Текст книги "Неисторический материализм, или ананасы для врага народа"

Автор книги: Елена Антонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Когда Яблонский закончил ругать Митю – артистично, с грузинским акцентом, грозя ему лесоповалом, пожизненным заключением без права переписки и расстрелом одновременно, – они легко и беспрепятственно установили первую камеру – над дверью в подвал.

Дальше поднялись на первый этаж, чтобы установить вторую камеру над дверью приемной Селиванова. От лестницы в подвал надо было идти по длинному коридору, по обеим сторонам которого были двери в камеры заключенных с глазками, повернуть направо за угол и пройти там коротким коридором, который упирался прямо в селивановскую дверь, обитую кожей. Здесь Митино сердце затрепетало и улетело куда-то по направлению к желудку, где продолжало жалобно трепыхаться. По коридору от камеры к камере шел надзиратель в военной форме и заглядывал в камеры через глазки. Митя уставился на него во все глаза. Еще бы! Раньше такие фигуры он видел только в черно-белых фильмах. Перетянутая широким ремнем гимнастерка, сапоги, фуражка… Сердце перестало трепыхаться, и Мите нестерпимо захотелось эту фигуру потрогать и рассмотреть детали – длинные погоны, бляху на ремне и гимнастерку.

– Куда поперед батьки выскакиваешь, – зашипел ему в спину оказавшийся сзади Яблонский. – На два шага сзади!

Митя подивился командирскому голосу пародиста и послушно отстал. Яблонский, заложив руки за спину, продолжал уверенно и неторопливо шагать вперед. Надзиратель, наоборот, настороженно остановился, положив руку на кобуру. В темноватом коридоре он не видел лица шагавшего ему навстречу человека и пытался понять, кто перед ним – начальник или заключенный при попытке к бегству. Если это начальник – непонятно, как он пробрался сюда мимо всех постов незамеченным. Для заключенного человек шагал уж слишком неторопливо и слишком уверенно.

Когда до надзирателя оставалось не больше пяти шагов, Яблонский вынул из-за спины руку с трубкой и характерным жестом, который до одури изучал на документальных лентах, сунул ее в рот. Надзиратель, начиная узнавать знакомые черты, оцепенел и замер, объятый мистическим ужасом. Сталин был для него культовой фигурой – образом с плаката, голосом по радио и символом, на который указывали вышестоящие товарищи. Средневолжск и Иосиф Виссарионович были для него так же несопоставимы, как тот же самый Средневолжск и Майкл Джексон для Мити.

Яблонский-Сталин остановился перед зачарованным надзирателем и повелительно ткнул в его сторону трубкой.

– Фамилия! – негромко осведомился он. В его голосе не было вопросительных интонаций, зато было столько угрозы, что надзиратель затрепетал.

– Скворцов, – пролепетал он, преданно поедая глазами вождя.

– Товарищ Скворцов, – обманчиво мягким голосом произнес Яблонский. – Вы знакомы с военным уставом?

– Так точно, товарищ… товарищ Сталин! – дрожащим голосом ответил несчастный Скворцов.

Яблонский удовлетворенно кивнул. Начало ему понравилось.

– А известно ли вам, товарищ Скворцов, как офицеры должны приветствовать генералиссимуса?

Об этом товарищу Скворцову было известно очень мало, поскольку приветствовать генералиссимусов ему приходилось, прямо скажем, крайне редко. Один раз он видел генералиссимуса товарища Сталина в кино, и этим его контакты с генералиссимусами ограничивались. Он был бы рад, если бы этот рыжий генералиссимус никогда не сходил с экрана – по крайней мере, на вверенный ему этаж. Он готов был обожать его на экране и по радио, но сейчас, кроме липкого страха, он ничего не чувствовал. Он вытянулся, попытался молодцевато щелкнуть каблуками, но запутался и чуть не упал. Брови грозного вождя поползли наверх. Поспешно приложив руку к фуражке, Скворцов жалобно сказал:

– Здравия желаю, товарищ генералиссимус, товарищ Сталин.

Обеспокоенный молчанием, он поспешно добавил:

– Разрешите доложить! За время моего дежурства никаких происшествий не произошло! То есть никаких случаев не случилось!

