355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Катасонова » Переступая грань » Текст книги (страница 21)
Переступая грань
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 09:08

Текст книги "Переступая грань"


Автор книги: Елена Катасонова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Ты стала такая сдержанная, – однажды сказал Женя, надевая брюки.

– Потому что не знаю, как себя вести, – неожиданно призналась Таня и, неуверенно взглянув на Женю, робко обняла его и поцеловала в щеку.

Как не похож был этот ее поцелуй на те, прежние! "Что ж, все меняется", – угрюмо подумал Женя и, отстранив Таню, взял со стула часы и надел на руку.

– А помнишь, какой валил снег, когда мы праздновали католическое Рождество? – сказала Таня. – Какой был снегопад...

Тот снег... Тот вечер... Уж лучше бы она не напоминала! Именно тогда случился первый приступ, и вызвали "скорую", а Лера без него не хотела ехать; именно тогда обо всем догадался Денис и перестал уважать отца. Это было началом конца, который то отступает, а то подходит совсем близко... "Хоть бы скорее!" – взмолился однажды Женя после того, как Лера решилась встать, а ее вдруг повело в сторону, и она ударилась головой о косяк...

– Помню, – ответил Женя, и Таня съежилась от его взгляда.

"Скоро я совсем не буду знать, о чем с ним говорить", – подумала она в растерянности, коснулась легким поцелуем Жениного виска и зажгла для него в коридоре свет.

2

– Ну вот, а все боялись какого-то половодья! Какое уж тут половодье, когда опять мороз. Апрель на носу, а у нас все морозы!

Надя, веселая, раскрасневшаяся, в новых сапогах на высокой платформе, внесла с собой в их печальный дом свежесть морозного утра и радость жизни.

– Как там наша больная? – продолжала она, сбросив на руки Жени короткую шубку на шелестящей подкладке, и, не дожидаясь ответа, прошла в спальню.

"Сколько их у нее?" – невольно подумал Женя, вешая шубку на плечики, и пошел вслед за Надей. Стройная, черноглазая, с густыми, завитыми крутыми кольцами волосами как смоль, она являла собой жестокий контраст с Лерой бледной, почти прозрачной, совсем седой; даже голубые глаза – лучшее, что было у Леры, – словно выцвели.

– Как дела? – шевельнула бескровными губами Лера.

Надя уселась на край постели и принялась повествовать о своих с Женькой успехах.

– О, Женька у нас – прямо клад! Мы с ним здорово спелись, правда, Жень?

Женя молча кивнул. "У нас... Мы с ним..." Зачем она дразнит Леру? Никогда не оставлял он Надю наедине с женой – будто чего-то боялся, от чего-то самим своим присутствием защищал вконец ослабевшую, державшуюся на самой грани, в неустойчивом равновесии, несчастную и родную Леру.

Он поставил на тумбочку чайничек с морсом и сел чуть поодаль, зорко наблюдая за Надей.

– Он у тебя молодец! – хлопнула ладонью по одеялу Надя. – Мы с ним провернули такое дельце...

Слова сыпались, как горох, сталкиваясь и рассыпаясь, а Лера, прикрыв глаза, вроде бы и не слушала, но не обратить внимания на бесконечные "мы" да "мы с Женькой" все-таки не смогла. "Мужиков подбирают с ходу, – подумала она и подивилась своему равнодушию. – Хорошо, что успел вырасти Денечек, скоро уйдет из дома... Хорошо, что не та, о которой он плакал..." И заснула под Надину трескотню.

Женя только того и ждал. Он встал, на цыпочках подошел к Наде, коснулся ее руки, кивнул на Леру. Надя с готовностью встала, тихо и осторожно, и они вышли, прикрыв за собой дверь.

– Что говорит врач? – деловито спросила Надя, усевшись в кресло, закинув ногу на ногу. Легкие черные брюки скрывали кривизну тонких ног, ниспадая на лаковые, на каблучках, туфельки.

– Ненавижу тапки! – заявила как-то раз Надя и оставила для себя в прихожей эти самые туфельки.

В ванной висел теперь и ее атласный халат. В нем она помогала Людочке купать Леру.

"Ну какая ты стройная! – в восхищении приговаривала она. – Ну я тебе прямо завидую!"

– Так что говорит врач? – повторила она.

