Текст книги "Переступая грань"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Она не смела спросить, чувствуя, что чего-то важного не поняла. Может, все-таки спросила бы, но тут резко распахнулась дверь и на пороге возникла дородная брюнетка в белом халате и с двойным подбородком.

– Здравствуйте, – встал Женя.

Это была Софья Семеновна, теперешний врач Леры.

– О-о-о, – не ответив на приветствие, глубоким контральто протянула она, – как вас много! – Покачала головой, взглянула на крохотные часики, врезавшиеся в запястье. – Вы ее утомляете.

Она сделала многозначительную паузу.

– Уходим, уходим, – заторопилась Надя.

– Да, пожалуйста, – кинула на нее быстрый взгляд Софья Семеновна. Вам известно, что у нас карантин? Исключение делаем только для родственников.

Она не очень заботилась о логике своих слов.

– А может, я родственница? – задорно вскинула голову Надя, но встала.

– Вас, – повернулась к Жене Софья Семеновна, – прошу ко мне.

– Мы подождем тебя внизу! – крикнул Денис отцу в спину.

– Ты не спеши, – зачем-то добавила Надя.

– Значит, так, – без предисловий начала Софья Семеновна, с трудом втискиваясь за стол и даже не предложив Жене сесть. – Дела наши неважны. Плохи наши дела.

Женя, не дождавшись приглашения, опустился на стул. Он сидел, тупо глядя на возвышавшуюся перед ним громадную грудь и белую шею, всем сердцем ненавидя и эту грудь, и шею, и двойной подбородок, и даже золотые часики на золотом браслете, утонувшие в холеном запястье. Он вдруг вспомнил Светлану Васильевну – ее изящество, сочувственный взгляд, сопровождаемый легкой улыбкой. Эта глыба улыбаться, кажется, не умела.

– Решили перевести в коммерческое? – сказала неделю назад Светлана Васильевна. – Думаете, будет лучше? Ах, главный так посоветовал? – Милая гримаска покривила губы. – Что ж, ему виднее. Условия там, разумеется... И некоторые препараты – тоже. А так... – Она пожала хрупкими плечиками. – Мы тут тоже не лыком шиты. А мать-природу и в коммерческом не перехитришь...

Что она этим хотела сказать? На что намекала? Голос холеной докторши долетал словно издалека. Пробиваясь сквозь медицинские термины, Женя понимал только одно: Лере не стало лучше, Лере становится хуже.

– Так что же делать? – прервал он велеречивую докторшу.

Похоже, она была готова к вопросу.

– Мы думаем, – неожиданно живо сказала она, – перевести ее в неврологию. Поколем ноотропил... – Опять посыпались медицинские термины. Женя не слушал. – Она у вас всегда такая рассеянная? – спросила вдруг докторша.

– А разве она рассеянная? – насторожился Женя.

– Есть немного, – обронила Софья Семеновна и в первый раз взглянула на сидевшего перед ней Женю с сочувствием. – Впрочем, выводы пока делать рано. Покажем специалистам.

– Каким еще специалистам? – нахмурился Женя.

– Психологу, – поняла его настороженность врач и смягчила термин. "Скажи ему – психиатру, так он у меня тут, пожалуй, в обморок рухнет, подумала равнодушно. – Мужчины – народ ненадежный, слабый..." И когда Женя ушел, посидела еще над историей болезни Леры, задумчиво просматривая анализы, которые знала уже наизусть, кардиограммы, снимаемые через день – а динамика хуже и хуже, – тревожащее ее ЭХО, непонятные, ничем не снимаемые скачки давления, регулярные приступы рвоты, и вписала новое назначение: "Послойная томография мозга".

Заваривая кипятильником чай, глядя, как бойкие пузырьки, поднимающиеся со дна стакана, превращаются в крохотные бурунчики, неожиданно вспомнила поразившие ее когда-то слова профессора, обожаемого всем курсом:

– Когда тяжело, а тем более безнадежно болен муж, мы всегда говорим об этом супруге, чтобы она была ко всему готова – главное, готова за ним ухаживать. А когда болеет жена, кое-что от мужа утаиваем.

– Почему? Почему? – загалдели студенты.

– Может бросить, – просто и страшно объяснил профессор.