Он подумал, надо ли еще что-нибудь сказать, но все предусмотренные уставом тексты докладов вышестоящим офицерам вылетели у него из головы.

– Доложите, кто из начальства на месте, – потребовал Яблонский.

– Начальник местного отделения подполковник товарищ Селиванов, – рявкнул Скворцов. – Разрешите проводить?

– Не надо провожать, – остановил его Сталин. – Сделаем товарищу Селиванову приятную неожиданность. А вы, товарищ Скворцов, продолжайте обход.

– Так точно, товарищ генералиссимус, – бодро отчеканил обрадованный Скворцов и зачем-то добавил: – Служу Советскому Союзу!

– Служи, служи, – милостиво кивнул Яблонский и важно прошествовал дальше.

Скворцов, вытянувшись во фронт, провожал его взглядом. Когда Яблонский скрылся за углом, он облегченно вздохнул и на цыпочках пошел обходить камеры дальше.

Селиванов в это время закрыл четвертый том сочинений Ленина и собрался было домой. Он второй день пребывал в смятенном состоянии духа. Вчера он послал депешу в Москву, в которой просил сообщить, действительно ли во вверенный ему район послан представитель от центра по фамилии Бахметьев с целью контроля над его деятельностью. В депеше он, с его точки зрения, весьма удачно выразил мысль о недопустимости самозванцев, с одной стороны, а также о своей невероятной преданности делу революции и советской власти, с другой стороны. Он также намекнул об организации политучебы во вверенном ему комиссариате внутренних дел, где роль пастыря он мужественно брал на себя.

Ответа он ждал не раньше чем через две недели, а тем временем на всякий случай пришлось заняться политучебой. Из-за этого он был крайне раздражен, держа подчиненных в трепете. Поэтому, когда дверь стала тихонько открываться и в открывшейся щели мелькнула секретарша, которая не смела уйти домой раньше начальника, он вконец разъярился.

– Куда?! – взревел он. – Вон отсюда! Ну, Дарья, я с тобой разберусь!

Яблонский, с любопытством прислушиваясь к его начальственному рыку, полностью раскрыл дверь и остановился, ожидая реакции. Реакция последовала незамедлительно. Селиванов, увидев в дверях своего кабинета вождя мирового пролетариата, открыл рот, откинулся на спинку кресла и смотрел в молчаливом ужасе, ожидая самого худшего. Яблонский, поняв, что Селиванов пребывает в ступоре, решил его слегка оживить.

– Встать! Доложить обстановку!

Селиванов вздрогнул, вскочил, опрокинув кресло, и попытался «доложить обстановку» по всей форме:

– Осмелюсь доложить… – дрожащим голосом начал было он.

– Что за белогвардейские формулировки?! – возмутился вождь.

– Не могу знать! – сказал Селиванов и замер, держа руки по швам.

Яблонский покачал головой. Камеру над его дверью в коридоре он уже установил. Теперь ему требовалось узнать, где проходят на допрос к следователю заключенные второго этажа. Поэтому он потребовал, чтобы Селиванов провел его по всей тюрьме. Селиванов встрепенулся и пришел в ужас и негодование на часовых, которые не доложили о непрошеном госте. Он вышел из-за стола и зачем-то попытался маршировать по дороге к двери.

– Вольно, – насмешливо сказал Яблонский.

Селиванов, водя за собой по зданию комиссариата грозного гостя и его ординарца, связывал его визит с недавним посещением Бахметьева и проклинал себя за то, что послал депешу. Вспомнив о ней, он круто развернулся и стал докладывать генералиссимусу об организованных им политзанятиях. Вождь очень удивился:

– А разве раньше вы их не проводили с составом?

– Проводили! – соврал Селиванов, покрывшись потом.

– Проверим, проверим, – неторопливо произнес генералиссимус.

