Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Что там за спор был у вас? – начал он прямо с порога. – О генетике... Не понимаю. И при чем здесь власти? Не научные, а эти, верховные власти. Они ж в генетике не понимают! И не обязаны понимать. Но зачем... Как это сказать? Да, зачем они влезли?

Лиза подавила вздох. Обычный вопрос иностранца. Ну не могут они понять, почему советская власть постоянно лезла во все, что попадалось ей под неизменно горячую руку: в музыку, живопись, науку... Стала объяснять, как всегда в таких случаях чувствуя себя едва ли не виноватой, во всяком случае в ответе за невежду Лысенко, стертых в лагерную пыль генетиков, чудовищную вакханалию агрессивной посредственности. Монсеф слушал внимательно, сочувственно, с детским недоумением моргая ресницами, хотя понимал далеко не все.

– Спасибо, – сказал уважительно. – Как ты все знаешь! Теперь спрашивай ты. Только сначала схожу за печеньем – я забыл про вашу русскую манеру всегда пить чай.

– Валяй!

Бутерброды были уже проглочены.

Монсеф двинулся к двери, но оглянулся, притормозив и задумавшись. Тонкие ноздри его великолепной лепки носа нервно вздрагивали.

– Как ты сказала? – с любопытством поинтересовался он. Опахала ресниц прикрыли глаза.

– Валяй! – весело повторила Лиза. – Значит, "иди".

– А почему "валяй"? – не отставал любо-знательный Монсеф. – Ведь "валяться" – значит "лежать"?

– Почему? – задумалась Лиза. – А черт его знает! – беспечно махнула рукой. – Язык не всегда логичен. А может быть, всегда не логичен. Вот скажи, почему у вас, на севере Ливана, обычное для южан слово...

Печенье так и не появилось в Лизиной комнате: о нем просто забыли, пустившись в странствия по диалектам. Позднее к ним присоединился Хани, который как раз рыскал по этажу в поисках Монсефа. И очень кстати он появился, потому что Монсеф все чаще поглядывал на Лизу как-то уж очень ласково, и все длиннее становились паузы, слаще пахла за окном черемуха, призывней пощелкивали, посвистывали в саду соловьи. Он уже совсем было решился взять в свои ее руку, но тут-то и возник Хани.

– А-а-а, вот ты где, – мельком улыбнувшись Лизе, сказал он Монсефу. Я так и знал.

– Иди-ка сюда, – обрадовалась сидевшая за столом Лиза. – Мы тут как раз разбираем...

И смуглый Хани, с роскошным шелковым бантом на шее, склонился над пепельной прелестной головкой.

Разошлись очень нескоро, все решив, сняв все вопросы. Позднее накопятся новые, но пока... Волнения Монсефа Лиза даже не заметила. А на следующий день старшекурсников торжественно собрали в деканате: почти всем светила практика в "их" странах. Но сначала следовало пройти комиссию. Не медицинскую, что было бы, вообще говоря, естественно, а в Министерстве образования.

– Какая комиссия? Что за комиссия? – всполошились студенты.

– Да так, – чуть поморщился Михаил Филиппович, декан. – Для проформы.

– Не горюй, Алюш, – виновато сказала Лиза соседке по блоку. – Что же делать, если с турками нет соглашения? Да и с Ираном – тоже. Так что ваша группа в одиночестве не останется. Ребята с фарси остаются тоже.

Аля из деревни со смешным названием Петушки была тюркологом – будущим, разумеется.

В том, что арабисты, китаисты и разные прочие шведы, с кем соглашения были, поедут, не сомневался никто, но пройти комиссию полагалось.

"Выездная комиссия Министерства высшего и среднего специального образования" – так длинно и скучно назывались те пятнадцать угрюмых типов, что сидели за длинным столом в гулкой пустой комнате и вершили судьбы счастливчиков, отправлявшихся на практику за границу. Впрочем, счастливчик ты или нет, комиссия-то как раз и решала. Состояла она в основном из мужчин (ну это естественно!), и возглавлял ее тоже мужчина – невзрачный человечек в очках с выразительной фамилией Сучков. Таким вот сучковым этот заморыш и оказался.

