Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Автобус катил по гладкому синеватому шоссе, с каждой секундой приближая Жана к родному дому. Жан засмеялся, глядя на стремительно уплывающую назад сценку: девочка лет пяти, своенравно и весело вырвав у папы руку, уселась на колени к статуе – роскошной женщине с головой, укутанной в покрывало. Такое разве увидишь в Москве, где люди привычно скованы и нигде не чувствуют себя дома?.. А какие красивые в Париже здания, и в каждом – история.

Вечером он отправится в Латинский квартал, на бульвар Сен-Мишель. Там всегда хорошо: бродячие фокусники под общий смех морочат всем голову, шансонье, подыгрывая себе на чем-нибудь, распевают модные песенки. И наверняка он встретит кого-нибудь из друзей. А к ночи поднимется, оставив в стороне Сакре-Кёр, на свой любимый Монмартр, к знакомым художникам, и они будут пить сухое вино, и он расскажет им о Москве. Не о Лизе, нет, о Москве, и только хорошее.

– Вот увидишь, – говорил он Лизе, – ты будешь ходить по Парижу, как по родному городу. Ты все вспомнишь по тому же Дюма.

Так бы оно и было, но теперь он будет ходить без нее, с друзьями. И она не увидит Елисейские поля, утопающие в огнях, с огромными, сверкающими салонами, где на подиумах неслышно вращаются шикарные, новейших марок автомобили. На всякие там костюмы и мебель Жан с друзьями никогда не смотрит – так, кинут мимолетный взгляд и дальше, дальше, – у авто же стоят подолгу, примериваясь, выбирая, споря, примеряя на себе красные, синие, серые "шевроле". Жан неизменно выбирал красное, огненно-красное, как колесо "Мулен Ружа".

Это колесо – символ Парижа, правда, Парижа вульгарного, для туристов. Парижане в "Мулен Руж" ходят редко, чаще – в "Фоли Бержер". Туда он отправится сразу, чуть-чуть отдышится и пойдет – на самые дорогие места, в партер, где подают прямо к креслу шампанское. Хватит с него Москвы, с ее лицемерием, пуританством!

Но сначала он сходит на узкую, известную всем улочку, где сидят у стойки в кафе, у широких, во всю стену окон красавицы мулатки с ногами невиданной стройности и длины, с глазами газелей и плечами Дианы. Они помогут ему забыть Лизу.

"О Пари..." Хрипловатый голос Монтана проникновенно звучал в динамике летящего, как стрела, аэропортовского автобуса, и слышать этот голос было невыразимо приятно, потому что он тоже олицетворял собою Париж. Туристы жадно прильнули к окнам, поворачивая головы направо-налево, а Жан сидел спокойно и смирно, глядя прямо перед собой: ведь он парижанин. Ему не надо торопливо вбирать в себя этот дивный город, он здесь живет. И что, спрашивается, забыл он в Москве? Как – что? Он оставил Лизу – зеленоглазую, пленительную колдунью. Чем-то напоминала она ему Марину Влади – средненькую актрису, но в Москве ее обожают. Только у Марины светлые волосы, а у Лизоньки пепельные... "Не смей, – приказал себе Жан. – Не думай о ней, ты мужчина. Думай лучше о тех, кого сейчас увидишь. Думай о маме. И может быть, по случаю моего приезда останется дома, хоть ненадолго, отец". Жан усмехнулся: как же, останется он, размечтался! У отца бизнес, бизнес и бизнес, и приезд сына – не основание... К тому же приезд непонятный, ненужный и толком не объясненный.

– Я тебе потом расскажу, – повторял как заведенный Жан в последнем, перед вылетом, разговоре.

– Когда "потом"? – кричал в трубку отец. Это от него унаследовал Жан взрывной темперамент. Мать была тихой и ласковой. – Потом будет поздно! Что ты там натворил? Тебя выгоняют? Нет?! Так какого черта...

Нет уж, пусть лучше папа сидит в своем офисе, с мамой легче договориться. А брат и сестры разъехались кто куда: лето! Сьюзи со своим дружком путешествует по Испании, Шарль с подружкой купается в Эгейском море и смотрит древности Греции, что, впрочем, проблематично: нужны ему эти древности! Самая же младшая, общая любимица Марианна, играет в разведчиков под Версалем, в лагере скаутов. Если только по случаю приезда брата не вырвалась на денек домой.

