Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Деточка, что с тобой? – спрашивает он совсем тихо и снова берет ее руку, греет в своих ладонях.

Так называла ее только мать... Сколько, оказывается, накопилось в Аленке слез! Они мгновенно заполняют глаза, вырываются из берегов, текут по щекам, скатываются к подбородку.

– Мама... Она умерла...

Аленка дрожит и плачет и не может остановиться.

– Пойдем к нам, деточка, – обнимает ее Дмитрий Михайлович, – мы же совсем рядом с домом. Там нас накормят, напоят чаем – у Татьяны Федоровны как раз выходной...

Надо что-то сказать, что-то немедленно сделать, чтобы она перестала так плакать! Нет, он совсем не умеет обращаться с детьми...

– Ты знаешь, – торопится он, – мы вовсю сейчас репетируем "Снежную королеву", и, представь себе, наша принцесса вдруг нахватала двоек. Пришлось Валю от репетиций отстранить.

Обнимая Аленку за плечи, защищая от ветра, Дмитрий Михайлович ведет ее к себе домой, где тепло и сытно и есть Таня. Что-нибудь она придумает, как-то поможет этой худенькой несчастной девочке.

– Хочешь играть принцессу? – осеняет его счастливая мысль. – Хорошая роль, со словами! Вернется Валя – будут у нас две принцессы! У нас и Герды две и два Кая.

– У меня тоже двойки, – всхлипывает Аленка.

– Ну и что? Подумаешь, двойки! – фрондерски фыркает Дмитрий Михайлович, совершенно не заботясь о логике собственных слов. – Разве бывает жизнь без ошибок и двоек? Скучная жизнь! И между прочим, как раз из двоечников получаются артисты, певцы и художники.

– Почему? – удивляется Аленка.

– Потому что они непоседливы, любознательны и с фантазией. – Только бы она не расплакалась снова! – Они, понимаешь, не могут учить и учить, как заведенные, каждый день... Нет, учиться, конечно, надо... – Как раз вчера из-за истории с Валей руководство втолковывало ему, что он прежде всего педагог. – Но у нормального человека должны же быть срывы... У тебя по какому двойки, наверно, по математике?

– Да... А откуда вы знаете?

– Догадался! – Он радуется, как маленький. – Сам был двоечником, закоренелым, матерым двоечником!

– Правда? – Аленка прерывисто вздыхает, неуверенно улыбаясь.

– Честное слово... Ну вот мы и пришли! Сейчас нас с тобой покормят, а потом мы посмотрим роль – ты уж нас выручай, хорошо?

Оранжевый абажур над круглым столом, фаянсовая белая супница, фотографии и афиши, таинственно всплывающие из полутьмы, – все видится смутно, неясно, сквозь надвигающийся, наваливающийся на Аленку сон. Она сидит на диване, и глаза ее закрываются сами собой. Даже в собственной комнате не чувствует она себя так спокойно: дома страшно без мамы. Усыпляюще тикают ходики, за окном бесшумно хлопьями валит снег, женский голос доносится как сквозь вату:

– Смотри, Митя, какой снегопад.

Чьи-то руки кладут ей подушку под голову, поднимают на диван ее ноги, укутывают пуши-стым пледом. Руки ласковые и теплые, почти как у мамы.

– Поищи, Митя, в тетрадке, у тебя же есть адрес. Надо предупредить, а то там, наверное, беспокоятся, – последнее, что слышит, засыпая, Аленка.

– Нет, – бормочет она через силу, – никто там не беспокоится.

– Ну уж никто, – ворчит в ответ Дмитрий Михайлович, – так не бывает.

Но Аленка уже спит.

Дмитрий Михайлович едет в трамвае на другой конец заносимого снегом города. Кондуктор, закутанная в клетчатый платок, с большой старой сумкой, с катушками билетов на толстом ремне, простуженно выкрикивает остановки, дергает за старую, с бахромой, веревку, с легким звоном отправляя промерзший трамвай, они подолгу ждут, пока расчистят пути, – давно не было такого сильного снегопада! Пассажиры беззлобно бранят снег, а заодно и трамвайные власти с их всегдашней растерянностью перед стихией, и только Дмитрий Михайлович стоит молчаливо и безучастно.