В приемной толпились студенты. Просторный зал до краев был ими наполнен. Студенты сидели на немногих стульях – иногда по двое на одном, на леденящих зад подоконниках, стояли, прислонясь к холодным стенам, слонялись туда-сюда, к входу-выходу. Нервные без конца бегали в уборную.

Вызывали по алфавиту.

– Что говорили? О чем спрашивали? – набрасывались на выходящих из комнаты, двери которой были плотно закрыты, и подслушать было ничего невозможно.

Спрашивали о многом. Имя, вуз, факультет, оценки – это понятно. Но дальше... Иногда вопросы были просто пугающими: как думаете себя вести в Германии? Что знаете о правительстве ФРГ? А о правительстве ГДР? В чем разница их позиций... Каких позиций? А всех! Ну ясно же: наши – за мир, а те – поджигатели.

– И что ты сказал?

– Сказал: "Буду вести себя так, чтобы не опозорить высокое звание советского студента", – с усмешкой добавил длинный парень, и все засмеялись.

– А они? – с восторгом уставилась на парня светлоглазая и светловолосая девчонка.

– Они? "А еще?" – говорят.

– А ты?

– А я: "Буду отлично учиться, чтобы в дальнейшем принести пользу Родине".

– А они? – не отставала девчонка, которая ехала в Польшу.

– Хорошо, – говорят, – идите. Теперь ждите вызова в выездную комиссию ЦК.

– Как – еще комиссия?

– А ты не знала?

Девчонка в ужасе схватилась за голову.

– Да не дрейфь ты, – обнял ее за плечи парень, умело воспользовавшись моментом. – Радио слушаешь? Вот по нему и чеши!

Лиза совершенно обалдела от многочасового идиотского ожидания. Замерзла на подоконнике, хоть и подложила под попу толстенный словарь, а пока бегала в туалет, ее место, конечно, заняли, потому что драгоценный словарь прихватила с собой – попробуй потом достань, если свистнут! Ужасно хотелось есть, устали, окоченели в тонких чулочках ноги, и пить хотелось, и снова в "тубзик" – так они все называли почему-то уборную. Росла и росла справедливая злоба: "Согнали всех как баранов... Делать им, что ли, нечего? И фамилия моя, как назло, на "т"..." И когда фамилия ее наконец прозвучала, Лиза была уже в бешенстве.

Она и прежде не очень-то понимала, что ей оказана большая честь: одной из немногих (в масштабах страны) быть выпущенной за пределы, да еще за государственный счет. Теперь же чувствовала лишь голод, слабость и глубокую ненависть ко всем этим хорошо кормленным типам – там, за длинным столом.

На одеревеневших от холода ногах приблизилась Лиза к столу, поздоровалась. Ей не ответили.

– Фамилия? – не поднимая головы, перелистывая бумаги, хмуро спросил тот самый Сучков, хотя только что кто-то из его свиты эту фамилию выкрикнул.

– А почему вы мне не ответили? – неожиданно для себя – а уж для них-то подавно! – звенящим от гнева голосом спросила Лиза и, не дожидаясь приглашения, вызывающе уселась на стул, стоявший со столом рядом. До Лизы никому и в голову не приходило претендовать на него. Все в этой комнате стояли перед столом навытяжку.

Сучков, помедлив, оторвался от своих важных бумаг. Холодные глаза гэбиста со скукой взглянули на Лизу. "Бывают же такие простофили, – лениво удивился он. – Их и раскалывать не приходится: сами все про себя доложат".

– Здравствуйте, здравствуйте, – очень вежливо сказал он и усмехнулся одной стороной рта. – Так, может, назовете фамилию?

Судьба глупой девчонки была решена. Не важно, о чем там потом ее спрашивали, и красная ее зачетка со сплошными "отлично" не имела никакого значения. Не спасло, что словарь, составленный ею как приложение к курсовой, уже использовался на кафедре... Разве же это важно? Ничуть. Важно одно – послушание. Вот главное, а может, единственное, что здесь проверяли. Опасные качества Лизы учуяли сразу: независимость, непокорность. Такую-то за границу? Да ни за что! Пусть посидит дома, постигнет нашу систему ценностей. Какой там Египет? Ее и в МГУ-то пускать не следовало. Мнение на сей счет было единодушным. Да и кто бы посмел противоречить Сучкову? Ладно еще, что не шепнули ему про Жана. Вот бы взбеленилась комиссия!

