Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Второй раз Таня набирала номер очень медленно, четко, вращала диск, проговаривая про себя каждую цифру.

– Слушаю, – издевательски ответил тот же голос.

– Доброе утро, – помертвев, зачем-то сказала Таня. На том конце хмыкнули. – Позовите, пожалуйста, Женю.

– Он в ванной. – Неведомая женщина улыбалась. – Позвоните через десять минут.

Таня положила трубку, посидела, глядя на часики, ровно десять минут. Секундная стрелка, подрагивая, бодро скакала по мелким делениям. "Не звони больше, не надо! – предупреждающе стучало внутри. – Еще можно ничего не знать точно, убедить себя, что ошиблась..." Но разве в такие минуты слушаем мы голос разума?

– Але, Женя? – чужим, низким голосом сказала Таня.

– Танечка! – неестественно бурно обрадовался Женя и тут же встревожился. – Что-то случилось?

– Почему – случилось? – деревянно переспросила Таня.

– Так рано... – смущенно объяснил Женя.

– Я хотела спросить, нет ли у тебя кипятильника? – Будто не Таня, а кто-то другой говорил за нее. – На море он, знаешь, нужен.

– Конечно, есть! – с энтузиазмом воскликнул Женя. – Приду провожать принесу.

– А кто эта женщина – та, что сняла трубку? – без всякого перехода, так же, на одной ноте, спросила Таня.

У Жени упало сердце. Тишина в трубке сказала Тане больше всяких слов, но она еще на что-то надеялась.

– Какая женщина? – после мгновенной запинки зазвучал жалкий голос Жени. – Я здесь один. – Он отвечал каким-то блеющим, дребезжащим фальцетом. – Ты, наверное, не туда попала...

– Правда? Нет, правда? – Бурная радость волной хлынула в измученное сознание. Какое счастье! Но внезапное озарение перечеркнуло его. – Знаешь, я ведь звонила дважды, – проталкивая слова через сухое, как наждачная бумага, горло, с трудом проговорила Таня. – Попросила тебя, и мне велели позвонить через десять минут...

Как чуткий метроном, уловил Женя ее сомнения и тут же ими воспользовался.

– Понимаешь, – оживленно заговорил он (Надя все еще была в ванной), бывают очень странные совпадения. Просишь к телефону какого-нибудь Сергея Сергеевича, начинаешь с ним деловой разговор, и только через пять минут выясняется, что это совсем другой Сергей Сергеевич...

И даже не эти наговоренные им глупости, а та же фальшивая интонация уничтожила последние сомнения Тани.

– Женечка, не надо! – Рыдания вырвались внезапно и бурно. – Не надо унижать друг друга! Мы так много пережили вместе!

– Да, пережили, – промямлил совершенно раздавленный Женя. – Прости, я положу трубку. Мне что-то плохо...

"Он не может больше со мной говорить!" Таня, как змею, отшвырнула трубку, рыдая, рухнула на диван. А там, на другом конце Москвы, белый как мел Женя в отчаянии смотрел на розовую, благоухающую дезодорантом Надю, вышедшую из ванной. Ее влажные волосы блестели, губы улыбались, и вся она, сияющая, отмытая, в голубом халате, приближалась к нему победительницей.

Она нарочно задержалась в ванной, чтобы та, другая, обо всем спросила и во всем убедилась. "Ничо, переживет, – с усмешкой подумала Надя, глядя на мертвенно-белое лицо Жени. – А ты как думал? Сидеть на двух стульях? Ну уж нет, соколик, я тебе – не Лера". Но ненависть в его глазах погасила радость победы.

– Ты чего? – внезапно оробев, подошла к Жене Надя.

Она хотела ласково и прощающе потрепать Женю по волосам, но он отшатнулся, как от удара.

– Не трогай меня! – истерически закричал он. – Ты зачем?.. Почему?.. В чужом доме не снимают трубки!

– В чужом? – удивленно подняла брови Надя, и лицо ее, с этими высоко поднятыми бровями, стало вдруг глуповатым. – А разве мы друг другу чужие?

– Нет... Да... Теперь да, чужие! Это ты нарочно, нарочно...