С тех пор прошло много лет, и все эти годы Софья Семеновна свято соблюдала поразившую их тогда заповедь – нигде не записанную, но известную, как выяснилось, всем врачам. "Глупости, – сердито оборвала она совершенно ненужные мысли. – Абсолютно не тот случай!"

Так чего же она боялась?

9

Лютыми сибирскими морозами, замерзающим где-то там, вдали, Приморьем еще и тепло кому-то в назидание отключили, – снегопадами, а за ними вслед наводнениями в Западной Европе, шквалами ледяного ветра в Америке и странным, тревожным, не по сезону теплом в Москве вступило на Землю третье тысячелетие.

Бесснежный теплый январь сменился бурным в феврале снегопадом, долгожданными морозами и солнцем в марте. К Восьмому Леру как раз и выписали. С инвалидностью первой группы, которую надлежало еще оформить, и прогнозом неутешительным: опухоль головного мозга, а сердце – это уже вторично.

Уколы ноотропила сделали свое дело: Лера встала, сознание ее прояснилось, но равнодушие ко всему осталось. И желтоватый цвет лица тоже. Она словно готовилась к переходу в новое измерение, другой мир, где все наши земные дела так ничтожны, что о них не стоит и думать. Диагноз "сердечно-сосудистая дистания", объявленный Лере, Денису и той же Наде, вроде бы все объяснял, все под него подверстывалось, историю болезни, наглухо заклеенную, направили прямиком в органы социальной защиты, и пенсия была назначена сразу, вполне приличная. Мужу пришлось сказать – аккуратно, смягчая все, что можно смягчить: дескать, опухоль мозга – "вещь в себе", и никто не знает, как и какими темпами будет – если будет! – она развиваться. Сказали не сразу: сначала крепко подумали.

– Такой не бросит, – решила наконец Софья Семеновна. – Будет тянуть до конца.

И все с ней согласились – глаз у медиков ох как наметан.

Как выдраили они квартиру – Денис и Женя! Все перемыли, перетерли, все, что можно, пропылесосили. Надя испекла огромный пирог с черникой замороженная влажным, нежарким летом, она пролежала в морозилке почти что год и дождалась-таки своего часа! Люда притащила, как всегда, домашние соленья-варенья. В суете, хлопотах, радостном возбуждении все словно забыли, что привозят в дом вовсе не прежнюю Леру, а больную, исхудавшую, равнодушную ко всему женщину, вряд ли способную оценить их старания.

– Смотри, я купила "Веллу"! – похвасталась Надя и сунула Жене под нос коробку, на которой улыбалась красотка с длинными каштановыми волосами.

– Что это? – из приличия поинтересовался Женя.

– Краска для волос, Тёпа, – снисходительно объяснила Надя и стала вытаскивать из коробки и выкладывать перед Женей отлакированный тюбик, флакон с белесой жидкостью, вложенные в тонкую пленку перчатки. – А то Лерка совсем седая, – вздохнула она и снова все уложила в коробочку.

– Ты только сразу не налетай, – тихо попросил Женя. – Она устанет.

– Много ты понимаешь, – дернула плечом Надя. – Ведь Женский день! Надо сразу привести ее в божеский вид.

– А мне нравится, – неожиданно сказал Женя. – Такая она благородная.

– Успеет быть благородной! – фыркнула Надя. – Лет в шестьдесят.

"В шестьдесят... Что бы ты понимала..." Женя заставил себя улыбнуться.

– Что ж, вам, женщинам, виднее...

"Как с ней легко", – неожиданно подумал он, глядя, как ловко управляется Надя с тестом, резко, одним движением, извлекает из духовки румяный пирог на противне, накрывает пирог полотенцем, ставит в центр праздничного стола.

– Ну, как? – спрашивает, подбоченясь, Женю.

– Здорово! – искренне отвечает он, и теперь его уже не раздражают ни ее громкий голос, ни вульгарные, как еще казалось недавно, манеры, ни даже то, что в общем-то Надя его надула, и он работает на ее фирму с утра до вечера, совершенно забросив бедный свой институт, и о чем он будет писать в отчете за первый квартал, одному только Богу известно.