На следующий день о дерзкой выходке Лизы знал весь факультет. Бедный Михаил Филиппович просто схватился за голову: куда же ее девать? Уезжали все арабисты четвертого курса, группа на будущий год в плане не значилась. Не выгонять же отличницу Лизу? Телефонные переговоры закончились с нулевым результатом, и декан, скрипя зубами от бессильной ярости, отправился к Сучкову – просить и доказывать.

– Это лучшая наша студентка! – пытался объяснить он, наивно повествуя о Лизиной курсовой. – Такая работа случается крайне редко!

Кроме всего прочего, затронута была честь факультета: ни разу никто из подопечных декана на этой самой комиссии не проваливался.

– Ну, если подобная девица у вас одна из лучших... – зловеще обронил Сучков, и декан – доктор наук, профессор, автор многих трудов – испугался, как нашкодивший первокурсник.

– По ее курсовой будут учиться студенты, – осмелился пробормотать он, но на эту глупость не сочли нужным даже ответить.

"Не везет девочке, – печально думал Михаил Филиппович, покинув ненавистное здание. – Не в того влюбилась, не то сказала..."

Юное, свежее лето расцветало в Москве. Июнь... Листья светло-зеленые, пахнет еще трава. День длинный и полон света. "Надо, пожалуй, как следует поговорить с этой Лизой, – решил декан. – Вразумить, научить, как положено разговаривать в комиссиях. Мама-то далеко..."

Факультет востоковедов самый маленький в МГУ, языковые группы – по нескольку человек, и декан знал своих студентов наперечет. К тому же он вел историю Китая, читая ее не только китаистам: великую азиатскую державу должны были знать все. Лизин курс – сорок ребят всего-то. Из них девочек десять. Как же было не знать Лизу, тем более такую хорошенькую? Михаил Филиппович и сам был еще не стар и хорош собой: походил на артиста Черкасова, знал и подчеркивал это сходство бархатным раскатистым баритоном, неторопливой походкой, острым пристальным взглядом и приподнятой бровью. Красивые студентки радовали его наметанный глаз, хотя никогда он не позволял себе не то что за кем-нибудь поухаживать, но даже остановить на ком-нибудь взгляд. Он был верным мужем и хорошим отцом, потому что любил свою Риту, но не видеть красоты, как ни призывал себя к порядку, просто не мог.

"Куда смотрят наши мальчишки? – размышлял Михаил Филиппович, не спеша шагая домой тихими арбатскими переулками. – Прелесть девочка! Вот только что же с ней делать? Вся группа уедет, а она... Общие лекции – это понятно, но язык?.."

Вот какие проблемы создала эта несносная Лиза на факультете, потому что устала, проголодалась и разозлилась. "А почему они в самом деле никогда ни с кем не здороваются? – спросил сам себя Михаил Филиппович и сам же себе ответил: – А потому что хамы".

Дома он долго ругал Лизу, поедая заботливо приготовленный для него ужин.

– Из таких, как она, обычно что-то и получается, – мягко заметила Рита, тоже преподаватель.

– Да из нее уже получилось, – буркнул Михаил Филиппович и рассказал про словарь.

– Ну вот, – обрадовалась, что не ошиблась, Рита, – а ты сердишься! Не могут такие быть смирными.

– Да делать-то что?

– Придумай! – молодо поддразнила мужа Рита, и оба они засмеялись.

Отужинав и подобрев, Михаил Филиппович, не без помощи умницы жены, нашел-таки выход, и довольно заманчивый.

– Будете ездить с арабскими группами? – спросил он назавтра Лизу.

Правда, сначала, как водится, еще раз отчитал, но не слишком строго и коротко.

– С какими группами? – встрепенулась виноватая Лиза.

Все любили Михаила Филипповича, а она его подвела!

– Да с туристами! Я уже звонил в "Интурист".

– А лекции? – удивилась Лиза.

– Ну не все же время будете вы в разъездах, – задумчиво протянул Михаил Филиппович и поднял бровь. – И не каждый месяц приезжают к нам арабские группы, – заключил он. – В конце семестра сдадите экзамены. Есть, в конце концов, и учебники. И не вздумайте пропускать общие лекции, когда нет групп, – строго добавил он. – Ясно?

