Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– А вы их накормили? – неожиданно спросила она.

– Кого?

– Солдат.

– Когда?

– Ну тогда же, тогда, – занервничала Лиза. – Когда они перевозили картины. Помните, Ира сказала, что отец даст грузовик и перевезут бесплатно, надо только накормить солдат?

Синие глаза напротив затуманились, словно поблекли, выцвели.

– Меня бы кто тогда накормил...

Фраза была произнесена в пространство.

Художник взглянул на Лизу, и что-то такое было в ее лице, что он заторопился, заоправдывался, руки его забегали, задрожали.

– Для меня в тот год это было проблемой, и я испугался: не знал, сколько будет солдат, чем их кормить, а спросить стеснялся...

– Простите...

Лиза уже жалела, что задала бестактный вопрос.

– Я продал "Розы". – Лицо его сморщилось от внутренней боли. – Не копию, "Розы"!

– Почему? – ахнула Лиза.

– Потому что в ту ночь стал делать вдруг подмалевок – искал другое цветовое решение, – и получилась другая картина.

Руки его, выразительные руки художника, жили своей собственной жизнью, как два живых существа. Сейчас они взметнулись ввысь и упали. И замерли, повисли плетьми.

– Почему ж вы не сделали копию? – робко спросила Лиза. – Не понимаю...

– Да где вам понять! – вспыхнул Лёня, схватил Лизу за руку, потянул вниз, усадил на тахту, сел рядом. – Извините... – Неожиданно он положил голову ей на колени, и она коснулась кончиками пальцев его светлых волос. Извините, – повторил он. – Я и сам не знаю, как это вышло. Но я помнил, что солдат надо кормить. А вдруг их там целый взвод?

Он вскочил, подбежал к одному из мольбертов.

– Видите, видите? Я потом старался восстановить мои "Розы", но не смог.

Лиза подошла к мольберту. Тех роз она уже не помнила, а эти были прекрасны. Так она и сказала.

– Что бы вы понимали! – грубо оборвал ее Лёня. – Те были неповторимы...

Словно кто-то сжал ему горло: голос потускнел, стал каким-то безжизненным. Лиза положила руку ему на плечо, но он ее сбросил.

– Оставьте, – раздраженно сказал Лёня. – Все меня почему-то жалеют! А солдатиков оказалось всего-то двое, я бы и без тех тридцати сребреников справился: занял бы у Васьки.

Он был так несчастлив сейчас, несчастлив и взвинчен, что Лиза не посмела спросить, кто такой Васька. Да и не все ли равно? Небось такой же нищий художник.

А Лёня уже смеялся.

– Ну, мы тогда погуляли! Я ж накупил всего на целую роту! Они вначале сопротивлялись: "Браток, ведь мы за рулем", – а я в ответ: "Я сам поведу грузовик, пейте!"

– Вы водите машину? – не поверила Лиза и, как выяснилось, совершенно правильно.

– Откуда? – расхохотался Лёня. – У меня ее отродясь не бывало! Но к концу пьянки все это уже не имело значения. Я им говорю: "Оставайтесь, ребята, здесь, у меня". А они: "Нет, кореш, нас ждут!"

– И что?

– И уехали. Кажется, пронесло, обошлось без жертв.

Он снова сел на тахту, сжал ладонями голову.

– Но "Розы"... Висят там, в фойе... Лучшая моя работа – в фойе захудалого клуба! Я часто туда хожу. Стою и смотрю, сокрушаюсь. Пытаюсь понять, в чем их тайна, почему я не смог сделать копию?

– А давайте их выкупим, – озарило Лизу. – Можно продать кольцо.

Она сняла с пальца колечко, подаренное мамой в честь поступления в МГУ.

– Оно золотое, с рубином!

– Вижу, – хмыкнул Лёня.

Он взял кольцо, снова надел Лизе на палец, осуждающе покачал головой.

– Тоже – придумали... Вы меня за кого принимаете?

– За художника, который сделал глупость, – улыбнулась Лиза и, подумав, добавила: – А теперь страдает.

– Да я бы давно мои "Розы" выкупил, – вздохнул Лёня, – но они провели их по какой-то хитрой статье, и теперь картина почему-то не продается. – Он в недоумении пожал плечами. – Знаете, Лиза, я в этой бухгалтерии ничего совершенно не понимаю. Все у них проходит по безналичному расчету, от денег шарахаются как черт от ладана.

