Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Какие еще перекрестки?

– Ну, юмор. И такие стишата: "Пускай в ресторанах гуляют банкиры. Мы знаем: пройдет их пора! Лети, голубь мира, вперед, голубь мира! Ни пуха тебе, ни пера!"

Теперь засмеялся и Женя.

– Ты только Люде своей эти стихи не читай, – посоветовал он сыну.

– Да я уж прочел, – снова расхохотался Денис. – Она их даже переписала. Для отца.

– Ну знаешь, – развел руками Женя.

– Что бы ты понимал! – закричал в ответ Денис. – У вашего поколения совершенно нет чувства юмора!

– А он разве не нашего поколения? – напомнил сыну Женя. – Ты плавки-то не забудь.

– Не забуду!

– Не скучай, – чмокнула мужа в щеку Лера. – Во вторник вернемся. В среду наш неутомимый труженик приступает к трудовой деятельности. – Она шутливо взлохматила сыну волосы. – Смотри не проторгуйся! А то потом не расплатишься.

– Не проторгуюсь, – уверенно пробасил Денис. – Даром, что ли, околачиваюсь в Плешке?

Так все они – Денис со товарищи – полунасмешливо, но любовно называли Институт экономики, потому что носил он имя первого российского марксиста, меньшевика Плеханова. Большевики хоть и презрели экономические его заветы, имя все-таки сохранили. Тем более что он вовремя, еще в восемнадцатом, умер, до репрессий не дожил.

– Значит, не поедешь? – в последний раз спросил Денис у отца.

– Ни за что! – твердо ответил Женя. – Я поеду в библиотеку.

– Такая жара... – протянул, сдаваясь, Денис.

Нет, не понимал он упорства отца! И Лера не понимала, удивлялась наивно: отчего это Женя неизменно отказывается? А он ей не говорил. Да и нечего было сказать, ничего конкретного. Ну, нравился он когда-то Наде, проводил, польщенный, раза два до дому, но не поцеловал даже – уж очень она к нему липла, да и ноги кривые, а кривых ног Женя терпеть не мог! Ничего, вообще говоря, не было сказано, никаких шагов он не делал, Надя была даже свидетельницей на свадьбе, но поражения своего – ее вежливо, молча отвергли – не забыла. На несколько лет пропала и возникла снова в подругах у Леры, когда с Лерой сравнялась: вышла замуж, да еще так удачно – за военного переводчика, со званием, выездного... Правда, толстого и с одышкой, но выездного! Тогда-то и появилась – нарядная, умело подкрашенная, с сувенирами из далеких стран, загорелая и похорошевшая, даже, можно сказать, интересная. Вроде и ноги уже не были такими кривыми...

Простодушная Лера охотно к старой дружбе вернулась, а Женя все время чувствовал некое напряжение рядом с Надей, незримые токи, исходившие от нее, особенно когда умер муж, в чине уже подполковника. Перенапрягся на Ближнем Востоке в год очередного кризиса: сутками пропадал у радистов, переговариваясь с нашими боевыми летчиками. Наконец общими усилиями огонь, опасно тлевший в нефтяном регионе, удалось погасить; Веня прилетел в Москву передохнуть, и на второй же день его хватил обширный инсульт. Увезли вечером, Наде велели прийти утром, а утром его уже не было – ничего не смогли сделать!

Что творилось с Надей!.. Страшно вспомнить. Она и теперь еще от удара этого до конца не оправилась. Лера и теперь часами ее утешает – чаще по телефону, а Женя при редких встречах ловит на себе негодующий, горький и гневный взгляд черных глаз.

Нет, эта шикарная, двухэтажная дача – с камином, сауной, комнатами для гостей – не для него. Да и хочется, если честно, побыть одному, в пустой квартире, да и в самом деле пора съездить в Ленинку: не хватает кое-чего для законченной почти работы.

Но теперь Жене казалось, что он предчувствовал встречу с Таней.

5

Олимпийская деревня создавалась, о чем как раз и говорило ее название, для Олимпиады. Той самой, позорно провалившейся, нагло совпавшей с вводом советских войск в дружественный Афганистан. А ведь во времена олимпиад с древности наоборот – прекращались войны, останавливались, а не зачинались сражения. Наверху неужели никто не знал этих священных заповедей? Ведь кроме малограмотных – у руля – маразматиков, были же референты – целый аппарат молодых, энергичных, знающих! Должно быть, боялись...