– Ясно, – смиренно ответила Лиза.

– А язык... Может, снова пойдете на четвертый курс, в арабскую группу? Такой вариант вам подходит?

Лиза гневно вскинула голову.

– Я сказал "вариант", – самым глубоким своим баритоном пророкотал декан. – А можно перепрыгнуть на шестой, если преподаватели согласятся.

– На шестой... Конечно... Я справлюсь, Михаил Филиппович, заторопилась Лиза.

Она умоляюще прижала руки к груди.

– Ну-ну, – пробурчал, стараясь оставаться строгим, Михаил Филиппович. – И я так думаю: справитесь. По себе знаю: когда работаешь с туристами, язык очень активизируется – ты же единственное связующее звено. А насчет Египта – плюньте и не расстраивайтесь. Еще побываете. И не раз. Будете работать и побываете. А учиться... Жара, всякая там холера... Живите в Москве в свое удовольствие. Увидите с группами другие города. Ей-богу, у нас есть что посмотреть. Особенно из интуристовского автобуса.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Где-то она прочла, что творческие натуры неизбежно, всегда одиноки. Если так, то не желает она ею быть, хотя первый ее перевод – эссе Джебрана – опубликован уже в "Иностранке", что само по себе честь даже для опытного, дипломированного переводчика. Кое-что из Джебрана Лиза читала и прежде, и этот арабский писатель поразил ее каким-то особым тончайшим лиризмом, не похожим на лиризм, например, Тургенева или чеховскую тоску.

В Джебране было что-то совсем другое – пропитанное жгучим солнцем, бескрайними, вечными, шелестящими под ветром песками. В словах его отражались сказочные пугающие миражи, багровый зной, синее небо без конца и без края, женщины в черном, с узкими прорезями для глаз; в нем жил непостижимый для европейца Восток.

Саид, один из туристов, обещал передать с кем-нибудь сборник произведений Джебрана – на вороватую беспечную почту никто давно не надеялся, – исполнил обещание сразу, через две недели. Лиза читала ночами, оставшись наконец одна в номере очередной гостиницы, отдыхая от круговерти экскурсий, музеев, встреч; выбирала лучшее в чистеньком скором поезде Москва-Киев с его кондиционерами, салфеточками, крепким душистым чаем; подыскивала сравнения, образы, делая вид, что спит, в самолете Тбилиси-Москва. Проводив группу, погрузилась, словно в прохладную воду ручья, в эту мистически-неуловимую прозу. После бесконечной болтовни на арабском, машинального перечисления картин в Эрмитаже, веса колоколов в Московском Кремле, рассказов о том, как крестили русичей – арабы выслушали эту историю молча, едва ли не враждебно, улыбки исчезли с их смуглых лиц, она отдыхала, несмотря на сложность стоявшей перед нею задачи. "И как это у него сочетается, – думала Лиза, – интеллигентность и сдержанность с негой, экс-прессией, страстью? Как передать все это?" Лиза кружила над переводом, словно птица над только что вылупившимся птенцом, исправляя то одно, то другое, вставляя эпитеты, снимая их, заменяя другими. Испуганно, радостно видела, как слово тянет за собой остальные, и вот уже из-за него переписывается страница, исчезают с таким трудом найденные образы и сравнения, потому что в новой редакции они не укладываются и нужно искать что-то другое, и чтоб не хуже, а если получится – лучше: полнее, точнее и образнее.

Вечерами, отслушав общие лекции – в араб-скую группу шестого курса ее не взяли: такое отступление от канонов ректорату казалось кощунственным, Лиза, как притягиваемая магнитом, спешила к себе: к своему столу, к белым листам бумаги, на которые ложились строчки. А язык... То, что давали ей туристы – из разных стран, с разными диалектами, – не дал бы даже профессор Салье, известный корифей арабистики.

Теперь у нее не было даже Иры, только письма ее из Китая. Теперь у нее был один Джебран-Халиль-Джебран, араб, столь близкий по духу – ей, русской, – что Лиза и сама удивлялась. Редактор "Иностранной литературы", томный молодой человек с замедленной речью и точной рукой талантливого стилиста, заказал перевод еще одного эссе.