– Ну тогда украдем, – развеселилась Лиза. – Как стул у Ильфа.

– А вы, я вижу, авантюристка, – засмеялся Лёня. – Выпьем по этому поводу! Да снимите вы наконец пальто, или вам еще холодно? Мне, например, давно жарко.

Лиза сняла пальто, повесила на деревянную, с рогами, вешалку. Лёня задумчиво следил за ее движениями.

– Ах да, вечно я про нее забываю, – сказал он про вешалку, взял свое пальто с тахты и пристроил рядом.

– Вы знаете... – начала Лиза, но он остановил ее, щелкнув пальцами.

– Вот двое: он и она, – бормотал он, отойдя на середину комнаты, глядя прищурившись на Лизу. – Лизонька, подождете? Посидите немножко? Я – мигом, в карандаше...

В руках у него оказалась большая папка. Он сел на стул против тахты, положил папку себе на колени, вытащил из нее лист ватмана, а из кармана толстый, как бревно, карандаш.

– Сейчас, сейчас, – повторял Лёня. – Я сейчас...

Быстрыми легкими движениями он наносил на ватман штрихи и линии, что-то приговаривая, чему-то удивляясь, совершенно, казалось, забыв про Лизу. Впрочем, когда она шевельнулась, на нее прикрикнул:

– Сидите, как сидели, не двигайтесь: вы мне еще нужны.

Еще... Сорвал с лекций, приволок в холодный подвал, усадил на тахту и занялся своим делом. Вполне можно было бы возмутиться, встать и уйти. Но не хочется. И бесцеремонность его почему-то не раздражает. Ну ясно же почему. Хорошо смотреть, как человек создает что-то, на твоих глазах создает, в твоем присутствии, да еще, как видно, про тебя и себя.

"И эта ее рука, трепет ресниц, и дрожание пальцев..." Фраза ускользала, пряталась, упорно ей не давалась. Надо подумать... И Лиза тоже взялась за работу. Нет, она не встала и не схватила портфель, не вытащила из него ни ручки, ни листа бумаги. Она сидела неподвижно и тихо, но в голове ее складывались все новые варианты, переплетаясь один с другим, отталкиваясь друг от друга, снова сближаясь...

– Эй, Лиза, вы там не уснули?

Незаметно для себя она закрыла глаза.

– Вовсе нет.

– Значит, устали?

– Да нет!

Она почти нашла тот единственный, нужный глагол, а он мешает!

– Я скоро закончу, – ничего, конечно, не понял Лёня. – Еще немного, чуть-чуть. Ничего?

– Ничего.

Лёня взглянул на Лизу чуть виновато.

– Нет, – решил он, – все-таки вы устали. Потом доделаю. Я уже знаю как.

– Можно взглянуть?

Лиза встала, не сомневаясь в ответе, но Лёня быстро сунул лист в папку.

– Не надо, – сухо сказал он. – Я никому, никогда, ни за что, пока не закончу...

– Хорошо, хорошо...

– Давайте лучше пить чай. – Он заглянул ей в глаза. – У меня хороший, цейлонский. И даже печенье есть!

Лёня сказал о печенье с такой смешной гордостью, что Лиза не могла не улыбнуться. И он улыбнулся в ответ – доброй открытой улыбкой.

– Как раз вчера купил чайник. Новый, электрический! – продолжал он хвастаться. – Как знал, что вас встречу! Вскипает мгновенно.

Лёня скрылся за дверью, послышался шум воды. Вернулся, включил чайник, расставил на широком подоконнике чашки с блюдцами – стола в мастерской не было, широким жестом лихо, издалека, швырнул на подоконник связку баранок.

– А где печенье? – с любопытством спросила Лиза.

– Представляете, его уже съели, – с дет-ским недоумением ответил Лёня. – Но вот – баранки. – Он постучал бубликом по подоконнику. Жестковаты, – озабоченно доложил он, – но если опустить в чай...

Они взглянули друг на друга, и оба расхохотались.

– Ох, Лёня... А где у вас тут моют руки?

– Да-да, конечно. – Лёня покраснел как девушка. – И руки, и все такое... Пойдемте, я покажу.

В маленькой прихожей было две двери. Лёня ткнул в них пальцем – "а вот выключатель" – и ушел.

