Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Ну так, – распорядилась их жизнью Ира, – два часа занимаемся, пятнадцать минут говорим о Жане. Идет?

– Идет, – согласилась Лиза, и стоило ей нарушить регламент, как беспощадная Ира сурово напоминала о соглашении.

– Что это Лизонька так похудела? – в первый же вечер, лишь только остались они одни, спросила у дочери Вера Ивановна. – И какие-то у нее такие глаза...

– Дай слово, что никому не скажешь!

– Даю.

Ира все рассказала.

– Да что ты говоришь? Негр? Настоящий негр? – всполошилась Вера Ивановна. – Вот и хорошо, что уехал. Негр... Еще чего не хватало!

– Да какое это имеет значение? – рассердилась Ира. – А если бы мой Борис был негром?

– Скажешь тоже! – Вера Ивановна аж руками всплеснула. – Ну уж нет, никаких нам негров не надо!

– Так ты расистка? – ехидно поинтересовалась Ира.

– Не обзывайся, пожалуйста, – призвала ее к порядку Вера Ивановна. Никакая я не расистка, но негр... Вы б еще папуаса мне привели!

– Во-первых, никого мы к тебе не приводили, – возмутилась Ира. Во-вторых, сравнивать Жана с папуасом... Он такая умница, так воспитан... Нашим мальчишкам рядом с ним не стоять! Ох, мама, все-таки ты расистка.

В этот вечер они впервые поссорились всерьез, по-настоящему, но потом, естественно, помирились. Вера Ивановна снова дала честное благородное слово никому ничего не рассказывать, ночью обо всем поведала мужу, и тот с солдат-ской прямотой высказал все, о чем она думала и сама.

– Вот они, ваши новые времена! Напустили в Москву иностранцев: всяких негров, арабов, китайцев... Ну китайцы – куда ни шло. – Он вспомнил вовремя, какой страной занимается его дочка. – Да, китайцы, корейцы ладно, но негры... И эти их Ленгоры – танцы, шманцы... А ты поощряешь!

– Ну, теперь я виновата!

И Вера Ивановна поссорилась уже с мужем. Но он не умел на нее сердиться и всегда, неизменно мирился первым.

– Помнишь Кима? – неожиданно спросил он. – И Васю Ли? Как они нам помогали устроиться и учили делать их капусту кимчхи и лапшу куксу?

– А Карамат подарила мне узбекское сюзане, помнишь? – подхватила Вера Ивановна и благодарно сжала большую теплую руку мужа. – Я похвалила, а она тут же сняла его со стены – "так у нас принято", – и я не смогла отказаться. А ведь как пострадали они в тридцатых... Могли бы нас и возненавидеть.

– Да при чем здесь мы? Но вообще ты права: раз мы русские, так за все в ответе. Могли, еще как! Ты уж будь с ней поласковей, хорошо? Они ж у нас еще маленькие.

И Вера Ивановна подсовывала Лизе лучшие кусочки, поила чаем, пекла пироги, выдала, когда грянули морозы, теплую, толстую, связанную собственноручно в Норильске кофту, и эти простые мелочи потихоньку отогревали осиротевшую Лизину душу.

И еще – Артем. То ли Ира что-то шепнула своему Борису, а тот – другу, то ли такое случилось уж совпадение, только Артем снова возник в Лизиной жизни: явился однажды в дом вместе с Борькой, а там как раз Лиза.

– Ой, привет!

Серые умные глаза вспыхнули радостью, и незримыми токами эта радость передалась Лизе. Она не знала еще, что когда человек одинок – так, как была одинока сейчас она, – то спасает сама мысль, что кому-то ты нужен.

– А мы занимаемся, – зачем-то объяснила она и торопливо добавила: – Но у нас как раз перерыв.

– Знаю, – спокойно сказал Борис, он был уже своим в этом доме. – Ваше расписание мне известно. Пошли погуляем! Сегодня чуть потеплело.

И они вчетвером вышли на улицу.

Мороз под тридцать покинул Москву, переместился к себе, на Север, и только особая, чуткая тишина да жесткий хруст сухого ломкого снега, какие всегда сопутствуют сильным морозам, напоминали о том, как люто было еще вчера в городе.