– А как же, – неожиданно и спокойно согласилась Надя. – Ведь я понимаю: Лерочка наша все хворала, а ты – здоровый мужик. Кто осудит? Все правильно. Но теперь у тебя есть я, пора обрывать прежние связи. – Она уселась в кресло, положила, как всегда, ногу на ногу. – Ну, иди ко мне, улыбнулась Жене. – Рвать всегда трудно, я понимаю.

Женя, оцепенев, смотрел на эту лютую бабу, развалившуюся в его кресле, низводящую его любовь к Тане до уровня пошлой связи, простой физиологической потребности.

– Уходи, – сдавленно сказал он и, стараясь подавить в себе гнев и отчаяние, повторил тихо: – Уходи, пожалуйста. Я не могу тебя видеть.

"Батюшки, какие мы нежные", – усмехнулась про себя Надя.

– Уйду, уйду, не волнуйся.

"А здорово получилось с этим звонком!"

Надя поднялась с кресла, замедленными движениями, еще на что-то надеясь, стала снимать халат. Но Женя отвернулся, как только пальцы ее коснулись пуговиц. "Что ж, подождем: пусть побесится", – не веря в непоправимость случившегося, сказала себе Надя, натянула узкие брюки, надела итальянскую, цвета маренго, блузу, купленную на Пушкинской, в одном из самых дорогих бутиков, щелкнула замком элегантной сумочки, вынимая сиреневую губную помаду и пудреницу.

Она давала время одуматься, но проклятый Женька все так же стоял спиной. Хотелось подскочить к этому несносному дураку, дубасить кулаками упрямую, прямую спину, кричать, плакать, заставить наконец повернуться. Но умная Надя ничего такого не сделала, а сказала нарочито спокойно и буднично:

– Жду завтра в девять. Пора кое-что обсудить. Эти поборы, черт бы их побрал... Придется, как видно, поменять название: вроде новая фирма первый год без налогов.

– Я не приду, – глухо сказал Женя, и это было решением.

– Придешь, – уверенно протянула Надя, хотя внутри что-то екнуло. Пораскинешь мозгами и придешь, как миленький. – Хотелось добавить: "Куда ты денешься?" – но Надя вовремя прикусила язык.

Женя так и не повернулся, пока она не ушла, и бросился к телефону сразу, как только за Надей закрылась дверь.

– Ну, как ты там? – спросил обессиленно и безлично, не решаясь, не смея назвать Таню по имени.

В ответ послышался тихий плач.

– Зачем она сняла трубку? – сквозь слезы спросила Таня. Как будто это было самым главным!

Она плакала так обреченно и говорила совсем не о том, к чему был готов Женя.

– Она думала, что звонят с фирмы, – растерянно ответил он и в то же мгновение понял, что своим ответом признал существование той, другой.

– Вот как? – по-детски всхлипнула Таня. – Значит, ей уже звонят к тебе домой?

– Это совсем не то, что ты думаешь! – сбросив проклятое, непонятное оцепенение, стал защищаться Женя. – Мы просто вместе работаем.

– И поэтому она у тебя ночует? – вздохнула Таня.

"Нет, так ничего не выйдет", – понял Женя и попросил – робко, приниженно, умирая от жалости к Тане, ее беспомощным, детским слезам:

– Можно к тебе приехать?

Он обнимет ее и скажет, что любит. Он попросит простить и забыть. И не нужно будет ничего объяснять!

– Нет, что ты! – испуганно сказала Таня. – Мне так страшно...

– Почему страшно? – не понял Женя.

И она сказала нечто чудовищное, невозможное:

– Страшно видеть тебя.

– А кипятильник? – ухватился за соломинку Женя.

– У меня есть, – призналась Таня. – Наверное, я что-то чувствовала... Потому и позвонила.

– Танечка, – взмолился Женя, – не надо...

Но его больше не слушали.

– Знаешь, что это такое? – задумчиво, уже не плача, сказала Таня и ответила сама себе: – Это потрясение, шок. Придется его пережить.

– Танечка, не надо! – снова взмолился Женя. – Ведь мы любим друг друга? – с надеждой и страхом добавил он.

– Мне поможет брезгливость, – не ответив на самый главный вопрос, сказала Таня и повесила трубку.