Ничего себе подвальчик – с туалетом и умывальником! Каких только диковин нет в Москве... А как бы он иначе, кстати, работал?

* * *

Чай и вправду оказался необычайно вкусным.

– Ездили на этюды и насушили трав, – объяснил Лёня. – Этот с чабрецом. А сушки почему не едите?

– Они несъедобные, – не стала скрывать от хозяина горькой правды Лиза.

– Ничего подобного! – энергично возразил он. – Вы их просто мало держали в чашке.

– Вот когда мне будет сто лет...

– Этого никогда не случится! Сто лет может быть только картине. Или абхазскому долгожителю. Теперь скажите, о чем вы думали, когда я делал набросок? В какой-то момент вы так глубоко задумались и так изменилось ваше лицо...

Лиза взглянула на этого чудного парня и поставила на подоконник чашку. Странный какой... Про печенье напрочь забыл, сушки произведены небось до новой эры, а то, о чем другие ни за что бы не догадались, приметил. Хотя чему удивляться: художник.

– Вам интересно на самом деле? – спросила она.

– А почему вы спрашиваете? – Он ушел от ответа.

– Где-то я читала, а может, кто-то мне говорил, что творческие натуры слушают и слышат только себя.

Лёня смотрел на Лизу созерцательно и бездумно.

– Эй, – окликнула она его.

– А? – очнулся от грез Лёня.

– Повторите-ка, что я сказала.

Он старательно повторил – как школьник, который механически, не вникая в смысл, повторяет последнюю фразу учителя. Потом тоже поставил на подоконник чашку, взял Лизу за руку и усадил на тахту.

– В какой-то степени это правда, – нехотя признал он, однако тут же встал на защиту корпоративной чести. – Но вообще все люди эгоисты, не только творческие. Чем бы они там ни прикрывались, как бы ни приукрашивали себя. Делают, как им нужно, а уж потом подыскивают себе оправдание.

– Но это же страшно, – пригорюнилась Лиза.

– Ничего особенно страшного, – махнул рукой Лёня. – Просто, общаясь с людьми, нужно иметь в виду... Так о чем вы думали?

"А что? Вот возьму и скажу! А то придумает бог весть что". И Лиза рассказала своему случайному собеседнику про Джебрана, а он – неожиданно и легко – вдруг взял да и выдал то самое, единственно годное к переводу слово, за которым столько дней и ночей – даже во сне – безуспешно гонялась Лиза, которое от нее ускользало, упорно не давалось в руки, потешаясь над ней, посмеиваясь, дразня, и она это слово, неуловимое, зыбкое как пески, уже почти ненавидела.

4

"Разливы рек, подобные стадам..." По-русски смешно, по-арабски же так понятно! Надо сравнение сохранить, отыскав в море слов русский эквивалент, но оно брыкается, как арабский племенной жеребец, не дает накинуть уздечку. Как помог ей тогда этот Лёня! А потом вежливо замолчал, покосился на мольберт, где ждала его неоконченная работа; Лиза взгляд уловила и поняла, что пора уходить.

Проводил только до двери. Номера телефона не спросил и свой не дал. Ну и не надо! Хотя, честно говоря, странно: рисовал ее, и не раз, – значит, думал о ней? Хотел спросить у Иры, сам говорил, – значит, мечтал о встрече? – а простился сдержанно, безучастно. Хоть бы приличия ради... Нет, он не очень-то вежлив. Даже пальто не подал – так рвался назад, к мольберту и ватману. А натура между тем уходила... Шанс вот так же, случайно, встретиться снова – один из тысячи, из миллиона. Значит, использовал эту натуру полностью уже, до конца.

Лиза сердито тряхнула отросшими за зиму волосами. Чего это она о нем все думает? Сердится на него, скучает... Весна? Весна! "И даже пень в апрельский день березкой снова стать мечтает..." Надо подстричься и купить помаду – ее обмылочек никуда не годится. Вот получит стипендию...

– Лиза, зайдите к Михаилу Филипповичу, – сухо сказала Таня, глядя не на Лизу, а в сторону.

Никуда эта тихая невзрачная девушка от декана своего не делась, не сумел он ее никуда пристроить, хотя место, и неплохое, Лариса для нее нашла. Но Танечка так расстроилась, так расплакалась, что он испугался и отступил.