Это было началом конца: дряхлеющая империя давала свой последний бой. Ей оставалось жить еще десять лет – мгновение для истории.

Короче – сорвали власти Олимпиаду: уважающие себя спортсмены отказались приехать. Уважающие себя страны бойкотировали Московские игры. Пустой стояла деревня. Пустой была запертая на время игр Москва; заполненными лишь на треть – стадионы. Вяло продавались дорогостоящие сувениры – Палех, Гжель, авторские расписные подносы, украинские шали. Разовые стаканчики, кофе и сливки в финских крохотных упаковках и прочие для советского человека диковины можно было купить даже в привокзальном буфете. Огромные убытки понесла страна вместо ожидаемой прибыли. И потому спешно стали распродавать в Олимпийской деревне квартиры. И даже отдали часть очередникам.

– Должно же и нам когда-нибудь повезти, – философски сказала Лера. Подумать только, трехкомнатная! – Она обняла мужа. – Одна – тебе за степень.

– Вообще-то кандидатскую они не очень считают, – честно признался Женя. – Но это уж институт постарался. Наши бились, как львы!

– Да, в институте тебя уважают, – заметила Лера.

– Это потому, что я такой умный! – похвалил себя Женя и обнял, и закружил по комнате в коммуналке тогда еще тоненькую и легкую Леру.

– Только очень уж далеко, – вздохнула, высвобождаясь из его рук, Лера. – Край света...

– Одно из двух! – Женя даже обиделся. – Или коммуналка, но в центре, или...

Лера не дала ему закончить.

– Нет, нет, нет! – воскликнула она возбужденно. – Хватит с нас коммуналок! А к расстоянию мы привыкнем.

И они действительно скоро привыкли: были ведь еще молодыми, подвижными. А красота вокруг сияла какая! Новые высокие дома, лес, синевший вдали, и птицы заливаются по утрам... У себя, в центре, они и не знали, что где-то еще в Москве поют птицы! И – все под рукой: детский сад, магазины, прачечная, химчистка... Да и разве сравнить их отдельную, светлую, свеженькую квартиру с тем убожеством в коммуналке, где они прожили столько лет?

На радость обоим в местных школах требовались учителя практически по всем предметам, и Леру встретили радостно, взяли охотно, несмотря на маленького Дениса: энергичная, молодая, но уже со стажем, да еще из известной, престижной школы. А Женя приноровился к длинной дороге на обе работы, и она ему даже нравилась: можно было читать вволю, тем более что "Юго-Западная" была конечной и, забившись в угол, почти всегда удавалось сидеть.

В новой квартире впервые в жизни у них появилась спальня. Общая, конечно, с Дениской, но настоящая спальня, с широкой тахтой и детской кроваткой. Да еще осталось место для шкафа! По утрам Лера царственным жестом набрасывала на тахту цветастое шелковое покрывало, вспоминая, как скатывала и прятала в бабушкин комод постели – там, в коммуналке, – чтобы днем сидеть на диване, на котором ночью спали.

А еще у Жени был теперь кабинет – с новым письменным столом (сам выбирал!), книжными застекленными полками и диваном для отдыха и раздумий. Тем самым, на котором провели они столько дней и ночей... Вначале он суеверно боялся, что в этом непривычном комфорте ему будет плохо работаться (по той же причине Женя долго боялся купить пишущую машинку), но, к радостному его изумлению, работалось хорошо, и казалось, лет через пять-шесть он так же легко, как кандидатскую, напишет и защитит докторскую диссертацию. Другое дело, что докторская как-то не получилась – он много писал и печатался, даже в "Вопросах истории", но больше в прессе, много преподавал, хорошо зарабатывал, и докторская, за которую надо было сесть основательно, все отринув, уплывала куда-то вдаль, а потом и вовсе стала ненужной – ни институту, ни обновленному постсоветскому обществу.

А квартиру свою Женя любил, особенно кабинет, в котором так славно писалось! Вот странно: оказалось, что духовным ценностям материальные не помеха, если, конечно, не посвятить жизнь, как Надя, какой-нибудь даче.