Он думает о спящей в его доме девочке, думает с давно забытой нежностью, он вспоминает сына – того, маленького, увезенного от него навеки, потом опять видит Аленку, свернувшуюся на диване клубочком. Думы странным образом переплетаются, чем-то нерасторжимо связаны, и заслоняет их взволнованное лицо Тани.

– С Богом, Митенька, с Богом, – шепчет она, оглядываясь на Аленку. Верхний свет погашен, у дивана горит ночник, чтобы девочка, если проснется, не испугалась. – Ты же смотри, Митенька, ты скажи, что, мол, устала, переночует у нас, пусть не волнуются. Ничего, если и школу пропустит.

И вот он едет, не зная толком куда и к кому, с кем она там живет – с тетей, с бабушкой? Вдруг они на него рассердятся? Дмитрий Михайлович сам знает, что робок, от грубостей – обычных, другие и не заметят – совершенно теряется. В длинном коридоре он не сразу находит Аленкину комнату. Робко стучит, но его не слышат, потому что в комнате кто-то играет на скрипке. Тогда, поколебавшись, Дмитрий Михайлович открывает дверь и входит.

Стол, стулья, диван, две кровати в алькове, над диваном размытая фотография со штампом в углу – отклеили с паспорта, увеличили. Молодая женщина смотрит вошедшему прямо в глаза, брови страдальчески сведены, будто знает заранее о своей судьбе. А у кровати играет на скрипке девочка, косы чуть не до пояса, нога отбивает такт. Она чувствует чужой взгляд и, опустив смычок, поворачивается. Старше Аленки, выше и крепче, но очень похожа: та же пустота, та же усталость, взрослая усталость в глазах. "Какая печаль... Никакой грим такую не сделает..." – механически отмечает Дмитрий Михайлович.

– Я и не знал, что у Аленушки есть сестра, – мягко говорит он. – Ты ведь сестра, правда? Тебя как зовут?

– Ира.

– Ты в каком классе?

– В шестом... А где Аленка? Тетя Фрося волнуется...

При упоминании о какой-то тете Дмитрий Михайлович пугается.

– Понимаешь, какое дело... Иду с репетиции, вижу – знакомая девочка, приходила к нам, во Дворец... Бредет куда-то совсем одна...

Но тут распахивается настежь дверь и врывается невысокая плотная женщина, за ней – встревоженный чем-то мужчина.

– Вы кто такой? – сразу подступает она к Дмитрию Михайловичу. – Что вам здесь нужно?

– Я Леночкин преподаватель, – старается казаться уверенным Дмитрий Михайлович, – то есть не совсем, конечно... Вообще я актер...

– Акте-е-р... – тянет женщина подозрительно, и Дмитрий Михайлович обижается.

– Да, актер, а что? Что здесь такого? А вы, наверное, их тетя?

"Эх, надо было Таню послать..."

– Вот что, давайте знакомиться, – решительно вмешивается мужчина и протягивает Дмитрию Михайловичу руку. – Борис Васильевич, а это моя жена Ефросинья Ивановна.

Снова открывается дверь, входят еще три женщины и с ними девочка. Она проскальзывает между взрослыми к Ире, становится с нею рядом, берет за руку. Дмитрий Михайлович понимает, что рассказывать надо всем, потому что все здесь каким-то образом к сестрам причастны. И он рассказывает, зачем-то достает документы – хорошо, что оказались с собой, есть даже партийный билет, потому что в театре сегодня собирали взносы.

Как ни странно, сам вид документов действует успокаивающе. Впрочем, Борис Васильевич паспорт берет и внимательно изучает, остальные стоят молча и ждут.

– Ну ладно. – Он возвращает паспорт Дмитрию Михайловичу. – Значит, хотите, чтобы она ходила во Дворец пионеров?

– Да погоди ты, Боря, – не выдерживает Ефросинья Ивановна, – при чем тут Дворец? Как мы ее ночевать-то отпустим? Все-таки чужой человек, мы вас не знаем...

– Так ведь жена... Она присмотрит...

Дмитрий Михайлович снова начинает рассказывать о себе, о Татьяне Федоровне, зачем-то хвалит свой дом – какой он просторный и светлый. Он говорит, говорит, а из угла не отрываясь смотрят на него детские большие глаза.

– Я боюсь одна, – дождавшись паузы, шепчет Ира.