"О Пари..." Справится ли этот волшебный город с Лизой? А может, наоборот, усилит тоску, породит отчаяние? Ведь все пропитано здесь любовью: музыка, прелестные женщины в таких мини, что глаз отвести невозможно, крохотные кафе со столиками, вынесенными на тротуар, где сидят, обнимаясь, парочки, никого не стесняясь, – в Москве так не принято, да и кафе таких нет... А Булонский лес? А бульвары? Что он будет здесь делать? Внезапная паника охватила Жана. Ничего, он продержится, переборет себя, найдет по-дружку... При мысли о ком-то другом тошнота подступила к горлу. Нет, уж лучше те, с узкой улочки, мулатки...

– Как – улетел? Ведь сегодня только седьмое?

– Ну, я не знаю. – Сашка пожал плечами, отвел глаза в сторону: невозможно было смотреть на Лизу. – Он бегал в посольство, менял билет. Кто-то там заболел.

Лиза молча сделала шаг назад.

– Погоди, – заторопился Сашка. – Он оставил тебе письмо.– Так хотелось хоть чем-то утешить Лизу! – Да ты заходи, заходи!

Запустив от смущения пятерню в густую шевелюру, Сашка распахнул приглашающе дверь в свою комнату. Заваленный бумагами стол, синий табачный дым плавает под потолком, хотя открыта фрамуга, на краю стола недопитая чашка с кофе, на кушетке валяются вповалку книги. Нормальная берлога студента, очищаемая лишь к проверке раз в месяц, когда ходит по комнатам строгая комиссия, призывая народ держать жилище в порядке.

– Садись!

Сашка сдвинул локтем стопу книг, освобождая место для гостьи. Снова взъерошил свои и без того торчащие дыбом волосы.

– Вот!

Он протянул Лизе толстый конверт, заглянул в лицо. Неожиданная зависть к Жану пронзила током. Какая хорошенькая! Как-то прежде не замечал... Эти огромные зеленые глаза на розовом от свежего загара лице – донельзя печальные и донельзя прекрасные, – белое открытое платьице, как перчатка, облегает стройную, без единого изъяна фигурку.

– Сегодня в клубе "Чайки умирают в гавани", – заторопился Сашка. Бельгийский фильм. Говорят, потрясающий, хотя никто не видел. Но все почему-то знают! Пошли, а?

– Не знаю...

– Так я возьму два билета, – живо отреагировал на ее нерешительность Сашка. – Фильм редкий! Мы, по-моему, бельгийских еще вообще не видели. Пошли? Все равно нечего делать. А то будем потом жалеть.

– А это? -Лиза кивнула в сторону книг.

– Семечки, пустяки, – отмахнулся от великих авторов Сашка. – Пишу статью для газеты...

Надо, надо набирать очки. Конечно, не по-товарищески, но в любви каждый сам за себя. Где-то он это вычитал, только не помнит где. И потом Жан уехал. Бросил все и уехал. А когда любят, разве вот так уезжают? Мысли эти с быстротой молнии пронеслись в бедовой Сашкиной голове, он, как водится, во всем себя оправдал и повторил с надеждой:

– Так пошли? Я зайду за тобой к семи, ладно?

– Ладно, – вяло ответила Лиза.

Она понуро побрела в свою комнату, бессильно опустилась на стул. Сколько дней она провела здесь с Жаном. А теперь его нет. Пахнет пылью и запустением. Вот он, запах грядущего одиночества, пустоты.

Лиза машинально отворила окно, снова села на стул. Как же так? Взял и уехал. Она распечатала письмо. Руки мелко дрожали, строчки расплывались перед глазами. Она, что ли, плачет? "Но если ты решишься... Наш поэт Превер..." Нет, он сошел с ума. Как мог он уехать, предать любовь?

– Саш, у тебя есть словарь? – толкнулась она к тому же Сашке.

– Какой? – встрепенулся тот.

Очень хотелось быть ей полезным.

– Французско-русский.

– Сейчас найдем. Посиди!

Сашка рванул на себя дверь, пулей вылетел в коридор.

– Есть словарь? – набросился на первого встречного. Французско-русский! Нет?

– Словарь есть? – влетел к известному всем Ленгорам меланхолику Зденеку.

– Чего? – поднял тот голову от подушки с таким трудом, словно голова его была пуд весом.

– А, ну тебя!

Пока Зденек встанет...

В пятой комнате словарь нашелся.

– Мерси, мерси, – возликовал Сашка. – Верну всенепременно.

– Попробуй только не верни, – на всякий случай предупредил хозяин словаря, но Сашка его уже не слышал.