"Нет, – покачал головой Женя, – так просто люди не расстаются. Она не понимает самого главного, единственного: мы любим друг друга. Все они, женщины, даже самые умные, не знают природу мужчины, и в этом общая наша беда..." Если бы кто-нибудь напомнил сейчас Жене его собственное решение, принятое на даче у Нади, он бы с негодованием от этого чудовищного решения отмахнулся. Он ходил по комнате и говорил с Таней. "Надо было сразу, как только умерла Лера, сделать предложение, – мелькнуло в гудящей, больной голове. – Да, но вертелась же эта Надя..." Женя сморщился, как от боли, и снова бросился к телефону.

Он звонил и звонил – домой, в поликлинику, в больницу, к Марине Петровне, – но так и не смог поймать Таню. "У меня только два дня, лихорадочно соображал он. – Откуда она поедет на море? Наверное, от мамы: ведь там ее дочка. Номер поезда я знаю, а вот номер вагона... Ничего, встану у самого первого, перехвачу. Но что можно сказать при Саше? Трудно... Да и времени, может, не будет. Значит, надо объясниться сейчас..."

И Женя помчался к Тане. Долгой дороги он попросту не заметил: механически пересел с автобуса на метро, механически перешел в метро на знакомую линию. Воспоминания обрушились с такой силой, что, казалось, вот-вот раздавят его. Он даже не вспоминал, он видел их первую встречу и то, как провожал Таню на дачу, а потом маялся в Олимпийке, как она печалилась на его плече, а он целовал ее дивные волосы и мокрые, русалочьи глаза. Картины пережитого вместе мелькали все быстрее, стремительнее.

– Эй, дядя, куда ты лезешь? – оттолкнул его от края платформы парень в белом берете. – Жить надоело?

Но Женя даже не понял, что лез под поезд.

Уже отцвела черемуха, распустилась сирень. Традиционные майские холода стояли в Москве, хорошо хоть без ливней. "Надо было надеть куртку..." Это была единственная посторонняя мысль – она мелькнула, пропала, и Женя опять погрузился в полуявь-полусон.

Как это все случилось? Ну да, он предал Леру, потому что полюбил Таню так сильно, как любят только раз в жизни. Зачем же тогда появилась Надя? Женя внезапно остановился – он был уже на проспекте Мира, – и на него с разбегу налетела немолодая женщина с тяжелыми сумками.

– Пьяный, что ли? – с усталой досадой сказала она и потащила свою тяжелую, каждодневную ношу дальше.

И ее не заметил и не услышал Женя. "Может, Надежда меня заставила, приворожила? Сейчас много пишут об этом, а у нее глаза – как угли..." Женя остановился, покрутил головой – сбрендил он нешто? – и ринулся к знакомому до боли подъезду. Мысли путались в голове, мешались, кружили, и помочь ему могла только Таня.

– Ну, хватит, – решительно сказала Марина Петровна. – Поревела, и будет. Все они – кобели, только одни дворняги, а другие породистые. Вот и вся между ними разница. А если серьезно, такими, полигамными, создала их природа – врачу следовало бы знать. Иначе обезлюдела бы Земля. Поди умойся: скоро Сашка придет.

– Мама, – простонала Таня, – но ведь это любовь!

– Тогда прости и забудь.

– Да как же забыть, мама?

Марина Петровна с жалостью посмотрела на дочь.

– Ну-у-у, я не знаю, – протянула она. – Мудрые женщины как-то вот забывают. Но то – мудрые. Мы-то другой породы: несчастные мы гордячки.

– Нет, – сказала Таня. – Никто ничего не забывает. Прощают – может быть, но забывают – нет.

– Наверное, – подпершись совершенно по-бабьи, согласилась с ней Марина Петровна.

Она тяжело встала, подошла к Тане, погладила свою не очень счастливую дочку по голове, и Таня со страхом увидела, как постарела, сдала за последний год мама.

– Прости, – прижала она к щеке мамину руку. – Вечно я со своими проблемами.

– А к кому же тебе идти? – благодарно улыбнулась за эту мимолетную ласку Марина Петровна. Она придвинула стул, села рядом. – Все пройдет, доченька, – сказала с непривычной для нее нежностью. – Конечно, сейчас тебе в это не верится, но помнишь кольцо царя Соломона? "И это пройдет..."

– Если все проходит, то что остается, мама?

Таня уже успокоилась – боль ушла глубоко внутрь – и смотрела на маму доверчиво и с надеждой, как в детстве.

– Остается твоя работа – ты ею серьезно увлечена, – остаются глубокие, признанные коллегами знания, а еще – природа, музыка, книги, друзья. И самое главное – дочь, твое продолжение. Ну, и я тоже. Пока...