– Мам, пусть она поспит у нас, – испуганно вступается за подружку Света и крепче сжимает Ирину руку.

– А то как же! – восклицает Ефросинья Ивановна. – Неужто здесь бросим?

Она подходит к Ире, проводит рукой по ее опущенной голове.

– Поспишь сегодня у нас? Со Светой, вальтом. Во сне не брыкаешься?

– Зачем со Светой? – Это уже Пелагея Ильинична. – У меня место есть, на диване...

– Вы не возражаете, если кто-нибудь съездит к вам, прямо сейчас, посмотрит, как там Аленка? – вежливо предлагает Вера Павловна и краснеет. Могу, например, я.

– Верно, верно, – подхватывает Ефросинья Ивановна, – надо взглянуть, уж вы не сердитесь. И Борис с вами, Верочка, вдвоем веселее.

– Если товарищ не возражает... – откашливается Борис Васильевич.

– Конечно, я понимаю, – торопливо соглашается Дмитрий Михайлович, хотя ничего не понимает: кто такие все эти люди? Кто они для Иры с Аленкой?

* * *

В тот вечер они долго сидят за столом в старом деревянном доме. Вера Павловна рассказывает об Аленке с Ирой, об их матери, несчастной Анечке, а Борис Васильевич, если что не так, ее поправляет. Впервые при посторонних Татьяна Федоровна достает из шкатулки фотографии мужа и сына, а Дмитрий Михайлович, волнуясь, горюя, – детские рисунки Саши.

Рвутся в бой танки с красными звездами на зеленой броне, падает самолет, сбитый врагами... Дмитрий Михайлович смотрит и смотрит на черный траурный шлейф, застилающий небо: мальчик предвидел свою судьбу, оставил о ней отцу вечную память.

Расстаются далеко за полночь. Гости уходят домой, совершенно за Аленку спокойные: действительно лучше один раз увидеть...

– Пусть отоспится, – великодушно решает Вера Павловна, – Бог с ней, со школой. Надо восстанавливать силы, это я как врач говорю.

– Значит, Ирочка завтра приедет к нам, хорошо? – прощаясь на крыльце, еще раз для верности спрашивает Татьяна Федоровна. – Я отпрошусь с работы, я обед хороший сготовлю... И скрипку свою пусть захватит, тут и позанимается, у нас места много...

Потом, когда обе выросли, когда Аленка стала учительницей, а Ира детским врачом, когда разъ-ехались они со своими семьями по городам, а встретились на семидесятилетии Дмитрия Михайловича, Аленка уверяла сестру, что в эту снежную ночь и решилась дальнейшая их судьба. В эту, а не полгода спустя, когда после всяких сложностей и долгих переговоров, в которых принимал участие весь коридор, решено было отпустить сестер насовсем в домик у Волги: все равно с утра до ночи они там пропадали.

А тут и квартиры стали людям давать. В разных концах большого города оказались тетя Фрося и Вера Павловна, бывшая фронтовичка Наташа и старенькая Пелагея Ильинична, которая так любила купать малышей в большом деревянном корыте – всех малышей, по очереди. А Борис Васильевич умер, в одночасье умер, от сердца, и тетя Фрося рыдала, когда ей дали квартиру: не хотела жить без соседей. Да и Света всплакнула, потому что как раз влюбилась в Витальку из угловой, а тут уезжать...

– Правда, Ира, правда, – уверяла сестру Аленка. – Сквозь сон я все слышала: как они говорили о сыновьях и о нас с тобой – что нас нельзя разлучать, – о судьбе, о войне – столько сирот... Дмитрий Михайлович тогда и сказал: "Возьмем, Таня, девочек, если окажемся им нужны?" А Татьяна Федоровна сказала, что сама все время об этом думает.

– Ох и фантазерка ты, Ленка, – снисходительно смеялась Ира, привычно чувствуя себя старшей. – Ни капельки не изменилась! Не могла ты этого слышать, потому что спала. И запомнить этого не могла.

– А вот запомнила! – защищалась Аленка, встряхивая пушистыми, как у матери, волосами. – Володя, скажи, ведь правда у меня хорошая память?

Володя, летчик гражданской авиации, в щегольском, с погончиками кителе, влюбленно смотрел на жену и подтверждал, что да, память чудесная.

– А ты-то откуда знаешь? – поддразнила его Ира.