Со словарем, слово за слово, перевела Лиза чарующие строки Превера, но они ничего ей не объяснили. Она и без них знала главное: любимый покинул ее, а любовь осталась – куда ж ей деваться? "Помнишь ли ты, Барбара, как под Брестом шел дождь с утра..." Что ж, значит, судьба, значит, так должно быть. И мама – там, в аэропорту, в Красноярске, словно предчувствуя эту встречу, в самую последнюю перед расставанием минуту прижала Лизу к себе и шепнула:

– Только не выходи замуж за иностранца, заклинаю тебя! Их, ты говорила, в МГУ много. Там у них гангстеры, нищета, безработица...

Мама, мамочка, если б ты знала, как мне больно! Надо скорее ехать домой, все рассказать. Вот сходим в кино...

– Мальчик мой дорогой, это пройдет, вот увидишь. Может, твоя девушка и права. Знаешь, как трудно жить в чужой стране, с иностранцем, и все вокруг говорят по-французски...

Толстая маленькая негритянка, с круглыми жалостливыми глазами, в огненно-красном блестящем платье, в коричневых туфлях на высоченных каблуках, хлопотала вокруг своего незадачливого сыночка, а он, рассказав абсолютно все, и все это было – "люблю", сидел за праздничным обильным столом и плакал. Да-да, плакал, как маленький, как девчонка. Хорошо, что они были только вдвоем, хорошо, что не смогла вырваться от своих скаутов Марианна: у них там затевалась важная какая-то акция, и не могла же она подвести команду!

Мама еще раз взглянула на сына и перестала бегать туда-сюда: все равно ее Жано ни к чему не притронулся. Она села с ним рядом, прижала свое дитя к сердцу, и ее добрые глаза негритянки тоже увлажнила слеза.

– Ты не понимаешь, – горестно прошептал Жан.

– Это тебе так кажется, – мягко возразила мама. – Я все понимаю, все чувствую: ведь я – твоя мама. – Она помолчала, нерешительно взглянула на Жана. – Знаешь, что случилось однажды с твоим отцом? – тихо сказала она.

Жан оторвался от матери, посмотрел испуганно: что такое могло с ним случиться? Что вообще могло случиться с его суровым грузным папа, которого за глаза (Жан сам слышал!) звали бульдогом, и не столько из-за квадратной челюсти и хмурого взора, сколько из-за поистине бульдожьей хватки в сложных, хитроумных и не очень честных финансовых сделках, когда, вцепившись в контрагента, он не выпускал его до тех пор, пока не добивался своего. Мертвая хватка Пьера была всем известна.

– Это грустная история, – покачала головой мать. – Уже были ты, Сьюзи и Шарль, когда твой отец влюбился.

Глаза ее вспыхнули, сузились, белки налились кровью. Она и сама не знала, что рана все еще кровоточит.

– Он же старый, – растерянно пробормотал Жан.

– Не всегда он был старым, – усмехнулась мать. – Но всегда был горячим. Да ты знаешь...

– Ага, – кивнул Жан. – Только я думал, это просто так, такая натура.

– Ах ты, мой маленький... Вот именно, что натура. Женщины ее кожей чувствуют. Особенно белые женщины!

И такая ненависть, генетически въевшаяся, вековая, прозвучала в ее словах, что Жан, несмотря на все свое горе, не мог не засмеяться.

– А ты, мать, оказывается, расистка, – с легкой укоризной сказал он. У них в семье – образованной и интеллигентной – расизм презирали.

Мать помолчала, подумала.

– Когда тебя оскорбляют, – тихо, как-то обреченно сказала она, – когда делают больно, кем только не станешь.

Жан во все глаза смотрел на мать. Гнев, негодование, боль преобразили жизнерадостную толстушку. Она встала, выпрямилась во весь свой крохотный рост и заходила по комнате. Шелестело жестко накрахмаленное нарядное платье, острые каблучки с силой впивались в роскошный ковер, словно старались насквозь его продырявить. И может, поэтому, из-за этих вот каблучков – новые туфли тоже были надеты в честь сына, – мать казалась значительнее, выше ростом и даже красивой. "А ведь она и в самом деле красивая, – понял вдруг Жан. – Мы просто не замечали: мама – она и есть мама. А отец? Он – замечал? Тоже небось привык, вот и не замечал".

Хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, как-то утешить, но ласка и нежность исходили всегда от нее, от матери, и Жан не привык...

– Тебе, ма, очень идет этот цвет. Красивое платье, – единственное, что он придумал.

