Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Ух ты, дьявол тебя забери! – вспотев от восхищения, ошеломленно протянул Никита.– Да как же ты это?
– Приспичит – и не такое сотворишь! – С лица Аникея сошла наигранная веселость, он помрачнел.– Надо будет – и кверху ногами станешь и закукарекаешь.
– Так ты же натуральным трупом лежал! – еще не придя в себя, восторженным шепотком продолжал Ворожнев.– Уж на что я на слезу скупой, а тут прямо чуть не заревел от перживания!.. Ну, думаю, завязывай теперь горе веревочкой... Постой! – хлопнув себя рукой по лбу, вспомнил он.– А графин-то ты, верно, нечаянно свалил?
– Зачем нечаянно? – сказал Аникей, которому, похоже, надоело неуместное любопытство.– Через графин тот мне, может, больше всего и поверили. Тут не только графин стащишь, но и всю посуду перебьешь, если понадобится. Дом свой подожжешь, лишь бы из другого огня выскочить... Эх, Никита, нашел о чем жалеть! Да надо будет, Мы завтра сто графинов купим почище этого. Боюсь, как бы нас самих теперь не стащили с колхозной скатерти да не разбили вдребезги!
– Гиблое дело! – согласился Ворожнев.– Одна передышка осталась – твоя болезнь. Но год же целый ты хворать не будешь, рано или поздно придется поправляться,
– Раньше смерти помирать не будем.– В лице Аникея появилось знакомое Ворожневу упрямое и властное выражение.– С утра запрягай Серого – пускай Мрыхин катит в район к Коробину и нагонит на него страху.
– А если он заупрямится?
– Мрыхин, что ль? Л с какого резону? На чьи деньги ом каждый раз опохмеляется? Неужто он думает, что если нас спалят, то его им божницу посадят и молиться будут?
Порядок! – Понимающе качнул головой Никита.– И случае чего я эту инструкцию ему втолкую...
Па обратном пути пусть захватит доктора,—распорядился Аникей.– Хотя, я думаю, Коробин сам догадает-ся кого-нибудь прислать. И еще вот что – чуть свет зови ко мне Шалымова и зоотехника.
Никита опасливо покосился на дверь, за которой гремела посудой Серафима, подмигнул.
– А твоей благоверной откроемся?
– Ни в коем разе! – сурово остановил его Лузгин.– Кроме нас двоих, никто не должеи... Баба что сито: ничто в ней не держится. Или не утерпит, или по глупости похвастается кому. Так что давай втихую...
Вперевалочку, по-утиному ступая, Серафима внесла в горенку сковородочку с яичницей, поставила на металлический кружок на столе.
– Очухался наш хозяин,– тихо сказал Никита.– Полегчало ему... Только ты не завизжи от радости, а то с тебя станет!
Жена робко подошла к кровати, погладила Аникея по лежавшей на одеяле руке, горестно завздыхала:
– Что же ты это, Аникеюшка, надумал? Изводишь себя для людей, а заместо благодарности...
– Ладно, не расстраивайся, Сима,– успокаивал ее Аникей.– Руби утром голову курице да вари понаваристее суп, чтоб мне поскорее на ноги встать, а там мы еще посмотрим, кто кого!
Утром его разбудил нудно зудевший на кухне, как осенняя муха о стекло, голос Зябликовой. Аникей быстро обмотал голову полотенцем, напустил на лицо страдающее выражение, тихо застонал.
– Что с тобой, Аникеюшка? – вбежав в горенку, испуганно зашептала Серафима.– Плохо тебе?
– Сей-час... нрой-дет,– словно с трудом ворочая языком, натужно постанывая, ответил Аникей и минуту полежал с закрытыми глазами.– Кто это там пришел?
– Фенька это, зоотехник. Да не к спеху, невелик начальник – может и потом прийти.
– Нет, давай ее сюда. Отпустило уже. Дело не терпит...
Зябликова вошла осторожно, оглядываясь, точно боялась кого-то разбудить, но, едва увидев лежащего в кровати председателя, по привычке затянула свое.
– Это что ж такое, Аникей Ермолаевич!' Захожу нынче чуть свет на ферму, и на тебе – одни сплошные безобразия.