Темное небо над головой... Тяжелые ветки согнулись под тяжестью снега. И никого вокруг, только они – впереди Ира с Борькой, сзади Лиза с Артемом. Свежий воздух питает легкие, врачует уставший мозг. Артем осторожно берет Лизу под руку.

– У вас когда экзамен?

– Послезавтра.

– Пойдем после экзамена на выставку?

– На какую выставку?

– Одного художника. Он вообще-то не выставляется...

Лиза смеется.

– Значит, он не художник.

Но Артем серьезен.

– Это ничего не значит. А не выставляют, потому что авангардист. Или модернист. Я в этом не разбираюсь. Короче – не в русле... Друзья пробили выставку в одном клубе, на самой окраине, в фойе. Еле уломали директора: ужасно боялся, а чего – сам не знает. Пошли, а? Жаль парня. Никакой о выставке информации, никаких афиш! Только у дверей клуба болтается какая-то бумажка. А тут еще этот мороз: люди нос боятся из дому высунуть. Поддержим искусство? Борька с Ирой идут тоже.

– Ну раз идет Ира...

Лизе было все равно. Она потеряла Жана – это главное, что с ней случилось. Остальное не имело значения. И еще надо как-то оторваться от Сашки, забыть ту безумную ночь. Ведь это о нем писал Жан: "Лиза, не надо!" Почему он вспомнил в письме про Большой театр и как предал друга Онегин? Почему писал о том, как невозможно было бы ему бегать за Ирой? Словно чувствовал что-то, предупреждал... Теперь кто угодно, только не Сашка!

Артем покосился на Лизу. Какая она хорошенькая! И эти короткие сапожки, и пушистая шапка с помпончиками, а из-под шапки выбиваются пепельные волосы, как туман... О чем она думает?

– О чем ты думаешь? – прижал он к себе ее локоть.

– Об этом художнике. Ему, наверное, трудно. И почему он должен писать, как все? Почему его работы не выставляют? В чем, скажи, здесь опасность?

– Опасность? – не понял Артем.

– Ну да, – подтвердила Лиза. – Власти ведут себя так, словно эти несчастные авангардисты делают бомбы. Помнишь постановление – когда-то давно – "Сумбур вместо музыки"? И как травили Зощенко и Ахматову? Потом всю эту травлю назвали неправильной, осудили. Почему же теперь все начинается снова?

Она раскраснелась, пошла быстрее, голос ее звенел в чистом морозном воздухе. Артем слушал Лизу с нарастающим изумлением: хорошенькие девушки не должны быть такими умными! И политика – не их дело. Знал бы он, кто заставил Лизу обо всем этом задуматься! Жан помог ей понять. Она и сама что-то такое чувствовала: смутное разочарование, неясную тревогу казалось, старое возвращалось в общество. Но Жан знал много больше.

– Сила государства в том, какую степень свободы может оно контролировать, – говорил он. – А какая степень свободы у вас? Никакой! Значит, и государство слабое.

– Что такое ты говоришь? – не из убеждения, а от обиды возразила как-то раз Лиза.

– А вот увидишь. Проедите свою нефть...

– Как это – проедим?

– Ну, вы продаете нефть и покупаете мясо...

Лиза так ясно услышала голос Жана, что испуганно оглянулась. Улица белым-бела, светят желтые фонари, и по-прежнему, кроме них, никого. Где ты, Жан? Темное, родное лицо, высокая фигура в беспечно расстегнутой куртке и ботинках на толстой подошве. Почему его к ней не пускают? А картины художника не выставляются – почему? Постой, при чем тут художник? Какая тут, между этими двумя событиями, связь? Какая-то есть... Чтобы все – как один, и один – как все. С детства помнила Лиза какой-то такой лозунг.

– А на выставку пойдем обязательно, – с непонятной Артему горячностью сказала она. – Сдадим экзамен и сразу пойдем.