Качая седой головой, мама задумалась.

– Не говори так, мамочка, – погладила ее руку Таня.

– Это жизнь, – философски сказала мама. – И знаешь что, предоставь все ее течению. Как будет – так будет. Так просто люди не расстаются.

Слышал бы ее сейчас Женя! Ведь и он был в этом уверен.

– Но я им брезгую, мама! Как представлю...

– А ты не представляй: скорее пройдет. Если любишь, пройдет и брезгливость... Хорошо, кстати, что ты уезжаешь.

– Почему?

– Посмотришь на все, что случилось, другими глазами, издалека. Подумаешь о себе и о нем под шум волн. Поплаваешь, укрепишь нервы. Двадцать дней на море – это целая жизнь, совсем не то, что двадцать дней в Москве: пролетают, как одно мгновение. И потом море – всегда радость.

Хлопнула дверь, влетела Саша.

– Ой, мамка! Как здорово! А чего это вы в темноте сидите? А ужинать есть чего?

– Там, на кухне.

– А вы?

– Мы поели.

Напевая что-то сумбурное, Саша скрылась в кухне. Марина Петровна встала, зажгла свет.

– Останешься у нас? Оставайся! Что тебе там делать одной? И – ни-ни при Сашке: дочь не должна видеть свою мать несчастной – ни здесь, ни на море, понятно?

Перед Таней стояла уже совсем другая, строгая мама, и она послушно кивнула.

– Эх, деточка, – снисходительно улыбнулась Марина Петровна. – У тебя такая прелестная дочь, а ты – о каком-то Жене...

Она недоуменно пожала плечами.

– Звонок! – испуганно встрепенулась Таня. – Если он, то меня здесь нет!

– Само собой, – успокоила Таню мама и пошла к телефону. На полдороге остановилась. – А может, лучше бы встретиться, объясниться?

– Нет, нет! – замахала сразу задрожавшими руками Таня. – Я не могу его видеть!

И это, конечно, был Женя. И ему было сказано, что Тани здесь нет.

8

Время и впрямь относительно. За двое суток до отъезда Тани, за два дня и две ночи мучительных, тяжелых раздумий, болезненного стыда и жгучего взрыва любви – такой нестерпимой она была лишь в начале их связи – Женя прожил целую жизнь. И в этой новой, второй жизни открылись все ошибки первой; и он оплакивал бедную, родную Леру, умолял о прощении Надю – как же она глубоко несчастна! – ужасался той пропасти, в какую летел, бездумно и безответственно – ведь он чуть не предал то единственно важное, ради чего пришел в этот мир – науку, – а главное, молил о понимании Таню.

Напрасно прождав ее у подъезда серого, безликого и, теперь казалось, враждебного дома, прошагав по ледяной, гудящей зловеще и монотонно под суровым северным ветром Москве свои законные два километра (так поздно в Олимпийке автобусы не ходили, а машин, как назло, не было), он свалился с температурой под сорок – то ли от простуды, то ли от нервного потрясения и лежал на диване, укрывшись ватным одеялом, потому что – а как же! подгадав к холодам, выключили на целые три недели горячую воду и до осени отопление, а он весь дрожал, и его кидало то в жар, то в холод. В институт, собравшись с силами, все-таки позвонил.

– Лежи-лежи, – всполошился Пал Палыч. – Никому твой больничный даром не нужен: это же не старые времена, наш отдел кадров притих, взгрустнул, а зоркого Первого отдела – так вообще нету, ты знаешь... Кстати, последняя твоя глава, Жень, просто блеск! Скоро, как я понимаю, будем пропивать новую докторскую?

– А ведь я чуть не ушел, – признался, слабея с каждой минутой, Женя.

– Да, похоже было на то, – помолчав, сказал Палыч. – Но, знаешь, не уходи: ты ж без пяти минут доктор! Да, в общем, не в этом дело. Тут ты, дорогой мой, на своем месте, а это не так уж часто случается. Помнишь, как мечтала Лера? Вот уж кто тебя понимал.

– Помню, – сказал Женя и закрыл глаза от немыслимой слабости.