"Но ведь она меня спасла, – напоминает себе Женя, поглядывая на румяную от жара духовки Надю, на ее крепкую, высокую грудь – глубокий вырез нового платья не скрывает соблазнительную ложбинку, – крутые бедра, обтянутые туго-натуго, лишь разрез на подоле позволяет сделать не очень широкий шаг. – Вот только ноги у нее подкачали... Ну да ничего... Что ничего? – спохватывается Женя. – Тебе-то какое дело? Это ж не Таня!"

Ужасно, нестерпимо захотелось к Тане. Они видятся все реже – Надя взяла его в такой оборот! – а теперь, когда привезут Леру... Женя бросает последний взгляд на ложбинку – "Да ведь это нарочно, – догадывается он. Вырез такой – нарочно!" – и бежит звонить Тане.

Он шепчет ей о своей любви, просит прощения, что в такой день не с ней рядом, обещает позвонить завтра.

– Да какой такой день? – смеется Таня, но смех ее невеселый. – Сережка называет его Днем великого вымогательства.

– Почему? – хмуро спрашивает Женя. Ему не нравится, что Сергей Иванович уже для Тани Сережка. Хотя вообще-то они однокурсники.

– Потому что бедные больные просто обязаны что-то преподносить врачам.

– И Сережке? – не без ехидства спрашивает Женя.

Но Таня, как всегда, ни его ехидства, ни досады не замечает.

– Конечно, ему тоже перепадает, – снова смеется она. – Пьем чай в ординаторской, а он такой сладкоежка!

Она умолкает и ждет. Женя знает чего. "Позвоню завтра..." У них так принято: обычно договариваются сразу.

– Знаешь, – решается он. – Леру выписывают из больницы.

В кабинет всовывается кудрявая голова Нади.

– Эй, Женька, ты с кем там секретничаешь?

Женя, скривившись, машет рукой: "Уйди, уйди!"

– Кто там тобой командует? – спрашивает Таня.

– Да так, – неопределенно отвечает Женя. – Подруга жены.

– О-о-о, – насмешливо тянет Таня. – Подруга жены – это титул. А что было с Лерой? Так вот почему ты смог в Новый год... – Не закончив фразы, она умолкает.

"Женщины любят, чтобы для них чем-то жертвовали", – вспыхивает в Жене жгучее раздражение.

– Потом расскажу, – уходит он от прямого ответа. Ничего он Тане не скажет, потому что это будет предательством. Была в больнице, и все. Ну, сердце...

* * *

Басовито и весело, нахально и громко гудит под окнами машина Пал Палыча. Надя встает на табуретку, кричит в форточку:

– Сейчас выходим!

И даже Денис не в силах оторвать взгляд от ее крутых бедер.

– Так, – командует Надя. – Едем мы с отцом, а вы, ребята, встретите мать дома.

– Почему? – возмущается Денис, вставая. – Может понадобиться мужская сила!

– А я? – вмешивается Женя, и Денис умолкает, смущенный собственной бестактностью; хотя, если честно, какая там у отца сила?

Надя хватает с вешалки короткую норковую шубку, сует ноги в высокие сапоги и вылетает на улицу. Женя еле за ней успевает.

– Привет! – машет рукой Пал Палычу Надя и, пригнувшись, ныряет в машину, на заднее сиденье. Женя садится с Палычем рядом. Тот с откровенным восхищением поглядывает на Надю в зеркальце. Надя устраивается так, чтобы при известном старании можно было себя увидеть. Заметив ее заинтересованный взгляд, Пал Палыч галантно поворачивает зеркальце.

– Ну что вы! – как бы смущается Надя. – Ради меня... Еще наедете на кого-нибудь. А если ГАИ?

– Никогда! – вторит ей Пал Палыч. – Чтобы Восьмого марта, да такую женщину...

Однако зеркальце в прежнее положение возвращает.

Тонкий запах духов заставляет трепетать ноздри. "Соблазнительница..." – усмехается про себя Женя, поглядывая на друга. Но и ему нравится Надя. Какая она веселая! Похоронила мужа, погрустила, сколько положено, и опять встала на ноги. Да ведь как встала!

Москва морозная, яркая от солнца и снежная. Лера их уже ждет. Фальшивая выписка готова со вчерашнего дня.

– До свидания, до свидания...

– Нет уж, лучше – прощайте!

Печенье, сахар, сгущенка – все остается соседке по комнате, тем более что соседка из Еревана и в Москве у нее – никого.

– Смотри же, Лерочка, – суетится Надя, – из больницы ничего брать нельзя. А то вернешься!