– На ваше усмотрение, – великодушно обронил он и, подумав, добавил: У вас, знаете, редкое сочетание: знание языка и литературный дар. Нам не нужен ни арабист, чтобы проверить ваш перевод, ни рецензент – одобрить или отвергнуть ваш выбор, – да и редактор, если честно, не нужен. – Он расслабленно улыбнулся. – Но... "об этом – ни слова, молчи-и-и, молчи!" промурлыкал он музыкальную фразу из "Периколы".

– О чем молчать? – лукаво спросила Лиза.

– О том, что не нужен редактор, – расшифровал молодой человек песенку хмельной Периколы. – Зачем рубить сук, на котором сидишь, да еще с комфортом?

Оба они засмеялись. Они нравились друг другу и слегка друг с другом кокетничали, словно члены некоего сообщества, которыми, собственно говоря, и были.

"Литературный дар... Он так и сказал, представляешь? – писала в тот же вечер подруге Лиза, делясь своей радостью. – Значит, ты была права, Ирка! Помнишь, ты меня утешала: "Еще неизвестно, что лучше: ехать или не ехать". Но я думала, это ты про себя и Бориса, а мне здесь терять нечего. И еще думала, ты меня просто жалеешь... Оказалось, что есть, очень даже есть, что терять в Москве. Хотя бы Джебрана. А уж на арабском я теперь шпарю так, что экскурсоводы все пристают: из какой я страны, да почему у меня светлые волосы. Думают, я арабка. А я, знаешь, даже мыслю по-арабски, когда езжу с группами!.."

Наполненность радостью была так велика, что Лиза все писала, писала... А потом сделала себе кофе, презирая строгий наказ коменданта не пользоваться кипятильниками, и снова уселась за перевод.

2

– Ну что ж, – бодро сказал Михаил Филиппович и лихим гусарским жестом погладил несуществующие усы, – будем считать это вашей практикой. Пятый курс у нас почти целиком практика, шестой – диплом.

– А в "Интуристе" мне завели трудовую книжку, – похвасталась Лиза. – И вот еще.

Она положила на стол "свой" номер "Иностранной литературы".

– Что это? – по-черкасовски поднял бровь Михаил Филиппович. – То есть я хочу сказать...

– Там закладка, – скромно молвила Лиза.

– Да, ну что ж, посмотрим. – Михаил Филиппович открыл страницу, улыбнулся, довольный, пролистал перевод, добрался до фамилии Лизы. Умница! – похвалил он. – Мы этому Сучкову еще покажем! Таня, Танечка! крикнул он своим знаменитым бархатным баритоном в закрытую дверь.

Секретарша неслышно, как тень, возникла в дверях. Все знали: она влюблена в шефа. И он знал. Потому и позволял себе вызывать ее не только по делу: для Танечки каждая встреча с ним была счастьем. Да и как же ему не знать, не сочувствовать: у самого дочка на выданье, как бы так же вот не влюбилась в кого ни попадя.

– Танечка, посмотрите!

Таня, зардевшись, взяла из драгоценных рук журнал. Взглянула, покосилась на Лизу – испуганно, сразу насторожившись.

– Поздравляю, – пролепетала она.

Михаил Филиппович с запозданием спохватился: "Ах, не надо бы... ну да ладно..."

– Вот какие у нас студенты, Танечка, – виновато сказал он, в который раз дав себе честное благородное слово перевести Таню куда-нибудь от себя подальше. – Идите, девочки. Обе идите. Через час у меня совещание. И вот что, Танюша, позовите ко мне Ларису Витальевну, с персидской кафедры.

Решение пришло внезапно, как озарение: ему поможет Лариса! Ей он мог сказать все – они ж с одного курса, вместе учились, и она когда-то дружила с Ритой, его женой. Пусть придумает, куда перевести Танечку – так, чтоб девочка не обиделась и не потеряла в зарплате, и без того мизерной.

– Ну, что случилось?

Лариса, как всегда, ввалилась в кабинет шумно и энергично, широко распахнув и с размаху захлопнув за собой дверь.

– Садись и слушай, – понизив голос, произнес Михаил Филиппович, покосившись в сторону "предбанника".