– Да будет вам, девочки, – добродушно сказал Дмитрий Михайлович, захмелевший от бокала шампанского, вороха телеграмм, огромного букета из театра и грамоты от Дворца пионеров. – Экие вы спорщицы, да, Танюша? Я и сам не помню, когда мы вас взяли в дочки, теперь кажется, что так было всегда...

Поздно вечером, почти ночью, уложив спать стариков, они, конечно, пошли на Волгу. За эти годы отстроили великолепную набережную, на длинных, вдоль всего города пляжах стояли грибки и разноцветные раздевалки, на той стороне, где раньше были огороды, вырос большой поселок. А в остальном Волга осталась прежней – могучая, широченная в этих краях река, ее особенный какой-то запах и плеск, далекие, в огнях, пароходы. И вода была теплой и шелковой, как во времена их детства.

– Помнишь Фросю? А Пелагею Ильиничну? – спросила Ира, расчесывая влажные волосы. – Как она малышню купала... Хотя ты тогда была маленькой.

– Как купала – не помню, – призналась Аленка. – А как Фрося провожала нас в школу и велела надевать галоши, помню прекрасно... Смотри, сколько огней на той стороне. Съездим завтра, посмотрим поселок?

Самара – Переделкино

1986 год.

Елена Катасонова

Переступая грань

Часть первая

1

Всю ночь валил, сыпался с темного неба снег. И так сладко, так блаженно спалось, что Таня, проснувшись привычно в семь, хоть и выключен был будильник, тут же заснула снова, ощутив мгновенно и остро, что пришла наконец зима и белым-бело за окном, что не надо идти на работу – ни сегодня, ни завтра, а там уж и Новый год с его длинными праздниками, да и необычный год – Новое тысячелетие! "О Господи", – улыбаясь, прошептала она, натянув одеяло на плечи, и сон, покачивая, понес ее на своих крыльях дальше, и во сне она видела Женьку, и что-то он говорил такое нежное, ласковое, что встала Таня счастливой.

Как хорошо, когда тебя кто-то любит и любишь ты, и все время, днем и ночью, даже во сне, чувствуешь эту любовь, незримую нить, протянувшуюся через весь город – с северо-востока на юго-запад. Словно нарочно развела судьба, а они вдвоем ее переспорили, перехитрили...

– Завтра раньше одиннадцати не звони: я отсыпаюсь, – сказала накануне Таня и сейчас взглянула на часики.

Половина одиннадцатого... Через полчаса позвонит. Эта его точность восхищала Таню: она всегда спешила, ей всегда было некогда, и Женькина пунктуальность здорово облегчала жизнь.

Потянувшись в последний раз, Таня встала, сунула ноги в тапочки, надела легкий китайский халатик с журавлями и стеблями тростника, подошла к окну и раздвинула шторы.

– Ух ты, какая метель... Что значит – Рождество, хоть бы и католическое...

Снег летел за окном большими, мохнатыми хлопьями, сбиваясь от ветра в сторону, и от косого его полета просто дух захватывало – может быть, потому, что еще накануне было мокро и слякотно, хмуро и серо, и не верилось, что давно зима.

– Ну, звони! – покосилась на телефон Таня, потому что включила транзистор и услышала тонкие гудки сигнала точного времени.

И с последним гудком позвонил Женя.

– Встала? Не разбудил? Какая метель, а? Вышел на улицу – и словно кто-то швырнул в лицо снегом... Так хотелось вчера тебе позвонить, так хотелось...

– Так ты же звонил!

– Ну и что? Захотелось еще. Сидел, работал, пришла одна мысль.

– Всего одна?

– Ага, – засмеялся Женя. – Зато какая... Взглянул на часы – поздно. Вечером эту мысль тебе изложу. Ты как сегодня, Зайчонок?

– Я – к маме. У Саши завтра елка и, представь себе, первый бал! В седьмом-то классе... Акселерация! Мама сшила настоящее бальное платье – я его еще не видела. Надо погладить, что-то купить к Новому году, прибрать квартиру.

– Прибрать квартиру? – позволил себе удивиться Женя.

– Ну да, – заторопилась объяснить Таня, – капитально. Не как всегда, а к Новому году. Можешь мне туда позвонить.

– Ты же знаешь, Саша меня не любит, – с внезапной печалью вздохнул Женя. – Может, договоримся сразу?