– А вязанье? А кофточку? – пугается Лера.

– Имеется в виду съестное, – авторитетно заявляет Надя.

Пожилая сестра, скрестив руки, молча наблюдает за сборами. Нет, эта, видать, не вернется... Постельное белье для новенькой уже приготовлено. Женя поднимает с пола тяжелые сумки.

– Всего вам доброго. Выздоравливайте, – говорит армянке, имя которой так и не сумел запомнить.

– Будь здорова, сестра, – мягко произносит армянка, и огромные ее глаза наполняются слезами.

Надя выхватывает из букетика мимоз веточку, кладет ей на постель.

– С праздником, дорогая, – говорит она, невольно перенимая речевую манеру армян.

Женя сует направо-налево десятки.

– С праздником, с праздником...

– Остановись, – дергает его за рукав Надя. – Пробросаешься!

– Так ведь праздник, – оправдывается Женя.

– А мы больше их не увидим, – удивляется его наивности Надя.

Ах, если бы не увидеть! Если б свершилось чудо! Женя смотрит на Леру. Похудела, оробела, идет неуверенно и не очень ровно, а главное – этот серый, с желтизной цвет лица... Женя берет обе сумки в одну руку, второй крепко прижимает к себе локоть жены. Ничего, он же рядом! Огромная нежность перехватывает дыхание.

– Помнишь, как я встречал тебя из роддома, с Денечком? – спрашивает он. – Тоже была весна.

– Ты мне тогда подарил подснежники, – слабо улыбается Лера. – Словно это было вчера, правда?

– Правда, – еще крепче прижимает к себе локоть Леры Женя.

Ее усаживают на переднее сиденье. Притихшая Надя забивается в угол: ее тоже испугал вид старой подруги. Но машина трогается, и Надя берет себя в руки.

– Смотри, смотри, сколько всего понастроено, – как заправский гид показывает она похорошевшую на диво Москву.

– Да, да, – кивает рассеянно Лера, невидяще глядя в окно.

Женя, протянув руку, ласково гладит отросшие седые волосы. Лера, не поворачиваясь, находит его руку, сжимает пальцы. Дома, сняв пальто, сапоги, даже не надев тапки, сразу проходит в комнату и падает в кресло.

– Как хорошо!

Денис быстро приносит тапки, сев на корточки, надевает матери на ноги. Люда молча стоит рядом. А Лера все оглядывается по сторонам, будто за какие-то два месяца что-то здесь могло измениться. Непривычно молчаливая Надя растерянно ставит на стол свою знаменитую "Веллу", вопросительно смотрит на Женю. Тот отвечает ей нарочито удивленным взглядом: "Что такое? Какие проблемы? Ну, устал человек. Ну и что?" Вот уж кому никогда ничего он не скажет. А к Тане ни завтра, ни послезавтра он не пойдет... Будет сидеть рядом с Лерой, ей читать, с ней разговаривать, ее кормить, вместе с ней смотреть телевизор и отлучаться лишь на работу. На обе работы. Таня его поймет.

Но вот отсидели они за столом, и был съеден пирог – Лера отщипывала кусочки, а Надя все обижалась: "Невкусно, да? Нет, ты скажи! А если вкусно, так чего ж ты не ешь?" – незаметно исчезли Денис с Людой, и, перемыв посуду, наконец-то покинула их дом не в меру оживленная Надя. Лера с Женей остались одни.

– Приготовить для тебя ванну? – спросил Женя и снова погладил Леру по голове. – А может быть, ты устала?

Он наклонился над креслом, в котором она, поникнув, сидела.

– Нет, – покачала головой Лера. – То есть да, устала, но в ванну хочу все равно: этот ужасный больничный запах...

– Да нет никакого запаха, – соврал Женя и пошел готовить ванну.

Он яростно оттирал ее порошком – так, словно там только что перемылась рота солдат, – потом пустил горячую воду, подставил под струю локоть, как делали они когда-то, купая Дениску, добавил холодной воды, плеснул из высокой бутылки зеленую, ароматную жидкость. Все! Пора звать Леру. Сейчас он увидит ее обнаженной, и надо постараться, чтобы она ничего не заметила его испуга, жалости и тоски. Но Лера, несмотря на его протесты – "А вдруг упадешь?" – Женю из ванной выгнала, блаженно легла в душистую пену и закрыла глаза. "Вот я и дома... Как хорошо!" Минут через десять встревоженный Женя постучал в дверь, приоткрыл ее.