Женя отпер дверь, вошел в пустую квартиру. Хорошо! Он поставил на плиту чайник и встал под душ. Господи, до чего хочется к Тане! Щекочущие струйки, сбегавшие по телу, спровоцировали желание. Удивленный, немного сконфуженный, а больше гордый собой, стоял он под душем, пока пронзительный свист чайника не вытащил его из ванной.

– Да ладно тебе, рассвистелся, – сказал чайнику Женя, переставляя его на другую конфорку. – Вот купим тефалевый – тот сам отключается, – а ты вопишь на весь дом!

Женя напился чаю, прошел к себе в кабинет и уселся за стол. Выкладки, сделанные в библиотеке, послушно превращались в текст. Женя любил этот процесс, когда фразы сами вели за собой, и сверкала нежданно-негаданно оригинальная мысль, выводы послушно выстраивались в стройный ряд, а он их только записывал. Интересно, какая тема у Тани? Нужно спросить.

Мысль о Тане, мелькнув, пропала, но вообще-то Таня все время была рядом с ним. Он и писал сейчас для нее, ей стараясь понравиться, хотя, разумеется, ничего из написанного не собирался показывать, он и спорил как будто с ней, как когда-то спорил с Лерой, вгрызаясь в исторические реалии, он старался сделать в ее отсутствие максимум, сдать работу точно в срок, в понедельник – она была плановой, – чтобы освободить для них обоих время. К вечеру работа была закончена.

– Завтра перечитаю и напечатаю, – устало потянулся Женя: сказалась бессонная ночь.

Он не любил компьютерного набора, тем более что девочки в институте ляпали ошибки, немыслимые для прежнего, разогнанного машбюро, и потому все свои работы печатал сам на старенькой "Оптиме" – ему охотно разрешили взять институтскую машинку домой.

– Да кому они теперь нужны? – сказал добрейший Иван Федорович, начальник АХО. – Все сидят за компьютерами. Только вот как дотащите?

– А я с Пал Палычем договорился, – ответил Женя. – У него "Жигули".

– Ну-ну...

Так у Жени появилась уже электрическая машинка – последнее слово доперестроечной техники, – служившая теперь верой и правдой. Первая, купленная к кандидатской, покорно стояла в углу.

Спать Женя завалился в десять, уснул мгновенно, и всю ночь ему снилась Таня. Проснулся в шесть от ослепительного, бьющего в глаза солнца. "Еще целый день... Нет, больше!" Ведь он увидит Таню лишь вечером... Хорошо, что у него есть работа. Хорошо, что она есть всегда, а теперь, когда открылись архивы – не все, но многие, – ее более чем достаточно.

Его всегда поражали не старые еще мужчины, игравшие во дворе в домино, пожилые, но не старушки, женщины, сидевшие рядком на лавочке у подъезда и провожавшие каждого входившего-выходившего внимательным взглядом. Неужели и он когда-нибудь таким станет? Нет, никогда, ни за что! Даже если доживет до ста лет. В истории неизменно остаются неизведанные глубины, до которых хочется докопаться, и когда-нибудь появится в его доме компьютер с выходом в Интернет, и все самое свежее, интересное будет у него под рукой. Петька вон готовит абитуриентов к экзаменам и купил компьютер. Обещал найти кого-нибудь для него.

– Занимайся своей наукой, – решительно сказала Лера. – Уроки давать буду я.

Мысль о Лере смутила. Во вторник она вернется, и что тогда? Хорошо хоть не в понедельник! Никогда Женя не жил двойной жизнью – так, мелкие интрижки на море, гаснувшие в Москве после двух-трех звонков. Да ему никто всерьез и не нравился. С Лерой спали все реже и равнодушнее; он уж думал, что как мужчина идет к финалу, и вдруг... "Какая женщина мне досталась!" задыхаясь от изумления, благодарности судьбе, подумал Женя. Нет, Таню он не отдаст. "Ведь это любовь? – спросил он себя, заранее зная ответ. – Да, любовь. Только бы она мне поверила и меня не бросила! Придется сказать про Леру – нельзя не сказать. Придется объяснить: это совсем другое..."