6

Сдали историю партии – самый трудный, противный экзамен. Никакой арабский с ним не сравнится! Столько пустых слов, обещаний, нарочитой уверенности, столько дат, лиц и событий – мелких, ничтожных! И съезды, и пленумы, и еще какие-то сборища, и все их нужно запомнить, а они так друг на друга похожи, особенно пленумы: на одном решают что-то там ликвидировать и тогда – только тогда! – расцветет пышным цветом сельское хозяйство, на втором – это, ликвидированное, но уже под другим столь же длинным названием решают восстановить... О Господи, как это все упомнить? Впрочем, Лиза и не собиралась запоминать. Понаделала шпаргалок – и все дела. А Ира честно учила, изо всех сил стараясь понять, разобраться – в этом ей помогал отец: когда-то вел семинары. Соответственно Лиза получила "отлично", Ира же "хорошо". Вконец обнаглев, Лиза даже не удосужилась шпаргалку переписать, так по ней и шпарила, то заглядывая в листок, то глядя на преподавателя честным, преданным взглядом.

– В другой раз слушайся старших, – сказала она огорченной Ире. – Из-за этих поганых пленумов сорвалась повышенная стипуха. А ведь она летняя, длинная...

– Да ладно, – постаралась взять себя в руки самолюбивая Ира. – Предки подбросят. Я же не в общежитии!

– Трудно понять, зачем нам их пленумы? – продолжала меж тем Лиза. Все их решения, постановления... Помнишь, как взбунтовались наши иностранцы?

Еще бы Ире не помнить! Жан все уши им тогда своим возмущением прожужжал.

– Почему мы должны учить историю вашей партии? – кричал он на Иру. Русский – да, литература – конечно, история – тоже... Но это...

Он не смог подобрать подходящего слова, да и Лиза остановила его. Подошла, обняла за плечи.

– Тихо, тихо, при чем тут она?

Жан мгновенно умолк, виновато взглянул на Иру, улыбнулся смущенно жемчугом блеснули ровные белые зубы, – низко склонив курчавую голову, чуть коснулся поцелуем ее руки, а Лизу дружески чмокнул в щеку.

– Извините, конечно, при чем здесь вы?

А через неделю ворвался сияющий, гордый.

– Отменили! Разрешили! И на лекции не нужно ходить! Только китайцы будут учить и сдавать. Их землячество с самого начала было против, они и в ректорат не пошли. Ну так им и надо – пусть зубрят, если хочется. Мало им своих, что ли, пленумов?..

Итак, Ира с Лизой сдали историю КПСС и с сознанием выполненного долга, с легкой душой и веселым сердцем пошли на выставку со своими мальчиками.

Это только так говорится – "пошли". На самом же деле долго ехали в метро – с двумя пересадками, – потом на автобусе: клуб и в самом деле находился черт-те где. Большой, белый, с массивными, как слоновьи ноги, колоннами, он гордо возвышался в районе серых пятиэтажек, но погоды здесь явно не делал. Вечером там шел приключенческий фильм, а сейчас, днем, было ошеломляюще пусто, хотя афиша у входа приглашала на выставку.

– Проходите, проходите, – приветливо сказала старенькая вахтерша с усталым от долгого бездельного сидения лицом и блеклыми, словно выцветшими глазами. – Вон гардероб, можете раздеться, я пригляжу. Все одно никого нет.

Чуть помедлив, пришедшие повесили свои пальто, и эти четыре одежки, скромно притулившиеся в громадном пустом гардеробе, как-то особенно зримо подчеркнули полный провал выставки, на которую только они и пришли.

Зал, где висели картины, был, разумеется, пуст. В углу стоял покрытый красным сукном столик с красной же книгой отзывов. И даже ручка предусмотрительно лежала рядом. И эта книга, и эта ручка прямо-таки вопили о милосердии. "Обязательно напишу!" – решила Лиза, взглянула строго на Иру, и та кивнула.

– А как же, – тихо ответила она на немой Лизин призыв.

Их беспечные спутники не обратили внимания ни на книгу, ни на сиротливую ручку, не заметили быстрый обмен взглядами Иры с Лизой, не поняли, о чем сказала Ира. Нечувствительные к мелочам, как все мужчины, они искали глазами художника.

– А где же Лёня? – спросил в пространство Борис.

– Да здесь я, здесь.

С того конца зала к ним шел, сунув руки в карманы стареньких брюк, высокий, с прямыми, костлявыми даже плечами, невероятно худой парень. Ярко-синие глаза васильками цвели на бледном лице. Серый поношенный свитер свободно болтался на тощем теле. Светлая бородка была аккуратно подстрижена. Неопределенного цвета кеды неслышно ступали по ковровой дорожке.

