман.– Перегородки и те утащили! Шарниры все сняли, шпингалеты содрали! Ох, дорого бы я дал, чтобы знать...
– А ты чего хотел, вояка? – сурово остановил его дед Иван.– Сами все бросили без присмотра, а теперь людей клянем. Они, выходит, виноваты?
– Значит, по-твоему, раз хозяева уехали, то можно у них все воровать, грабить? Ишь ты какой Иисус Христос! Да и он такие указания не давал, чтобы, значит, ближних раздевать догола, когда кому захочется.
– Да чего ты вцепился в старика? – Никодим нахмурился, задел брата плечом.– Нашел о чем жалеть! Экая беда – перегородку у него унесли. Значит, кому-то в эти годы она нужней была, чем нам с тобой. А шурупы не иначе ребятишки взяли – мастерят чего-нибудь.
Ткнув в угол красивых, капризно, по-женски, очерченных губ папиросу, Роман крутанул колесико зажигалки, высекая искру, и с холодной насмешливостью взглянул на брата.
– С тебя, Дым, последнюю рубаху снимать будут, ты и тогда благодарить станешь, а?
– Ну, если насильно потянут, я, положим, могу голову свернуть,– тихо сказал Никодим.– А если по-доброму да лишняя имеется, трястись над ней не буду, сам отдам. Ты что же, считал, что тебя тут с музыкой встречать будут
и пуховики к твоему приезду приготовят, чтоб мягче спалось и заботушка на ум не шла?
– Я дал слово—и вот я тут!—повысил голос Роман.– Я не жду, что пельмени сами в рот полетят! А вот чего ради, объясни, твоя Клавка примерзла в городе? Как в газете ее расписали, так она возгордилась – не подступи, искрит на расстоянии. А пришло время ехать – у нее и почка больная отыскалась, и селезенка не на месте, в пору всю твою Клавку заново переделывать!
– Ты не расходись больно,– посоветовал с той же неторопливостью старший брат.—Я ведь могу и двинуть за оскорбления, придется потом самого по частям собирать.
– Да будет вам, черти! – крикнул Корней и толкнул Никодима в плечо.– Нашли время для драки! Уймитесь, а то я не погляжу на то, какие вы большие!..
– Ты же, тятя, знаешь Ромку...
– Я кому сказал? – Отец бешено сверкнул глазами.
Сыновья потупились и не проронили больше ни слова.
Осмотрев весь дом и обойдя пришедшие в ветхость надворные постройки, Корней велел сыновьям разгружать машину. Ксения обрадованно бросилась помогать братьям, работавшим хмуро и сосредоточенно, принимала от них вещи и носила в чулан. Один дед Иван, притомившийся за дорогу, горбился в своей дохе на крылечке и только следил за всеми.
– Шел бы ты к Дымшаковым, тятя! – сказал ему Корней, но дед досадливо отмахнулся.– Не чужие они нам – родня, какая ни на есть. Анисья, никак, дочерью тебе приходится. Да и Егор с одного разу не проглотит.
– А я, паря, никого и не боюсь вовсе! – заморгал ресницами дед.– Дай родным воздухом надышаться. А наговориться с родней я успею, у меня теперь жизнь пойдет долгая. Да и, окромя Анисьи и внуков, у меня тут, поди, одногодки мои еще землю топчут, будет с кем язык почесать.
Через полчаса, когда разгрузили машину, Корней достал из кармана бумажник, отсчитал шоферу деньги. Тот быстро зажал их в кулак, сунул за пазуху телогрейки и, прикрутив на углах расхлябанные борта кузова толстой проволокой, нырнул в кабину, хлопнув дверцей.
– Вот чертов левак! – глядя вслед заколыхавшейся по снежным увалам машине, сказал Роман и презрительно сплюнул.– Даже доброго слова не сказал на прощанье... Конечно, я мог бы поставить вопрос перед райкомом или председателем колхоза, чтобы дали транспорт, но смерть не люблю просить.
– Ну ты у нас мужик широкий, куда там! – не вытерпел долго молчавший дед Иван.—Тебе ничего не стоит лишнюю сотню выкинуть, копейка у тебя в кармане не ночует.