– Да что платье, – отмахнулась от комплимента мать. – Теперь уже все равно...

Она снова села рядом с Жаном.

– Так вот. Он влюбился в свою секретаршу – беленькую как снег, синеглазую, кудрявую и молодую. Главное – молодую.

– Не надо, – робко погладил ее по руке Жан. – Не вспоминай.

Он чувствовал себя виноватым.

– А я, оказывается, никогда и не забывала, – прислушиваясь к себе, с каким-то даже изумлением сказала мать. – Хотя прошло столько лет...

– Но ты ведь простила? – с надеждой спросил Жан.

– Нет, – не сразу ответила мать. – Есть вещи, с которыми приходится смиряться, но простить их нельзя.

– Почему?

– Так уж устроен homo sapiens, человек. Есть такое детское слово: "обида". Слыхал?

– Обида? – удивился Жан.

Мать невесело засмеялась.

– Значит, пока что не испытал, хотя твоя Лиза... Ну ладно. Он влюбился, и об их связи знали все, кроме меня. Обычное дело...

Она опять усмехнулась, и эта кривая усмешка так и застыла у нее на лице.

– И как же ты узнала? – осмелился спросить Жан.

– А она позвонила, – с ненавистью ответила мать. – Нарочно! Взяла да и позвонила – сюда, в мой дом, на мою территорию!

Никогда прежде не видел Жан мать такой гневной, такой разъяренной. Он сидел пораженный, не шевелясь, потрясенный тем, что произошло лет двадцать тому назад в их надежном, богатом, уютном доме.

– Ничего такого она не сказала, просто попросила твоего отца к телефону, но как-то так – мягко, по-кошачьи и... да, по-хозяйски, как своего. И он ничего особенного ей не сказал, только голос у него изменился, и лицо побледнело – так, как бледнеют негры: серым стало лицо. А потом я спросила, и он сказал: "Нет". Но я кричала и бесновалась, бросала ему в лицо чудовищные слова, и тогда он признался. И я сказала ему: "Уходи!" А он опять сказал: "Нет". Тогда я велела выгнать ее, но он только покачал головой, и я поняла, что он не хочет с ней расставаться. И я бросилась на него, как кошка, и вцепилась ему ногтями в лицо...

Жан про себя ахнул: так вот откуда у отца эти шрамы! Однажды он подглядел – случайно! – как мать протянула руку и погладила отца по лицу, осторожно дотрагиваясь до шрамов. А он усмехнулся и сказал непонятно:

– Что ж, детка, за все надо платить.

Он еще тогда подумал, что, может, отец по-дрался когда-то давно из-за матери?

– Ты меня слушаешь? – прервала его мысли мать. – Слушай-слушай, тебе полезно... Я бесилась недели две, а потом пришла к нему в офис. Она сидела за своим столом, хорошенькая, как куколка, и больше не было никого... Ладно, напрасно я тебе рассказала. Таких историй – как это вы говорите? навалом.

– Почему?

– Потому что жизнь длинна, но мчится со страшной скоростью, и хочется все урвать. И вы, мужчины, не в состоянии всю жизнь любить одну женщину. Ни один из вас!

– Почему?

– Так создала вас природа – давным-давно, когда людей на Земле было ничтожно мало, и доживали они лет до тридцати, не более. Нужно было заселять Землю, оплодотворять женщин – чем больше, тем лучше. В этом была ваша задача, долг древнего человека.

Никогда не говорила так мать с Жаном, никогда не слышал он от нее таких слов.

– Ах, мама, – взял ее за руку Жан и усадил рядом с собой. – Вот оно твое университет-ское образование! Надо было тебе делать карь-еру, а не рожать детей. Или рожать да и брать нянь или няню. Знаешь, как берут толстых негритянок из хороших семей, с рекомендациями.

– Я и сама толстая негритянка из хорошей семьи... Но вообще так я и хотела. Ведь как я шла на курсе? Одной из первых! Но он, твой отец, был против. "Что, я не могу вас всех прокормить?" – передразнила она отца так похоже, что теперь оба они засмеялись – мать и сын, только мать – чуть нервно.

– Да разве только в содержании дело? – с жалостью взглянул на нее Жан.

– Не скажи, – по-студенчески живо откликнулась мать. – Когда мало денег... Но вообще ты прав: не только и не столько в нем. Отец хотел, чтобы я всегда была дома. Все они, все вы так хотите! – Она посмотрела на сына едва ли не враждебно.