Селиванов попытался промычать что-то в ответ, но товарищ Сталин, который проявлял необыкновенный интерес к зданию тюрьмы, велел ему не отвлекаться. Он прикасался к стенам, к притолокам и был необычайно удовлетворен увиденным. На втором этаже они присоединились к совершавшему обход Скворцову, который, сочтя было, что гроза уже миновала, мелкой рысью помчался к вождю, обуреваемый непреодолимым желанием доложить, что во вверенном ему коридоре происшествий не произошло и случаев не случилось.

Когда Барсов с Яблонским обсуждали этот его визит в прошлое, Барсов велел в случае встречи с энкавэдэшным начальством устроить основательную проверку, чтобы не возбуждать подозрений. Сейчас Яблонский был с ним от души согласен. Действительно, Сталин, явившийся из Кремля прямо в средневолжскую тюрьму в обстановке строгой секретности, – не было торжественной встречи на вокзале, делегаций, подносящих ему цветы, – выглядел бы довольно странно, если бы он ограничился только осмотром тюремных коридоров. Поэтому он распорядился открыть камеры. Это распоряжение привело Селиванова в смятение, поскольку синяки и ушибы на телах заключенных будут красноречиво свидетельствовать об отношении к ним работников комиссариата, даже если они не будут жаловаться.

Однако жалобы на несправедливость обвинений с целью завладения имуществом посыпались дождем. Вид любимого вождя, которого боготворили даже заключенные, считая, что его обманывает недобросовестное окружение, дал им надежду. Яблонский был всего лишь человеком. Поэтому, увидев в камерах пожилых людей, женщин и даже несколько подростков лет четырнадцати, он распорядился принести все личные дела заключенных, а также акты об изъятии конфискованного имущества.

Мысленно готовясь к самому худшему, Селиванов распорядился принести дела. Яблонский с Митей заперлись в кабинете и раскрыли первую папку. Сверху лежал листочек, криво вырванный из тетради в линейку, и содержал донос.

«Виктор Алексеевич Баранов, являясь моим соседом по коммунальной квартире, часто высказывал критические замечания, направленные против советской власти. В частности, он заявил, что в нашей стране плохая легкая промышленность. Еще он рассказывал политические анекдоты против членов политбюро.

А еще в его комнате я видел блокнот, в котором написаны всякие непонятные значки. Я так думаю, что это секретный шифр, которым он переписывается со своими коллегами-шпионами, потому что он является американским секретным агентом».

После этого шли протоколы допросов, в которых сначала подследственный категорически отказывался от обвинений, а потом вдруг все подтверждал.

Приговоры во всех папках не отличались большим разнообразием – расстрел или десять лет лагерей без права переписки.

Яблонский распахнул дверь, рядом с которой тоскливо подпирал стену потухший Селиванов.

– Комнату осужденного Баранова сейчас кто занимает?

– Не могу знать! – растерянно ответил Селиванов.

– Товарищ Селиванов. А оправдательные приговоры у вас где хранятся?

– Так... товарищ генералиссимус! Как же оправдательные, когда мне разнарядки надо было выполнять. А то ведь, сами знаете…

Яблонский знал.

– Показывайте разнарядки за два последних года.

Разнарядки впечатляли. План посадки все же намного превышал план расстрела – стране нужны были рабы для народных социалистических строек. В бараки должна была переселиться треть работоспособного населения Средневолжска.

– Ну что же, – грозно сказал он. – Работайте пока, товарищ полковник. И на досуге изучайте законы. Разнарядки теперь отменяются. Что там говорится об использовании служебного положения, а? Да еще с целью личного обогащения?

Селиванов поник головой.

– Враги народа, – забормотал он, – жалкие оправдания… служу народу по мере сил.

– А конфискованные вещи где? – пожелал узнать генералиссимус.

Подполковник Селиванов не успел упасть в обморок, потому что товарищ Сталин заторопился уезжать, пообещав прислать комиссию для расследования.

– Товарищ Сталин, – почтительно взял под козырек «ординарец» Митя. – Самолет ждет.

Селиванов очнулся и пожелал проводить, однако палец вождя повелительно ткнул в сторону картонных папок, горой возвышавшихся на столе.

– Работайте, товарищ полковник! – посоветовал генералиссимус, зашел за угол и бесследно исчез вместе с ординарцем.