– Ну что вы, что вы, – бормотал смущенно, – я же хотел как лучше...

Так все и осталось. Только Танечка стала еще печальнее.

– Опять "Интурист" вас запрашивает, – как всегда гордясь своими студентами, с удовольствием сказал декан. – На все майские праздники! Звонили сюда, в деканат: к вам на Ленинские не прорвешься. Что вы там делаете с телефонами? С мальчиками небось беседуете?

– Ага! – засмеялась Лиза.

"Хороша!" – привычно восхитился декан, но восхищение свое постарался скрыть, поднял сурово бровь.

– Телефон – средство связи, а не общения.

– Да? – искренне удивилась Лиза. Такое странное назначение телефона никому из студентов и в голову не приходило. – Надо повесить лозунг!

– Вот-вот, – одобрил ценную мысль декан, – повесьте. Начертайте большими буквами и повесьте. У кабинок. Сколько их там у вас? Две? Ах, четыре! Ну вам поставь хоть сто...

Почему он так любит поболтать с Лизой и не любит с Танечкой? Неужели только из-за русалочьих глаз, пушистых волос необыкновенного, притягивающего взор цвета, стройной, словно выточенной из слоновой кости, фигурки? Приходится признать, что да: приятно смотреть на Лизу и не очень на Таню. Какая все же несправедливость природы Этот ее грустный покорный взгляд, робкий голос; чувство вины перед Танечкой. Не любим мы тех, перед кем виноваты – пусть даже невольно. А Лиза всегда весела, беспечна, и все у нее хорошо, кроме того, кажется, негра, но он, слава Богу, отчалил к себе, во Францию, да еще подонка Сучкова, но Лиза не пропадет и в Москве. И может, лучше, что никуда не поехала: вот же печатается в "Иностранке"! А так бы теряла время...

– Идите, Лиза. И звоните скорее в "Интурист": кажется, послезавтра они приезжают.

Арабы и в самом деле прибыли тридцатого, под майские праздники. А двадцать девятого, в ночь, вдруг взял да и выпал снег. Лиза, окоченевшая на летном поле, стуча зубами от холода, встретила туристов у самого трапа.

– Сюрприз! – весело сказала она. – Ведь вы не знаете снега!

С неба всем на голову валилось что-то мерзкое, слякотное.

– О, мы столько о нем слыхали! – обрадовались арабы, и все как один вытащили из сумок шапки-ушанки. Откуда, интересно, они там взялись, в Сирии? Видно, загнали по дешевке наши туристы или совершили знаменитый "ченч" – это английское слово знал весь мир. Лиза в своей косыночке, хоть и под зонтиком, здорово позавидовала мудрым арабам.

– Вот и хорошо! – звонко сказала она. – Молодцы! А впрочем, что нам погода? Ведь вы туристы! Вы в Москве в эту погоду и ни в какую другую уже не будете. Так что улыбку на лицо и вперед – познавать столицу.

Работа началась. И был Кремль и Красная площадь, улочки старого Арбата и музей на Волхонке. Пока они ходили по его залам, стихия утихомирилась, и только мокрые тротуары да остатки снега на зеленой травке газонов напоминали о капризах природы. Арабы сняли шапки, Лиза сложила зонтик, и все они, подкрепившись горячим борщом, огненным чаем, какими-то замысловатыми блинчиками, отправились в цирк.

Арабы хохотали, как дети: клоуны с фонтанами слез и рыжими париками покорили их совершенно. Глядя на них, смеялась и Лиза. А уж когда под куполом, сверкая блестками, полетели гимнастки, вся группа просто оцепенела от восхищения.

Майские праздники встретили в Ленинграде с его свирепым ветром с Невы, потом отогрелись в Тбилиси – там все цвело и благоухало – и снова вернулись в Москву. Черные глаза сирийцев ласково смотрели на Лизу – ну к этому ей было не привыкать: светлые волосы, светлые глаза неизменно поражали арабов, – а она все скучала о Лёне. "Ну что я за дура? – пыталась образумить себя Лиза. – Я ж его почти не знаю. И разве я влюблена? Кажется, нет. И разве так уж было мне с ним интересно? Почему же скучно мне без него?"

Так говорила она себе, а сама все выискивала Лёню в толпе, глядя на нее сверху вниз из высокого интуристовского автобуса, отрываясь, чтобы объяснить то-то и то-то, ответить на самые разные вопросы, обратить внимание туристов на во-о-он ту церковь или вон тот памятник. А уж когда арабов она проводила, началась подлинная, настоящая маета.