Так думал Женя, пока одевался, завтракал и садился перечитывать им написанное. И весь день ему работалось азартно и споро, как во времена юности, потому что он ждал Таню, ее возвращения с дачи. "Мама и дочка..." Мужа, теперь уже ясно, нет. "Какая женщина мне досталась! – снова подумал Женя. – Да еще свободная. Ужасно, если б ее кто касался!" Невыносимая ревность полоснула по сердцу, и это тоже было впервые: Женя искренне считал себя неревнивым, да он и был таким! Но сейчас при одной только мысли, что мог быть муж, кровь бросилась в голову, мучительно заболел затылок. "Но ведь его нет, – сказал себе Женя. – Чего же ты сходишь с ума?.. Это потому, что люблю, – понял он, и ему стало страшно и радостно. – Скорей бы она приехала. Скорей бы ей все сказать!"

6

Метель улеглась так же внезапно, как и возникла. Когда Таня вышла на улицу, снег уже был вязким и мокрым, под ногами хлюпало какое-то месиво, и в который раз Таня порадовалась, что купила себе ботинки на толстой резной подошве, да еще так дешево, можно сказать, задаром, хоть и новые, но в "секонд-хэнде".

– Что за зима такая? Две недели до Нового года, а опять слякоть...

У мамы, как всегда, было тепло, вкусно и радостно.

– Ты – как?

– А ты?

– А Сашка?

– По английскому пять. Остальные похуже.

Сашка – худенькая, нескладная, стремительно из всего выраставшая, вихрем налетела на мать, обняла, закружила по комнате.

– А у нас будет бал. Бал, бал, бал!

– Да знаю я, знаю, – смеясь, отбивалась Таня. – Ты бы лучше подумала о контрольных.

– Нет, – отчаянно замотала головой Сашка. Темные, как у матери, волосы разлетелись в стороны, словно сдутые ветром. – Лучше – о бале! – Она так заразительно расхохоталась, что, не выдержав, засмеялись и мама, и бабушка. – Внимание! – торжественно объявила Сашка. – Через пять минут выйдет королева бала!

Она скрылась в своей – крохотной, но своей! – комнатке ("Только не заходите!") и возникла снова – в белом, на чехле, платье с широким атласным поясом, завязанным пышным бантом на талии, сзади. Встала перед мамой и бабушкой, не зная, куда девать руки, угловатая и смущенная, с чуть наметившейся грудью, длинноногая, как жеребенок. Зеленовато-синие Танины глаза вопросительно смотрели на мать. Марина Петровна с тем же выражением ведь она покупала материю, шила! – переводила взгляд с дочери на внучку.

– Ну как? – вместе спросили они.

– Здорово! – похвалила Таня. – Ох, мамочка, что бы я без тебя делала?

– Да уж, да уж, – посмеивалась Марина Петровна, радуясь дочке и внучке и что так угодила с платьем.

Таня принялась разгружать две огромные сумки. Чего там только не было!

– О Господи, – всплеснула руками Марина Петровна. – И куда это ты всего навезла? Как в старые времена...

– Да, времена другие, – согласилась с матерью Таня. – Все есть! Но зато вот-вот взлетят к Новому году цены. Они и так растут каждый день, а уж к празднику-то... Как у вас, кстати, с деньгами?

– Нормально! – дружно ответили Саша с бабушкой и засмеялись, переглянувшись.

"Значит, уже купили подарки", – поняла Таня.

– Тут я привезла немного, – сказала она. – Выдали за консультации.

– Мне – тоже, – сдержанно сообщила Марина Петровна.

Она гордилась тем, что, несмотря на инфляцию и вообще трудности, у нее не переводилась частная практика, и дело было не только в деньгах, больше в признании: диагностом Марина Петровна была превосходным, в Кунцеве ее знали давно, и цепочка – от отца к сыну, от матери к дочке и даже внукам не прерывалась. Ну разве можно при таком раскладе переезжать? Да ни за какие коврижки!..

– Кончится тем, что перееду я, – после очередных уговоров и споров говорила Таня.

– Ага, ты моложе, – смеялась мама. – А больницу и поликлинику мы тебе подберем.

– А мои больные? – самолюбиво напоминала Таня.

– Ничего, и здесь породнишься, – уверенно обещала мама.