Ему и вправду стало обидно. В самом деле, за что его так не любит Танина дочь? Что он ей сделал? Полюбил ее мать? Так это что – преступление?

– У нее переходный возраст, – заступилась за дочку Таня. – Все сейчас не по ней. Всех она критикует, во всем ищет глубинный смысл. Разве у твоего Дениса было иначе?

– Да я уж не помню, – помолчав, честно признался Женя. – Когда это было... Он у меня жених – двадцать лет. Я ведь тебе рассказывал: у него невеста...

– Нет, не рассказывал.

– Странно...

– Да, это странно.

Теперь обиделась Таня, и Женя знал почему: она ему все рассказывает, а он...

– Конечно, я позвоню, – заторопился он на все согласиться. – Когда примерно?

Таня назвала время.

– Встретимся на "Киевской" и поедем к тебе, да? – продолжал быстро Женя. – Отпразднуем самый первый из новогодних праздников.

Таня молчала. Внезапная боль пронзила душу: Новый год, как всегда, каждый – в своей семье. "Конечно, так ведь и принято, но какое было бы счастье..."

– Малыш, ты чего? – осторожно спросил Женя. – Не надо, родной мой, не надо! Вот увидишь: что-нибудь я придумаю – на старый, например, Новый год. Честное слово...

Уж лучше бы не обещал! Каждый год одно и то же, и никогда... А сколько раз собирались куда-нибудь оторваться! Тоже – никогда и ни разу.

– Да я ничего, – с трудом выдавила из себя Таня. – Ну, пока.

– Нет, подожди! – закричал Женя. – Не могу я, когда ты так. Можно перезвонить через час? Ты еще будешь дома?

– Да.

– Целую тебя.

Не дожидаясь ответа, Женя повесил трубку.

Значит, через час там, в Олимпийской деревне, он будет один: его Лера куда-то уйдет. Что, интересно, там за Лера такая? Никогда о ней Женя ничего не рассказывал. Так, пунктиром... Что знает Таня об удачливой своей сопернице? Очень немного. Тоже, как Женя, историк – учились на одном курсе. Преподает в школе. Сердечница. Насмешка судьбы: жена – сердечница, любовница – кардиолог. Только поэтому про сердце-то и узнала: перепуганный поначалу Женька просил совета и помощи, показывал даже кардиограммы. Потом привык. А вначале удивлялся и возмущался:

– Как же так? Жили, жили, и вдруг на тебе – ишемическая болезнь сердца! Что за зверь такой? И откуда?

– Очень, представь себе, распространенный зверь, – отвечала Таня. Когда к пятидесяти или за пятьдесят. Возрастные изменения, климакс, сочувственно, но не без скрытого даже от самой себя злорадства добавляла она. – И что значит – "вдруг". А вообще-то сплошь и рядом – такое детское непонимание: "Доктор, откуда? У меня же никогда..."

– А ты что? – с любопытством спрашивал Женя.

– А я объясняю: "Вам же никогда не было сорок, пятьдесят... Пришло, значит, время... Будем лечиться..." Запиши новые препараты – очень хорошие, хотя, конечно же, дорогие. Кстати, сейчас проще, чем в советские времена, дают инвалидность. Надо только полежать в больнице.

– Зачем? – пугался Женя.

– Так положено, – отвечала Таня. – Приходится пройти этот путь: полечиться в поликлинике, полежать в больнице. Там же, в больнице, дадут выписку. Нужно только сказать, что оформляете инвалидность, подарить какие-нибудь там духи, коробку конфет или что-нибудь посущественней. Чтобы как следует написали. Тогда лекарства – по списку – будут бесплатны.

– По какому такому списку? – не понимал Женя.

– Ну, не все же они бесплатные! – удивлялась его наивности Таня. – Но кардикет, например, – да. А это препарат очень хороший.

Так говорили они о Лере, и Таня старательно, честно выполняла свой долг врача. Но потом, оставшись одна, вспоминала, что Женя спит с этой самой сердечницей, хотя клятвенно уверяет в обратном, смотрит с ней телевизор, сидит за одним столом, ездит вместе с ней отдыхать... "И моя душа, и мое тело принадлежат только тебе, Танечка!.." Слова, слова... Надо стараться не ревновать и не думать. Уж скорее бы он позвонил!