Май летел по Москве – душистый и юный, – а она страдала. Сессия приближалась – трудная, летняя, с шестью экзаменами и пятью зачетами, – а ей было не до нее. И спать стала плохо, и есть не хотелось. И в конце концов она разозлилась: "Почему я должна мучиться? Что я такого сделала? Почему вся власть в руках у мужчин, а мы должны сидеть и покорно чего-то ждать? Вот возьму и приду! Скажу... Что сказать-то? Ах да, он же не показал мне картину! Я сидела, он рисовал, а что получилось, не знаю. Пусть покажет! Да, пусть покажет. Я просто посмотрю и уйду. И чары развеются".

Три дня Лиза собиралась с духом и ждала стипендии. Когда же ее получила, предлога оттягивать неизбежное больше не было. Она сходила в парикмахерскую и подстриглась. Потом купила помаду и тушь для ресниц. Потом Аля дала ей свою новую светло-зеленую, к Лизиным глазам, кофту. Долго сидела Лиза перед маленьким зеркальцем, наводя красоту и колеблясь. Накануне не спала всю ночь, жалобно упрекая Жана: это из-за него она осталась одна – зачем уехал? – из-за него какой-то Лёня терзает ее. Так она прощалась, расставалась с Жаном уже навсегда.

Утро подступало мучительно медленно, но пришло наконец, и Лиза заторопилась. Вдруг Лёня уйдет? Во второй раз она уже не решится. Сверкали стекла автобуса, только что выехавшего на линию. Блестели чистотой тротуары – их еще не заполонили, не затоптали люди. На глазах голубело, наливаясь красками, небо, хотя виден был еще тонкий серп месяца. Как она запомнила этот глубокий и гулкий, вытянутый колодцем двор? Эту железную дверь – без номера или какого-то другого обозначения, с облупившейся красной краской? Жирные неуклюжие голуби квохтали, как хлопотливые куры. Чирикали проворные воробьи, выхватывая у глупых голубей крошки. "Господи, помоги", – взмолилась Лиза и надавила кнопку звонка. Она держала, не отрывая, палец, чтобы там, внизу, через коридор, ее бы услышал Лёня, оторвался бы от мольберта, если работает, встал с тахты, если спит, и открыл бы ей дверь. Что она скажет ему? Чем оправдает свой внезапный приход? Ах да, картиной... надо запомнить, сразу сказать, чтобы он не подумал, будто она... Ну в общем, понятно...

Лиза оторвала от звонка палец, расстегнула пальто: от волнения стало жарко. Светло-зеленая, пушистая, с перламутровыми пуговками китайская кофта надета, как видно, зря: нет его, Лёни-то, а во второй раз она уже не придет – не хватит пороху. Что ж это сердце колотится как сума-сшедшее, бьется, как птица, вырываясь из клетки? Что за горе такое разрывает его? И нет никого на свете, с кем можно было бы поделиться.

Лиза уже повернулась, чтобы уйти, но там, за дверью, раздались какие-то звуки: скрежет ключа в замке, стук упавшей и покатившейся по ступеням палки. Дверь распахнулась, и перед Лизой предстал Лёня собственной персоной – в пестрой рубахе, стянутой на пузе узлом, в плавках и шлепанцах.

– Ох ты! – сказал он и шагнул к Лизе.

Он стоял перед ней полуголый, растерянный и смотрел на нее как на чудо, смущенно моргая, щурясь от яркого весеннего света.

– Вы простудитесь, – сказала Лиза и попыталась обойти Лёню, шагнуть через порог, вниз.

Но он обнял ее, прижал к себе, и она почувствовала, как сквозь предательские плавки резко, воинственно восстало его естество. Ей не удалось сказать про картину – она и фразу подходящую приготовила, – потому что он уже целовал ее, и она смогла только покачать головой. Какая уж там картина...

– Милая, дорогая моя, – он все не мог от нее оторваться, – какая ты умница, что пришла! Я звонил Борьке, он – Ириной маме, она дала телефон, но тебя все не было...

– Я работала с туристами, улетала...

– Пошли скорее. Осторожно, у меня тут перегорела лампочка и где-то под ногами валяется палка: я запираюсь на всякий случай.