Но Женя видел, что вопрос задан из вежливости, и невежливо пропустил его мимо ушей. Напряжение, постоянно исходившее от Нади, изводило его. А они все чаще бывали вместе.

– Что у вас там к обеду?

Надя встала, прошла мимо Жени, взъерошив ему по дороге волосы и неожиданно чмокнув в макушку – "Немного начинают редеть, сэр", – загремела на кухне кастрюлями. Но надолго в покое его не оставила.

– Эй, хозяин! Давай-ка сюда: помогай!

– Тише, – попросил Женя, войдя в кухню, а Надя, ловко повернув его спиной к себе, уже завязывала на нем фартук.

Тугая грудь крепко прижалась к Жене, и неожиданное вожделение охватило его. "Это она нарочно, нарочно, – в отчаянии подумал он. – Вот стерва!" Оторвавшись от Нади, он яростно чистил картошку, отрубая острым ножом чуть ли не половину, и с удивлением прислушивался к себе, ощущая, как спадает постыдное напряжение и вожделение покидает его. "Никогда! – сказал себе Женя. – Танечка, милая, никогда!" Нестерпимо захотелось к Тане: вожделение без любви напомнило муки отроческих лет, неумелые, тайные попытки его унять, обуздать непослушное тело.

– Плохо без бабы? – неожиданно спросила Надя.

Она опять стояла рядом, касаясь коленом его ноги, и руки закинула ему на плечи, и вдруг прижалась всем телом. Он замер, с ножом в одной руке и с картофелиной – в другой, расставив грязные руки в стороны, словно сдаваясь, – и проклятое вожделение, как опасный зверь, мигом выпрыгнуло из логова, и Надя его почувствовала.

– Плохо без бабы, – повторила она и потянула на себя Женю.

– Ты что, с ума сошла? – прохрипел он и, бросив нож и картошку, оттолкнул Надю, ринулся вон из кухни, срывая на ходу женский фартук, бесцеремонно напяленный на него.

– Да я шучу, шучу, – раздалось ему вслед, но он знал: она совсем не шутила.

Хорошо, что пришел Денис – очень вовремя.

– О, как вкусно пахнет! Здравствуйте... Надя.

– Наконец-то! – обрадовалась Надя. – А то все "тетя" да "тетя". Скоро обед. Первая тарелка – Лерочке. Как там она? Еще не проснулась? Ну пусть спит.

– Какой на улице ветер! Просто свирепствует...

Денис, здоровый и краснощекий, с трудом вписывался в их новый дом. Он был любим и любил простую, славную девушку – никаких проблем, никаких терзаний! – был душой общества на факультете, форвардом в университетской сборной, все у него было хорошо и прекрасно, а к болезни матери он привык. Да и не знал он правды. Поболеет и выздоровеет, чего там?

– Мама спит, значит, – машинально повторил он, приоткрыл дверь спальни и тут же закрыл, даже не разглядев в полумраке мать.

– Ветер, говоришь? – переспросила Надя. – Это к перемене погоды. Вот увидите, все теперь как начнет таять, только держись!

С Денисом она мгновенно перенимала его небрежный стиль, иногда даже молодежный сленг: очень хотелось нравиться, а почему – она и сама не знала. "Хамелеон какой-то, – растерянно думал Женя, а сам все чувствовал ее зрелое, упругое тело и как она вся-вся прижалась к нему и даже просунула между его ног свою ногу. – Стерва! – снова подумал он. – И всегда такой была. Бедный Венька! Так же, наверное, его охмурила".

Борщ был потрясающим, а котлеты – еще лучше.

– Картошечки, Денек, маловато. – Надя стрельнула озорным взглядом в Женю. – Папа твой поленился, мало почистил.

– Что ж ты, пап? – поддержал игру ничего не подозревавший Денис. Совсем в институте своем разленился?

– Да он про него и думать забыл! – расхохоталась, раскачиваясь на табуретке, Надя. – Пашет, как папа Карло, у нас на фирме.

– Я не лошадь, чтобы пахать, – неожиданно обиделся Женя.

– Конечно, не лошадь! Ты у нас конь с яйцами!

Казалось, вот-вот опрокинется табурет – так раскачивалась, так хохотала Надя. Женя с Денисом растерянно переглянулись. Северный ветер ворвался в кухню, хлопнула под ветром фортка. Денис проворно вскочил, повернувшись к отцу и Наде спиной, долго, старательно ее закрывал.