XIII

Дед пригласил гостей. Сергей удостоился попасть в число приглашенных, поскольку его рейтинг повысился после поездки в Казань. Ее подробностей никто не знал – Сергей всячески уклонялся от расспросов. Но Людмила Комарова написала деду письмо, в котором сообщила, что с некоторых пор она устроилась хорошо, помнит старых друзей и надеется на скорое возвращение мужа. Дед после этого проникся к Сергею уважением – за помощь попавшим в беду, несмотря на серьезную опасность, и за скромность. Поводом для встречи послужил приезд пассии деда из Белоруссии, Ниночки, от которой дед был без ума. Он познакомился с ней на фронте, где она была радисткой и передавала координаты для стрельбы в его артиллерийскую часть. Они виделись мельком – долгие встречи было трудно устроить во время войны. Переговаривались по рации украдкой от начальства, а потом встретились в Москве в шесть часов вечера после войны на Крымском мосту. И каким-то чудом нашли там друг друга. Теперь они готовились к свадьбе и ожесточенно спорили, кому куда переезжать – то ли деду в Гомель, то ли, наоборот, Ниночке в Средневолжск.

Сергей знал, что дед поедет в Гомель и через пару лет там родится его мать. А пока ему предстояло встретиться со своей молодой бабушкой.

Бабушку Сергей помнил хорошо, хотя потерял ее, когда ему было двенадцать лет. Дед тогда бурно горевал, спасался от тоски на работе и практически перестал бывать дома. Дом без бабы Нины действительно перестал быть домом. Перестал пахнуть пирогами, звенеть от веселья, – при бабушке к ним почти каждый день заглядывали гости, «спивали» песни, играли в лото и обсуждали последние литературные новинки. Она обожала возиться с маленьким Сергеем, восхищалась его детскими рисунками и вместе с родителями неукоснительно посещала его соревнования по футболу. Сергей тогда слишком рано, по мнению отца, ощутил пронзительное чувство невозвратимости утраты. Он очень волновался и радовался перед встречей с бабушкой. Его, правда, несколько смущало то, что бабушка еще не имела не только внука, но и сына, поэтому броситься ей на шею, чтобы снова испытать блаженное чувство защищенности, было бы несколько странно – во всяком случае, для бабушки Нины.

В гостях у деда, который еще не знал, что он дед, кроме бабушки, которая еще не знала, что она бабушка, были Кирюшины, чета Петровых и еще какая-то незнакомая Сергею пожилая пара с дочерью Мариной.

Марина была юной, стройной и молчаливой красавицей с косой, которая была короной уложена вокруг головы. В другое время Сергей бы непременно приударил за ней, но сейчас он, открыв рот, с неожиданной болью в сердце всматривался в свою бабушку. Он сразу узнал ее голос, интонации и черты лица. Свой звонкий и заразительный смех бабушка Нина сохранила до старости. Она изо всех сил кокетничала с дедом, который таял от удовольствия прямо на глазах. Пироги на столе были, безусловно, бабушкиного приготовления, и Сергей отдал им должное. Пока он жевал пироги, на письменный стол деда поставили патефон, вытащили толстенные пластинки, которые как-то очень быстро крутились, и организовали танцы. Дед с бабкой танцевали вальс. Бабушка, тонкая и грациозная, держала одной рукой широкую юбку на отлете, а дед, как заправский танцор, держал бабушку за талию, заложив вторую руку за спину. Сергей смотрел во все глаза – оказывается, в двадцать первом веке танцевать совсем не умели. Разве можно было сравнить привычное ему топтание на одном месте и стариковское шарканье ногами с этим праздником молодой плоти, каждый мускул которой играл и радовался жизни. Это было так заразительно, что он уже совсем было решился пригласить Марину, но спохватился, что ни вальс, ни танго, ни просто обычный медленный танец он не сумеет станцевать так, как они.

Это было очень неловко. Все, кроме Сергея с Мариной, были в парах. Они одни сидели за столом, и Марина молча ждала приглашения.