"Откуда в ней столько радости? – удивлялась Таня. – Ведь их поколению еще как досталось! Может, как раз поэтому? Что все ужасное – в прошлом?" Таня вдруг засмеялась.

– Ты чего? – удивилась Марина Петровна.

– Помнишь, что в прошлом году выдала Сашка? – продолжая смеяться, спросила Таня.

– Да она много чего выдавала...

– Шла на экзамен, отчаянно трусила, ты ее, как могла, успокаивала, а она – в ответ: "Да-а-а, бабушка, тебе-то хорошо: у тебя все в прошлом..."

– Так и сказала? – улыбнулась Марина Петровна. – Что ж, как ни странно, в чем-то она права: много проблем решено, отпало – учеба, поиски места в жизни, всякие там страсти...

Таня покосилась на дочь. Саша, не замечая вокруг ничего, кроме своего отражения, не отрывала восхищенного взгляда от зеркала.

– Ты имеешь в виду любовь? – осторожно спросила Таня.

– Плотскую, – уточнила мама.

– Но это же высшее счастье, – неуверенно возразила Таня.

– Высшее счастье – любовь вообще. – Марина Петровна смотрела на дочь серьезно и даже строго; обе знали, о чем идет речь. – Вот вспомнишь мои слова, когда появится у тебя внук или внучка. Такую любовь пока ты не знаешь.

– Почему? – обиделась Таня и взглянула на Сашу.

– Да, конечно, – поняла этот ее взгляд Марина Петровна. – Но у тебя пока еще много другого, а с годами... Впрочем, увидишь...

Она осеклась: Саша уже не смотрела в зеркало, а переводила взгляд с матери на бабушку – с любопытством, недоумением.

– Эй ты, ушки на макушке, – весело затормошила дочь Таня. – Хватит красоваться! Снимай-ка платье, буду гладить.

Саша не очень охотно скрылась в своей комнате, оставив на всякий случай дверь приоткрытой – как что интересное, так ее изгоняют! – но мама с бабушкой уже замолчали. "Эх, жизнь!" – вздохнула Саша и вышла в джинсах и свитере; бальное платье было перекинуто через руку.

Таня любовно и тщательно гладила платье, думая о Саше и маме и о себе – их неразрывной близости и огромном, в полтора часа, расстоянии, их разделявшем, – потом повесила платье на плечики на дверцу шкафа, и все сели обедать. И так уютно, тепло и покойно было втроем, что Таня, вспомнив разговор с Женей, почувствовала нечто вроде угрызения совести: наговорила черт знает что – и печально-то ей, одиноко, – а стоило перешагнуть порог отчего дома, как все ее терзания рассыпались в прах. Мама, такая родная каждая морщинка, каждый волосок серебряных, забранных старинным гребнем волос, и прожитые годы – в глазах; тонконогий жеребенок Сашка, вся любопытство, порыв и радость; и тихонько постукивают на стене бабушкины часы, а рядом висит та самая фотография, которую хорошо, что не сняли.

Напившись чаю и прибрав со стола, Таня сидела, обняв Сашеньку, на диване и смотрела на фотографию, вполуха слушая маму.

– В школе делают прививки от гриппа, – говорила Марина Петровна. – Но я решила, не надо. Покапаем деринат, будем мазать нос оксолином.

– Деринат – слишком серьезно, – возразила, встрепенувшись, Таня. – Ты же знаешь: он действует на клеточном уровне. Может, не стоит?

– Стоит! – решительно заявила Марина Петровна. – Дважды в день, две недели, не больше. А грипп в этом году тяжелый.

– Он у нас каждый год тяжелый, – вздохнула Таня. – Ну его, в самом деле. Лучше скажите: что вы ждете на Новый год?

Ей не успели ответить, потому что зазвонил телефон. Женя... Таня говорила сдержанно и чуть-чуть напряженно: знала, что к ее словам прислушиваются. Да, скоро уедет, будет к восьми на "Киевской". Показалось ей или нет, что дочка с бабушкой погрустнели? Наверное, показалось. Они же знали, что она вот-вот уедет, так не все ли равно с кем?

– Грипп, Танечка, ожидается в конце января, – сказала мама, провожая Таню. – Ну, да ты знаешь: циркуляры разосланы по всем поликлиникам.