Аникей хорошо зпал манеру зоотехника начинать любой разговор с жалобы на кого-нибудь – на заведующего фермой, на ветеринарного врача, па доярок. Лицо у нее при этом всегда было обиженное, недовольное, словно ей незаслуженное оскорбление нанесли. Сегодня Лузгин не дал ей выговориться, остановил в самом начале:
– Перестань ныть, Феня! Верю, что ты и за хозяйство болеешь, и с утра все обежала. Сядь вон на стул да послушай.
Зябликова послушно присела к столу, вынула из кармана жакетки блокнот и карандаш; худощавое, постное лицо ее застыло в напряженном внимании.
– Перво-наперво перетасуй обе фермы,—говорил, точно диктовал, Лузгин.– Тех первотелок, что получше, переведи в коров, и пускай они по всей форме числятся за доярками, а тех, что похуже,– загони на старые конюшни...
Рука с карандашом застыла в воздухе.
– Кто ж там за ними будет ходить, Аникей Ермолаевич? Молоко у них перегорит, они запустятся!
– Ну и пускай перегорает,– не глядя на зоотехника, сказал Аникей.– Что, жалость взяла?
– А как же! – Зябликова оторвалась от стола, приподнялась, но, скованная вязким взглядом председателя, снова медленно опустилась на стул.– Ун? больно телки у нас бравые, Аникей Ермолаевич, раздоятся, красавицы будут, а не коровы! Породные ведь...
– А кого тебе больше жалко – себя или телок? – неожиданно оборвал ее Аникей.– А если через день-два комиссия на голову свалится? Что ты тогда запоешь?
– Ох, погубите вы меня, Аникей Ермолаевич! – тихо всхлипнув, заговорила Зябликова, засморкалась в платок.– А как же документы-то? Первотелки же по всем книгам числятся, и стельность их отмечали, и отел.
– Это но твоя печаль! Бумага для того и существует, чтоб на ней писать что хочешь. Мы этих телок в бычки переведем и отправим па мясопоставки. И опять-таки бу-дем в выигрыше, Премия и тебе отвалится как пить дать!.,,
– Да зачем мне эта промин...
– Раньше вроде не отказывалась,– заметил Аникей С укором и тут же приободрил:—Не вешай нос, Феня! И по ходи ты как ненастный день, поласковее с людьми будь, а то ведь ты но улыбнешься сроду, всех только пилишь и пилишь... Хоть бы вон с моей Серафимы взяла пример, штукатурилась бы, румяна наводила, а то иной раз смотреть на тебя – тоска смертная. На ферме, гляди, молоко враз свертывается, когда ты туда приходишь.
Зябликова молчала, обиженно подясав губы, и Аникей решил, что он немного перестарался.
– Ну ступай, да не дуйся на меня, это я тебе как отец родной говорю, добра желаю!..
Следом за зоотехником явился бухгалтер Шалымов. Не спрашивая разрешения, разделся в горенке, шмякнул на стол раздувшийся, как подушка, портфель, вынул, из нагрудного кармана расческу, причесал перед зеркалом жидкие волосы, прикрывая розоватую лысину, продул расческу, сунул ее на место и только тогда придвинул к кровати стул и деловито, обстоятельно уселся.
– Что это портфель у тебя брюхатый стал? – спросил Аникей.– Кирпичей ты туда для весу наложил, что ли?
– Если будем топиться, то мои бухгалтерские книги и за кирпичи сойдут,– неулыбчиво пошутил Шалымов.– Вчера после бури забежал в контору, взял на хранение домой. «А вдруг, думаю, они кое-кому срочно понадобятся?»
– Хитер, цифроед! – крикнул Аникей и даже потер от удовольствия руки.– Серафима! Живо чаю нам давай! Да поднеси Прокофию покрепче чего...
– Никаких градусов! – сухо отрезал Шалымов и озабоченно добавил: – Вот когда ликвидируем, заткнем эту дырку – тогда можно и позволить себе. А сейчас и без того жарко... Дело не шуточное – может и вот так кончиться...– Он положил два разведенных пальца, указательный и средний, на два других так же растопыренных пальца крест-накрест и поднял эту комбинацию на уровень председательских глаз.– Угадал? Решетка. Мы их будем видеть, а они нас нет.