К облегчению Сергея, вальс кончился, и дед тут же поставил другую пластинку. Час от часу не легче – теперь танго! Бабушка с дедушкой разошлись вовсю. Дед двигался упруго и элегантно, с первобытной грацией. Бабушка таяла в его руках. Дед вертел ею, опрокидывал ее на спину на своих сильных руках, заставлял кружиться – как будто всю жизнь занимался бальными танцами. Сергей вздохнул – и пригласил Марину. Она обрадованно встала к нему лицом – но не повисла на нем, как это обычно делали девчонки на дискотеках, а встала несколько на отлете, положив одну руку ему на плечо, а другой взяв за руку. Это была классическая танцевальная поза, но у Сергея было чувство, что от него ждут акробатического трюка. Он шагнул вперед – Марина послушно подалась назад. Он начал топтаться с ней у стола. Пролетая мимо них, дед крикнул:

– Эй, физик! Больше жизни!

Чувствуя себя старым и неуклюжим, он готов был провалиться сквозь землю. Однако все плохое когда-нибудь заканчивается. Закончилось и это танго. Вернее, оно было прервано звонком в дверь. Сергей с облегчением сел за стол рядом с Мариной, которая ободряюще улыбнулась и сказала:

– Вам, наверное, некогда танцевать? Владимир Иванович говорил, что вы очень хороший физик.

– Ох, – с облегчением сказал Сергей. – Спасибо за тактичность. Это вы пытались сказать, что я плохой танцор, да?

– Отвратительный, – засмеялась Марина. – Но я вас прощаю.

Дед вошел в комнату вместе с соседкой снизу – толстой старухой в темно-коричневом платье в цветочек, темной косынкой на голове и огромных войлочных тапочках.

– Вы уж простите, Эсфирь Марковна, – поклонилась она Марининой матери, – что я вас во время веселья тревожу.

– Мы живем в одном подъезде, – пояснила Марина. – Мама – врач. У бабы Шуры, наверное, заболел кто-то.

И точно. Оказалось, что заболела двухлетняя внучка.

– Прямо всю окинуло и взбудеденькивает, – поясняла баба Шура. – Уж так боюсь, так боюсь! Скорую вызвала, да пока доедет. Уж не посмотрите ли? Как бы не померла.

Эсфирь Марковна безропотно поднялась:

– Пойдем, пойдем, Шура. Посмотрим.

Когда они ушли, Сергей переспросил Марину:

– А что это она говорила про внучку? Ее взбу… чего?

– Взбудеденькивает! – засмеялась Марина. – По-моему, это значит, что у нее судороги.

– А! – удовлетворенно сказал Сергей. – А еще… окинуло, кажется? Это как?

– А это значит, что она покрылась сыпью, – с готовностью пояснила Марина.

– О! – Сергей поразмыслил. – А вот если бы мне сейчас пришлось бабу Шуру переводить на английский, сел бы я в лужу. Вот уж не думал, что я столько русских слов не знаю, – сокрушенно сказал он.

Пока накрывали стол к чаю, Эсфирь Марковна успела посмотреть внучку и вернуться, ведя за собой бабу Шуру. Та, как приклеенная, последовала за Эсфирь Марковной за стол, все время что-то приговаривая.

– Вот спасиба, такая тебе спасиба, ага, – приговаривала она, внимательно следя за тем, чтобы бабушка Нина поставила для нее тарелку и нагрузила ее пирогами. – Пряма не знай, что бы делала, кабы не ты. Чайку покрепче давай, ага. Пусть мать-то посидит теперь, ладно, что пришла.

– Бабушка! – потянулся было к бабе Нине Сергей, подставляя тарелку, и осекся. На него, к счастью, не обратили внимания, только баба Шура сказала, отнеся это на свой счет:

– С мясом больно вкусный, давай с мясом положу тебе, ага.

Дед постучал ложкой по стакану, который стоял перед ним в красивом потемневшем от времени серебряном подстаканнике:

– Внимание! Как мне стало известно, вчера у Михаила Андреевича был день рождения. Он человек скромный, поэтому не стал широко оповещать о нем общественность. Но мы… – тут он потянулся за свертком, который его невеста с готовностью подала ему с письменного стола, – его поздравляем и желаем ему счастья!