Таня накинула на постель покрывало, провела щеткой по волосам и застыла, вглядываясь внимательно в зеркало. Не только Женя считает ее красивой, Виктор говорил тоже... Ей вдруг захотелось на него посмотреть, хотя она и так помнила каждую черточку родного лица. Таня привычно и быстро приняла душ, поставила на плиту чайник и достала из нижнего ящика старый альбом.

Вот он, Виктор. Открытый и смелый взгляд веселых, насмешливых глаз, высокий лоб и густые волосы. Как недолго он прожил! И как трогательно любил жену и лапочку дочку, которая собирается теперь на свой первый бал.

– Зачем ты меня оставил? – укоризненно спросила Виктора Таня. – Если бы ты был жив, я бы никогда...

Она замолчала, задумалась, спрятала альбом в ящик. В мамином доме висит на стене фотография: Таня прижалась к мужу, а у него на коленях беззаботно смеется трехлетняя безмятежная Сашка. И всегда, когда приходит Таня, Виктор смотрит ей прямо в глаза, в душу. "Прости, прости!" Но мама не разрешает фотографию снять: она любила Виктора. И когда случилась страшная та авария, мама не захотела взглянуть на обезображенное, обгоревшее тело "Я хочу запомнить его живым". Она забрала к себе внучку, и Таня хоронила мужа одна. Ну конечно, товарищи по работе, друзья – их у Виктора было много, – его родители...

– Тебе надо работать – собраться и работать. Пусть Сашенька поживет пока у меня, – решила мама. Она привыкла принимать ответственные решения: много лет заведовала отделением районной больницы.

Года два прошли как в тумане. Было невыносимо, невозможно жить, и хорошо, что Таниных страданий не видела дочь. А потом мама устроила Сашеньку в правительственный детский сад, и как же было от такого подарка судьбы отказаться?

– Надо ее закалять. И готовить к школе, – сказала мама. – Надо думать не о себе, а о Саше.

И опять мама была права, и опять Таня моталась туда-сюда, разрываясь между двумя домами, преодолевая огромные московские расстояния.

– Может быть, съехаться, поменяться? – нерешительно предлагала она.

– А твоя больница? – возражала мама.

– Да, больницу бросать невозможно, – соглашалась с ней Таня. – И риэлтеров я боюсь.

– Это еще что за птицы?

Таня, как могла, объясняла.

– Ну вот видишь! – говорила мама. – Действительно страшно. А если к тебе, то что у вас там за воздух? Ты же знаешь розу ветров – с запада на восток. Вся гарь, вся гадость несется от нас к вам! И ты хочешь перевести туда Сашеньку?.. И школы здесь, кстати, лучше, и общество интеллигентное. Ты ведь с утра до ночи на работе, а в младших классах нужно учиться вместе.

Похоже, Марина Петровна была давно готова к беседе.

– Как это – вместе? – устало удивилась Таня.

– Видишь, ты даже не знаешь! – Мама тут же поймала ее на слове. Нужно научить Сашеньку заниматься, записывать задания в дневнике, да мало ли что еще! Как, интересно, ты сможешь все это делать? Каким образом? Не представляю. И учти, ты грамотный кардиолог. – В маминых устах это была высшая похвала. – Тебе нельзя останавливаться.

И еще прошло два года. В Танин район мама переезжать категорически не хотела – в Кунцеве у нее была большая практика, – Сашеньку к Тане не отпускала. По правде сказать, Таня и сама не очень-то представляла, как справится одна и с работой, и с дочкой. Была ведь еще ординатура, были консультации в клинике; Таню как кардиолога уже знали, с мнением ее считались. А и маму лишить ее пациентов, ее очень неплохих денег, принудить жить только домашней жизнью было бы жестоко и несправедливо.

Оставалось смириться: брать дочку на выходные и праздники, проводить с ней отпуск – на море, пока не грянули необратимые перемены, а когда грянули – на старенькой даче. Но все было не то, не то! Остро чувствовала Таня, что мама с Сашкой – единое целое, а она – одна. Но тут, как чудо, посланное с небес, возник в ее жизни Женя.

– Але, малыш! Ты как?

– На три с минусом, – печально созналась Таня.

– Родная, не надо! – взмолился Женя. – Ну что же делать, раз так все сложилось?