– Нас тоже уговаривают сделать прививки, – сообщила уже на пороге Таня.

– Даже не думай! – всполошилась Марина Петровна. – Я-то знаю им цену! Ты тогда была еще маленькой, а я – участковым врачом, и гулял тут у нас гонконгский грипп. Поддалась по молодости на уговоры – в основном за тебя боялась, – и что же? Дней через пять заболела, да как! Страшно вспомнить... Купи лучше и ты деринат и не забывай потреблять мою смесь: каждый день – по столовой ложке.

– Два врача в доме – это уж слишком! – крикнула из комнаты Саша. Мам, пока! Дед Мороз обещал мне роликовые коньки! Не забудь ему передать!

– А он и так тебя слышит, – засмеялась Таня и поцеловала маму.

Женя ждал, как всегда, у обменного пункта, на переходе.

– Ну, как твои? – спросил, обнимая Таню.

Дома наврал с три короба, чтоб подольше остаться у Тани – аж вспотел от вранья, – но Лере, кажется, было все равно: после школы ездила к ученикам в разные концы Москвы, очень устала.

– Постарайся, когда вернешься, не разбудить, – только и сказала она. А то я потом полночи не сплю.

Женя быстро взглянул на нее. Бледное лицо печально, под глазами круги.

– Ты слишком много работаешь, – сказал он. – Откажись хоть от Митино: это же черт знает где!

– Но именно там мне платят в валюте, – вздохнув, напомнила Лера, и Женя умолк.

– Ужинать будешь? – спросила Лера, и он неожиданно рассердился.

– Я же сказал: отмечается монография Пал Палыча. Чем-нибудь же накормят!

– Ах да, извини...

Это "извини" совсем его доконало. И он чувствовал себя последней свиньей, когда брился и принимал душ, надевал свежую рубашку, выстиранную и отутюженную Лерой, освежался одеколоном, похлопывая себя ладонями по щекам. Уходил едва ли не на цыпочках, не посмев заглянуть в кухню, где гремела кастрюлями Лера в ожидании неизменно голодного сына. "И когда только он женится! – подумал в раздражении Женя. – В двадцать лет рано, конечно, но Лере насколько было бы легче!"

На улице было влажно и зябко. Здесь, на холмах, дуло, казалось, со всех сторон. Женя поднял воротник куртки. "Все, забудь! – приказал он себе. – На время забудь". Но все-таки не посмел зайти в магазин – вдруг столкнется нос к носу с Денисом? – купил все на "Юго-Западной", у метро: вино, какой-то заморский кекс, а еще – мандарины и ананас. И даже мороженое. "В конце концов, ведь и я зарабатываю... Не могу же я приехать на Рождество, пусть католическое, с пустыми руками..." Так оправдывался он перед собой, но бледное лицо Леры все стояло перед глазами и исчезло только на "Киевской", когда он, волнуясь, ждал Таню.

Она была радостной, оживленной, яркие глаза блестели, от утренней печали не осталось и следа, но вместо того чтоб обрадоваться, Женя почему-то расстроился.

– Так как там твои? – снова спросил он, словно это было для него самым главным.

– Прекрасно! – весело ответила Таня и принялась рассказывать, как смешно и трогательно выглядит дочка в бальном платье, как здорово она знает английский – они там даже пьесу поставили! – как хорошо все у мамы: пока есть пациенты, она всегда будет чувствовать себя... ну не то чтобы молодой, но уж точно – не старой. И нужной, необходимой!

– А разве ты и внучка – этого мало? – с непонятным самому себе раздражением возразил Женя.

– Ей – мало! – гордясь матерью, улыбнулась Таня. Она не чувствовала, не понимала его! – Да и мне без моих больных тоже было бы скучно.

– А ты обо мне вспоминала? – продолжал раздражаться Женя. – Только честно!

– Честно? – прищурилась Таня.

Они уже ехали к ней. Стояли в переполненном, как всегда, вагоне, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели друг другу в глаза.

– Честно! – с вызовом подтвердил Женя, и сердце бешено, больно заколотилось.

– Если честно, то нет, – улыбаясь, призналась Таня.

– Почему?

У Жени даже голос сел от обиды.