– Нет, поди, стану я на нее молиться да в кучу сгребать по одной. Ненавижу тех, кто над деньгами как в лихорадке дрожит.
– Что же ты тогда ролики пожалел? – спросил Никодим.
– Ролики мне не жалко! – сказал Роман.– А обидно, что люди совесть всякую потеряли... И вообще, если уж говорить начистоту, я, конечно, не ждал, что тут, как мы приедем, музыка заиграет, но ты, сестренка, могла бы и смирить свою гордость, поговорить с преподобным Ани-кеем Лузгиным и прочим начальством: так, мол, и так – люди явятся сюда по зову партии, так нельзя ли хотя бы на первое время подбросить им дровец, чтобы не остыли их патриотические чувства? А то высадились как на необитаемый остров, честное слово!
– Председатель неделю назад заболел,– ответила Ксения, страшась, как бы брат не вынудил ее рассказать обо всем, что случилось в колхозе.
– Ну хорошо, Лузгин заболел,– не отступал Роман.– А разве больше некому приветствовать наш благородный почин? Если мне не изменяет память, то какой-то Коробин прислал нам поздравительную телеграмму. Гордимся, мол, и прочее такое!
– Хватит, Ромка, скулить, надоело! – сказал Никодим.– Чему ты удивляешься? И среди начальников трепачей вроде тебя немало.
– Да что вы на меня бросаетесь? – возмутился Роман, и смуглые щеки его ярко, по-девичьи заалели.– Несознательный вы народ, как я посмотрю! Я же для вас стараюсь, а вы все норовите побольней меня лягнуть.
– А кто всех уговорил, а потом меня, как старого смирного коня, взнуздал? – Корней потемнел в лице.– Не ты, балабон несчастный? Молчи уж лучше и не фыркай теперь.
– Да будет тебе, Корней, распалять себя,– стараясь загасить ссору, миролюбиво проговорил дед Иван.– Раз прибились к родному крову, надо не счеты сводить, а поскорей его ухаживать да под крышу забираться. Пускай они с Ксюшей двор чистят или вон крышу залатают, а мы с тобой поглядим, что в первый черед надо делать в доме...
Проводив глазами отца и деда, Роман, точно ища сочувствия у сестры, переглянулся с нею, вздохнул.
– Если он мне этим станет каждый день тыкать, не жизнь, а каторга будет.
Он схватил лопату и стал расшвыривать направо и налево большие пласты снега. Никодим смял на губах улыбку, взял сестру под руку и отвел в сторону, к воротам.
– Ромку нашего только разозлить – он всю деревню носом сроет.
Всматриваясь в лицо Ксении, Никодим спросил:
– А ты чего такая смурая, а?
– С чего ты взял? Наверно, устала...
– Ну смотри,– недоверчиво протянул брат.
В больших голубовато-серых глазах его светилась такая нежная и глубокая преданность, что Ксения не выдержала.
– Меня сняли с работы, Дым! Я не хотела сразу расстраивать отца, понимаешь?
– Сняли? За что? Что ты такое сделала?
– В общем, если по правде, то ни за что... Просто я тут наступила кое-кому на любимую мозоль. Я потом расскажу, история долгая.– Она вдруг прислонилась к Ни-кодиму и порывисто поцеловала его в щеку.– Ты не представляешь себе, как я рада, что вы приехали!..
Смущенный проявлением столь внезапной и непривычной ласки, брат пробормотал:
– Ясное дело, свои... Чего уж тут!.. Ты особо не трави себя – мы в обиду тебя не дадим.
Он покосился на свои огромные ручищи, медленно сжал их в кулаки. Ксения рассмеялась и оттолкнулась от него.
– Вот дурной! Да разве тут твои кулаки помогут? Нет, ты, Дым, сумасшедший...
Она не успела отсмеяться и вытереть брызнувшие из глаз слезы, как увидела сворачивавшую к дому новую грузовую машину. В кузове ее, держась за крышку кабины и хлопая по ней рукавицами, подпрыгивали и качались от толчков двое мужчин в полушубках.