"Вот выздоровею, – подумал он, засыпая, – засяду насмерть в архиве, и пока Таня в Крыму, сделаю такой рывок..." Женя провалился в темное небытие, но резкий звонок вырвал его оттуда – телефон на включенное "max" стоял на полу, у изголовья: Женя еще на что-то надеялся.

– Да? Да? – схватил он трубку липкой от пота рукой.

Однако звонила Надя.

– Что ж ты, красавец молодой, – начала она легко и небрежно, но Женя все теперь понимал: и эту нарочитую легкость, и напряженную в себе уверенность.

– Пожалуйста, – хриплым от температуры голосом сказал он, задавив, как ядовитую змею, опасную жалость, – больше сюда не звони. Очень тебя прошу! И еще – на фирме у тебя больше я не работаю.

– Неужели? – иронически протянула Надя.

– Ни в каком качестве, – ненавидя себя за жестокость, добавил Женя и первым, что тоже, вообще говоря, было хамством, повесил трубку.

На всякий случай автоматически набрал номер Тани. Конечно, тщетно.

Он болел тяжело. Ужасно хотелось пить, все горело внутри, температура упрямо лезла выше и выше. Женя вспомнил советы Тани, с трудом сполз с дивана, держась за стенки, добрел до ванной, налил воды в тазик, дрожа от слабости, взгромоздил его на табурет, подволок табурет к дивану и рухнул, изнемогший от непосильной работы. Полежал, отдохнул, намочил в воде большой носовой платок, положил на пылающий лоб. Платок высыхал поразительно быстро, и Женя, не открывая глаз, потому что плыла, качаясь в голубом мареве, комната, снова и снова погружал его в холодную воду.

Когда он открыл глаза, был уже вечер. Он знал, что все время ему виделась Таня, о чем-то они говорили и спорили, но о чем – не помнил. "Как-то завтра на вокзал надо добраться", – подумал Женя, снова заставил себя слезть с дивана и побрел на кухню. Там он вскипятил чаю, залил чай в термос, сыпанул туда побольше сахару и, умирая от усталости, вернулся назад, в свое логово.

Чай отогрел его изнутри, смягчил пересохшее горло, унял противную, мелкую дрожь, и, засыпая снова, Женя почему-то подумал, что все будет теперь хорошо: он сумеет уговорить Таню, поздравит с восьмым классом Сашу как давно он ее не видел, – отправит их обеих на море, а когда они вернутся... Тут мысли его запутались, оборвались, и Женя уснул крепким сном – уже не больного, а выздоравливающего. Когда проснулся, стояла тихая, холодная ночь, луна светила прямо в лицо – значит, тучи рассеялись, голова была ясной и хотелось есть. "Слава тебе, Господи, – неожиданно для себя перекрестился широким, размашистым крестом Женя, – значит, до вокзала я доберусь".

На кухне было теплее. Женя сварил три яйца всмятку, опять вскипятил чай и опять сыпанул туда побольше сахару, нарезал огромными ломтями белый хлеб, намазал его густым слоем масла, наелся вдосталь и даже выпил рюмочку коньяку. Силы возвращались к нему с каждым глотком горячего чая, от коньяка, правда, чуть-чуть закачалась кухня, но, в общем, и он пошел явно на пользу.

– Пьяница, – пробормотал Женя и, не убирая ничего со стола, вернулся в комнату, задернул шторы, чтобы не мешала луна, торжественно, величаво сиявшая в чистом, спокойном небе, рухнул на диван навзничь и заснул до утра. Утром же проснулся почти здоровым.

На всякий случай опять позвонил по всем телефонам Тане.

– Она в отпуске, – доложили в больнице и поликлинике.

– Ее нет дома, – сдержанно ответила Марина Петровна.

"Ну и не надо! – лихорадочно-весело подумал Женя. – Наверное, даже к лучшему: все равно ведь по телефону ничего не объяснишь. Она должна мне поверить, простить! Какой уж тут телефон..." Мысль, что Таня от него прячется, умиляла до слез. "Девочка моя родная... Маленькая моя..."

К поезду готовился, как юнец к первому балу: начистил до блеска ботинки, вытащил с самого низу любимую Таней рубашку, долго и тщательно подбирал галстук. Брюки, поколебавшись, гладить не стал – сил не хватило, да и гладкими они были вообще-то, если не придираться. "Господи, помоги! взмолился перед уходом Женя, хотя в Бога сроду не верил. – Помоги, пожалуйста", – попросил жалобно и отправился на вокзал с громадным запасом времени.