– Мы шесть лет вместе, – неловко попыталась объяснить свою тоску Таня.

– Да, уже шесть, – задумчиво подтвердил Женя.

– Так тяжело... – вздохнула Таня.

– Но почему, почему? – закричал в трубку Женя. – Я звоню тебе каждый день – утром и вечером, мы видимся каждую неделю, а то и чаще! Разве ты чувствуешь себя одинокой?

– Иногда.

– Иногда! – Теперь он уже возмущался. – Сколько женщин хотело бы оказаться на твоем месте!

– Я знаю, – призналась Таня. – Но когда я прихожу с работы, а дома темно и пусто...

– Чем отыскивать минусы, – не слушая ее, торопился выкричать свое Женя, – ты лучше порадуйся, что пришла любовь! Любовь пришла, дуреха! Да, трудная, но любовь... Может, стоит все-таки взять Сашу? – помолчав, осторожно предложил он, хотя мысль о Саше пугала: станет еще сложнее, где тогда они будут встречаться? Но ведь Таня страдает, его Таня страдает, и он должен помочь хотя бы советом!

– Что значит "взять"? – возразила Таня. – Она не вещь, не предмет. У нее там друзья, школа, любимая бабушка. И она в седьмом классе! Знаешь, какая у них программа? Именно в этой школе и в этом классе. Нам такая не снилась! Это ведь не наши с тобой времена, когда было все одинаково, и то не везде. А уж теперь-то... А мама? Она умрет с тоски, если отнять у нее внучку или ее пациентов...

Все это обсуждалось уже не раз, и выхода, казалось, не было.

– Милая моя, дорогая! Ну хочешь, я приеду прямо сейчас? Хочешь, поедем к вам вместе?

Но Таня уже опомнилась.

– Не надо, – сказала она. – Не надо, Женечка. Я побуду с ними весь день, а в семь позвони, встретимся. Я тебя очень люблю.

Она повесила трубку, но телефон сразу зазвонил снова.

– И я, я тоже, безумно! – быстро-быстро, задыхаясь, словно от бега, заговорил Женя. – Спасибо, родная, за эти слова: я бы места себе не нашел, не дожил бы до нашей встречи! Позвоню ровно в семь.

2

Что такое судьба? Это когда два человека с разных концов Москвы в душный июльский вечер едут каждый по своим делам в Ленинку – Женя в третий научный зал, Таня в зал периодики, чтобы посмотреть свежие поступления, а их ждет встреча, которая все в жизни переиначивает.

Часа через два оба делают небольшой перерыв, идут, опять-таки каждый сам по себе, в буфет – он же вот-вот закроется – и оказываются случайно за одним, круглым и высоким, столиком – со своими подносами, хлебом, сардельками, коричневатой бурдой, нахально именуемой "кофе".

Оба навсегда запомнили этот долгий и жаркий вечер.

Женя искоса поглядывал на стоящую напротив женщину. Опустив глаза, она старательно пилила огромным тупым ножом хилую, сморщенную сардельку. Длинные, густые ресницы, брови вразлет, высокий лоб, легкий загар, черные и блестящие волосы, нежная, без единой морщинки, шея в вырезе ослепительно белой кофточки. Вот она подняла наконец глаза, и у Жени на миг замерло сердце: какая красивая! Глаза цвета морской волны смотрели серьезно и даже строго, и была в них какая-то тайна – печаль, а может быть, след страдания – или все это он придумал?

– Распилили? – улыбнулся незнакомке Женя и показал своим, таким же тупым и огромным ножом на сардельку.

– И почему в библиотеках всегда так скверно кормят? – подумала вслух незнакомка.

– А чтобы не отвлекались! – обрадовался, что не отвергнут, Женя. Пришли грызть гранит науки – значит, грызите! А вон на том столике вроде горчица. Хотите?

Не дожидаясь ответа, он бросился к дальнему столику, где ждало его горькое разочарование: в белой плошке на донышке желтело что-то похожее на высохшую замазку. Возможно, в прошлом это было горчицей.

– Не везет, – весело сказал Женя, показывая баночку незнакомке. Можно, конечно, рискнуть, так ведь не отколупаешь...