Михаил Андреевич округлил глаза:

– Надо же, – умиленно повторял он, принимая завернутые в грубую оберточную бумагу подарки, – и откуда вы только узнали.

Он сиял. Справа от Сергея раздалось знакомое деликатное покашливание. Смущенно улыбаясь, поднялся с рюмкой в руках Григорий Иванович. Его жена влюбленными глазами смотрела на него.

– Сейчас Гришенька скажет тост, – объявила она.

Григорий Иванович еще раз кашлянул и торжественно объявил:

– О нашем имениннике можно говорить только в стихах:

Когда он по аллее выходит на проспект,

Мужчины зеленеют, а дамы смотрят вслед.

Высок, красив и статен,

Нам всем давно знаком,

Прекрасный наш приятель, что с нами за столом.

Так будь здоров и весел,

Останься полон сил,

Для женщин интересен,

Друг наш – Михаил!

Сергей энергично захлопал. Все зашумели, поддерживая, и дружно выпили и за друга Михаила, и за автора прелестного тоста.

Баба Шура все это время шумно вздыхала, охала и всячески пыталась обратить на себя внимание Эсфирь Марковны. Еле дождавшись, когда станет немного потише, она простонала:

– И вся-то я болю, сердешная, ага!

Эсфирь Марковна невозмутимо наливала себе чай и делилась с Маргаритой Николаевной рецептом крыжовенного «царского» варенья.

– Накалывать ягодки надо в двух местах, и обязательно толстой иголкой…

– Ох, и везде-то болит, и никому-то я не нужна!

Сердобольная Маргарита Николаевна повернулась к бабе Шуре.

– И где у вас болит? – вежливо поинтересовалась она.

– А становая жила, ага, – с готовностью откликнулась баба Шура.

– Это где же такая? – спросила Эсфирь Марковна.

– Не знаешь? – удивилась баба Шура.

– Нет.

Баба Шура неторопливо встала и обошла вокруг ничего не подозревающей Эсфирь Марковны, которая мирно прихлебывала чай с вареньем.

– Вот здесь, – сказал она и с размаху ткнула пальцем ей в спину, попав прямехонько в болевую точку.

Эсфирь Марковна подпрыгнула на месте и уронила ложку с вареньем. К тому моменту, когда она снова смогла дышать, баба Шура как раз закончила рассказывать ей о том, в каком месте спины у нее тянет, в каком – колет и в какой части организма у нее наблюдается полное «мление» вплоть до онемения.

– Ох! – промолвила Эсфирь Марковна и отодвинулась от нее подальше.

– А больше у вас ничего не болит? – осведомилась Маргарита Николаевна.

– Болит, ох, болит, – пожаловалась баба Шура. – Коготышки болят.

– Что? – вырвалось у Эсфирь Марковны.

– Не знаешь? – опять поразилась болезная соседка.

Эсфирь Марковна затравленно прижалась к мужу.

– Да на лапостях, так и ноют коготышки, ага! – баба Шура вытянула ногу в огромном неуклюжем тапочке, похожем на футляр для скрипки, и помахала ею перед публикой для убедительности.

К счастью для Эсфирь Марковны, невеста деда Нина, которую Сергей все время хотел назвать бабушкой, поневоле обижаясь, что она его не узнает, внесла пирог с яблочным вареньем, и внимание бабы Шуры полностью переключилось на него.

Сергей сидел и пытался разобраться в своих чувствах. С одной стороны, он понимал, что молодая девушка, которой являлась его бабушка, не могла его узнать. С другой стороны, он вопреки собственному разуму надеялся, что ее сердце почувствует в нем родного человека. К общению с дедом он относился совершенно спокойно. Но, опять же, вернувшись к себе, он спокойно мог прийти к нему в гости, хоть и к постаревшему на пятьдесят с лишним лет. Поэтому он жадно ловил минуты общения с бабулей, которые подарил ему барсовский эксперимент.

– Простите, – робко сказал он, пытаясь обратить на себя бабушкино внимание. – Вы ведь из Гомеля? Я слышал об этом городе. Он большой?

Бабушка Гомель очень любила, поэтому с готовностью начала о нем подробный рассказ.