«Молодец Кеша! – обрадованно подумала Ксения.– Постарался все-таки, прислал кого-то».
По проложенной в глубоком снегу колее машина прошла до старых столбов. Дверца кабины со стуком раскрылась, и Ксения обмерла: из машины неуклюже выбирался Константин Мажаров.
Он был в серых стеганых штанах, такой же теплой стеганке, новых серых валенках и пушистой шапке-ушанке, с каким-то нелепым ухарством надетой на самую макушку. Если бы Ксения не видела его тогда в ночном лесу, она ни за что не узнала бы Мажарова в этом одеянии. Золотистый клок бороды и очки, остро блестевшие стеклами, придавали ему несколько комический вид.
«Хорош! – с насмешливой неприязнью определила она, но тут же внутренне насторожилась.– А что ему здесь нужно?»
Она не собиралась щадить его и готова была ответить ему любой дерзостью, как только он заговорит.
– Поздравляю вас! – расплываясь в широкой улыбке, сказал Мажаров, и не успела Ксения спрятать руки в карман, как он сжал ее пальцы и затряс.– Я рад за вас. Дождались, значит, своих? Привез вот вам печника и столяра...
«Ну до чего же нахальный! – Выдернув свою руку из его теплой и сильной руки, Ксения резко сунула ее в карман.– Смотрит мне в глаза, улыбается, как будто и не было того разговора в лесу. Или он делает вид, что выше личных обид и мелких уколов самолюбия? Нет, ему сейчас же надо дать понять, что мы не нуждаемся в его благодеяниях».
– Надеюсь, не забудете пригласить меня на новоселье?
Он сам напрашивался на колкость, и Ксения уже собралась с духом, чтобы достойно ответить наглецу, но. Роман опередил ее. Воткнув в снег лопату, он вразвалочку подошел к Мажарову и тронул его за плечо.
– Это председатель колхоза прислал людей? – спросил Роман.– Значит, не такой уж Лузгин жмот, как нам расписывали, а? Или он после сентябрьского Пленума подобрел?
– Насчет его доброты или скаредности я, к сожалению, пока ничего не могу сказать...
– Понятно! – Роман засмеялся -звонко, раскатисто, запрокидывая голову.– Еще бы начал ты поносить свое начальство! Да ты не бойся, парень, мы тебя Аникею не выдадим.—Посмеиваясь, он дружески так хлопнул Мажарова по плечу, что тот даже пошатнулся, и, весело подмигивая, сказал: – Не оправдывайся! Я, братишка, все схва-
тываю на лету и бью без промаха. Ты экономически зависишь от Лузгина, а это значит, куда бы ты ни зарулил, все равно приведешь свою машину к его личности.
Ксения понимала, что брат ставит себя в смешное положение, но не решалась остановить эту самодовольную болтовню. А Мажарова, похоже, даже забавляло недоразумение, глаза его, за стеклами очков искрились от еле сдерживаемого смеха.
– Бери-ка, дружище, топор! – предложил Роман Ма-жарову, и тот с охотой подчинился его просьбе.– Помоги нам оторвать доски с окон, все равно тебе сейчас делать нечего.
Ксению бросило в жар, она сделала два шага навстречу брату, намереваясь предупредить его, по Роман понял ее по-своему.
– Ладно, сестренка, не моргай! Ничего лишнего я не скажу – твоей биографии не испорчу. Да и шофер парень свой, представит нас председателю в лучшем виде.
«Ну и черт с тобой! – с тайным злорадством решила Ксения.– Распускай свой павлиний хвост».
Она хотела было скрыться в дохм, но вопрос Никодима заставил ее насторожиться и застыть на крылечке.
– Ну как тут, жить можно? По совести только!
– Почему же нельзя? Здесь такие же работящие люди, как везде,– ответил Мажаров и, отбросив первую с легким скрежетом оторвавшуюся доску, добавил: – Если захотите жить получше, начинайте тогда все менять на новых"! лад. Ведь вы затем и вернулись домой. Теперь все зависит от вас самих...
– А ты тут ни при чем, что ли? – грубовато, с вызовом спросил Никодим,—Силен ты, мужик, если па одних приезжих надеешься!