– Куда ясней.– Лузгин откинулся на подушку и некоторое время молчал.– По острому ножу ходим... Сколько тебе надо дней, чтобы все книги переписать и навести, полный ажур? Для начала наведем порядок в животноводстве, остальное потерпит...
– Дня три-четыре, если отрывать не станешь. Возьму счетовода на помощь, и засядем с утра пораньше. Зябли-кова под рукой пусть будет.
Они уже допивали чай и заканчивали все расчеты, когда на кухне послышалась какая-то возня и на пороге горенки вырос Никита Ворожиев.
– Нютка к тебе рвется,– подмигивая, сказал он.– А Серафима, известно, дает ей от ворот поворот.
– Нашли время цапаться! – Аникей в сердцах сплюнул.– Небось, если в тюрьму определят, ни одна холера не придет навестить.
– Не допускать, значит, ее до тебя?
– Это почему? Разве она нам не полезный человек? Тебя, Никита, не остановить, так ты всех взашей вытолкаешь. Нюшка с пустыми руками не прибежит. Кличь ее да уйми Серафиму...
Шалимов забрал свой портфель и тоже удалился, а минуты через две в горенку степенно вошла Нюшка. По случаю прискорбного события она оделась во все темное, но, несмотря на монашеский наряд и явное желание 'выглядеть озабоченной и приунывшей, полные живого лукавства глаза и нежные, подвижные ямочки на щеках выдавали ее истинное настроение.
– Всю ночь глаз из-за тебя не сомкнула,– проговорила она быстрым, горячим шепотом.– Как растянулся ты, я чуть сознанию не лишилась, спасибо, бабы поддержали, а то бы тоже не хуже тебя грохнулась...
– Будет тебе притворяться-то,– улыбнулся Аникей.– Иди сюда, садись рядом...
– А если Серафима твоя влетит? Прямо как бешеная бросается. Что ты ее держишь в доме, привязал бы лучше на улице – тогда бы уж никто к тебе не вошел. Во всей деревне злее собаки бы не было.
– Накинь вон крючок на дверь, и дело с концом,– посоветовал Аникей.– А то разве дадут отвести душу?
Нюшка так и сделала – закрыла дверь на крючок, развязала темный в синюю горошину платок, пустив по плечам волнистые льняные волосы, села на край кровати и, двигая бедрами, оттеснила Аникея к стене.
– Что у тебя болит-то?
– А черт его знает! – Аникей сокрушенно вздох-пул.– Вишь, как звездануло – и с копыт долой. Еще разок вот так прижмет, и поминай как звали...
Он гладил Нюшку ладонью по спине, все ближе сползая к ней, потом опустил руку на ее полную дрожкую грудь, но Нюшка строго спела к переносью топкие брови, убрала руку, словно это была по рука, а что-то неживое. – Раз больной, то и лежи, нечего шариться где не след, наставительно сказала она, тая улыбку на губах, готовая прыснуть от смеха.– И чего вы, мужики, такие неуемные – уж, кажись, от смерти в трех шагах побывал, ан нет, все ему неймется, с постного на скоромное тянет... – Потому и неймется, что, может, жить-то осталось пустяк какой,– ответил Аникей и, притянув Нюшку за плечи, жадно впился в ее мягкие податливые губы, долго не отрывался.– Эх, сбросить бы годков десять, закрутили бы мы с тобой, только пыль бы пошла столбом! Отдал бы Егорке Дымшакову всю власть, бери, даром не надо, и закатились бы куда-нибудь на Север...
– Это чего мы там не видали? – передернула плечами Нюшка.– И тут с тоски не знаешь, куда себя деть, а там и вовсе бы засохла...
– Ну да что об этом! – Аникей снова прилег на подушку.– Лучше скажи, что народ говорит?
– О тебе только и разговоры одни, о чем еще!
– Что хоть брешут? Жалеет кто или у всех бельмом на глазу? Да не финти, не подслащивай, говори как есть...
– Кто как, но больше всего надеются, что ты уж на свое место не вернешься, раз тебя так скрутило... Выйдет, мол, ему пенсия, а мы к Прасковье Васильевне попросимся.