* * *

Давно не бывал на вокзалах Женя, но в платформах, входах-выходах разобрался сразу. Курский сверкал чистотой, огромными стеклянными залами, разноцветными, заманчивыми киосками, электронными табло, но скамеек, как всегда, было удручающе мало. Женя прислонился к столбу, на котором только что перевернулись таблички и возникла вожделенная надпись "Москва Симферополь" – с номером Таниного поезда. Он вздохнул с облегчением и стал упорно ждать.

Прибывали-отбывали поезда, перрон наполнялся оживленной, шумной толпой и снова безлюдел, как песчаный берег после отлива. Женя никому не мешал люди, не глядя, ловко огибали столб, с которым он слился воедино, и ему не мешал никто: было еще слишком рано для Тани. Он даже не очень пристально всматривался, чтобы не устали глаза, когда придет его время. А когда оно подошло, когда подали фирменный, с занавесочками на окнах, состав и солидно, не спеша пошли к своим вагонам первые, предусмотрительные пассажиры, глаза его стали зоркими, как у орла, и такими же беспощадными: никто, ни один человек не прошел мимо него незамеченным.

"А вдруг она придет в последнюю минуту и я ничего не успею?" Ужасная мысль пронзила измученный мозг, мигом ослабли ноги, закружилась голова, померк белый свет. И в то же мгновение он увидел Таню, которую не видел вечность. Стройная, длинноногая, с коричневым чемоданом в руке и белой сумкой через плечо, она легко и быстро шла на высоких тоненьких каблуках прямо к нему, пока еще его не видя. Белый полотняный костюм широким поясом схватывал тонкий стан, узкий вырез открывал прелестную шею, черные блестящие волосы ровной линией касались прямых, развернутых плеч. И сияли, улыбались зеленовато-синие русалочьи глаза: Таня разговаривала с дочерью. Неизвестно где и когда загоревшая Саша, в шортах и с рюкзаком, в кроссовках, белых, с красной каймой носочках, независимо шагала рядом, с большущей сумкой и ракетками в кожаных новых чехлах. "Ах да, она же играет в теннис", – вспомнил Женя и рванулся Тане навстречу.

– Здравствуй... Давай чемодан... И ты, Сашенька, тоже, – бормотал Женя, вырывая чемодан из Таниных сильных рук, судорожно хватаясь за сумку, стараясь не замечать, как погасло сияние любимых глаз, хмурая морщинка легла между бровей, как холодно и отчужденно смотрит на него Таня.

– Вот здорово, что мы вас встретили! – возликовала Саша. – Все руки пообрывали! И главное – вроде взяли самое необходимое...

Таня молчала.

– У вас какой вагон? – спросил Женя, с облегчением переводя дух: теперь, когда он держал в руках их вещи, его не прогонят, наверное?

– Тринадцатый! – звонко расхохоталась Саша. – В самом конце! Мама все чего-то тянула, ждала отпускных... Тринадцатый, а полки – верхние, боковые. Полный атас!

"Даже и не в купе! – ахнул про себя Женя. – Ну конечно, у них же совсем нет денег. А я-то, я..." Нет, не все додумал он до конца в эти дни и ночи прозрения. Простая, ясная мысль – его любимой трудно живется! возникла только сейчас, вспыхнула молнией, потрясла. Почему, ну почему никогда не помогал он Тане? Вначале просто не мог. А потом, когда стал работать на фирме? Болела жена, все уходило на ее лечение. А потом? А потом они стали чужими. Эта чертова Надя сбила с толку, задурила голову, совратила, как неопытного, неоперившегося юнца, пропади она пропадом!

Саша болтала весело и неутомимо. Таня упорно молчала, и он не мог даже коснуться ее руки, потому что тащил чемодан и сумку, и еще потому, что Таня держалась чуть поодаль, в стороне. "Ничего, еще есть время, – лихорадочно соображал Женя. – Я еще успею сказать".

Стало вдруг очень жарко, а он зачем-то напялил на себя куртку и невозможно было ее расстегнуть: он боялся остановиться, боялся поставить чемодан на землю. Казалось, платформе не будет конца, но вот они прошли мимо всего состава, далеко позади остались чистенькие голубые вагоны, и в самом конце показался вагон-замухрышка, подслеповатый и неумытый, прицепленный на скорую руку, всего лишь на летний сезон, а может быть, и на один рейс. Это и был их тринадцатый.