Мажаров, не сдерживаясь, откровенно рассмеялся.
– Да нет, я с себя ответственности не снимаю. Я просто хотел сказать, чтоб вы особенно ни на кого не рассчитывали, а все, что по силам, брали бы на свои плечи.
– Вот это правильная идейная установка! – согласился Роман и, собрав в кучу несколько полусгнивших досок, выпрямился.– В общем, как говорится, никто не даст нам избавленья... Пиши, Дым, своей Клавдии, чтобы она долго не засиживалась.
– Клавдия – это жена? – поинтересовался Мажаров.
– Законная,– ответил за брата Роман.– Только у них сейчас разыгрывается ужасная драма в пяти частях...
– Ромка! – угрожающе предостерег Никодим и стук-пул топором по доске.
– Ладно, не рычи! Шуток не понимаешь, медведь.– Роман чуть потянулся, расправляя плечи.– Ты теперь человек, закабаленный бытом, не то что я. Куда хочу, туда и лечу. И никто меня с утра до ночи не пытает: когда придешь, да к кому заходил, да сколько выпил, да на какие деньги? Тоска смертная! И чего люди находят в семейной жизни, не понимаю.
– Ну, пошел раскручивать свой моток,– покачал головой Никодим.– Теперь не остановишь...
– Я ведь, знаешь, дружище, вначале на целину хотел махнуть,– не обратив внимания на замечание брата, продолжал Роман.– А потом поразмыслил, и дай, думаю, оставлю хорошую память в своей родной деревне. Чем плохо? Благородная инициатива семьи Яранцевых! Славная семья патриотов! Звучит, а?
– Звучит,– согласился Мажаров.
– Мы с братом куда хошь! – хвастливо заявил Роман.– И в слесаря, и в трактористы, и в самодеятельные артисты! Замечай – в рифму сказал, это у меня бывает. Я бы и стихи писал, если бы только захотел и начал тренироваться. А ты давно шоферишь?
– Да так, от случая к случаю...
– А на тракторе приходилось работать? – словно обрадовавшись чему-то, стал допытываться Роман.
– Когда-то практиковался...
Роман многозначительно хмыкнул и вдруг с душевной щедростью предложил:
– Слушай, парень! Ты мне по душе, и я не люблю разводить всякие чувства на десятой воде. Айда ко мне в тракторную бригаду! Соглашайся, и с тебя пол-литра.
– Ловко ты! – удивленно протянул Мажаров.– Еще ни одного дня в колхозе не работал, а уже бригаду набираешь.
– Имею, выходит, такие права. Такой уговор был в области, когда я заявил о своем желании. Так что не бойся, иди ко мне и не пожалеешь.
– Но в колхозе уже есть от МТС одна тракторная бригада, и как будто неплохая. И бригадир Молодцов вроде бы па месте.
– Что-то я о нем не слышал. Был бы орел, его далеко было бы видно. А на своем месте можно и штаны просидеть. А я так понимаю – уж если браться за дело, то чтобы по всей области гул шел. И, само собой, переходя-
щее знамя держать в своих надежных руках. Правильная постановка вопроса?
Ксения по-прежнему была в замешательстве, не зная, как прекратить глупое скоморошество Романа. Она уж хотела было войти в дом и сказать отцу, но Корней сам показался на крылечке вместе с печником, столяром и дедом Иваном.
– Товарищ уполномоченный! – позвал негромко печник.– Дело за материалом. Полтыщи кирпича, и завтра дым из трубы.
Мажаров обернулся, и Роман с Никодимом ошалело уставились на него.
«Так вам и надо, хвастунам!»—подумала Ксения.
– А как с рамами? – спросил Мажаров.
– Если бы одни рамы, тогда пустое,– ответил столяр.– Через три дня застекляй и живи. Тут подоконники сгнили, половицы надо кое-где менять. Поглядите сами, чтоб уж потом прижать нашего Аникея всем миром. А то даст несколько досок да скажет еще, что я украл половину.
Едва Мажаров скрылся в доме, увлекая за собой отца и деда, как Роман сорвался с места и подскочил к Ксении.