– Ну, мама, – обиделся Жан.

– Ладно, прости. Честно говоря, мне и самой было трудно представить: как это – отдать вас кому-то, пусть и на время? Во мне тоже, знаешь ли, заговорила негритянская кровь – у нас всегда много детей, и мы их отчаянно любим. Сильнее, чем белые, практичные женщины. Какая там няня? Да разве доверю я ей свое дитятко?

Незаметно для себя Жан взял вилку и нож, отрезал здоровенный кусок телятины.

– Дай-ка я разогрею, – встрепенулась мать.

– Не надо, – остановил ее Жан. – Посиди лучше рядом. Холодная телятина даже вкуснее.

Была ли когда-нибудь мать так близка ему, как сейчас? Может быть, только в детстве, когда лет в пять он стал бояться вдруг темноты, и она спасла его: сидела в его комнате и читала, пока сын не уснет. Горела настольная лампа, мать тихо перелистывала страницы, и такой покой исходил от нее, что ужасы очередного комикса отступали и таяли, и маленький Жан засыпал спокойно и умиротворенно... Но отец... Как он посмотрит ему в глаза?

– Ты уж не выдавай меня, ладно? – будто подслушав его мысли, попросила мать. – С тех пор он...

– ...не изменял? – с надеждой спросил Жан.

– Скажем так: был осторожен. А ту... – мать неожиданно употребила совершенно невозможное в ее устах слово, – он прогнал. Когда пришел немного в себя. За то, что она его – как это вы говорите в Латинском квартале? да, подставила... Но зачем я все это тебе рассказала? Ах да, затем, что Лизу свою ты забудешь.

– Нет! – протестующе вскричал Жан.

– Сейчас тебе в это трудно поверить, – продолжала мать, не обратив внимания на его вскрик, – но вот увидишь. Вспомним наш разговор через год-два.

– Нет, не забуду, – повторил Жан.

– Хорошо, пусть не забудешь, – сдалась мать, потому что мамы всегда сдаются, – но полюбишь другую.

– Никогда! – пылко воскликнул Жан.

– Никогда не говори "никогда", – слышал такое присловие? Да? Ну вот и славно. Полюбишь! Никуда от любви ты не денешься. Никому еще этого не удавалось. Даже там, на Севере, где холодно и уныло... А уж мы-то, с нашей южной кровью...

– Но я уже люблю, как ты не понимаешь? Я так страдаю!

– Конечно, – согласно кивнула мать. – Еще бы! Ведь она первой сказала "нет". Она, а не ты. С вашим мужским самолюбием это непереносимо. Почти непереносимо. А теперь – ешь! Даром, что ли, я так старалась?

– А я думал, ты заказала обед в ресторане.

– Ну уж нет! Когда приезжает сын, да еще из голодной Москвы!

– Не такая уж она голодная, – обиделся за Москву Жан. – Слушай их больше...

– "Их" – это радио, телевидение? – уточнила мать. – Но я сама видела на экране очереди.

– Да, – пришлось признать Жану. – Без очередей там – никак.

– Господи, какая неразумная трата времени, – пригорюнилась мать. – И сил, – подумав, добавила она.

– А Лиза не понимает, – сказал Жан и отложил вилку. – Они там думают, что так везде.

– Человек ко всему привыкает... Ты ешь, ешь...

7

– Спасибо тебе, Саша, такое спасибо! Лучшего фильма пока я не видела.

– Хороший фильм, – согласился с Лизой Саша. – Только уж очень печальный. Помнишь, как у Роллана: "Духовное наше существо скитается одиноким всю жизнь"? Но так показать одиночество... Ты не заметила, кто режиссер?

– Не обратила внимания.

– Я тоже. Хотя были же титры...

Они сидели в Сашиной комнате, потрясенные бельгийским фильмом, голодные, как волки зимой, и почему-то счастливые, несмотря на его финал, вообще – на тональность. Может, потому, что соприкоснулись с подлинным, настоящим искусством?

– Я, пожалуй, пойду, – из вежливости сказала Лиза. – Уже поздно.

– Погоди, – встрепенулся Саша. – Сейчас сварю кофе, стрельну у Зденека хлебца. Поляки – народ запасливый. А у меня – хоть шаром покати!

– И у меня, – виновато призналась Лиза.

– Так ты ж только приехала, – великодушно напомнил Саша.

– Могла бы привезти хоть фруктов, – не приняла его великодушия Лиза.

– Но ты спешила!