– Не знаю, – пожала плечами Таня. И тут же ей стало жаль этого глупого, родного, любимого Женьку. – Вспоминать – это когда забываешь, тронула она его за рукав. – А я о тебе помню всегда.

Она легонько коснулась пальцами его щеки, но Женя ласки не принял. Он отстранился от Тани – насколько позволяли стоявшие слева и справа, спереди, сзади, вокруг пассажиры – и замолчал отчужденно. Грохотал, покачиваясь на стыках, вагон, входили-выходили люди, толкая Женю, сердясь на него, потому что, защищая от толчков Таню, он занимал непозволительно много места. Под этот грохот, бесконечное перемещение людских потоков разве можно было объясниться, что-то понять? Оба молчали, Таня недоуменно на Женю поглядывала, и заговорили они только на улице. Первым начал мириться Женя.

– Понимаешь, – торопился объяснить он, – ты со мной всегда, днем и ночью, я повернут к тебе одной, и что бы ты ни говорила, ты прекрасно знаешь, что это так! А ты...

– А что я?

– У тебя отлично, просто великолепно организована жизнь. – Он вдруг понял это с ужаснувшей его отчетливостью. – В ней есть место дочке и маме, твоим больным и твоим научным исследованиям, консультациям и подругам и... мне. Может быть, именно в такой последовательности.

Таня искоса взглянула на Женю. Снова валил мокрый снег, и поэтому он снял очки, сунул в карман хрупкие стеклышки, и теперь, без очков, глаза его казались странно беспомощными, мокрое от снега лицо – растерянным и печальным, серая заячья шапка была вся в снегу. Господи, какой родной, какой бесконечно любимый! Таня остановилась и остановила Женю. Варежкой стряхнула снег с его куртки.

– А ты бы хотел, чтобы я дни и ночи страдала? – упрекнула она его.

Он, повторяя ее жест, как в зеркале, тоже смахнул снег с ее коричневой шубки.

– Нет... Не знаю... Прости, я в каком-то раздрыге...

Он прижал Таню к себе. Пахла снегом короткая шубка, мокрыми были щеки, глаза.

– Ты плачешь? – испугался Женя.

– Нет, это снег, – качнула головой Таня.

– Прости меня, Заинька! – заторопился Женя. – Я, конечно, дурак! Потому что ревную тебя ко всему: к твоим близким, твоим больным, даже к этому, как его... ну, в больнице.

– К Сергею Ивановичу, – лукаво подсказала Таня. – И между прочим, правильно делаешь.

– Почему? – испугался Женя, заглядывая Тане в глаза. Они по-прежнему смотрели на него нежно и весело. – Скажи, почему? – сжал он Таню так крепко, что у него заболели руки.

– Потому что он большой ходок, – засмеялась Таня. – Заслуженный врач республики и по этой части.

– Тогда я его убью, – совершенно серьезно заявил Женя и поцеловал Таню.

– Да не за что! – снова засмеялась она. – Мы с ним большие друзья, давние, с института. Для друзей он делает исключение.

– А ты?

– И я, – посерьезнела Таня. – Для меня друзья – это друзья, а мужья моих подруг как бы и не мужчины. Во всяком случае, я в них мужчин не вижу.

Они уже подошли к ее подъезду. Остановились. Взглянули друг на друга серьезно и молча. И так же молча, словно скрепляя только что сказанное некоей клятвой, обнялись крепко и бережно.

В доме было тепло. На этот раз Таня не оставила, что неизменно сердило Женю, открытой форточку: уж очень пронзительным был северный ветер.

– Это в честь праздника? – спросил, снимая куртку, Женя.

– Это в честь тебя, теплолюбивое ты создание! – засмеялась Таня. Подожди, постой тут немножко: у меня для тебя сюрприз.

Оставив Женю в прихожей, Таня скрылась. В комнате загорелся неяркий красноватый свет. "Елка!" – догадался Женя и шагнул вслед за Таней.

Маленькая, аккуратная елочка стояла в углу. Золотая и серебристая мишура разноцветно поблескивала в полутьме. Подсвеченные гирляндой обрамляющие елку контуры скорее угадывались. И что-то таинственно-новогоднее было в этом мерцающем свете.

– Ну как?