– Ты что же это, а?.. Мы что, мальчики тебе? Мальчики? Нарочно потеху себе устроила? Нарочно?
– А я тебе не моргала? Не моргала? – крикнула Ксения.– Да разве тебя остановишь, когда ты пыль в глаза пускаешь! Говори спасибо печнику, а то ты бы весь наизнанку вывернулся!
Никодим молча переводил взгляд с брата на сестру, потом неловко подогнулся в коленях, плюхнулся на ступеньку крыльца и затрясся от смеха.
– Ромка!.. В бригаду его!.. Пол-литра требовал!.. Ох, смертынька моя!..
По лицу его уже слезы катились, а он все продолжал колыхаться, пока брат не ткнул его кулаком в плечо.
– Закатился, младенец! Гляди, не начал бы тебя бить родимчик. Ты-то где был? Не рядом стоял?
– Я ему один только раз сказал, а ты-то ведь на всю катушку разматывался. Даже по плечу его хлопал...
– А главное – было бы перед кем душу раскрывать,– как бы мстя братьям за их непростительную развязность и доверчивость, сказала Ксения.– Нашли себе товарища, нечего сказать! Могли бы и узнать этого гуся.
Никодим перестал смеяться, Роман смотрел на нее, сжав губы.
– Это ведь Мажаров,– чувствуя вдруг, как занимаются огнем ее щеки, сказала Ксения.– Тот самый...
Но братья, казалось, и на этот раз ничего не поняли, и Ксения пожалела, что сказала им об этом человеке.
– Дошло! – повертев у виска пальцем, сказал наконец Роман.– Это тот принципиальный товарищ, который был когда-то твоей симпатией и дал потом деру от тебя?
– Перестань, Ромка! – Никодим грозно насупился и повернулся к сестре.– Значит, это он роет под тебя в райкомо?
– А что случилось? – нетерпеливо спросил Ромка.
– Погоди.– Никодим отмахнулся от него.– Что ж ты молчишь?
– Нет, дело тут не в нем.– Теперь она, сама того не желая, как бы оправдывала Мажарова перед братьями.– Впрочем, секретарь райкома ввел его в комиссию по проверке...
– Ах, вот как,– сказал Никодим.
«По надо было затопать этот разговор,– подумала она.– Я вижу, что они уже не верят ни одному моему слову. Ужасно глупо получилось. Ужасно!»
Она услышала вдруг смех Мажарова, беззаботный, открытый, увидела и его самого, выходящего из сеней под руку с дедом Иваном, и у нее потемнело в глазах. Как он смеет еще издеваться над нею в ее же доме?
– Почему вы, дедушка, все-таки решили вернуться в деревню? – спрашивал Мажаров, с нежностью глядя в морщинистое, в глубоких складках лицо старика.
– Известно,– приосаниваясь, накручивая на палец клок седой бороды, ответил дед Иван.– Раз партия нас попросила, отчего, думаем, не подсобить ей? Газеты-то ведь не для курева выписываем, а чтоб видеть, что к чему касается.
– Чудесно! – восхищенно говорил Мажаров и не отпускал от себя старика, словно надеялся услышать от него что-то необыкновенное.
– Всю бучу у нас младший поднял, всех сговорил,– словоохотливо делился дед.– Роман у нас – вихрь чистый! А старшин – другого резону человек: везде приживается, лишь бы земля была добрая. Как ветка от тополя– куда ее ни ткни, всюду примется и зацветет...
– Ладно тебе, старый! – хмурясь, остановил его Никодим.– Что-то ты нынче разговорился...
«И чем он их взял? – покусывая губы и стараясь не смотреть на Мажарова, думала Ксения.– Дедушка и тот начал к нему подлаживаться».
– Ну, а как ваше настроение? – Ксения не сразу поняла, что Мажаров обращается к ней. Видимо решив, что она не расслышала, он снова улыбнулся ей доверчивой и, как ей показалось, даже чуть покровительственной улыбкой.– Вы особенно не расстраивайтесь, Ксения Корнеев-на,– тихо сказал Константин.– В жизни еще и не такие бывают случаи.