– А почему так таинственно? – еще громче спросила Лариса.

– Ты можешь говорить тише? – поинтересовался Михаил Филиппович.

– Могу, Миш, если надо, – решила Лариса. – Накурил, надымил... Открой-ка форточку, знаешь ведь, что у меня сердце.

– У всех сердце, – справедливо заметил Михаил Филиппович, взял стул и сел рядом с Ларисой. – Так вот, насчет сердца, вернее, сердечных дел... Тут надо помочь одной девушке. Помочь деликатно, чтоб не обидеть...

– Ах ты, старый волокита, – засмеялась Лариса. – Опять кого-то в себя влюбил.

– Ларка, – с досадой воскликнул декан, – ты же знаешь: я тут ни при чем!

– Знаю, знаю, – смягчилась Лариса. – Ты у нас верный муж и счастливый отец. Как влюбился на первом курсе, так и женился. И всю жизнь: Рита, Рита... Как-то даже несовременно.

Она взглянула на Мишку с веселой досадой: хорош и сейчас, а уж тогда-то... Повезло Ритке!

– Ну, давай рассказывай...

"И эта ее рука, трепет ресниц, и дрожание пальцев..."

– Хотя нет, "дрожание" не годится, – пробормотала Лиза, и мужик из Воронежа, сидевший рядом в метро, кинул на нее удивленный взгляд.

"Странные люди живут в Москве, – в который раз подумал он. – Такая симпатичная, а никого вокруг не замечает, думает о чем-то своем. Черт, какие глаза! Какие волосы..."

– Простите, вы что-то сказали? – учтиво обратился он к Лизе, но она уже встала и пошла к дверям.

"Ну и не надо, – не обиделся гость Москвы. – Там, в гостинице, есть и получше".

А Лиза уже шла к Манежу, глядя под ноги, стараясь не ступить в лужу. Здесь, в центре, вовсю правила бал весна: струились тонкие ручейки, пробивая себе дорогу сквозь жесткий, ноздреватый, таящий под солнцем снег, лихо, по-весеннему неслись машины. А у них, на Ленгорах, было тихо и снежно, и, приезжая из общежития на Моховую или в "Интурист", Лиза всякий раз поражалась этому внезапному переходу из зимы в весну.

"Гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега..." Как странно... Этот далекий араб, этот неизвестный Джебран – даже портрета не было в книге, и Лиза все старалась представить его – творчеством своим, своей удивительной прозой повернул ее к русским поэтам, которые не перечитывались ею со школьных лет. Теперь они то и дело всплывали из глубины, омывая душу, как волны, и Лиза чувствовала себя счастливой.

Она вообще так теперь чувствовала после долгого периода глухой печали. Золотые купола Кремля – счастье, эссе Джебрана, поэзия Пушкина, запах весны... Даже воспоминания о Жане перестали ее терзать, хотя она часто о нем думала. Его нежность, ласки, их немногие ночи... Было ли это? Было, было... Пришла весна, и он снова оказался с ней рядом, она даже рассказывала ему о своих делах, с ним советовалась. Но плоть ее не тосковала, не мучилась. Может, потому, что Лиза не превратилась еще в настоящую женщину? Или потому, что все в ней накопившееся уходило блаженно и утомленно – в переводы, над которыми она сидела до позднего вечера, и просто отдых уже и был верхом блаженства и высшей наградой?

Вот и сегодня, добравшись до Ленинских, сбегав в столовку, зажгла настольную лампу и уселась за стол. "Трепетание пальцев..." Нет, не то: выше уже есть о ресницах – "трепет". И к тому ж, "трепетание" отглагольное существительное, а они ей не нравились: скучно, неинтересно. Так что же с пальцами делать?.. Так ничего и не придумав, оставив для ускользающего слова чистое место, Лиза доперевела эссе – потом она долго будет еще над ним колдовать, – сладко потянулась, закинув руки за голову, встала, надела самую длинную и теплую ночную рубаху – от длительного эмоционального напряжения ей стало холодно – и нырнула в постель.

– Как тепло... Как уютно... – промурлыкала Лиза, блаженно сворачиваясь под одеялом в клубочек, и мгновенно заснула.