– Дорогим гостям – нижайший поклон, – ернически поклонился он, не вынув, впрочем, рук из карманов. – Вы у меня сегодня первые. И последние, добавил он после паузы почти шепотом.

Что-то похожее на изумление было в этом сдавленном шепоте, что-то испуганное и пугающее. Лиза не могла бы определить точно, что.

– Почему? – энергично возразил Борис. – Придет народ в кино и заглянет!

Он-то хотел утешить, приободрить, а получилось плохо. Лицо художника странно перекосилось, задергался левый глаз, он привычно прижал руку к виску.

– Заглянет? – уязвленно переспросил он. – Искусство как приложение к шпионским страстям?

И тут, оторвавшись от Артема, к нему подошла Лиза.

– Покажите нам вашу выставку, – мягко сказала она.

Но художник участия ее не принял. Напротив, оно его рассердило.

– А что показывать? – грубовато спросил он. – Смотрите... – И сделал широкий приглашающий жест. – Смотрите, – повторил он. – А мне, извините, некогда: призвал директор – нежданно-негаданно. Что ему, черт его не видал, интересно, нужно?

И, распрямив свои и без того прямые плечи, быстрыми шагами покинул зал.

– Не обращайте внимания, девочки, – негромко сказал Борис. – Он просто нервничает, но очень добрый. Я сам вам сейчас все покажу. Это, например, "Мир грез"...

И Борис подвел их к первому полотну.

Картины были такими же странными, как их создатель. Переливались, переходя без полутонов одна в другую, яркие, раздражающие глаз краски, скрещивались линии, эллипсы и округлости, в которых мелькали какие-то тени. Иногда можно было угадать заштрихованную тонкими линиями человеческую фигуру, или плавающий в океане глаз. Горели звезды, и летели кометы, на белом пространстве выплывал, как из тумана, крест. Лиза плохо разбиралась в живописи, редко ходила в музеи и не смела судить. "Крест – это он зря, рассеянно подумала она. – С крестом никуда не пустят, ни на одну выставку..." Но почему бы не быть и такому искусству – декоративному, с ее точки зрения? Почему его прячут в каком-то клубе на окраине города?

Она стояла, задумавшись, у белого пространства с тенями: чем-то картина ее задела. Артем, потоптавшись немного рядом, примкнул к Ире с Борисом – те уже были на середине зала.

– Понравилось?

Художник в своих мягких, пропыленных, а теперь она заметила, что и рваных, кедах стоял совсем рядом – она даже вздрогнула от неожиданности.

– Да, – честно ответила Лиза.

– Чем? – строго спросил художник.

– Не знаю...

Он засмеялся глухо, негромко и хрипло.

– Хороший ответ. Главное – откровенный.

Лиза мельком взглянула на Леонида. В синих глазах застыла глухая боль. Не колеблясь, не сознавая, что делает, она коснулась его руки.

– Не обижайтесь, – ласково сказала она. – Я и вправду не знаю. Просто мне нравится стоять и смотреть на ваш "Мир грез", на эту картину.

– Хотите, расскажу, как она написалась?

Он так и сказал – "написалась", словно картину писал не он сам.

– Хочу, – тут же согласилась Лиза.

Но к ним уже шла вся честная компания.

– Ладно, потом, в другой раз, – хмуро бросил художник – настроение у него менялось ежеминутно – и пошел навстречу друзьям.

Собственно, дружил он с Борисом, но Борис познакомил его недавно с Ирой, а сегодня Леонид увидел Артема и его девушку с зелеными русалочьими глазами. "У всех кто-то есть, – с привычной тоской подумал он, – только я один со своими картинами, которые никому не нужны". Только что ему снова дали это понять.

– Понимаете, – мямлил директор, переставляя на столе календарь, перекладывая слева направо и справа налево книги, ручки, карандаши, – в райкоме мне намекнули... – Он старательно смотрел мимо. – Да вы садитесь, садитесь.

– Спасибо, я постою, – дерзко усмехнулся художник.

– Черт, куда я подевал план мероприятий? Ах вот он! Да... Надо, знаете, освободить фойе: тут у нас конкурс бальных танцев.

Зачем он про танцы-то так глупо придумал?

– А картины чем помешают? – хмыкнул художник и сел наконец.

Но директор считал, что разговор окончен.

– Короче, – он заставил себя посмотреть в глаза этому славному беззащитному парню, – до пятнадцатого пусть повисят, а пятнадцатого снимите.