– Эй, ты как там? Не уснула? Потереть спину?

– Ну потри, – равнодушно согласилась Лера.

Острые, выпирающие лопатки, позвонки – можно пересчитать...

– Ну, все... Уходи...

– Не поскользнешься?

– Нет.

– Я постелил коврик.

– Вижу.

Утонув в халате, вышла Лера из ванной.

– Голову помою завтра, – сказала она, чуть не падая от чудовищной, неимоверной слабости.

– Может быть, чаю? – встрепенулся Женя.

– Не надо... Отвернись, я надену ночнушку.

– С каких пор ты стесняешься? – постарался пошутить Женя, пропадая, уничтожаясь от жалости.

– С недавних, – скорбно ответила Лера, и он с содроганием понял, что она если не знает, то уж точно догадывается.

– Дорогая моя...

– Не надо...

Лера легла, повернувшись лицом к стене, и он не посмел ее тронуть, да и разве б он смог что-нибудь? Все мужское исчезло, осталась одна лишь жалость и острое чувство вины. Хотя старая привычка могла бы и выручить, кто знает... "Хорошо, что она отказалась", – подумал Женя, и ему стало стыдно, за себя – стыдно. Женя погасил свет, вернулся в гостиную и долго сидел, бессмысленно глядя на мерцающий экран телевизора, в такой глубокой печали, что он и не знал, что бывает такая на свете.

– Что можно сделать? – спросил он накануне доктора. – Что-то же нужно делать?

– Конечно, – кивнула Софья Семеновна, пышная, здоровая, уверенная в себе, и выдала кучу рекомендаций. – Значит, так: уколы спленина, ноотропил, кавинтон...

Все записано. И все это он будет делать. Кроме уколов, которые колоть не умеет и которых до смешного боится, но, слава Богу, есть Людочка.

– Знаете, – на прощание сказала Софья Семеновна, – эта болезнь до конца не изучена, многое до сих пор непонятно. Бывают – и часто! – странные случаи: опухоль кальцинируется, не прорастает. Так что вы руки не опускайте. А подарок возьмите. – Она решительно отодвинула от себя дорогущий парфюмерный набор. – Еще будет кому дарить.

– Нет, это вам!

– Возьмите, возьмите. – Софья Семеновна встала, протянула Жене шикарно упакованные духи, спрей, крем – словом, все то, что так высоко ценится женщинами всех возрастов и комплекций. – К сожалению, не за что... Да, вот еще: болгары-онкологи, муж и жена, пользовали больных грибками – теми же, что сквашивают молоко, превращая его в кефир. Позвоните-ка в Первый медицинский – дам телефон. Они там, на кафедре, продолжают эксперименты покойных супругов. Получите сколько нужно, я с ними договорюсь. Белый такой порошок. Разводите в воде, за полчаса до еды. Ну, держитесь!

"Славная тетка, – растроганно думал Женя, возвращаясь к Лере в палату. – Чем же она мне не нравилась? Тем, что толстая? Некрасивая? Не такая, как та, воздушная... Как же ее звали? Светлана... Не помню, забыл".

Итак, завтра с утра – в Первый мед, а Дениска купит спленин. За белый порошок – отвергнутый шикарный набор. А может быть, деньги? Надо спросить у Нади. Людочка сделает первый укол. Нужно расписать: что, когда и в какой последовательности. Распишем и начнем бороться. А за что? Чтобы продлить страдания?

– Ты все решил правильно, – сказал Пал Палыч в ответ на риторический скорее всего вопрос. – За жизнь так и борются – до конца, до последнего.

– Ты ж смотри: я только – тебе...

– Не бойся! – сжал ему руку Павел. – Кому-то же нужно сказать? Дальше меня не пойдет, не бойся! Уж лучше – мне. Не этой же, любознательной, Наде.