– Еще бы! Она давно ждет вас, ночей не спит! Все глаза проглядела, калачей наготовила.– Аникей даже забыл на время, что он тяжело болен, распалялся без меры.– Нужен ей лишний хомут на шею, мало ей своей упряжки!..
– Все, дескать, дело в землю уперлось, что за нашим колхозом числится,– доложила последнее, что слышала, Нюшка.– А так бы она с радостью!
– Я гляжу, и ты в это сарафанное радио поверила,– заметил с огорчением Лузгин и укоризненно покачал головой.– Вроде умом тебя бог не обидел, а ты не разбираешься, жрешь, что дают. Снаружи-то оно, может, и так все выглядит, да подкладка у всего этого дела другая...
– Какая же подкладка – сатиновая или шелковая? – Нюшка насторожилась.
– Для кого как.– Аникей помедлил.– Не знаю, говорить тебе или не стоит, а то брякнешь потом, а я опять в ответе...
– Ну, если я у тебя из веры вышла, тогда чего мы на язык мозоли набиваем? – Нюшка обиделась и стала слезать с кровати, но Аникей удержал ее.
Уж кто-кто, а он превосходно знал, что больше всего на свете она любила всякие «секреты» и «тайны». Медом ее не корми, а шепни что-нибудь такое, о чем никто еще не ведает, и она будет счастлива. Однако Нюшка долго не могла носить в себе эти «секреты» и, сгорая от нетерпения, под страшными клятвами поведывала их кому попало.
– Ты пе серчай па меня,—насильно усаживая ее рядом, сказал Аникей.– Видела – за каждым шагом следят, каждое слово навыворот и против меня выпалит...
– Будь в надеже! – пообещала Нюшка и приложила руку к груди.– Тут умрет...
– Видишь ли,– понизил голос Лузгин и почти придвинулся к самому уху Нюшки.– Любушкина, конечно, давно нас хочет принять в свой колхоз, но она желает, чтобы люди на два этажа яшли...
– Ты давай не крути, я и так вся дрожу...
– Они как хозяева, скажем, будут получать по десятке за трудодень – раз они самую большую долю в пай вносят, а мы, как батраки да победнее, и за пять рублей должны спасибо сказать.
– Губа у них пе дура, а язык по лопатка, знает, где сладко! – Нюшка засмеялась.– Неужели мы на это пойдем?
– Так никто же ни сном ни духом не будет об этом ведать,– разъяснил Аникей.– Спервоначалу хотят меня с председателей убрать, потом вас туда пристегнут, а уж потом объявят, что почем. В курсе теперь?
– Ну дык! – фыркнула Нюшка и легко соскользнула с кровати. Ей уже хотелось поскорей поделиться с кем-нибудь этой новостью.– Пойду-ка я, у меня дома дел невпроворот.
– Не забывай меня!—попросил Аникей.– Потянет каким сквозняком – проинформируй. Намотала? Ну вот, смотри только не разматывайся почем зря...
– Будь в покое, где оставил, там и возьмешь.
– Да я-то что, свой язык жалей, а то теперь так могут прищемить, что потом и есть нечем будет...
Не успела выскочить Нюшка, как в горенку вбежала Серафима, начала хватать посуду со стола. Из рук ее выскользнула тарелка и разбилась об пол на мелкие осколки.
– Могла бы и потише, – сурово заметил Аникей.– У меня пока еще не магазин тут.
– А что у тебя тут, бесстыжие твои буркалы? Что? – Крикнула Серафима, подступая с мокрой тряпкой к кровати.-Дожила до такой срамоты! С полюбовницей на крючек закрылся, и я должна на часах стоять, блуд ваш сторожить?
– Серафима! – возвысил голос Аникей.– Не доводи меня до греха! Ты забыла, что у меня удар был?
– Да уж лучше бы ты подох, чем мне так мучиться!
– Может, недолго тебе осталось ждать, успеешь еще на кладбище оттащить, а пока в моем положении Нюшка мне позарез нужна. Не видишь?
– Вижу! Сперва ты в положении, а потом она...
Аникей позвал из кухни брательника, и Ворожнев, вытирая масленые губы, ухмыляясь, перешагнул через низкий порожек. Ни слова не говоря, он взял Серафиму за плечи и стал легонько подталкивать к двери. Выдворив невестку, он вернулся.