– "Взбесилась ведьма злая..." – процитировал он Пушкина и совсем смутился. "Когда что-то не так, всегда почему-то говорят о погоде", – думал он, глядя в окно, а за спиной молчали отец и Надя. Колючие снежинки бились в стекло. Выл, гудел за окном ветер; улетала, оседлав ветер, зима. Трое сидели на кухне. А там, через комнату, в теплой спальне все спала и спала Лера. Надя трижды заглядывала к подруге, но будить не решалась.

– Пусть спит. Сон возвращает силы, – говорила она Жене. – А борщец ее подождет.

"Силы... Их уже не вернешь, – думал Женя. – Хоть бы скорей, что ли!" Второй раз за недавнее время посещала его эта мысль. Она была несправедлива, жестока, но, видно, прочно поселилась в сознании – сама поселилась, сама! Он же не виноват! Он по-прежнему исправно покупал спленин, а Людочка этот спленин колола, покупал самые дорогие, чудодейственные, если верить рекламе, витамины и все-все-все (благо, недостатка в деньгах теперь не было), но каждая клеточка его мозга жила ожиданием конца – неизбежного, он один в семье знал это, и скорее всего мучительного.

– Не обязательно, – сказала Таня. Только с ней говорил он о Лере. Смотря куда пойдут метастазы. И потом есть серьезные препараты. Вот, возьми, выпросила у Сережки. Если боли, сразу колите. И требуй, настойчиво требуй помощи: не допускай страданий.

Вот о чем они теперь говорили. Все реже – о любви, все чаще – о Лере.

"Так кончается любовь, – думала в тот же вечер Таня, глядя, как бьются о стекло последние этой суровой весной снежинки, слушая, как гудит, завывает ветер. – Но ведь мы так любили друг друга... А теперь?.. Что-то уходит от нас обоих, и удержать невозможно..." Таня нервно заходила по комнате. Если б можно было ему позвонить! Внезапно гнев охватил ее. "Почему у меня ни на что нет права? Шесть лет связи дают же какие-то, минимальные пусть, права?" И она решительно набрала номер.

3

"Значит, Таня – как все: тоже может предать". Как у нее рука поднялась – набрать номер, названный когда-то, давным-давно, когда остался Женя на целую неделю в доме один. С тех пор – никогда, ни разу... И ведь знает, знает! Позвонить сюда, где горе, где тоненькой, бледной свечкой догорает Лера, чтобы поговорить – о Господи! – о любви, а значит, о жизни. "Эх, Таня, что ты наделала!"

К телефону бросился, как всегда, Денис: это ж ему вечно звонили.

– Сидите, это, наверное, Люда.

Вышел, опустив голову – бледный, суровый, и морщинка на переносице.

– Тебя, – сухо бросил отцу.

По его тону Женя догадался сразу. Хотя этого быть не могло!

– Должно быть, из института, – зачем-то сказал он, а сердце тревожно трепыхалось и замирало.

– По-моему, нет, – жестко отрезал сын.

Надя не проронила ни слова. Лишь черные глаза бешеным жгли огнем.

– Женча, это я. – Голос Тани звучал так близко, что Женя перепугался: уж не приехала ли она? Стоит сейчас там, у стоянки, в старой, расхристанной телефонной будке, и что тогда делать? – Прости, что звоню, – виновато и торопливо говорила Таня. – Так захотелось услышать твой голос...

Она спешила высказать все, что копилось внутри, жгло и мучило, говорила, что безумно устала, изверилась, извелась, в чем-то его упрекала, за что-то просила прощения, но Женя чувствовал лишь одно – ненависть. Так подставить его, не пощадить! Знает ведь, что, кроме умирающей Леры, есть еще взрослый сын. И, Господи, как ничтожны, суетны ее страдания, как все это мелко, не имеет значения по сравнению с тем, что происходит в спальне, где лежит в полузабытьи Лера, исхудавшая, пожелтевшая, слабая, а впереди у нее боль и смерть.

– Ты говорил, Денис постоянно у Люды, только поэтому я решилась.

"Мы всегда чувствуем синхронно", – когда-то, в счастливую минуту, сказал он Тане. Значит, те времена позади.

– Але? Але? Почему ты молчишь?

– Могла бы и подождать немного, – ненавидяще сказал Женя. – Недолго осталось.

– Что? – ужаснулась Таня.