Телевизор запищал истошно, но с паузами: "Выключи, выключи, выключи!" Экран мерцал уже без картинок. Женя тяжело встал. Подошел к ящику, нажал на большую квадратную кнопку. Он мог бы, наверное, позвонить Тане, но ему не хотелось. Да и спит, должно быть: врачи рано встают и рано ложатся. "Как странно... Никто не мешает, звони – не хочу! Вот именно: не хочу". И все-таки Женя не мог оторвать взгляда от красного аппарата. И словно повинуясь этому его взгляду, телефон зажужжал, как шмель, низко, настойчиво. Радость затопила мгновенно – как нужна ему сейчас Таня! – он даже не удивился: по молчаливому уговору Таня ему домой не звонила. Женя схватил трубку. Но это была Надя.

– Как там у вас? Я не поздно?

– Поздно, – грубо ответил Женя.

– Лерка небось уже спит? – как ни в чем не бывало продолжала Надя. Слушай, тут возникла одна проблема, и ты мне нужен завтра, часам к десяти...

Слова сыпались, как из рога изобилия. Он ей нужен... Один-то день можно бы подождать?

– Завтра с утра не могу, – выдавил из себя Женя. – Надо достать кое-что для Леры.

– Достать? – со смешком переспросила Надя. – Давненько не слышала я знаменитого совкового слова... Купить, ты хочешь сказать? Так когда получаешь приличные бабки, это же не проблема! А ты, по-моему, их получаешь.

Хорошо она ему намекнула. И пожалуй, с угрозой – едва уловимой, но явственной.

– Не все еще продается, – возразил Женя. – Завтра с утра я звоню в Первый мед, и мне выдают – бесплатно – порошок, которого нет в продаже, но который необходим Лере. Видишь же, как она сдала? Кстати, я хотел с тобой посоветоваться...

Он заговорил о наборе и о деньгах.

– Хватит с них и набора! – сразу решила Надя. – Отдай, возьми что надо и приезжай. Отпускаю тебя исключительно из-за Лерки. А вообще бизнес есть бизнес. Привыкай. Целую!

И она повесила трубку. "Целую..." Это уже что-то новенькое. Как же так получилось, что он в полной ее власти? "Целую..." Наглость какая! И, как за спасением, бросился Женя к Тане.

– Я тебя разбудил? – виновато спросил он, услышав сонное "але".

– Нет... То есть да, – улыбнулась Таня – он прямо видел ее улыбку. – А ты откуда звонишь? Опять пьянствуешь?

– Нет, я из дома и, представь себе, абсолютно трезвый.

– Из дома? – после паузы спросила Таня. – И ты... один?

– Лера спит.

– Все равно, – тревожно и быстро заговорила Таня. – Повесим трубки. Завтра увидимся и поговорим.

– Завтра я не смогу.

– Почему?

– Сейчас... Сейчас все расскажу. Ты только не перебивай!

И он начал рассказывать. Он говорил, говорил, перекладывая на хрупкие Танины плечи все свои горести, страх за Леру, унижение Надей, растерянность перед новой, такой страшной жизнью, которая может повиснуть на ниточке и висеть, раскачиваясь, как маятник, недели и месяцы, а он, замерев, будет ждать, когда она оборвется...

– Любая опухоль – тайна, – сказала Таня. – Редко можно определить сроки.

– Я знаю, врач говорила.

– Тебе понадобится много сил, – продолжала Таня, и ее нежный голос бальзамом смазывал кровоточащие раны, – на долгие дни, недели, месяцы... И у Нади придется работать, потому что постоянно будут нужны деньги. Милый мой, дорогой! Я все понимаю. Если хочешь, не будем встречаться. Ты мне только звони иногда, чтоб не сразу... – Голос ее упал до шепота. – Но если и это будет для тебя трудным, что ж, не звони...

Теперь она уже плакала.

– Но я люблю тебя, – тоже заплакал Женя. Слезы текли по щекам, скатываясь к подбородку, и от этих слез ему становилось легче. – Люблю бесконечно! Не могу жить без тебя...

Все отступило вдруг перед его любовью. Он будет делать для Леры возможное и невозможное, он до конца не покинет ее, но он не в силах расстаться с Таней. Тихий покой пришел на смену слезам.

– Я люблю тебя навсегда, – сказал Женя. – И мы никогда не расстанемся.

Легкий шорох, а может быть, взгляд заставили его оглянуться. В дверях, держась за притолоку рукой, пошатываясь от слабости, в длинной ночной рубашке стояла Лера. Она смотрела на Женю так, будто видела его впервые, и недоумевала: что делает этот чужой человек в ее доме? Виноватая, недоверчивая улыбка кривила губы.