Вообще-то он хотел бы избавиться от них завтра, ну послезавтра, но обычная его бесхарактерность заставила дать художнику фору.

Лёня, привыкший к гонениям, не стал спорить. Кому нужны – здесь, на рабочей окраине, – его мысли и чувства, запечатленные в красках и образах? Здесь и в кино ходят только подростки; усталая, нищая интеллигенция, которая могла бы понять, сидит дома: проверяет тетрадки, если учитель, отдыхает от пациентов или бегает по этажам еще на полставки, если врач. Спасибо Борьке, что привел хоть кого-то. А директор... Что он может сделать?

– Снимем, не беспокойтесь, – сказал Леонид и встал. – Завтра у нас какое? Восьмое? Девятого снимем.

Директор не ожидал столь легкой победы, и стало ему вдруг стыдно и тяжело.

– Зачем же? – мучительно покраснел он. – Пусть висят до пятнадцатого.

– Девятого, – повторил Леонид. – Спасибо, что дали им пристанище.

– Не за что, – виновато пробормотал директор.

Он долго сидел задумавшись, бессмысленно глядя на свой огромный, заваленный всякой ерундой стол. Кому он нужен, его Дом культуры – все эти кружки, вечера, лекции? Все так убого, провинциально, хоть и в Москве... Нет, он не прав – кому-то все-таки нужен: ребятишкам, чтоб не болтались по улицам, ветеранам, с воодушевлением распевавшим слабенькими голосами революционные песни... Но разве об этом мечтал Виталий Петрович, прорываясь когда-то в ГИТИС? Не прорвался, срезался, окончил библиотечный. А все равно верил, что будет полезен и чего-то добьется. Директор усмехнулся: он и добился – вот этого кресла.

Директор встал, заходил по кабинету. "Бедный парень, – подумал о Лёне. – Как ему трудно!" И поймал себя на том, что завидует. Он, благополучный, устроенный, завидует бедолаге художнику – худому, голодному, в старом свитере, стоптанных кедах, который живет, говорят, где-то под крышей, на чердаке, и там же пишет непонятные, но не лишенные очарования и какой-то ускользающей красоты полотна. Он все хотел с этим Лёней поговорить, порасспрашивать его о картинах, но тот от бесед и расспросов явственно уклонялся. А уж теперь-то... Чем бы ему помочь?

Виталий Петрович остановился, хлопнул себя по лбу – как он раньше не догадался? – вернулся к столу и, заглядывая в записную книжку, набрал номер нового клуба – на другой окраине города.

– Сергей? Это я. Узнал? Ну и славно. Как дела? Открываетесь? Набираешь штаты? А тебе художник не нужен?.. Отличный парень! А как же: с дипломом! Тут у меня как раз его выставка. Купил бы, кстати, картину! У тебя ж небось есть наличка.

Сергей был ему обязан: это он порекомендовал своего худрука в директора нового клуба.

– Надо подумать, – осторожно, после паузы, сказал Сергей. Поговорить... Посмотреть...

– Так приезжай и поговорим, – напирал Виталий Петрович. – Можешь и выставку у себя устроить: она у меня как раз закрывается. Сразу себя и покажешь.

Последнее убедило.

– А что, это мысль...

– Давай, – ковал железо, пока горячо, Виталий Петрович, – а то девятого у меня тут последний день. Завтра с утра дуй ко мне, идет?

– Ладно. Спасибо.

Но опытный Виталий Петрович вешать трубку не торопился. Успех положено застолбить. И он предвидел некоторые вопросы. Пусть Сергей их задаст, ответы уже готовы.

И вопросы последовали.

– Нет, не очень реализм, – живо ответил Виталий Петрович. – Но есть тут одна картина – "Букет роз". Вот она – реализм, точно! А? Что? Какой совет? Ты – директор, тебе и решать, так и знай. И другие пусть знают... Да много он не возьмет. Давай поможем искусству!

Он выслушал еще несколько фраз и вдруг разозлился.

– А просто так – взять и помочь, а? Слабо?.. Он мне не кум и не сват...

– Ну что же вы сердитесь? – пошел на попятный Сергей. – Приеду, приеду...

– Ну вот и все, – закончил короткий рассказ художник. – Увезти подсобите?