Но он уже повесил трубку.

Денис с Надей встретили его возвращение молча; Денис – все с той же непримиримой суровостью, Надя – сгорая от любопытства.

– Из института? – лукаво спросила она.

– Ага, лаборантка, – презирая себя, хмуро кивнул Женя.

– Надо же, какая ответственная работа! – не унималась Надя. – Даже дома тревожат... А в выходные?

Женя молчал.

– Хватит, тетя Надя, – встал Денис, загородив от Нади отца.

– Просто Надя, – мягко напомнила она ему.

– Тетя Надя, – сердито повторил Денис. – Уже поздно, я думаю. Пора домой.

– Выгоняешь? – подняла бровь Надя.

– Напоминаю, – уклонился Денис от очевидной дерзости.

– Правда, Надюш, – жалко поддержал сына Женя. – Скоро проснется Лера, у нас тут вечерние процедуры...

Допустить, чтобы Надя видела, как, опираясь о его руку, почти вися на ней, Лера добирается до уборной, он не мог. Надя, кажется, поняла.

– Что ж, господа, – шутливо сказала она и встала. – Прощайте!

Женя вышел проводить в коридор.

– Ты бы поговорил с сыном, – бросила небрежно Надя. – А то ведь я могу и обидеться.

– И что тогда? – стиснув зубы, спросил Женя.

– Ничего, – спокойно ответила Надя. – Безработица сейчас большая.

– Вот как? – встал между ней и дверью Женя. – Что ж, давай, высказывайся начистоту!

Поступок Тани, недостойный ее, собственная трусость, сосущая пустота после вырвавшихся у него слов, физическое ощущение огромной, невосполнимой потери – все вызвало такую бурю в душе, что он уже ничего не боялся.

– А чего тут высказываться? – тут же отступила Надя. – Молодежь у нас резкая.

– Она везде резкая, – устало отозвался Женя и отступил в сторону, выпуская Надю.

Денис мыл посуду, когда отец вошел в кухню.

– Папа, – не поворачиваясь, сказал Денис, а сам все тер и тер зеленой губкой тарелку, – попроси эту женщину больше сюда не звонить. У тебя ведь есть телефон на службе.

– Она больше не позвонит, – сказал Женя и прислонился к стене, потому что ослабли ноги. – Не позвонит, – с болью повторил он, – никуда...

– Вот и хорошо, – закрыл тему Денис и поставил наконец тарелку на полку. – А то может услышать мама.

"Мог бы не добавлять, – подумал Женя, глядя на широкие плечи сына, его упругий затылок, длинные ноги, на которых Денис крепко, уверенно шагал по земле. – Мог бы и пощадить: видишь же, что подыхаю..."

Но молодежь, бескомпромиссная и беспощадная, разве старшее поколение понимает? Может быть, когда-нибудь Денис вспомнит свои слова – когда станет отцом, дедом – и ужаснется собственной жестокости, но сейчас он гордился собой, потому что отстаивал честь матери и отрывал отца от какой-то мерзавки. Денис не употреблял мата, а то бы, конечно, выбрал для Тани термин похлеще.

Таня все стояла с трубкой в руке и слушала длинные безжалостные гудки. Потом осторожно ее положила и опустилась на диван. "Что я наделала... Ведь никогда не звонила! Но разве из-за этого можно бросить? Мы же любим друг друга!" Она сидела на диване и ждала в каком-то странном оцепенении. Вот сейчас он опомнится и позвонит. Даже если не ушел его сын, – позвонит. Пусть скажет хоть что-нибудь! Не называя по имени, без местоимений, на вы!

– Сергей Петрович? У меня к вам дело. В какое время удобнее всего позвонить завтра?

Она придумала эту фразу и повторяла ее, не замечая течения времени. "Господи, ну что я такого сделала? – спрашивала она своего родного, единственного. – Ты же говорил мне, что убрал аппарат из спальни, чтобы не тревожить Леру, значит, она никогда не снимает трубку. Миленький мой, родной, дорогой, позвони!" Стало вдруг очень холодно. Таня поднялась с дивана и подошла к окну. Темно и тихо было на улице. Уже не бились о стекла снежинки, улегся ветер; умиротворилась природа. Таня накинула на плечи платок и постояла немного, тоскливо глядя в глухую ночь. Сколько же теперь времени? Она взглянула на часы. Неужели уже два часа? Неужели так долго просидела она на диване? А он так и не позвонил. Завтра ей к восьми тридцати, нужно хоть немного поспать. Где-то у нее есть пилюли – сегодня корвалол не поможет.