– Я только хотела выпить воды, – словно оправдываясь, сказала она. Ты забыл поставить стакан.

Она подошла к столу, налила воды из графина, сделала глоток, другой. Женя, сразу положив трубку, молча смотрел на нее. "Так, наверное, сходят с ума", – стучало в висках.

– Я умираю? – без всякого выражения в голосе спросила Лера.

– Нет, что ты! – бросился к ней Женя.

Если б он мог упасть к ее ногам! Но так делают только в романах.

– Не ври, умираю, – спокойно повторила Лера.

– Нет!

Лента телефонного разговора стремительно раскручивалась в обратную сторону – что, если Лера вышла раньше? Он, конечно, не произносил слова "рак" – люди, точно сговорившись, избегают его, – но она могла догадаться.

– Умру, – в третий раз повторила Лера, прислушиваясь к тому, что там, в глубине, с ней творилось, – а ты будешь жить и любить. – Она смотрела на Женю, как на врага. – Какая несправедливость!

Молчание повисло в воздухе – тяжелое, липкое, ощутимое. "Какое у нее лицо! – потрясенно думал Женя. – Какая в глазах ненависть!"

– Как странно... – обронила Лера, повернулась к мужу спиной и ушла со стаканом в руке в спальню.

Другая женщина не интересовала ее. Не интересовал даже Женя. Единственно важным было то, что происходило внутри ее исхудавшего, пожелтевшего тела. Все они – женщина, которой муж ее объяснялся в любви, Женя, с которым была прожита жизнь, Людочка с ее вареньями и соленьями, взрослый сын – оставались по эту сторону, а она уходила. "Как странно, снова подумала Лера. – Как быстро все пролетело".

Ночью ей снился Крым и они втроем: Женя с маленьким Дениской на руках и она, молодая, веселая и здоровая. Они стояли на набережной и смотрели, как бушует сверкающее под южным солнцем Черное море. Потом она махнула рукой мужу и, повернувшись к морю спиной, оставив Женю с Дениской, стала подниматься в гору. Идти было трудно – гора была бесконечной, – но непременно нужно было дойти до вершины. "И мне никто не поможет", подумала Лера и заплакала, как ребенок – тихо и безнадежно.

Часть третья.

1

Снег идет густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

Утопая в снегу, сняв очки, потому что летящий навстречу снег залепляет их сразу, бредет Женя домой. Москва тонет в снегу, а он все валит и валит... Вторая половина марта, а зима хозяйничает вовсю. Задержалась в пути – в декабре, январе, – теперь нагоняет упущенное.

Снег идет, и все в смятенье,

Все пускается в полет...

Это Таня ему подсказала: читать стихи.

– Попробуй, Женечка! Только хорошие, настоящие. Например, Пастернака. Стихи иногда спасают. На вот, возьми: у меня есть двухтомник.

– Не до чтения мне сейчас, – пробовал отказаться Женя. – Не до романов...

– А я про романы не говорю, – возразила Таня. – Мне тоже сейчас не до них, особенно нынешних. Но стихи... Бывает, что в двух-трех строчках такая глубина, что куда там роману... Возьми, очень прошу!

Они лежали в постели – ее голова на его плече, его рука на ее груди, за окном валил бесконечный снег, сгущались, поглощая предметы, сиреневые, фиолетовые, чернильные сумерки, и такой покой обволакивал Женю, какой чувствовал он только у Тани.

– Надо вставать... Пора сменить Людочку.

– Да, иди. Возьми первый том – там, на полке, синий с золотом.

Он взял, чтобы не обидеть Таню – тяжелый какой! – раскрыл наугад в метро, неожиданно для себя увлекся, и теперь стихи всегда были с ним. Оказалось, что у него хорошая память, и строфы возникали в сознании сами собой, когда шел он по улице, сидел у постели Леры, гадая, уснула она или нет, или лежал без сна с нею рядом, прислушиваясь к ее неровному, слабому дыханию.

От лекций пришлось отказаться: совершенно не было времени. Да и не выносил теперь Женя шума и болтовни студентов, раздражало мелькание лиц.

– Зря! – осудил Пал Палыч. – Все-таки отвлечение. И в институт ты чего-то совсем уж не ходишь...