Он вел ее вниз, по ступенькам, и она послушно шла за Лёней – туда, в мастерскую, где была она на холсте и бумаге, шла к его картинам, подоконнику, где они пили чай, к широкой тахте, на которой сидели.

– Сейчас, сейчас, я сейчас... Я ведь спал, у меня не убрано, я не одет...

Лёня сдернул с тахты простынку, схватил подушку, да так и застыл с подушкой в руках, глядя на Лизу – на то, как она вешает на вешалку пальто, как садится на краешек стула.

– Лиза... Лизонька... Мне все кажется, что я сплю.

Машинально, ни о чем таком даже не думая, подчиняясь древнему, как мир, инстинкту, он старательно расстелил простыню, бросил назад подушку, подошел к Лизе, поднял ее со стула, коснулся рукой волос.

– Надо надеть халат, – вслух подумал он. – И умыться.

Он скрылся в своих комнатушках и довольно долго не выходил, пока, хотя бы отчасти, не успокоился. "Набросился, как дикарь, – ругал он себя. – Где тут халат-то?" Он вышел в длинном махровом халате, купленном с продажи одной из картин, которым очень гордился.

– Как ваши переводы? – спросил он, решив быть вежливым и нейтральным.

– Ничего, продвигаются, – приняла его тон Лиза. – А как ваши картины?

– Да вот они, – оживился Лёня. – Смотрите! Тоже, можно сказать, продвигаются.

– Мы снова на "вы"? – тихо спросила Лиза и прошла к холстам, но Лёня перехватил ее по дороге.

– Это я от смущения, – признался он. – Оттого что боюсь злоупотребить положением: вы у меня в гостях.

Теперь она сама поцеловала его. Хотела дружески, мимолетно, но он ее уже не отпустил. Да она и не могла от него оторваться. Господи, какой огонь пылает в этом худом теле!

– Лиза, не надо, я за себя не ручаюсь...

"Он думает, что я девушка, – пронзила Лизу мучительная догадка. – Что же мне делать? Как сказать? Он будет меня презирать..."

– И я, – прошептала она. – Я тоже за себя не ручаюсь.

– Но я мужчина, – возразил он.

– А я женщина, – сказала Лиза, как прыгнула в ледяную воду.

– Ты меня совсем не знаешь, – пробормотал Лёня, улыбаясь жалко, едва ли не виновато.

– Я еще должна тебя уговаривать? – вся дрожа, неловко пошутила Лиза.

Если он сейчас, сию минуту не обнимет ее, она просто умрет от стыда и горя.

– Нет, не должна...

Он развязал пояс халата, притянул Лизу к себе, к своему голому телу, легко и быстро коснулся ее плеч, талии, бедер, руки его почувствовали эту странную, так неожиданно возникшую на рассвете девушку, он отстранил ее от себя – очень мягко – и стал раздевать.

– Не надо, я сама, – смущенно воспротивилась Лиза, но он ее не послушал.

И вот она стоит перед ним нагая, прелестная, обольстительная – так и просится на полотно. Он обязательно напишет ее обнаженной!

– Иди ко мне...

Он берет Лизу на руки, кладет на тахту и ложится с ней рядом. "Не спеши, – удерживает он себя. – Дай ей самой захотеть..." Он целует Лизу, шепчет ласковые, откровенные, неприличные даже слова – Жан такого не позволял никогда, а может, просто не знал этих слов по-русски, – его язык возбуждает Лизино тело, и что-то данное самой природой возникает в самой его глубине, рвется Лёне навстречу. И в ту самую минуту, когда уже нет сил больше терпеть, когда Лиза готова молить Лёню о сострадании, он к ней приходит.

– Только не уходи, – чуть не плачет она.

А он и не собирается, он еще набирает силу, руки его оказываются под ее ягодицами.

– Какие они у тебя маленькие, упругие...

Лёня приподнимает Лизу над тахтой, и страсть могучей волной накатывается на Лизу снова.

– Ах ты моя русалочка, – растроганно шепчет Лёня. – Одарит же природа!

– Не уходи! – снова просит Лиза.

– А ты и вправду настоящая женщина, – счастливо улыбается Лёня. – Я прямо тону в тебе.

– Милый мой, дорогой...

– Не бойся, я тоже пока не насытился.