– Эх, Владимир Иванович, – вздохнул Михаил Андреевич. – Чувствую, что увезет вас туда невеста.

Владимир Иванович смущался и ничего не отвечал, прижимая к себе счастливую Нину.

«Видеокамеру бы, – думал Сергей, – и потом деду показать».

Удивительно, что дед ничего не говорил о возможной встрече Сергея со своей женой. Не может быть, чтобы он не представлял себе такой возможности, – скорее всего, просто боялся об этом думать. Казалось бы, радуйся, что у тебя есть шанс пообщаться с дорогим тебе человеком, которого уже нет с тобой в этой жизни. Но, с другой стороны, если этот человек тебя просто не узнает и ты не сможешь прижать его к груди, вряд ли это принесет удовольствие. Поэтому, вернувшись назад, Сергей не стал сразу делиться с дедом.

– Даже не знаю, – озабоченно говорила мать. Она была расстроена. Дед был ее отцом, следовательно, бабушка Нина – ее родной матерью.

– Давай не будем деду ничего говорить, – решила она, насыпая в борщ столовую ложку сахара вместо соли, – а то расстроится.

– Ты думаешь, он не думает постоянно о том, что я с ней встречусь? – резонно возразил Сергей. – Он уже, наверное, «вспомнил», что я был у него в гостях.

Дед и правда вспомнил. Потому через полчаса он позвонил и очень обрадовался, услышав, что внук будет ночевать дома.

– Я к вам загляну на часок, – сообщил он и через десять минут позвонил в дверь.

– Гули нет? – первым делом осведомился он.

Гуля в отсутствие Сергея решила на всякий случай проявлять женское терпение и ласку, попросив маму звонить ей при каждом визите блудного сына, чтобы она могла встретить его, а затем проводить, махая вслед белым платком.

– Ох, ради Бога, – поморщился Сергей. – Сегодня я ненадолго.

– Что за баловство, борщ на ужин, – удивился дед.

Пока накрывали на стол, он вздыхал, вертелся на месте и бросал нетерпеливые взгляды на Сергея. Наконец сели за стол.

Александр Павлович попробовал борщ, сладкий, как сироп, и сморщился.

– Привередничаешь, зятюшка, – вздохнул дед и от души угостился ароматным борщом. Его брови поползли наверх, он осторожно положил ложку и сказал:

– Что-то мне опять странные вещи вспоминаются. – Он испытующе посмотрел на Сергея. – Мне кажется, или ты был…

– Был, – вздохнул Сергей.

– И видел?..

– Видел, – вздохнул Серей еще более сокрушенно. – Она меня не узнала.

– Просто удивительно, – саркастически воскликнул отец. – Молодая девушка, незамужняя, не узнает своего внука, который родится почти тридцать лет спустя. Безобразие!

Дед еще немного повздыхал.

– Ты бы с ней поговорил поподробнее.

– Ага, поговорил, – возмутился внук. – Ты там на меня такие взгляды злобные бросал, я думал – драться начнешь. И что ты такой Отелло был в молодости? Сам-то меня там тоже за внука не признаешь!

– А нечего было пялиться на мою невесту, – заявил дед.

Сергей чуть не захлебнулся.

– Да она же мне бабушка! – вскричал он, потрясая ложкой.

– Вы подеритесь еще, – Александр Павлович на всякий случай убрал тарелки с испорченным борщом. – Дед приревновал покойную жену к внуку! С ума сошли? – поинтересовался он.

– Да я же там не знаю, что он внук! – продолжал кипятиться дед.

– Может, поснимать бабушку на видео? – спросил вдруг Сергей.

Дед задумался.

– Не снимай, – решительно сказал он. – Я и так все помню.

– Знаешь, дед, – вдруг решил Сергей. – Я к тебе, дед, больше в гости там не приду. И не зови. Пока твоя Нина обратно в Гомель не уедет.

– Тьфу, дурак, прости Господи, – выругался дед. – Да как я за этим отсюда прослежу-то?