Что-то приснилось ей очень хорошее, потому что встала она, радуясь всему на свете: яркому за окном солнцу, законченному вчера, пусть и вчерне, переводу, плосковатым шуткам, которые с утра пораньше отпускало для своих слушателей неизменно бодрое радио. Сегодня всего две лекции, можно и не ходить, а сбегать в парикмахерскую, подстричься, но стыдно подводить Михаила Филипповича: он за нее поручился.

– Придется идти, – сказала себе Лиза, влезла в пушистый болгарский свитер, застегнула на боку черную юбочку, прошлась пару раз расческой по густым волосам, тронула помадой юные губы, взяла портфель.

Все? Все! Теперь на автобус – и до Моховой.

– Черт!

С разбегу она влетела в огромную лужу. Каскад брызг разлетелся из-под ног. Значит, за ночь весна добралась и до Ленинских гор? Добралась, красавица! Как сверкал на солнце мокрый асфальт, каким золотым был высоченный шпиль университета, взметнувшийся в безоблачное юное небо!

Сев у окошка, рассеянно поглядывая на уплывающие назад елочки, Лиза стала думать о переводе, но думалось почему-то о Жане и о себе. Если бы он приехал... если б она уехала... А как же тогда туристы, которых она так любит? И главное – переводы! Диплом тоже важен, но переводы – она это вдруг поняла – гораздо, неизмеримо важнее. "Так и у нас были бы переводы", сказал бы Жан. "Там, у вас, я отошла бы от русского языка, – ответила бы ему Лиза. – Стихия языка другого – дома, на улицах, на работе – захлестнула бы меня, я бы в ней утонула..."

Так, споря с Жаном, уговаривая себя, что все в конце концов получилось правильно, хоть и грустно, она и доехала. Вышла, щурясь от солнца, шагнула в сторону и сразу же налетела – или на нее налетел, чуть не сшиб ее – на высокого, худого, даже тощего парня. Он тоже смотрел, прищурившись, в небо, на солнце, да еще тащил под мышкой огромные, в рамах, картины, перевязанные растрепанной толстой веревкой, и они, эти картины, загораживали левую сторону тротуара и всех, кто там был, а как раз по этой стороне и шагала Лиза.

– Ох, простите!

– Ах, извините!

Оба нагнулись, чтобы поднять сползшую к тротуару картину, оба подтянули ее вверх, взглянули друг другу в лицо и тут же друг друга узнали. Синие-синие глаза, невозможно худая шея, прямые костлявые плечи.

– Лёня, – изумленно протянула Лиза. – Леонид... А где же ваши усы? И борода?

– А я их сбрил к чертовой матери! Девушки в претензии: колются.

Девушки... И главное, во множественном числе... "А тебе-то что?" одернула себя Лиза, но внутренний строгий окрик не помог совершенно: почему-то ей стало больно, ее это почему-то касалось. Какие синие у него глаза! И эта жуткая худоба, выпирающие ключицы, поношенное пальто, непокрытая голова, волосы с проседью... Сколько же ему лет?

– Простите, – он заглянул Лизе в лицо. – Забыл ваше имя.

Опять больно. А почему он, собственно, должен помнить?

– Лиза.

– У меня плохая память на имена, – виновато объяснил художник. – Но облик ваш, вообще вас всю я запомнил и часто о вас вспоминал.

"Вспоминал? Меня?" Радость охватила Лизу, боли как не бывало: улетела, испарилась в сияющей синеве его глаз, в синеве весеннего неба.

– Я даже писал вас. – Он переложил тяжелые картины в правую руку.

– Меня? – растерялась Лиза.

– Ну-у-у, не совсем вас, – стал объяснять художник, – но ваш образ, типаж, эту вашу странную легкость...

Быстрым движением руки он обрисовал в воздухе ее контур. Лиза неподвижно стояла перед ним, прижимая к груди портфель – может, чтобы унять бешеный стук сердца? Она смотрела в его глаза и тонула в них, пропадала... Что с ней творится? Или это день такой – синий-синий, или живущие в ней строки Джебрана?

– Ну, мне пора, – с трудом сказала она. – В девять лекция.

– Хотите, покажу мои работы? – Он будто не услышал ее слов. – Здесь недалеко, на Кропоткинской, мне дали подвал, нежилое помещение.