– С домашними да ручными мы легко сладим,– проговорил он,– а вот как быть с теми, кто на собрании вчера разорялся?
– Да, этих ни лаской, ни таской к себе не вернешь,– согласился Аникей.—А подобрать к ним ключи все же придется. Садись – поломаем голову вдвоем.
той памятной ночи, когда Ксения сама пришла к нему, Иннокентий Анохин каждое утро просыпался с таким чувством, словно его ожидал не обычный будничный день, а нескончаемый праздник. Вскакивая с постели, он раздвигал шторки на окнах, впуская в комнату солнце, в радостном нетерпении поторапливал сестру с завтраком, пил, обжигаясь, крепкий чай и выбегал на улицу.
Над белыми крышами районного городка клубились прозрачные голубоватые столбы дыма, тени от них зыбко струились по заснеженным скатам.
С наслаждением прислушиваясь к хрустящему, рассыпчато раздававшемуся под валенками снежку, Иннокентий вышагивал серединой улицы, улыбчиво кивая встречным знакомым. От пронзительной морозной свежести пощипывало ноздри, спирало дыхание, но Иннокентию такая ядреная погодка была по душе. Шел он словно не на работу, а спешил на свидание, с замиранием сердца представляя, как вызовет Ксению в коридор, возьмет в свои ладони ее всегда немного зябкие руки, а она будет застенчиво оглядываться и шептать: «Не надо, Кеша! Тут же кругом люди!»
Уже сидя в кабинете, захваченный потоком повседневной сутолоки, Иннокентий часто ловил себя на том, что, не замечая окружающих, начинает вполголоса напевать. Он тут же умолкал, по навязчивая, услышанная в кино или по радио песенка звучала в нем, не стихая, весь день.
Они жили с Ксенией еще порознь, но на этом настояла она, и он с большой неохотой подчинился. Ксения говорила, что не может до приезда родителей оставить младшую сестру Васену одну, однако Иннокентий понял ее по-своему – она, видимо, не хотела входить в его жизнь буднично, незаметно, без настоящей шумной свадьбы и участия в этом торжестве всех родных и близких и просто ждала, когда вернется в Черемшанку вся ее семья.
Анохин вначале огорчался, а потом даже в этой отсрочке нашел свою прелесть – он должен был ходить на свидания, провожать Ксению по ночной улице, жить ожиданием неизведанной новизны. Была и еще причина, заставлявшая его не настаивать: новый дом, где ему обещали дать квартиру, через неделю-другую заканчивали отделывать, и они могли сыграть свадьбу там, сразу отметив два радостных события.
Труднее всего Иннокентию было мириться с вынужденными отлучками Ксении в колхозы, куда она постоянно выезжала по заданиям Коробина. В последние дни Иннокентий не находил себе места, без конца звонил в Черемшанку и чувствовал себя таким одиноким и неприкаянным, что готов был забросить все свои дела и ехать в колхоз следом за нею.
Вот и сегодня, едва войдя в кабинет, он кинул на стол перчатки и, не раздеваясь, схватил трубку телефона, попросил срочно соединить его с правлением колхоза «Красный маяк».
Сейчас Ксения подойдет, как обычно, с подчеркнутой деловитостью: «Да, я слушаю»,– а когда услышит его голос, заговорит уже совсем по-другому, немного теряясь и как бы оправдываясь в чем-то перед ним. Словно боясь, что те, кто находится рядом с нею в комнате, могут разобрать, что он нашептывает ей в трубку, она опять повторит свой излюбленный довод: «Но надо, Кеша! Понимаешь?» И ему ничего но останется, как радостно засмеяться в ответ.
– Правление не отвечает,– сказала телефонистка.
– То есть как не отвечает?—удивился Анохин.– Не может быть, чтобы там в это время никого не было!
Иннокентий заставил телефонистку сделать еще один вызов и только тогда положил трубку.
«Уж не стряслось ли там чего?» —с привычной мнительностью подумал он. Пока не было никаких оснований для тревоги, но и одной этой мысли оказалось достаточно, чтобы замутить его. Но едва Анохин повесил на гвоздь в углу пальто, как зазвонил телефон.
«Ну наконец-то решилась сама позвонить»,– облегченно вздохнул он и рывком снял трубку.