– А как же! – вскричали в два голоса Артем с Борисом.

– Нужен бы грузовичок, – безнадежно подумал вслух Леонид, – да где уж там...

– Я поговорю с папой, – заволновалась Ира. – У них в части все есть.

– Так ведь нечем платить, – растерялся Лёня.

– Что вы, какая плата! – замахала руками Ира. – Это ж солдаты... Они и дачи начальству строят, и все такое... Конечно, – она нерешительно взглянула на Леонида, – хорошо бы их накормить: они вечно голодные...

– Леонид Михайлович, а у меня для вас новость!

Через весь зал к ним спешил директор.

– Как, еще одна? – саркастически усмехнулся художник.

– Да нет, хорошая новость! – все так же издалека крикнул директор. Вы ушли, а я позвонил...

Он был так доволен, так горд собой! В общем-то все мы любим делать добро, особенно если это нам ничего не стоит.

Виталий Петрович приблизился, в двух словах все рассказал, чуть-чуть приукрашивая детали, но правды придерживаясь.

– Приходите завтра, с утра, – закончил он свой похожий на рождественскую сказку рассказ. – И не забудьте придумать, сколько возьмете за "Розы". – Он уже опекал Леонида. – И выставку целиком забирают – я имею в виду экспозицию.

– "Розы" я не продам, – заволновался в ответ художник, и все застыли от изумления. А он этого изумления даже не замечал. – Ну как я продам "Розы"? – бормотал как во сне. – Разве что сделать копию?

– Ну сделайте копию, – сказал ошеломленный столь чудовищной неблагодарностью директор. – Ему-то какая разница?

– Никакой? – поднял на него глаза художник и нехорошо усмехнулся.

Нет, что ни говори, а все-таки невозможно с этими творческими натурами! Им жаждешь помочь, а они...

– Может, и выставки вам не нужно? – въедливо поинтересовался Виталий Петрович и побагровел, теперь уже от обиды.

Художник, покачиваясь с носка на пятку, задумчиво смотрел на директора. Хорошее воспитание, данное когда-то матерью, неожиданно всплыло откуда-то изнутри, строго призвало к ответу.

– За выставку большое спасибо, – с трудом выдавил из себя этот чертов Лёня, – а преподавать не буду.

– Почему? – заорал Виталий Петрович.

– Не умею, – коротко бросил художник и нахмурился. – И времени нет.

– Да что ж это такое? – вскричал директор. – Ему предлагают работу, деньги, а он отказывается! Всего два раза в неделю – занятия-то! А в свободное время рисуйте себе на здоровье!

Художник болезненно сморщился, снова задергалось его худое лицо, тонкие пальцы нервно защипали хиленькую, подстриженную к выставке бородку.

– "Свободное время", – хамски передразнил он директора. – Нет его у меня!

– А жить на что? – пытался образумить Лёню директор. – На что покупать краски? Может, стоит подумать?

– Может, и стоит.

Художник вдруг как-то сник, призадумался, приблизился к "Розам" и погладил картину.

– Не бойтесь, я вас никому не отдам, – сказал он розам, и все озадаченно переглянулись.

Все, кроме директора: уж если Виталий Петрович брался за дело, то, будьте уверены, доводил его до конца. Пока этот странный Лёня беседовал с розами и смотрел на них, Виталий Петрович придумал новый поворот сюжета.

– К завтрашнему утру сделаете копию? – спросил он, да так спросил, что сказать "нет" было бы невозможно. – Утром заменим. Вы свои драгоценные "Розы" унесете домой, в мастер-скую, а мы на их место повесим копию.

– Зачем? – наивно удивился художник.

– Пусть думает – с выставки: больше заплатит, – разъяснил этому дурачку директор. – Сняли прямо со стены – знаете, как впечатляет?

– Но это обман, – захлопал ресницами Лёня.

– Не обман, а тактика, – стоял на своем директор.

– Не тактика, а обман...

Поспорили. Помолчали, друг на друга не глядя.

– Ладно, – промямлил наконец художник. – Напишу за ночь.

7

– Ну что ты... Что ты... – От возмущения Ира не могла подобрать слов. – Что ты ведешь себя как молодая вдова?

– Но я не хожу в черном, – пыталась отшутиться Лиза.

Ира шутки не приняла.