Слово выдалось какое-то неудачное: так или не так говорится? Женя испугался: вдруг она подумает, что он дурак, и вообще, пока он носился туда-сюда, незнакомка с сарделькой уже расправилась. "Сейчас уйдет! Где ее тогда отыскать? – испугался Женя и, глотнув холодного кофе – горло непроизвольно сжалось, – отложил вилку и нож. – Что бы еще сказать?"

– Какая жара... Правда?

Незнакомка молча кивнула, взялась за поднос.

– Давайте я отнесу, – заторопился Женя. – Вы только не уходите! вырвалось у него.

"Странный какой, – подумала Таня рассеянно. – И глаза какие-то перепуганные..." Женя даже вспотел под ее удивленным взглядом.

– Не уходите, – повторил он тихо. – Я только отнесу подносы.

– Да вы не волнуйтесь, – сжалилась над ним Таня. – Я подожду.

Женя торопливо сложил оба подноса вместе, поставил все на верхний поднос, оттащил подносы в дальний угол, грохнул на столик, для них предназначенный, и мигом вернулся к Тане. Она уже отошла от стола, и теперь он видел ее всю, сверху донизу – от гладких, блестящих волос до пышной юбки и изящных открытых туфелек. "Господи, какая красивая!" – снова подумал он и, робея, приблизился к Тане.

– Я – Женя, – сказал он. – Историк.

Ему великодушно протянули руку. Пожатие оказалось неожиданно крепким.

– А я – Таня. – Редкой красоты глаза смотрели по-прежнему снисходительно. – Врач.

– Врач – и в библиотеке? – наивно удивился Женя.

– А если кто-нибудь отравится в этом буфете?

Впервые она улыбнулась.

– Нет, серьезно!

– Разве наука – это только история? – Какая у нее улыбка! – А вообще вы правы: медицина не очень наука, скорее, сродни колдовству.

– Вы, случайно, не экстрасенс? – встревожился Женя.

– Нет, что вы, – успокоила его Таня. – Я кардиолог.

– Терпеть не могу экстрасенсов! – признался Женя.

– Я – тоже, – согласилась с ним Таня. – Они теперь в моде, и сколько же от них вреда, сколько горя, вы даже не представляете! Люди тратят последние деньги, надеются, ждут, упускают время. Главное – время!

Они уже поднялись к широкой мраморной лестнице. Периодика была внизу, справа, третий научный зал – за антресолями.

– Вам еще долго? – решился спросить Женя.

– Часа два.

– Давайте встретимся здесь, у лестницы? – набрался он храбрости. Погуляем, отдохнем от жары...

"Господи, что я несу? Да разве можно так, сразу? А с другой стороны, что делать?"

– Хорошо, – чуть помедлив, согласилась Таня.

Он еще больше занервничал, заволновался, схватил Таню за руку.

– А вы не обманете? Вы придете?

"Как мальчишка, – развеселилась Таня. – Да что это с ним?" Но она уже знала что, догадывалась. Неужели она ему так сильно нравится? Так нравится этому смешному, растерянному, взмокшему от жары и волнения, седому уже человеку, что он боится ее потерять?

– Разве я похожа на обманщицу? – с мягкой укоризной спросила Таня и, не оглядываясь, пошла к залу легкой походкой уверенной в себе женщины, чувствуя, что ей смотрят вслед.

Эти два часа прошли, можно сказать, бесполезно, даром. Нет, конечно, Таня прилежно листала сборники и журналы и даже что-то такое выписывала, но ловила себя на том, что видит перед собой вместо схем, кардиограмм, расшифровок клетчатую рубашку и широкие, не по моде, брюки, седую растрепанную шевелюру, карие растерянные глаза, крупные руки – "как у хирурга!" – седые волоски на груди – ворот рубахи расстегнут, да еще куда-то делась верхняя пуговица... Она старалась не смотреть Жене в глаза под ее взглядом он явно терялся – и потому смотрела то на подбородок с неожиданной ямочкой посредине, то на распахнутый ворот рубахи, лишь изредка встречаясь с Женей взглядом. Здесь, в зале, вдруг почувствовала, как волнуют ее эти выбивающиеся из-под ворота волоски, как хочется положить на них руку...

"Что со мной? – нахмурилась Таня. – Ну да, я же врач, понимаю... Да все сейчас все понимают! Четыре года одна... Тот, прошлогодний смешной эпизод – не в счет, даже не хочется вспоминать... За что, скажите, мучает нас природа?"