– Жду, когда выгонят, – хотел пошутить Женя, но получилось вполне серьезно.

– Можешь не ждать, не дождешься! – неожиданно рассердился Пал Палыч, покраснел, закурил, швырнув, не докурив, сигарету в урну, и Женя равнодушно подумал, что Палыч скорее всего начальству что-то сказал, на что-то тяжелое намекнул, и потому Женю никто не трогает, никто ни о чем не спрашивает, и даже на давно обещанную статью в сборник, похоже, махнули рукой. "А статья-то готова, – вспомнил Женя. – Хотел еще раз перечитать, ну да ладно". Пошарив в ящике, вытащил скрепленные степлером листки, протянул Палычу.

– Посиди-ка, прочту, – обрадовался тот, тут же прочел и стал нахваливать так, будто Женя сделал невесть какое открытие.

Хотя, конечно, статья была стоящей, написанной на взлете, до страшного диагноза Леры, неосторожного телефонного разговора с Таней и бледной жены, как тень возникшей в дверях, до ее слов о смерти, от которых, казалось, вот-вот остановится сердце.

"Как бы это забыть? – маялся Женя, приближаясь к дому. – Лера же ни словом, ни намеком, ни взглядом, а я все вижу ее в длинной ночной рубахе, вижу ее глаза и ненависть в этих глазах..."

Как ни тихо отворял он дверь, его все же услышали, потому что ждали.

– Привет, пап! – вылетел в прихожую сын.

Сзади смущенно улыбалась Людочка. Оба красные и взволнованные, оба растрепанные, виноватые, а у Дениса рубаха застегнута по диагонали, не на те пуговицы. Сказать, что ли? Нет, не надо.

– А Валерия Александровна спит, – доложила Люда, и Женя, к своему стыду, почувствовал огромное облегчение.

– Как в институте? – спросил из вежливости Денис.

– Нормально.

Вместо института он был сегодня у Тани, но ведь не звонил же Денис отцу в сектор? Или... звонил? А, все равно... Женя почувствовал, что смертельно, безнадежно устал и ему действительно все равно.

– Кефир купил? – строго спросил сын.

– Все купил.

– Ну мы пошли?

Денис, как конь, топтался на месте.

– Идите.

Женя закрыл за ребятами дверь, заглянул к Лере. Сладкий, едва уловимый запах мочи стоял в спальне. Как ни проветривай, как ни меняй пеленки-простынки... А памперсы велят надевать только на ночь.

– Иначе привыкнет – совсем свихнетесь, – грубо сказала забегавшая раз в неделю краснощекая докторша.

Денис прячется от беды, поселившейся в доме, у Людочки, для Жени единственная отдушина – Таня. Только Таня его стала другой. Прежде так любила ласковые слова, бесконечные, никогда не надоедавшие обоим признания. Приставала, полушутя:

– Ну скажи, скажи, ты меня любишь?

– Люблю, – обнимал ее Женя и раздвигал своей ногой Танины ноги. Эти детские вопросы неизменно вызывали взрыв страсти.

– Ах, – сладко вздыхала Таня. Язык ее кружил по мочке его уха, забирался выше, падал в ложбинку. – Ах! – И с неожиданной силой она переворачивала Женю на спину, грудь ее касалась его волосатой груди, их губы сливались, и он чувствовал ее язык у себя во рту, и стон блаженства помимо воли вырывался из него.

Теперь он только вспоминал об этом. Таня была теперь его другом интимным, да, но другом, а не любовницей. "Сбылась ее золотая мечта", грустно усмехался про себя Женя, вспоминая, как плакала Таня в Новый год "Я для тебя только любовница!"... Да, напрасно он ей все сказал, напрасно! Надо было терпеть и молчать. Что-то у них сместилось – незримо, без слов, и он не знал, что с этим делать. Как Таня просила его когда-то поехать хоть раз в жизни куда-нибудь вместе, как ревновала к Лере, и нервничала, и капризничала. Сейчас это казалось счастьем, а тогда он расстраивался, даже сердился... Где теперь эти слезы, упреки? Нет их теперь, и чего-то невыразимо жаль.

Таня и кормила его теперь старательно – "Знает, что готовить некому!" – и однажды пришила пуговицу, на ниточке болтавшуюся на рубахе. Но все это мало походило уже на любовь.