Внутри было тесно, грязно и душно, и Таня, в белом костюме, на тоненьких каблучках, казалась экзотической птицей, случайно залетевшей в курятник. Женя снова подумал о том, что никогда и ничем не помог Тане, ничего ей не дал, кроме своей любви и пошлой, унизительной для обоих измены.

– Выйдем, – робко коснулся он руки Тани.

– Ага, погуляйте, – великодушно разрешила Саша и уселась у окна, с любопытством разглядывая попутчиков.

Женя помог Тане спрыгнуть с высоких ступенек и заговорил сразу, торопливо и нервно, потому что до отхода поезда оставалось всего десять минут.

– Ты не представляешь, сколько я пережил за эти дни! Зачем ты от меня пряталась, Таня? Я бы все тебе объяснил...

– Ты уже объяснил, по телефону, – глядя в землю, скупо обронила Таня.

– Нет, не то! – в отчаянии схватил ее за руку Женя. – Прости, у меня в голове туман...

– У меня – тоже.

Таня отняла руку.

– Там все кончено, – с трудом выдавил из себя Женя, как ему казалось, самое главное. – Да там ничего и не было! – поспешно добавил он.

– Не было? – остановилась Таня.

Сине-зеленые глаза полыхали таким гневом, таким огнем, что, казалось, вспыхнет платформа.

– Нет... То есть да... Вы, женщины, не понимаете...

– Где уж нам.

Женя вдруг разъярился.

– Да, – закричал он, – не понимаете!

– Тихо, – остановила его Таня. – На нас смотрят.

Женя опомнился – они стояли как раз напротив окна, где сидела Саша, и она действительно смотрела на них с таким же веселым, ласковым любопытством, с каким смотрела на других пассажиров. Потом стукнула в стекло, показала на часики. Стала его опускать, но оно упорно не поддавалось.

– Мне пора.

Таня посмотрела на Женю так грустно, что он задохнулся от нежности и раскаяния.

– Я тебя люблю, – взмолился он и снова осторожно взял ее руку. – Я люблю только тебя, никого больше.

Таня опустила глаза.

– А это тогда что было? – спросила она.

– Ну, – растерялся Женя. – Наверное, увлечение...

– Увлечение? – тихо переспросила Таня. – А я все эти годы, кроме тебя, никого просто не видела.

– И я, и я! – заторопился Женя. – Так получилось... Я все тебе потом расскажу... Это меня увидели... Прости меня, старого дурака! Господи Боже мой, прости, Христа ради!

Верно подметили мудрые люди: на тонущем корабле нет атеистов. Как прижмет нас по-настоящему, так все мы бросаемся к Богу.

Таня уже стояла в тамбуре.

– Мужчина, отойдите от поезда: отправление через минуту. – Некрасивая, немолодая проводница строго взглянула на Женю и вдруг смягчилась, подвинулась, давая место этой неприступной, упрямой женщине. – Прощайтесь скорее.

Одним прыжком Женя перепрыгнул через ступеньки, притянул к себе Таню чужую, застывшую, неподвижную – и стал целовать милые, обиженные глаза, черные волосы, тонкие руки.

– Прости, прости! – повторял он, как заклинание.

– Ну, все, все, – с досадой сказала проводница, легонько оттолкнула Женю, спуская его на землю, и тут же подняла "башмак". – Да простите же вы его! – скупо улыбнулась Тане.

Поезд медленно пополз вперед, но проводница с красным флажком еще не закрыла дверь, и Таня, очень яркая в своем белом костюме, неподвижно стояла с ней рядом.

– Танечка, я позвоню! Все узнаю у твоей мамы и позвоню! – бежал за вагоном Женя.

– Это же дорого! – растерялась Таня. – Крым теперь – заграница!

И в этой ее растерянности вспыхнула для Жени надежда: он еще не совсем ей чужой.

– Не бросай меня, Танечка, – шептал он в отчаянии, будто Таня могла услышать его.

Поезд набирал скорость. Женя, споткнувшись, остановился. До боли в глазах всматривался он в уменьшающуюся фигурку, и вдруг, на повороте, она подалась вперед и махнула ему рукой.

Москва – Студеновка,

2001 год.