XIV

Тем временем подполковник Селиванов тихо сатанел, пытаясь разобраться в последних событиях. Визит товарища Сталина до сих пор заставлял его трястись, вздрагивать каждый раз, когда открывалась дверь в его кабинет, и даже освободить несколько человек, которых еще не успели расстрелять по решению Особого совещания при НКВД – пресловутой «тройки». Он чуть не плакал, возвращая им часть незаконно конфискованного имущества. С арестом еврейской семьи «из бывших», которым удалось сохранить золотые украшения, – он уже совсем было нацелился на них, – пришлось повременить. Самое обидное, что приходилось проводить на всякий случай политучебу и конспектировать некоторые статьи Ленина наугад, чтобы при случае предъявить конспекты. Он впервые снял с полки книги из полного собрания сочинений, оставшиеся от его предшественника. Книги были покрыты толстым слоем пыли, и некоторые страницы были не разрезаны в типографии, из чего было видно, что их до него никто не открывал. Потому что кто же их читает-то?

«Общество цивилизации расколото на враждебные и притом непримиримые классы», – старательно высунув язык, переписывал он из книжки в темно-синей обложке. Эта фраза ему понравилась.

– Значит, к стенке всех – и нечего долго думать, – пробормотал он, листая страницы. – «Государство и революция», – прочитал он заглавие ленинской работы. – Так чего он от меня хотел? Зачем заключенных отпускать было? – закручинился Селиванов, запоминая цитату на случай, если придется оправдываться.

Полезное все-таки дело – политучеба. Цитатами всегда можно отбрехаться. На заседаниях Особого совещания, лихо приговаривавших к расстрелу, других аргументов и не было. Ну, разве ругнешься пару раз – сволочами их назовешь или гадами. А против ленинской цитаты попробуй-ка возрази – сам быстро во врагах народа окажешься.

В дверь тихонько постучали. Заместитель Селиванова, товарищ Голендимов, заглянул в кабинет – робко, зная крутоватый нрав шефа. Странный визит генерального секретаря, которого, можно сказать, случайно обнаружили в коридоре тюрьмы, заставлял его терзаться сомнениями.

– Я все думаю… – откашлявшись для приличия, начал Голендимов.

– Что ты делаешь? – взревел Селиванов, приходя в себя после испуга.

– Думаю… – растерянно прошелестел заместитель.

– И часто это у тебя? – поинтересовался начальник.

– Не очень, – честно признался Голендимов. – После визита … сами знаете кого… – раздумчиво сказал он, невольно цитируя Роулинг, – задумаюсь иногда, а так – нет.

Селиванов подобрел. О визите он и сам хотел поговорить и даже где-то поискать поддержку.

– И что надумал? – уже мирно спросил он.

– Да вот, – Голендимов полностью втянул свое грушевидное тело в кабинет и закрыл дверь. – Странно все это. Не по-настоящему, – объяснил он и положил на стол Селиванову газету «Правда».

Селиванов подождал объяснений, но Голендимов, видимо, счел, что все и так предельно ясно.

– Мне что, всю газету читать? – взорвался начальник. Голендимов встрепенулся и развернул газету. Сложил ее аккуратно и снова положил, открыв уже на второй странице. Селиванов вздохнул.

– Ну чего ты ко мне с этой газетой пристал? С меня вон, – кивнул он в сторону раскрытого тома Ленина, – и так хватит. Аж чешусь от него, – недовольно добавил он.

– Там написано, – раскрыл, наконец, рот Голендимов, – что товарищ Сталин не мог у нас быть в этот день.

– Так и написано? – ехидно спросил Селиванов. – Мол, товарищ Сталин не мог находиться в городе Средневолжске такого-то числа? Послал же Бог зама – дурака.

– Это не Бог послал, – серьезно объяснил Голендимов. – Потому что Бога нет. А меня послал отдел кадров Поволжского комиссариата…

– Знаю, знаю, – замахал руками Селиванов. – Так что написано-то?

– А он в этот день не мог приехать, – продолжал объяснять Голендимов. – Потому что занят был.

– Где?! – схватил газету Селиванов.

Голендимов ткнул пальцем в небольшую заметку. Селиванов стал сосредоточенно шевелить губами.

– «В Кремле… состоялась встреча… товарища Ким Ир Сена и товарища Сталина…»