Какой подвал? Кто дал? Что значит "нежилое"? Он там живет?

– А лекции? – машинально спросила она.

– Пошли! – сказал он и крепко сжал ее руку.

Они шли молча, удаляясь от преданной ею alma mater, шли зачем-то к нему, в какой-то подвал – само слово пугало, – к его картинам, ее образу, запечатленному в них, и Лиза старалась попасть в такт широкому шагу Лёни, но, конечно, не попадала, а он тащил ее к себе в берлогу как свою собственность, да она и была его собственностью: сколько набросков он сделал с этой зеленоглазой колдуньи – не видя ее, по памяти, сколько раз на нее сердился – когда то взгляд, то осанка от него ускользали, сколько раз любовался ею – когда получалось... И вот она рядом – та, которую он рисовал, рисовал, рисовал, – и теперь уж он ее не отпустит.

3

Подвал впечатлял прежде всего широченной, наводящей на грешные мысли тахтой, а уж потом картинами, мольбертом, вкусным запахом красок, лампой на длинном шнуре, зарешеченным окном во всю стену. Лёня задернул тяжелые шторы, зажег свет.

– Располагайтесь.

– Спасибо, – неуверенно сказала Лиза и положила на стул портфель. Здесь прохладно.

– Сейчас согреемся!

Быстрым движением руки Лёня включил камин – загорелось, затрепетало искусственное красное пламя; сбросил на тахту пальто, хотя у двери стояла высокая деревянная вешалка; не спрашивая, стал расстегивать на Лизином пуговицы, но расстегнул только две; махнул худой длинной рукой, в три огромных шага пересек мастерскую.

– Идите сюда! – позвал Лизу.

Он стоял у картины, задернутой маленькими шелковыми шторками.

Лиза подошла нерешительно.

– Да вы не бойтесь, – резко сказал Лёня. – В обе стороны – раз!

Шторки разъехались под его нетерпеливыми руками, и Лиза невольно вскрикнула, увидев себя. Она летела куда-то вдаль, оторвавшись от земли, босая, сдуваемая ветром, подняв в отчаянии руки. Летели, сливаясь с небом, почти прозрачные волосы – никогда не носила Лиза такой прически; в широко распахнутых огромных глазах застыл мучительный, неизвестно к кому обращенный вопрос; маленькая нежная грудь просвечивала сквозь зеленоватый хитон; розовыми, как у ребенка, были длинные ноги с изящными, тоже розовыми ступнями.

– А теперь идите сюда, – нетерпеливо позвал ее Лёня.

Он был уже в другом конце студии, у другой картины, и там тоже была Лиза, только уже не в печали, а в радости – сияющая, счастливая, на цветущем лугу, и на голове у нее был венок из ромашек.

– Почему? – прошептала Лиза. – Почему я?

– Не знаю, – отрывисто ответил Лёня. – Это было как наваждение, сон, от которого требовалось освободиться. Я все видел и видел вас – грусть в ваших глазах, ваши удивительные волосы, дурака Артема рядом. С какой стати?..

Про "дурака" получилось очень злобно.

– Почему ж он дурак? – обиделась за Артема Лиза, хотя сто лет о нем даже не вспоминала.

– Потому что зачем рядом с вами? – неуклюже, но понятно объяснил Лёня.

Ну тут просто невозможно было не улыбнуться! Но Лёня улыбки не заметил.

– Я все думал, что вы появитесь, – с обескураживающей открытостью, торопливо, проглатывая концы слов, продолжал он. – Прибегала ваша подруга, забыл, как зовут.

– Ира.

– Ах, да это не важно! Ира так Ира. Она, знаете, и в самом деле пригнала грузовик с солдатами. Все, что надо, перевезли – в тот, другой клуб, – и опять она появилась, когда и там закончилась выставка. Я все хотел спросить, а вы-то где, да вот видите – не спросил.

Лиза слушала и не слушала, кивая не всегда впопад, и все смотрела на ту картину, где была грустной, летящей. Как он угадал тогдашнее ее состояние? И запомнил, запечатлел навеки... Да, Ирка что-то такое про все эти переезды и перевозки рассказывала, но Лиза не очень-то вникала, думая только о Жане. Сейчас она вдруг вспомнила все.