– Потрясающе!

Светлый костюм Тани казался розовым, и такие же блики ложились на черные волосы. А глаза были огромными, черными – в этой завораживающей темноте. Она стояла неподвижно, смотрела на Женю, и он шел к ней, как во сне, подчиняясь неведомой силе, забыв обо всем, чувствуя только невыносимую жажду, стремление обладать, от века заложенные в мужчине. Молча, дрожащими пальцами стал расстегивать пуговицы ее костюма.

– Погоди, нет, подожди, – повторяла Таня изменившимся голосом, но Женя только покачал головой.

– Потом. Все – потом...

Рука его легла ей на грудь – кружевной лифчик послушно впустил эту властную руку, – губы коснулись соска.

– Родная, родная моя...

Он оторвался от Тани лишь для того, чтобы вынуть из ящика простыню, кинуть ее на диван, стянуть с себя надетый для конспирации галстук и расстегнуть брюки. Все остальное они делали вместе: раздевали и касались друг друга, размыкали и смыкали объятия, целовали запретные прежде места. В этом призрачном свете все казалось возможным и допустимым, ничего не было стыдно, и все было счастьем.

– Мы даже не вытащили подушки, – шепнула Таня. – И одеяло...

– Бог с ними, – блаженно вздохнул Женя. – У тебя так тепло...

– Нет, достань.

Шлепая босыми ногами, Женя снова подошел к длинному ящику, достал подушки и одеяло, подсунул Тане подушку под голову, укутал Таню, нырнул к ней и, успокоенные, усталые, умиротворенные, они еще полежали немного, блаженно чувствуя друг друга. Чуткими пальцами Женя касался Тани – самых потаенных уголков ее тела, – а она целовала седые волоски на его груди. Обняв Женю, вдыхала его родной запах, и казалось, не было никого их счастливей на свете.

– Постой, – шепнул Женя. – Я же привез вино. И ананас – такой большущий...

Накинув Танин халат, он пошел за портфелем, принес все, что в нем было, достал фужеры, тарелки, разрезал высокий, с венчиком, ананас, налил в фужеры вина, придвинул к постели маленький столик. Таня, лежа на боку, наблюдала за Женей.

– В моем халате ты как японец, – сонно сказала она.

– Почему – японец?

– Потому что короткий халатик... Ах да, ты ж еще не видел моего подарка! Посмотри-ка там, под елкой.

Женя подошел к елке, нагнулся, взял большой шелестящий пакет.

– Что-то тяжелое! – определил он на ощупь и поставил пакет на стул. Сунул в пакет руку. – Что-то мягкое... Ох ты, красота какая!

– Надень, – предложила Таня. – Этот халат будет висеть здесь, у нас, в ванной. Чтобы ты меня больше не грабил.

Значит, продумала, предусмотрела: как бы он предъявил халат Лере? Сразу отлегло от сердца, но и стыдно было, досадно, что она так его понимает и, конечно, считает трусом. "Это не трусость, а деликатность", оправдывал себя Женя.

– Спасибо, – сказал он. – А мой подарок – на старый Новый год. Я придерживаюсь традиций.

Хорошо, что в темноте не было видно, как он залился краской.

– Знаю, знаю, – беспечно махнула рукой Таня. – Раньше срока дарить не положено. Но мы, медики, ребята несуеверные. И потом – мы же празднуем Новый год сегодня.

– Значит, будем праздновать дважды, – мгновенно нашелся Женя. Сегодня и тринадцатого января.

– Уже в новом тысячелетии, – задумалась Таня. – Потомки скажут про нас: "Они жили в двух тысячелетиях!"

– Да, нам повезло. – Женя в новом халате сел на край дивана, подал Тане бокал, взял себе. – Я предлагаю локальный тост, – сказал он. – Все глобальное – после. Выпьем, Танечка, за нас с тобой, за то, что так фантастически нам повезло: зачем-то в жару потащились в библиотеку теперь-то ясно зачем, – встали в буфете за один столик, и ты благосклонно приняла от меня горчицу, согласилась потом погулять, не сочла нахалом, когда я решился поцеловать тебя. Ведь это любовь, Таня! Поздновато пришла, не вовремя, трудная и с препятствиями, но другой она, может, и не бывает?