Усилием воли стряхнула Таня ледяное оцепенение, заставила себя принять душ, оставив в безумной надежде открытой дверь – а вдруг позвонит? – выпила розовую таблетку, обладающую мощной, убойной силой, поставила на семь будильник и заснула мгновенно. Мертвым был сон, тяжелым, медленным пробуждение – таблетку надлежало "выспать", – и еще – оно было страшным. "У меня больше нет Жени..." Казалось, эта мысль не покидала ее и во сне, потому что с ней Таня проснулась. Звенел и звенел будильник, и под этот неумолчный звон повторялись немыслимые, невозможные просто слова: "У меня больше нет Жени".

На улице было снежно и солнечно. И солнце, яркое, теплое, уже весеннее, сноровисто и весело превращало снег в мелкие ручейки; они торопливо бежали к водостокам, люди перешагивали через них, поругивая городские власти за обычную их медлительность и нерасторопность, но поругивая беззлобно, добродушно, потому что все понимали, что пережили вчера последний в этом году снегопад и весна наконец-то вступила в город.

– Ишь, расчирикались, – улыбнулся прохожий.

Воробьи и вправду чирикали и веселились вовсю. Из всех оставшихся на зиму птах воробьи первыми чувствуют весну, смело и безрассудно бросаясь в холодные лужицы, чтобы побарахтаться, повздорить, подраться и снова взлететь на ветки – погреться на солнышке.

А Тане было еще больнее под ласковым солнцем и синим небом: все рады, все счастливы, только она одна. Таня словно забыла, что есть мать и дочь, ее больные, друзья, научная работа в клинике... Никого и ничего не было у нее в это утро, в этот день, в этот вечер, потому что ее бросил Женя. Она повторяла себе это снова и снова, не щадя, унижая себя, а сама как одержимая ждала звонка. В кабинете, где принимала больных, телефон был только внутренний, но она попросила, если что, позвать ее непременно в регистратуру.

– Я жду очень важный звонок, – сказала Таня несчастно.

– Не волнуйтесь, позову обязательно, – заверила ее пожилая регистраторша, разрываясь между двумя телефонами, трезвонившими беспрестанно.

"Как же тут прозвониться", – уныло подумала Таня и побрела в кабинет.

И после обеда, в больнице, Таня ждала и ждала – Женя знал все ее телефоны, – не очень-то понимая, на что все гневается Сережа.

– Да ты что, оглохла? – вышел он наконец из себя. – Я говорю, вытащили мы пациента из седьмой палаты.

– Ну и хорошо, – равнодушно ответила Таня.

– Да ты хоть взгляни! – Сергей сунул ей последнее ЭХО. – Вытащили-то по твоей методике!

– Я и говорю – "хорошо", – повторила Таня, и Сергей посмотрел на нее с горестным недоумением.

– Тань, а Тань, – сказал потише, – что-то случилось? Что-нибудь с мамой, с дочкой?

– Нет, нет, – испугалась Таня и постучала костяшками пальцев о притолоку. – Все в порядке.

– Да, кстати, – вспомнил Сережа, – тут у нас есть две путевки, почти бесплатные, в Крым. Санаторий матери и ребенка. Как раз для тебя. Я в месткоме так и сказал. Записали!

– А разве у нас еще есть местком? – удивилась Таня.

– А почему нет? – вытаращил на нее глаза Сергей.

– Я думала, это все в прошлом...

– Ничего подобного. Есть! – Сережа был очень доволен за Таню. – Зайди в пятьсот тринадцатую. Там такая Любовь Михайловна...

– Татьяна Ивановна, вас к телефону! – крикнула лаборантка, и Таня, оборвав разговор на середине, бросилась в конец коридора.

Сережа задумчиво смотрел ей вслед.

– Это я, – сдержанно сказал Женя. – Не хочу, чтобы ты ждала моего звонка: знаю, как это выматывает. Извини, что вчера положил трубку.

– Нет, ты извини! – закричала Таня. Ей было все равно, что все в ординаторской, нагнувшись к своим столам, с интересом слушают: ведь он позвонил! – Никогда больше... Ни за что... – как в бреду, клялась Таня. – Я все тебе объясню. Позвони вечером, хорошо?