Он переворачивает ее на живот, потом кладет Лизу на бок. Он делает с ней все, что хочет, синие глаза сияют, губы у обоих вспухли от поцелуев.

– Ох...

Он откидывается на подушку, кладет ее голову себе на плечо.

– Поспим немного? Ты всего меня забрала, и я такой сонный и легкий.

Да, он весь теперь в ней, она переполнена им до краев, ожила, как земля после весеннего ливня. Лиза закрывает глаза, засыпает усталая и счастливая, но просыпается вдруг, сразу. "Он не любит меня, – пронзает мозг ужасная, унизительная догадка. – Это что-то другое, ненастоящее. Что же делать? А может, я ошибаюсь?" Повернув голову набок, она смотрит на спящего Лёню. Лицо спокойное, мирное. Страсть отбушевала и улетела. И все? И все. А разве этого мало? Да, теперь мало. Он чувствует ее взгляд, просыпается, улыбаясь ласково, но спокойно.

– Русалочка... Пойдем, я тебе покажу, как я тебя вижу.

Лиза вспыхивает от внезапного гнева. Вот оно, самое для него главное! Но покорно встает, накидывает на плечи поданный ей халат и идет к мольберту.

5

"Ирка, что делать, скажи? Влюблена по уши в того самого Лёню, на чьей выставке мы с тобой были. Помнишь, ты еще помогла ему перевозить картины..."

Лиза задумалась с ручкой в руке. Как это все описать? Ее влюбленность, ласковое его равнодушие, дикую ревность к Лёниной, неизвестной ей жизни, к другим женским портретам, его бессердечный смех, когда она ему об этом сказала.

– Ах ты, русалочка! Я же художник...

Что это значит? Он, что ли, признался? Лиза испугалась той боли, которую, если "да", испытает, и не стала расспрашивать, уточнять. Нет, не станет она писать Ире, об этом – не станет. И стыдно, и долго, да еще, говорят, письма, отсылаемые за границу, читают всякие там... в погонах.

"Скорей бы каникулы! Ты приедешь? Я тогда что-то тебе расскажу. Отвечай скорее, когда приедешь, чтобы я тебя дождалась, не уехала в Красноярск. И мама твоя волнуется. Целую тебя. Пока!"

Вот и все, что в конце концов написала Лиза. Сегодня зачет, она пойдет первой, в девять утра, чтобы сразу же, как сдаст, – к Лёне. Целых три дня они не видались! Как он там, в своем подвале? Пишет? Лежит на тахте? Бегает по знакомым? Говорит, будет выставка – большая, в Манеже, и взяли у него три работы: два пейзажа и Лизу. На нее, обнаженную, будет смотреть вся Москва, вообще все, кто хочет. Может, она мещанка: почему так мучительно это ее смущает? Именно так и сказал Лёня, когда она попыталась своей обнаженности воспротивиться.

– Какая же ты мещанка!

– Давай положим на колени шарфик, – чуть не плача попросила Лиза.

– Шарфик! – фыркнул Лёня. – Тогда уж лучше листочек!

– Какой листочек?

Иногда она его не понимала: Лёня не договаривал фраз, пропускал слова, умолкал вдруг на полуслове.

– Какой-какой, – раздраженно передразнил он ее. – Фиговый! Разве не видела? Старые мастера целомудренно прикрывали...

И Лиза сдалась, часами сидела обнаженной, позируя. Потом Лёня передумал и уложил ее на бок. Горел камин, было тепло, но тело все равно покрывалось гусиной кожей – от стыда, его зорких профессиональных взглядов, бросаемых то на грудь, то на плечи.

– Чуть-чуть приподними одну ногу. Поставь на ступню и приподними. Да не так!

Он бросил кисти, подошел, жестко взял за лодыжку, поставил ногу. Лиза вспыхнула от смущения, слезами наполнились ее глаза.

– Вот-вот! – закричал Лёня. – Хорошо! Глаза – как озера, полны воды...

Воды... Это слезы! А для него – вода.

– Ладно, отдыхай. Сейчас сделаю кофе.

Лиза сидела, завернувшись в халат, и ждала его ласки, рассеянного поцелуя, иногда – близости. Но это случалось редко, очень редко, все реже и реже. Почему? Она плохая женщина? У него есть другая? Почему, Господи?

Зачет Лиза сдала блестяще и на какое-то время превратилась в прежнюю Лизу – счастливую, красивую, победительную.