Саша привычно запустил пальцы в торчащие дыбом волосы, опечалился: вспомнил про Жана. Впрочем, природный оптимизм тут же взял верх: Жан далеко, а он здесь, рядом. Так что еще посмотрим! Как там говаривал тот же Жан? "Любите любовь!" А он, Сашка, о любви мечтал чуть ли не с первого класса.

– Все, бегу!

Саша схватил пачку кофе, джезве и метнулся на кухню. Пока грелась вода, смотался быстренько к Зденеку. Тот, как всегда, валялся на кушетке, только теперь уж в пижаме: отходил ко сну.

– Ну, чего? – лениво спросил он, приподняв с подушки голову.

Красивое бледное лицо – брови вразлет, прямой нос, тонкие губы выражало привычную скуку.

– Зден, выручай! – быстро и горячо заговорил Саша. – У меня дама, а хлеба нет!

"Писатели в большом долгу перед шахтерами", – неожиданно и скрипуче сообщило радио. Зденек перевел взгляд с гостя на хилый приемничек, протянул руку, выключил. До всего в его комнате можно было дотянуться, не слезая с кушетки – так он организовал свою жизнь.

– Чего это он? – позевывая, поинтересовался он. – Молчал-молчал, и вдруг...

– Вот ты тут валяешься, – назидательно заметил Саша, – а сам в долгу перед шахтерами.

– Так я не писатель, – снова зевнув, возразил Зденек.

– Ну журналист, – напомнил Саша. Они учились в одной группе, и Зденек, собака, уже печатался.

Зденек хотел сказать, что, во-первых, это не одно и то же, во-вторых, он пока что даже не журналист, только учится, но и говорить было лень. Он свесил руку с кушетки, выдвинул длинный ящик серванта, достал большущий батон – всегда покупал большие батоны, чтоб лишний раз не мотаться, примерившись, отрубил огромным ножом ровнехонько половину, подумав, снова нырнул в сервант и вынырнул с куском сыра.

– До чего же вы, русские, безалаберны, – счел нужным заметить. – На, бери. Сыр – даме.

– Разберемся! – обрадовался Саша. – Гранд мерси!

Он рванулся к двери, но неожиданная мысль принудила его остановиться.

– Слушай, – развернулся он к Зденеку, – а как же будешь ты журналистом? Придется ведь бегать – за интервью, в поисках темы... Волка ноги кормят.

– Надо – так побежим, – меланхолично заметил Зденек. – Читал мой опус в вашей знаменитой "Правде"?

Длинная рука с тонкими пальцами указала на стол. Там, на столе, прижатая массивной пепельницей, полной окурков, лежала газета – рупор официоза.

– Вре-е-шь! – изумился Саша.

Напечататься в "Правде" студенту, пусть даже иностранцу, честь немыслимая!

– Хочешь, возьми почитай, – великодушно разрешил Зденек.

– Потом, – не без ревности к счастливцу отмахнулся Саша.

– Ну да, у тебя дама... Значит, говоришь, кто-то там в долгу перед шахтерами?

– Это не я говорю, а радио, – возмутился столь явному передергиванию Саша.

– Не важно... Ну и фразка, мать вашу... В жизни ничего подобного не слыхал!

– Дураков везде много, – вступился за Родину Саша.

– Не везде, – возразил вредный Зденек. – У нас в Варшаве нашелся бы хоть один в редакции, кто сказал бы: "Вы что, ребята?"

– Так, может, это прямой репортаж, не в записи! – разгорячился Саша. И потом – ты же выключил! Может, этому дураку так ответили...

– Да, – согласился хоть и вредный, но справедливый Зденек, – тут я дал маху, надо было дослушать: в чем, интересно, состоит вышеупомянутый долг?

– Ясно в чем, – нехотя объяснил Саша. – Что о шахтерах не пишут романы и не слагают стихи. Ну, я пошел.

– Ах да, у тебя ж дама... Про даму-то мы и забыли...

– А вот и кофе! И хлеб. И сыр!

Гордый собою Саша выложил на стол добычу. Его синие маленькие глаза сияли. Все-таки Зденка – свой парень, хоть и антисоветчик. Ну это еще ведь исторически обусловлено, да и прав он во многом, на многое Саше открыл глаза.

– Сейчас, еще минуту!

Саша метнулся к серванту, вытащил длинное полотенце, расстелил на столе, сдвинув локтем в сторону книги, поставил в центре джезве. Хорошо жить одному! Можно пригласить в гости девушку – такую, как Лиза. Вот она сидит рядом и смотрит на него пусть не с любовью, но уж точно с симпатией.