Какой жалкой она была! Какой счастливой!

– Хорошо, позвоню, – сказал Женя и, опять не прощаясь, повесил трубку.

А Таня все стояла, улыбаясь бессмысленно, пока Верочка не тронула ее за плечо.

– Мне бы позвонить, Таня.

– Ах да, конечно!

Какое удивительное за окном солнце! Какая милая эта Вера!

– Так что там, в седьмой палате? – звонко спросила Таня у подошедшего к ней Сережи. – Я ж говорила, моя методика не подведет!

И она поспешила к своему больному.

– Кардиограммы-то захвати! – крикнул ей вслед Сережа, но Таня его не слышала.

Пациент ожил и в самом деле, и в этом была ее заслуга! Теперь она знает, как лечить в подобных случаях. Вообще-то знала и раньше, но одно дело – знать, и совсем другое – испробовать, да еще впервые, да так успешно! Надо сейчас же рассказать маме: пусть порадуется вместе с ней. Вот уйдут все из ординаторской... И конечно, они с Сашкой поедут в Крым! Только бы Женя простил ее. Подумать только: она снова увидит море! А уж как Сашка о нем скучает!.. Таня зажмурилась, представляя восторг дочки. Она просто физически ощутила эту огромную водную гладь, шелковую ласку волны, соленые на губах брызги. Господи, какой воздух в Крыму! Чистый-чистый, вдыхаешь, как пьешь. Какой виноград – плод горячего, сухого солнца! Там все сказка.

4

– Нет, ты понимаешь, мама, какой сюрприз преподнес старик из седьмой? Все у нас с ним получилось. Все – как по-писаному, по учебнику.

– Ты у меня молодец, – посмеивается Марина Петровна. – Теперь надо проверить – не раз и не два – на сходных случаях, а уж потом...

– Знаю, знаю, – смеется Таня. – Но это уже после Крыма. Ах, мама, как я по нему соскучилась!

– И будет у меня ученая дочь, – задумчиво продолжает Марина Петровна. – Только поликлинику свою не бросай: это, знаешь ли, школа.

– А я и не думаю! – восклицает Таня. – Эх, жаль, Сашка где-то болтается – так хочется рассказать ей про море!

– Скажем... Успеется... Да она тебе позвонит.

– Нет, – быстро говорит Таня. – Я лучше сама!

На минуту ей становится стыдно, но мама воспринимает ее слова как должное.

– Ага, позвони.

Таня носится по маминой квартире как вихрь. На солнце сразу высвечивается пыль, и Таня встает на табурет, чтобы дотянуться до самых дальних уголков – до стенки шкафа, до люстры. Мелодично звякают подвески каждую протирает Таня, – ярко-зелеными под влажной тряпкой становятся листики комнатных скромных цветов – вот-вот зацветут, уже набухли бутоны, надо их протереть.

– Чуете весну, да? – приговаривает Таня, осторожно касаясь бутонов.

Как, оказывается, все просто: стоило ему позвонить, и жизнь началась снова. Можно даже его не видеть, только знать, что он есть у нее. "Какая я глупая, – думает Таня под яростный вой пылесоса. – Как я могла устать от любви? Да, трудная, тайная, и живем мы врозь, но ведь любим!" Она напевает старую песенку о весне и любви и чувствует себя такой счастливой, красивой, удачливой! "И про старика из седьмой расскажу. Пусть порадуется вместе со мной! И про море! Но чтоб он ничего такого не думал – надо щадить, надо беречь друг друга. Сразу скажу, что еду с Сашей, пусть не волнуется. И еще скажу, что люблю. Давно почему-то не говорила... Люблю бесконечно, и он меня любит, я знаю. И ничего на свете больше не нужно. Только бы он позвонил скорее..."

Лера умерла, как уснула, спокойно и мирно. В этот день она проснулась в шесть, попила воды, вздохнула, положила руку на грудь – "Как-то тесно..." Женя немедля вскочил – "Что, Лерочка, что?" – а она не дышит.

– Повезло, – с уважительным удивлением сказала врач, по какому-то наитию зашедшая к своей больной ровно в девять. – Один случай из ста.

– Какой? – тупо спросил оцепеневший от горя Женя – ожидаемого, а все равно внезапного. И ни с чем не сравнимого.