– Даже на танцы тебя не вытащишь, – гневно продолжала она, и Лиза сдалась, согнав с лица вымученную улыбку.

– Не хочется, – призналась она.

– А почему с Сережей не встретилась? – наступала Ира.

– Да я даже физиономии его не запомнила...

– Увидишь – вспомнишь!

– Зачем?

Лиза этого странного разговора просто не понимала.

Ира села с ней рядом, обняла подругу за плечи.

– Ну нет больше Жана, понимаешь, нет, – вразумительно, как старшая младшей, сказала она. – Уже скоро год, как уехал, и не пишет, и не пытается больше звонить: все равно ничего не слышно. Смирись, Лиза!

– А я смирилась, – тихо сказала Лиза. – Зачем ты ко мне пристаешь?

– Затем, что ты как неживая и ничего не хочешь! – рассердилась Ира.

– А это что такое? – Лиза кивком головы показала на стол. Там, в словарях и арабских книгах, лежала ее почти готовая курсовая. Нехотя встав, Лиза подошла к столу, взяла толстую пачку исписанных изящной арабской вязью листков. – Знаешь, сколько в арабском языке диалектов?

– Не знаю и знать не хочу, – проворчала Ира.

– Ну и напрасно, – не обиделась Лиза. – А знаешь, как интересно выяснять, откуда что взялось – это, это и это слово?

Голос ее зазвенел и разрумянились щеки. Перед Ирой на мгновение возникла прежняя Лиза.

– Никто, кроме Жана, мне даром не нужен, – теперь уже она убеждала Иру. – И с горя я занялась арабским. Кажется, это называется сублимацией.

– Не слыхала про такого зверя, – все так же ворчливо призналась Ира. А французский тебе зачем? – поймала подругу.

– Для общего развития, – с ходу придумала Лиза. – Почему бы не знать еще один язычок?

– Ты прямо как старая дева...

– Я, положим, уже не дева...

– Ну, тогда как синий чулок.

– А вот это верно, – охотно согласилась Лиза. – Ириш, ну правда же: зачем делать то, чего делать не хочется? А мне не хочется идти на свидание с Сережей, слушать излияния Саши...

– Но ведь ты женщина, – подумав, нерешительно напомнила Ира.

– Ну и что? – равнодушно пожала плечами Лиза. – Формально да.

– Что значит – формально?

– А то и значит, что ничего мне не хочется и не нужно.

– Странно...

– Я будто сплю, – продолжала Лиза задумчиво. – Будто это была не я или все это мне приснилось: руки Жана, его глаза, снег за окном...

Ира вздохнула, подошла к окну. Весна буйствовала на Ленгорах. Цвела в саду университетских ботаников черемуха, распускались бело-розовые цветы яблонь.

– Скоро лето, – сказала она. – Мы с Борькой женимся и едем в Ялту, в свадебное путешествие. А ты?

– А я не женюсь, – улыбнулась ей в ответ Лиза. – И еду к маме.

– А в Берегово?

– Это Сашка тебя попросил? – сразу догадалась Лиза. – Признавайся!

– Признаюсь, – засмеялась Ира. – За что ты его так ненавидишь, скажи?

– За то, что он... Нет, не надо, я сто раз тебе говорила!

– Но это несправедливо, Лиза!

– Знаю. В эмоциях, по-моему, нет справедливости. – Лиза помолчала, подумала. – И логики тоже нет, – с некоторым удивлением поняла она.

– И неужели тебе... – Ира поколебалась. – Неужели тебе в самом деле ничего не нужно? Ну, ты понимаешь, о чем я...

– Ничегошеньки, – все с тем же удивлением, вслушиваясь в себя, призналась Лиза. – В этом плане. А вообще нужно многое. Денно и нощно учу арабский, английский, французский, читаю, слушаю музыку. – Лиза ласково, как живому, кивнула проигрывателю. – И мне хорошо.

Жан все-таки оставил проигрыватель, и почти с каждой стипендии Лиза покупала пластинки. Их набралось уже много, и все – любимые. А самоваром она не пользовалась, но берегла как память о Жане. И стоял он на самом почетном месте, на верхней полке, рядом с любимыми книгами.