– Ну где ты пропадаешь, Ксюша?
– Где она пропадает, это она вам потом объяснит,– услышал он напряженный, без тени усмешки, угрюмый голос Коробина.– А вас лично я попрошу немедленно
зайти ко мне.
В этом вызове таилось что-то неприятное и, может быть, даже опасное, иначе Коробин не стал бы так сухо разговаривать с ним. Не поздоровался, не пожелал доброго утра, прямо требовал к себе.
В своей работе Иннокентий придерживался железного правила – никогда не являться к начальству, предварительно не разузнав хотя бы в общих чертах, зачем его вызывают. Конечно, даже в этом случае не всегда и не все можно предугадать, но хотя бы относительная осведомленность все же часто выручала его. Но если неприятность сваливалась как снег на голову, тогда могли спасти только самообладание и выдержка. Самое важное в подобной ситуации – не сказать ничего лишнего, не поставить себя в позу оправдывающегося. Тогда хоть что ни говори – не
поможет!
В приемной первого секретаря Иннокентий мило и добродушно улыбнулся белокурой секретарше Вареньке.
– Похоже, что сам нынче не в настроении, а? С чего бы это, не знаешь?
– Какое-то ЧП в «Красном маяке»,– зашептала Варенька, испуганно косясь на обитую черным дерматином
дверь кабинета.– Недавно у него был Мрыхин, парторг колхоза, и с тех пор он ужас как психует!..
«Так я и знал»,– холодея, подумал Иннокентий, мысленно связывая в один узел и поездку Ксении на отчетно-выборное собрание, и молчание телефона, и краткий, как команда, .вызов Коробина, и ранний визит парторга. Но что таилось в этом узле, пока было загадкой.
– Ты хоть что-нибудь слышала? – наклоняясь к девушке и почти ложась грудью на стол, спросил Иннокентий.
– Он так кричал, что я просто забыла, как меня зовут,– ответила Варенька и толкнула Анохина в плечо.– Иди, иди, там, может быть, одного тебя и не хватает!
Набрав полную грудь воздуха, словно собираясь нырнуть, Анохин тихо открыл дверь и вошел с неторопливой степенностью.
В кабинете, кроме Коробина, сидели председатель райисполкома Синев, третий секретарь Вершинин и недавно прибывший Константин Мажаров, о котором Анохин еще не сумел составить ясного представления.
Когда Анохин вошел, все молча обернулись к нему, молча ответили на приветствие, и лишь один Коробин, глядя в разложенные перед ним бумаги, не поднял головы. С тех пор как Апохип знал его, он никогда еще не видел Коробина таким строгим и отчужденным.
– Кажется, все? – тихо поинтересовался Коробин, как только Иннокентий сел рядом с Вершининым за покрытый зеленой скатертью стол.– Вообще-то, товарищи, надо бы созвать срочное бюро, но мы не можем этого сделать – Бахолдин болен, двое в отъезде, поэтому, я думаю, вы не будете возражать, если мы просто в рабочем порядке обменяемся мнениями о том, что случилось.
Он оторвал взгляд от бумаг, по очереди внимательно оглядел всех, словно еще сомневаясь в том, что поступает правильно, и Анохин удивился и этому недоверчивому взгляду, и тому, как выглядел секретарь. Он будто похудел и постарел, устало горбился, супил брови, крутил в руках пачку цветных карандашей и, казалось, только огромным усилием воли сдерживался, чтобы не выплеснуть сразу то, что жгло его изнутри.
– А случилась, товарищи мои, весьма прискорбная история, за которую, если райком не сумеет выправить положение и навести должный порядок, нам придется отвечать перед областным комитетом партии... Полчаса тому назад у меня был парторг из «Краеного маяка» и расска-
зал о возмутительном поведении инструктора нашего райкома Яранцевой. Ей поручили провести там отчетно-выборное собрание, но она оказалась человеком, которому нельзя было доверять такое политически ответственное дело!..
Эта манера Коробина осуждать то, о чем другие еще не имели никакого понятия, всегда раздражала Анохина. Он собирался уже вежливо прорвать секретаря и попросить его рассказать о фактах, по его опередил сидевший напротив Константин Мажаров. Нетерпеливо теребя левой рукой спою рыжеватую с золотым отливом бородку, Мажарой поправил пальцем дужку сползавших очков и широко, с непонятным добродушием улыбнулся секретарю.