– Так, сейчас нарежем сыр... А вот и стаканы.

"Надо со стипендии купить чашечки, устроим светскую жизнь..."

– Расскажи мне о своем городе, – попросила Лиза. – Вообще о Закарпатье. Никогда там не бывала.

– Это не город, а городок. Стоит на берегу быстрой речки, – охотно стал рассказывать Саша. – У него и название потому такое – Берегово. Городок маленький, но красивый. На самой границе с Венгрией...

Он рассказывал, вспоминая, и городок – милый, зеленый, чистенький, с готическими островерхими крышами, костелами, барами, скрипками венгерских цыган, смешением языков, говоров и наречий – вставал перед ним во всей своей прелести.

– Ночные бары? – распахнула огромные глаза Лиза. – Разве их разрешают? В Союзе их вроде бы нет.

– У нас не совсем Союз, – сел рядом с ней Саша. – Понимаешь, рядом Венгрия, в нескольких километрах. Там по ночам огни, музыка до утра. Что-то перепадает и нам. Так же в Ужгороде, где я учился, только там баров меньше, и за-крываются они раньше, потому что Ужгород – ближе к центру. Хотя тоже есть послабления, как во всей Западной Украине. Я как приехал в Москву, тут же стал искать свое кафе.

– Свое? – не поняла Лиза.

– Ну да, где можно было бы сидеть и читать газеты, пить кофе...

– Нашел? – засмеялась Лиза.

– Нет, конечно! У вас так не принято.

– Что не принято?

– Сидеть, пить кофе... Принято много заказывать, быстро съедать и выметаться: кафе мало, народу много... Года два все не мог привыкнуть. У нас иначе.

– Разрешенная фронда, – фыркнула Лиза.

Это были не ее слова, это были слова Жана, когда впервые сходили они в театр на Таганке. Они тогда сильно поссорились – Лиза обиделась за театр, к которому прикипела душой сразу, – но сейчас именно эти его слова почему-то пришли ей в голову.

– Пожалуй...

Саша взглянул на нее с уважением, и нежданно счастливая мысль пришла ему в голову.

– А поехали ко мне в гости? – Он коснулся руки Лизы. – Наши все у меня побывали. Даже Зденек! А его поднять с койки... Свожу тебя на границу. Есть у нас там совхоз и огромный сад – половина наша, половина венгерская. Правда, его здорово помяли танками.

– Когда?

– В пятьдесят шестом. Проснулись ночью от страшнейшего грохота, выглянули в окно, а по улицам ползут танки. Первая мысль: "Война!" Никогда не забуду...

– Никто не забудет, – тихо заметила Лиза.

– Да, но мы-то видели! Вы знали, а мы видели. Очень страшно, когда по узким улочкам, почти задевая дома, ползут, как огромные насекомые, танки. Грохот такой, что уши закладывает. И запах особенный, какой-то зловещий запах металла и гари.

Помолчали, думая об одном. Допили кофе.

– Так поедем? – снова спросил Саша. – Хотя я тебя напугал этими танками. Но будем надеяться, больше не повторится. – Он подумал и быстро добавил: – Ты будешь жить в моей комнате, а я переберусь в гостиную.

Лиза, похоже, его поняла, улыбнулась.

– Нет-нет, – мягко отказалась она, – мне нужно в Красноярск, к маме. У нас там тоже красиво. У нас Енисей, – добавила она с гордостью, потому что Енисей – полноводный, суровый, могучий – делал Красноярск не то чтобы таким уж красивым, но значительным, величавым городом.

– Жаль, – опечалился Саша. – А то б на недельку, а?

Он подумал о том, что у Лизы, может быть, нет денег – все-таки она съездила в Сочи, небось всю стипендию летнюю угрохала, да еще собирается в Красноярск, и торопливо заговорил снова:

– А знаешь, как ко мне ездил Зденек?

– Как?

– На электричках!

– Электричка до Берегова? – засмеялась, не понимая, Лиза.

– Нет, конечно, – стал объяснять Саша. – Просто у него есть друг из Тулы. И этот друг, когда припрет – неделя еще до стипендии, а грошей нет, чешет к матери: отъесться, отоспаться и переждать. Но денег на билет до Тулы, естественно, нет тоже. И вот он садится на электричку до Серпухова, а затем пересаживается на электричку Серпухов – Тула. Зайцем, конечно. И Зденек сказал: "Так вообще всю вашу громаду проехать можно!"