– Ненормальная, – поставила обидный диагноз Ира. – И Артем от тебя отстал, и Сергей ей не нужен... Смотри, упустишь время – будешь потом локти кусать. Нам ведь уже за два-дцать, пошел третий десяток...

Лиза звонко расхохоталась:

– Ну если считать десятками...

– Смейся, смейся, – ворчала Ира. – У тебя ведь даже прописки нет. Отправишься со своими тремя языками в Красноярск, посмотрим, что тогда запоешь!

Лиза задумалась. Так далеко она не заглядывала. Ира поднесла к глазам крошечные золотые часики.

– Ой, пока! Борька у проходной!

Она чмокнула Лизу в щеку и побежала к выходу, где уже полчаса вдыхал пьянящий запах черемухи ее верный Борька.

Допоздна сидела Лиза над словарем диалектов. Мирно светила зеленая лампа, выхватывая из темноты строгий письменный стол. Вместе с легким ветерком в окно влетал едва уловимый запах цветущих садов. Какие-то закономерности в сложнейших диалектах многочисленных арабских племен и народов, разбросанных по всему Ближнему Востоку, начинали уже выстраиваться.

Надо поговорить с Хани, симпатичным сирийцем – он здорово сечет в этих делах, – надо порасспрашивать красавца и гордеца Монсефа, светлокожего второкурсника из Ливана. Сопоставить одни и те же понятия у того и другого. И пусть возьмут с собой кого-нибудь из египтян, новеньких: с ними Лиза не успела еще познакомиться.

Она отложила в сторону ручку, сладко потянулась, закинув руки. На сегодня, пожалуй, хватит. Встала, взглянула на самовар, улыбнулась.

– Ну, – сказала она ему, – совсем о тебе забыли, да? Ты не сердишься? Иди-ка сюда.

Все-таки Ира ее растревожила, заставила вспомнить. Да она и не забывала.

Лиза сняла самовар с полки, сходила на кухню, налила в его пузатое чрево воды, включила самовар в сеть. Скоро он загудел, заворчал и запел, как кот на печке. Лиза вытащила из серванта хлеб, масло, сгущенку. Снова отправилась на кухню – извлекла из холодильника кусок колбасы, – вернулась, сделала бутерброды. Подумав, включила музыку – конечно, французов. Начинается вечер воспоминаний или, скорее, ночь – это уж ясно. Ах, Ирка, Ирка... Все Лизины старания теперь насмарку. Ведь удалось же ей задушить ту острую тоску первых месяцев, когда схватила она за горло и так держала, то ослабляя железную хватку – самую малость, чуть-чуть, – то снова стискивая его с такой жестокой силой, что перехватывало дыхание. Кто-то сказал Лизе или она где-то вычитала, – что целый год в таких случаях должны отстрадать люди. Потом станет легче: потеря произошла, с ней нужно смириться. Но разве у кого-нибудь было что-то подобное? Невозможно в это поверить! Не другая женщина, не мать, не друзья с их советами, а государство, какие-то чужие люди, чиновники сокрушили их счастье, не пустили Жана в Москву.

А все равно никуда он не делся. Вот же они, вот, она их чувствует его прохладные ладони, суховатая шелковистая кожа, запах осеннего пала от черных, в тугих завитках волос. И он входит в нее, и берет ее, и оба они дышат как одно существо...

Скорей бы осень! Она поедет за город, где дачники сгребают и сжигают листья, и будет идти сквозь дым маленьких костерков, как сквозь сон. Идти и чувствовать Жана. "А ты? Ты думаешь обо мне? Родной мой, любимый, ты вспоминаешь? Говорят, французы все легкомысленны..." С тихим шипением закрутилась пластинка. Лиза включила проигрыватель.

Как я люблю в вечерний час

Кольцо Больших бульваров

Обойти хотя бы раз...

Монтан пел беспечно, пел, как насвистывал. Вот кто, наверное, счастлив! И у него есть Симона... Она, конечно, значительнее, умнее – такое у нее лицо и такие роли. Зато он – легче и веселее.

Кто-то стукнул в дверь.

– Можно к тебе?

– О, Монсеф, – обрадовалась Лиза. – Я как раз хотела тебя спросить...

– А я – тебя...

Монсеф, светлокожий ливанец удивительной красоты, прибыл в Москву недавно, учил русский всего лишь год, но уже ходил на общие лекции биофака, и ему было здорово трудно.