– А нельзя ли, Сергей Яковлевич, рассказать нам, что там все же произошло? Тогда бы мы, вероятно, поняли вас и быстрее помогли вам разобраться!
«Бог ты мой! О чем он говорит? – подумал Иннокентий и даже пожалел в душе молодого работника.– Неужели он на самом деле считает, что Коробин пригласил его сюда, желая узнать, что ои думает обо всем случившемся, и ждет от пего какой-то помощи? Сейчас он его так осадит, что этот младенец будет помнить всю жизнь».
Но с секретарем сегодня творилось что-то непонятное – он посмотрел на Мажарова отсутствующим взглядом, медленно поднялся, упираясь кулаками в стол, и продолжал, все более распаляясь:
– Это позор! Это пятно на всю нашу районную партийную организацию!—точно вколачивая гвозди, говорил он.– Подумать только! Ее послали туда, чтобы она проводила линию райкома и отстаивала интересы партии, интересы дела, а она, вместо того чтобы дать отпор всем нездоровым и демагогическим наскокам на председателя, которого мы с вами знаем не один год как рачительного хозяина, она – вы послушайте, послушайте! – самолично отвела рекомендованного райкомом председателя! – Он вышел из-за. стола и, почти пробежав по ковровой дорожке до двери и обратно, нервно досказал: – С Лузгиным был тяжелый сердечный припадок, его в бессознательном состоянии увезли домой.
«И зачем я только отпустил ее одну? – с тоскливым сожалением подумал Иннокентий.– А ведь предлагал поехать вместе, так нет, ей, видите ли, хочется быть самостоятельной!»
– Прошу вас, товарищи, высказать свои предложения,– останавливаясь посредине кабинета и складывая руки на груди, проговорил Коробин.– Тут двух мнений быть не может, весь вопрос в том, как нам побыстрее выправить положение, тюка вся эта история не дошла до обкома в искаженном виде.
Он обвел всех внимательным, изучающим взглядом и вернулся к столу. Все молчали.
«Нужно во что бы то ни стало ее выгородить,– вихрем пронеслось в голове Иннокентия.—Но как? Не могу же я в открытую пойти против Коровина и слепо защищать Ксению? Она переступила ту грань, которая ограничивает действия инструктора, и, если бы она даже не была виновата, ей не простят эту самостоятельность поведения».
Анохин обрадовался, когда первым слово попросил председатель райисполкома. Листая вишнево-темный томик сочинений Ленина, Сипев не спеша поднялся, сутуловатый, нескладный. Худощавое обветренное лицо его было полно сейчас стыдливой застенчивости. Минуты две в полной тишине слышался только сухой шелест страниц. Из оттопыренных карманов серой гимнастерки торчали какие-то бумажки, металлический наконечник ручки, желтый пластмассовый футляр для очков. Через некоторое время все содержимое карманов оказалось перед ним на столе, и он начал рыться в бумажках, близоруко щурясь и заметно волнуясь оттого, что все смотрят на него и ждут.
– Записал где-то номер страницы, и вот...– Он, извиняясь, пожал плечами.– Но не в том суть... Я хотел сказать только одно: не слишком ли мы, послушав одного парторга, торопимся делать выводы?
– Факты – упрямая вещь, Терентий Родионович,– жестко возразил Коробип.– Вы частенько любите повторять эти ленинские слова.
– И все-таки я бы на вашем месте послушал сначала Яранцеву,– отведя со лба мягкие, начинавшие седеть волосы, с тихой настойчивостью повторил Синев.– Она человек для нас не случайный, работник аппарата нашего райкома. Надо узнать, что ею руководило, когда она так поступила. Если я вас правильно понял, после этого злосчастного собрания вы ее еще не видели?
– Не видел и не желаю видеть! – Лицо Коровина стало наливаться кровью.– Меня, по совести, ее оправдания не интересуют. С меня вполне достаточно того, что она отказалась проводить в жизнь рекомендации райкома. И как я только мог довериться этому политически незрелому и, по существу, еще сырому человеку!