– Ты так похудела! – восхищенно сказала Неля с персидского отделения. – Прямо тростиночка. А у меня ничего не выходит. – Неля была пухленькой, с ямочками на щеках и круглым животиком. – Теперь надежда вся на экзамены: в сессию я всегда худею.

Знала бы она причину!

– Вы, кажется, увлеклись арабской литературой? – сказал Лизе принимавший зачет историк. – Но имейте в виду, вы интересно мыслите исторически. Подумайте: может, стоит заняться моим предметом? Среди арабских племен в средние века происходили события, знаете ли, примечательные... Словом, подумайте. Предмет вы знаете основательно.

Радость вспыхнула и погасла. История... Средние века... Переводы с арабского... Все теперь стало неинтересным. Она даже забыла позвонить в "Иностранку", спросить, как им ее работа. В душе и сердце, в жаждущем теле – один лишь Лёня. Как же уедет она от него в Красноярск на целых два месяца? Она без него так долго не выдержит.

Лиза шла к Кропоткинской по залитой солнцем Москве и не замечала ни молодой травки на высоком холме у дома Пашкова, ни яркого солнца, щедро заливавшего древний, ни на какой другой не похожий город, ни оживленных прохожих, принарядившихся и помолодевших, как это всегда бывает весной. Она мысленно уговаривала Лёню не мучить ее. В чем было мучение, она и сама не могла бы сказать, но в том, что он ее мучил, не сомневалась. Сколько они встречаются? Скоро месяц. А что она о нем знает? Ничего.

– Ведь ты где-то живешь? – спросила однажды.

– Вот мой дом! – хлопнул он ладонью по тахте.

Но разве же это правда?

Как-то раз она пришла, а его не было. На двери болтался клочок бумаги: "Несколько дней меня не будет: заболела мать". А она и не знала, что у него есть мать. И записка без обращения. Значит, для всех. И что такое "несколько дней"? От какого дня надо считать? Бумага желтоватая, грязная, но это ничего не объясняет. Она, может, была уже старой, а может, пожелтела от солнца и ветра.

Тупо и безотчетно Лиза просидела у себя в комнате целых три дня. К очередному зачету, правда, готовилась, но главное – ждала звонка, проклиная всех, кто занимал телефон. Через три дня Лёня позвонил и позвал ее. Лиза бросилась на зов, как собачка.

– Как мама? – из вежливости спросила она.

– Да что ей сделается? – с досадой ответил Лёня. – Иди ко мне, я соскучился.

"Он соскучился! – ликовала Лиза. – Какое счастье!"

Вот и знакомый двор. Высокие мрачные дома окружают голое, не усаженное деревьями пространство. На улице радостно, солнечно, а здесь вечный сумрак. Лиза подошла к подвалу, остановилась в испуге: почему отворена дверь? При тусклом свете ею же купленной лампочки стала спускаться вниз. И вторая дверь тоже была распахнута настежь. Веселые голоса, женский смех... Лиза перешагнула через порог. В первую секунду ничего не могла рассмотреть: ослепили огромные яркие лампы. Лиза моргнула, прикрыла глаза ладонью, потом ладонь отняла. Поплыли радужные круги.

– О-о-о! Лиза! Братцы, знакомьтесь: вот она – моя красавица!

Ковер с тахты был стянут на пол, расстелен посреди студии. Знакомая корзиночка с хлебом стояла в центре импровизированного стола. Консервы, бокалы, бутылки, тарелки... А вокруг бородатые парни, женщины в ярких платьях. Одна из них – в косынке до бровей, с шелковой шалью на талии, монистами на шее, длинными серьгами в ушах – обнимала Лёню за плечи. Лёня сбросил со своих плеч ее руку, встал, пошатнулся, двинулся к Лизе.

– Напоили, черти, – сказал беззлобно и хлопнул в ладоши. – Внимание! Те же и русалка по имени Лиза. А это – Сергей, Маша, Лида, Павел...

Тот, которого звали Павлом, встал тоже. Маленький, прямо карлик, с длинной трубкой, которую тут же сунул в рот, выпустив ароматный синеватый дымок, он важно обошел Лизу, оглядев ее с ног до головы, как всегда оглядывают женщин мужчины, остановился напротив, вынул изо рта трубку – как видно, из вежливости.