– Какую громаду?

– Страну!.. И когда пригласил я его к себе, он так и сделал!

– Ты ж говоришь, он лентяй?

– Он разный, и когда что-то ему интересно, да еще можно объегорить власть...

– А власть при чем?

– А кто бы его пустил на границу?

Тут Саша спохватился и прикусил язык: в Зденека влюблено полкурса, несмотря на его басно-словную лень, что ж он его нахваливает?

– Короче, добрался, – завершил он свой рассказ, – почти до Ужгорода. А там – на попутках. Тоже бесплатно. У нас за подвоз денег не берут. Давай и мы так?

– Нет, не могу. Может, когда-нибудь, – неопределенно пообещала Лиза и встала.

– Пошли погуляем? – торопливо предложил Саша, пока она еще не ушла.

– Поздно уже, – нерешительно возразила Лиза. Ужасно не хотелось идти к себе, в пустую комнату, где невозможно будет не думать о Жане.

– Ну и что? – живо возразил Саша. – Подышим свежим воздухом... Пошли!

Он так просительно смотрел на нее, так жалко упал его голос, что Лиза сдалась, хотя вдруг почувствовала, что очень устала: слишком много вместил в себя этот день.

Какая красотища, эти сияющие Ленгоры! Высоко в небо взлетает золотой шпиль главного корпуса, а по бокам, в корпусах пониже, живут все они, студенты всех факультетов. И горят, горят, несмотря на ночь и каникулы, узкие окна в уютных студенческих комнатках. А вокруг елочки и сады, и сидит Ломоносов в старинном камзоле и пудреном парике, а у второго входа – гордая девушка с огромной каменной книгой, а напротив – юноша, для архитектурного равновесия.

Они ходят и ходят – обойти МГУ уже большая прогулка, особенно если идти не спеша, гуляючи. Они ходят и разговаривают, им не хочется расставаться.

– Постоим у балюстрады, – предлагает Саша. – Поглядим с высоты на Москву.

– Постоим, – соглашается Лиза. – И посмотрим.

Они стоят, облокотившись на мраморные перила, и любуются ночной Москвой. Вся она перед ними – тоже сияющая, тоже в огнях.

– Тебе, наверное, холодно? – спрашивает Саша и снимает с себя пиджак.

– Да, прохладно.

Осторожно накидывает он пиджак Лизе на плечи да так и не снимает с ее плеча руку. Лиза словно не замечает. "Как с ним легко, – удивляется она про себя. – С Жаном всегда трудно. А разве можно жить с тем, с кем трудно всегда?" Женщина – хранительница очага, жаждущая тепла, покоя, защиты, просыпается в ней. Правда, от Саши она все-таки отодвигается. Он знает про них с Жаном, и это мешает.

Но засыпает Лиза той ночью спокойно и ничего не видит во сне, а через день, отдав в скупку пальто – зачем ей, в самом деле, пальто летом? улетает в Красноярск, к маме. Отличная штука – скупка: сразу дают деньги. Не то что в комиссионном!

Саша провожает ее.

– Можно тебе писать?

– Можно.

И она дает ему свой красноярский адрес.

8

"Лежу под деревом, в гамаке, грызу яблоки – их в этом году тьма-тьмущая, вся земля усыпана ими. На крыше сарая, деревянном столике везде яблоки, всё в яблоках. Наклоняюсь, протягиваю руку, беру то, что поближе, вытираю о рубаху, грызу и читаю, представь себе, "Лунный камень" Коллинза. Это чтоб быть поближе к тебе: какой-никакой, а Восток, хоть и не арабский. Слушай, а почему я не расспрашивал тебя о Востоке? Во-просов масса, и рухнут все на тебя, как только приеду. Так что держись! И еще мне жалко, что не сумел я уговорить тебя поехать вместе со мной в Берегово. Каждый день слушаю радио: как там у вас в Красноярске? Шестнадцать градусов и дожди! Ничего себе август... А у нас ослепительная жара, но в саду прохладно, лежу, представь, под одеялом, иногда выхожу даже погреться на раскаленное добела крыльцо. Берегово – город западный, весь из камня, и много садов. Вчера завалились всей компанией в погребок, слушали скрипки венгерских цыган, попивали винцо. "Важно!" – как сказал бы наш Гоголь, хотя здесь считают его москалем. Здесь даже на киевлян посматривают косо: дескать, недостаточно они украинцы – и акцент не тот, и к Москве поближе. Много здесь интересного, тебе было бы любопытно..."