– Чтоб без болей и без агонии, – объяснила врач. – Видимо, в сердце пошли метастазы.

– С водой ушла... Весна... – подпершись, вздохнула соседка.

А Женя все смотрел на Леру, бессмысленно поправляя что-то у изголовья, в ногах. "Прости... Прости..." Чьи-то голоса вторгались в его мольбу, прорывая серую пелену безмерной тоски.

– Посиди, папа, в гостиной...

– Женя, Жень, где документы? Вызовем из "Ритуала"?

– А вот и сверток с платочком, рубахой, тапочками. На самом виду положила, сердешная, сама все себе приготовила.

– Значит, знала, догадывалась...

– Женя, она как хотела: кремацию или так?

Черные глаза Нади озабочены и печальны. Она трясет за плечо Женю.

– Как она хотела, скажи!

– Никак не хотела, – сказал Женя и заплакал.

– Значит, кремация, – вздохнула Надя.

Какие-то люди входят-выходят, какие-то проблемы решаются профессионально и быстро.

Жила-была девочка – смеялась, играла в мячик; выросла, стала хорошенькой, светловолосой девушкой; вышла замуж, родила сына... Вон он какой – рослый и крепкий, тоже светловолосый. Любила, работала, много думала и читала, меньше – развлекалась и путешествовала. И вдруг все кончилось, оборвалось. Нет вообще ничего! И скоро от Леры останется только кучка пепла. Непостижимо... И, Боже, как несправедливо и страшно!

– День-то какой, какой день, поглядите! Настоящий весенний.

– Птицы поют, и такое солнце!

– Праведница уходит.

– Почему?

– Потому что в Пасху.

– Ах да, Пасха... Ну, что ж, поехали?

Все дальнейшее – как в бреду. "Этого не может быть..." Да вот же, вот! Темный автобус, по краям скамейки, а посредине – гроб. В нем чужая, не похожая на себя Лера. Страшный зал, словно чистилище: неловкие короткие речи. Гроб опускается в самое пекло... И снова автобус, но Женя едет в машине Пал Палыча. Людочка держит его за руку, сует валерьянку. С другой стороны – сын. Наташа, не оборачиваясь, сидит впереди. Все молчат. А дома стол, составленный из трех, разновеликих, застланный простынями. И снято покрывало с зеркала.

Откуда столько народу? Надя, Денис и Людочка, Пал Палыч с Наташей рядом, а это кто?

– С ее последней работы, – шепчет Надя. – А те вот – ученики.

"Много пришло людей, – рассеянно думает Женя. – Видно, любили Леру". А он?.. Он тоже любил. Да, любил, что бы там ни случалось в жизни. И тут же он видит перед собой Таню. "Не надо! Не вспоминай!" Но их первая встреча уже стоит перед глазами так зримо, словно это было вчера.

"Простите, у вас не занято?"

Таня с тарелкой в руках подходит к высокому, под мрамор, столику.

"Занято, занято! Я женат, не свободен..." Вместо этого он приглашает ее за столик. Или это он подошел, а она разрешила? Ах, да какая разница? Черные, прямые волосы, глаза цвета морской волны... Остановись сейчас же, не вспоминай! Ведь если на самом деле есть Бог, то душа Леры еще здесь, рядом с ним, и все его мысли знает. "Прости, прости! Что же теперь мне делать?"

– Мы останемся с тобой, папа?

Денис и Людочка стоят, как всегда, плечом к плечу, рядом. Их двое, а он совсем один.

– Нет. Я хочу отдохнуть.

– Надо же вымыть посуду, – объясняет Людочка.

– Я помою, – твердо говорит Надя.

И все, кроме нее, уходят.

– Отдыхай, я все сделаю, – распоряжается Надя.

– Нет, я помогу.

– Ну помоги. Сколько всего осталось! Куда все девать?

– Выбросить.

– Еще чего! Уместится в холодильнике.