«Я не имею никакого права молчать, когда он так оскорбляет мою будущую жену!»—весь вспыхивая, возмутился Анохин, но снова заставил себя сдержаться, боясь, что не только не поможет Ксении, а еще больше навредит.
– По-вто-ря-ю! – раздельно и четко проговорил Коробип.—Мне совершенно безразлично, чем она руководствовалась в своем антипартийном поведении!– Она прекрасно сознавала, на что шла, и знала, что ей придется отвечать за свои поступки. Позавчера ночью Яранцева звонила мне, и я серьезно предупредил ее об ответственности. Что же касается аппарата, то можете считать, что с сегодняшнего дня она уже не является инструктором нашего райкома. Таких работников мы не будем держать у себя пи одной минуты.
Иннокентий сидел, сжав голову руками, понимая, что он уже не сумеет предотвратить несчастье. Что бы он сейчас ни сказал, Коробин, что называется, закусил удила. Это был тот же Сергей Яковлевич, с которым Иннокентий не раз ходил па охоту, па рыбалку, и вместе с тем это был уже другой человек. Еще никогда характер Коровина не проявлялся с такой властностью, и Анохин молчаливо признал его неоспоримое превосходство.
– Насколько мне известно, Алексей Макарович тоже не одобрял кандидатуру Лузгина,– сказал Синев и, громыхнув стулом, опять встал, словно стоя ему было легче спорить с Коровиным. Он укоряюще посмотрел на секретаря и добавил: – Мы не можем не считаться с мнением Бахолдина, тем более что если уж говорить но совести, то Лузгип давно...
– Извините, Терентий Родионович!—Прерывая пред-рика, Коробин поднял руку, нахмурился.– Мы сейчас обсуждаем не кандидатуру Лузгина, а то, как ее опорочили перед колхозниками. И главное – как нам выправить по-ложение. Я знаю, что Бахолдин в последнее время критически относился к председателю «Красного маяка», но я с ним не согласен. А сейчас за дела в районе будем отвечать мы с вами, Терентий Родионович, потому что Бахолдин подал официальное заявление об уходе.
«Вот почему сегодня он так уверен в себе!» – подумал Иннокентий.
– Что ж вы держите в секрете такие известия? – недовольно забубнил Синев.
– Видите ли,– Коробин немного замялся,– заявление Алексей Макарович подал недавно – вот товарищ
Мажаров подтвердит, это было при нем. Решения обкома еще нет, но я думаю, что это вопрос нескольких дней...
Стараясь ни на кого не смотреть, Иннокентий быстро рисовал на лежавшем перед ним листке квадратики, ромбики и другие фигурки, приделывал им руки и ноги, потом быстро заштриховывал этих уродцев. Он не сразу почувствовал на себе напряженный и пытливый взгляд Коровина, а поймав его, тут же отвел глаза. Этот настойчивый, как команда, взгляд как бы сказал ему: «Напрасно ты отмалчиваешься! Я хочу, чтобы ты встал и сказал, что ты обо всем этом думаешь. Все знают, что ты не посторонний человек для Яранцевой, и твоя позиция должна быть принципиальной. От этого зависит многое в твоем будущем».
Анохин уже почти решился взять слово, хотя и не совсем ясно представлял себе, что может сказать, но его опередил Вершинин. Коробип в этом трудном разговоре вообще, видимо, не брал в расчет его мнение, и, когда молодой секретарь стремительно вскинулся над столом – высокий, белокурый, розовощекий, непростительно юный среди этих серьезных, задумавшихся людей,– все невольно улыбнулись.
– Разрешите? – вежливо спросил он, но, не дождавшись ответа, слегка порозовев в скулах, заговорил торопливо, словно боялся, что его могут неожиданно прервать.—Видите ли... Я тоже говорил с Мрыхиным – встретил его, когда шел в райком, он рассказал, что на собрании вскрылись всякие злоупотребления – правда, он квалифицировал это несколько иначе, но. я его понял именно так!.. Я не возражаю насчет Яранцевой – она, безусловно, должна отвечать за свой поступок, но нельзя позволить, чтобы за этой скандальной историей как за дымовой завесой спрятались настоящие виновники, о которых шла речь на собрании... Я предлагаю создать комиссию, тщательным образом проверить все дела в Черемшанке...