Они перебрасываются короткими, нейтральными фразами. Надя ловко упаковывает в целлофан горки тонко нарезанного сыра, аккуратно складывает, кусок к куску, колбасу, наполняет банки салатом. Она сдержанна и серьезна: ведь Лера – институтская ее подруга, значит, скоро ее черед. "Глупости, сердится на себя Надя. – Она ж умерла не от старости". Надя взглядывает на Женю. Похудел, осунулся за три дня; страшно и странно почернело лицо. Хочется подойти, приласкать, но Надя знает: этого никак нельзя, не положено. Всякие там нежности – после, успеется. Но той, телефонной бабе она его не отдаст, пусть даже и не надеется. В конце концов, вовсе не мужики делают выбор, это им только кажется. Выбирают и отбивают женщины, и та, которая ближе и сноровистее, сумела уловить момент, не отступила, наплевала на самолюбие, гордость и прочие глупости, та и выигрывает. А что, если прямо сейчас остаться? Другого случая может и не представиться. Надя снова бросает на Женю быстрый, проницательный взгляд – теперь уже вопрошающий. Женя еле передвигает ноги. Глаза пусты, и движения заторможены. "Сегодня он ни на что не годен, – думает Надя. – Подождать? А если объявится та, другая? Женька теперь свободен, и там, похоже, долгая связь..."

Надя замедляет темп своей бурной деятельности: медленно вытирает посуду, снимает со стола и сворачивает салфетки – мятые, с пятнами от вина и салатов, убирает простыни, протирает, разъединяя, столы. Женя сидит в кресле, невидяще смотрит на Надю. Напрасно отпустил сына: тяжело одному. И совершенно нет сил – ни встать, ни пойти – страшно подумать! – в спальню. Нет, сегодня он ляжет здесь, на диване. И завтра. И послезавтра. Надо принести постель – оттуда, из спальни. Вот уйдет Надя... Неужели она уйдет и он останется в пустой квартире? Женя тоскливо озирается по сторонам. Как странно: Лера была такой беспомощной, неподвижной, было так трудно, мучительно, а дом жил. Не стало ее – и не стало дома. Так, коробка. Пустая, холодная, тоже мертвая.

– Тебе нужно поспать.

Рядом стоит Надя.

– Нет, – качает головой Женя.

– Надо, Женча.

Надя садится перед ним на корточки, берет в свои его руки. "Женча..." Так его называет Таня. Где-то там, далеко, ждут не дождутся его звонка. Ну и пусть... Это она во всем виновата... Из-за нее страдала, погибая, Лера... Гнев вспыхивает и гаснет мгновенно. Да нет, при чем тут Таня? Это все он, он один! Ну да, он влюбился – давным-давно, в какой-то другой жизни, – и предал Леру. Прости, прости! А теперь... Разве он любит Таню? Ах, он не знает, не знает, и пусть все оставят его в покое!

– Выпей! – властно велит Надя, и Женя покорно пьет какую-то пакостную микстуру.

– Мне уйти? – спрашивает Надя.

Она опять сидит перед ним на корточках. Черные глаза снизу вверх смотрят на Женю требовательно и моляще, сильные руки сжимают его колени. И вдруг ее голова на них падает, и он машинально, не отдавая себе отчета, что делает и зачем, кладет руку на жесткие, густые волосы. Как нужна ему сейчас ее поддержка: ведь она знала Леру столько же лет, сколько он, ведь они дружили всю жизнь!

– Как мне теперь жить? – спрашивает Женя.

– Лерка велела о тебе позаботиться, – бормочет Надя и, задыхаясь от желания, ревности, страха перед неведомой, грозной соперницей, торопится укрепить совершенно не защищенные сейчас позиции.

Голова у нее идет кругом – от усталости, пережитого за этот долгий, тяжелый, сумбурный день, от выпитой водки, а потом вина и опять и опять водки, а главное – от сознания, очень четкого, несмотря на все треволнения: надо его удержать какими угодно средствами, пока не поздно, пока он беззащитен и гол, пока убит горем.

С ужасом и восторгом, стыдом, растерянным изумлением – ни одна женщина не делала с ним такого! – чувствует Женя, как расстегивают на нем брюки, чуткие пальцы осторожно стягивают трусы, и влажный рот припадает к нему, вбирая его в себя.

– Что ты... Зачем...

Он, конечно, об этом знает – читал, слыхал, даже видел в сегодняшних откровенных фильмах, – но чтобы кто-то сделал ему такое... Женя откидывается на спинку кресла. Как невыносимо остро, невозможно резко... Женя наклоняется к Наде, голова его изнеможенно падает ей на плечи. Не надо! Пусть она перестанет! Он больше не выдержит! Нет, нет, нет...

– Прости, – мягко говорит, поднимаясь с колен, Надя. – Сама не знаю, как это вышло...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю