Текст книги "Неисторический материализм, или ананасы для врага народа"

Автор книги: Елена Антонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Переехав через мост, Митя остановился, распахнул дверцы и скомандовал:

– На выход!

Полковник Иванов вышел, полагая, что с машиной какие-то неполадки. Однако Митя коварно захлопнул дверцу и рванул с места.

– Стой! – завопил обманутый полковник и помчался следом. Но машина уже въехала на мост и посреди моста вдруг побледнела и буквально растаяла у него на глазах. Полковник протер глаза. Машины не было. Ее не было на мосту, и ее не было на лугу, простиравшемся за ним.

Полковник крепко прижал к груди пластиковые папки – единственное доказательство того, что магазин все же был.

Потоптавшись на мосту, он ринулся в ГПУ пешком. Через полчаса от него отъехал грузовик с вооруженными солдатами, два пустых грузовика и автомобиль, везущий первого секретаря обкома и вездесущего Селиванова. Впереди на черной «эмке» ехал сам полковник Иванов, воинственно раздувая ноздри и живот.

Промчавшись через мост, «эмка» запетляла по ухабам, лихо свернула в знакомый проулок и резко остановилась.

Вместо огромного здания перед ним расстилалась великолепная свалка, заваленная отбросами и битыми кирпичами.

Из «Москвича» вылез раздосадованный первый секретарь. Он как раз собирался в гости к шурину, и ему было достоверно известно, что там должен был быть холодец и пироги с мясом. Но беспощадный полковник обрушился на него с обвинениями, будто он, первый секретарь, проморгал у себя под носом целый район из огромных домов. Да еще в котором живут шпионы. И что он, секретарь, за это ответит. И теперь секретарь готовился к самому худшему. Потому что обстановку в городе он, судя по всему, не контролирует.

– Ну вот, – сказал он, – я же говорил, что у нас за рекой таких домов нет. Такую стройку ведь не спрячешь, – добавил он, зажимая нос носовым платком. Немного подтаяло, и отбросы начали весьма громко заявлять о себе.

Он немного успокоился.

Потрясенный полковник оглядывался вокруг. Никаких следов! Ни стоянки с машинами, ни здания, ни людей, которыми только что кишело это место.

– Как же так! – повторял он, размахивая папками. – Я же своими глазами… Я и адрес запомнил – на большой синей табличке.

Первый секретарь округлил глаза и беспомощно оглянулся.

– И какой адрес? – поинтересовался он.

– Старо-Никольская, дом 8, вот! – победно выкрикнул полковник и оглянулся. У всей его свиты были недоуменные лица и честное старание понять, о чем это он.

– В моем городе, – негодующе сказал секретарь, – таких старорежимных названий нет.

– Как это нет? – петушился полковник Иванов. – Это вот, – топал он ногой, – какая улица?

– Тут нет улиц, – растерянно ответил Селиванов, – это вообще просто…

– Заречный район это называется, – объяснил секретарь. – Тут все дома почти в одну линию стоят – какие тут улицы! Вот освоим этот район – тогда и улицы разметим.

Полковник рассердился. Как он ни был взбешен, у него хватило ума больше не обвинять первого секретаря. Крепко сжав руками папочки – свидетельство его безусловного здравомыслия и правоты, – он стоял, бессильный что-либо доказать, коварно покинутый Бахметьевым, и не без основания полагал, что он имел глупый вид.

Селиванов сочувственно смотрел на него. Похоже, этот Бахметьев его достал. Он подошел поближе. Иванов жалобно взглянул на него.

– Тут правда был магазин, – шепотом сказал он.

– Я верю, – так же шепотом кивнул Селиванов.

– А сейчас его нет.

– Это – Бахметьев. Он и не такое может…

Иванов просиял и протянул руки с папками.

– Вот, видите? Это – доказательство.

– Необычные папочки, – согласился Селиванов. – Я таких никогда не видел.

– У меня еще и кнопочки есть!

Селиванов оглянулся:

– Это все штучки Бахметьева.

– Да, но как ему удается? Целый магазин, и куча народу, и вещи… там про Ленина такое было! Впрочем, раз он американский шпион…

Если посреди города внезапно появляется и тут же исчезает целый огромный магазин с кучей народа, значит, это проделки американских шпионов. Хорошо, что есть американские шпионы. А то множество непонятных явлений было бы очень сложно объяснить.

Иванов спохватился и замолчал.

– Только вы никому не рассказывайте, – попросил он. – Все равно никто не поверит.

– Никто не поверит, – с тоской согласился Селиванов.

– Никому ничего не расскажут, – усмехнулся Барсов. – Иванов эту историю с магазином ни за что в отчет не включит!

– Как это не включит? – не согласился француз. – Должен включить. Посмотрим, какие предположения сделают в Москве. Кстати, почему у ваших людей такая вера в сверхъестественные способности американских шпионов?

К великому сожалению француза, Иванов не разделял его точки зрения. Потому что знал, что в Москве никто не будет трудиться делать выводы. А найдут простое и элегантное решение проблемы – шлепнут полковника Иванова, а отчет выкинут и забудут, будто его никогда и не было.

Первый секретарь все-таки успел к шурину и с порога потребовал водки. Он приник прямо к горлышку и пил долго и вдумчиво.

– К черту такую работу! – заявил он наконец, оторвавшись. Его жена удивленно округлила глаза.

– А ты закусывай, – ласково сказал шурин. – Жив ведь.

Первый секретарь долго крутил головой, но рассказывать ничего не стал. Не говорить же, в самом деле, что московский проверяющий, полковник разведки, сбрендил. За такие вещи и к стенке недолго. Секретарь вздохнул и молча принялся за холодец.

XXVIII

Марина ничего не понимала. Бахметьев опять пропал, и ходили слухи, что он снова арестован. Преодолевая страх, Марина решилась прийти к справочному окошечку в НКВД – в здание, которое даже дети старались обходить стороной.

За окошечком сидел чекист. Он пытался мирно отшить толстую тетку в ватнике и клетчатом платке.

 – Как ты есть дежурный, ты должен передачку принять, – монотонно говорила тетка, больше чтобы настоять на своем.

– Говорят тебе, не положено. Заключенному Каретникову только позавчера передача была, а положено раз в месяц.

– А я вчерась не все сложила в узелок-от. Он, мобыть, от голода там загинается.

– Говорят тебе, не положено.

– Дак чего ты тут стоишь? Коли стоишь, следовает, положено. Ты, как есть дежурный, узелок-от возьми да сбегай.

– Тьфу ты! – злился дежурный. – Говорят тебе, не положено.

Марина долго ждала, потом не выдержала и сунулась в окошечко.

– Простите, а Сергей Бахметьев…

Дежурный подскочил и по пояс высунулся в окошко. От его сонливости не осталось и следа.

– Ах, Бахметьев! – засуетился он. – Конечно-конечно. Сейчас-сейчас.

Он лихорадочно накручивал телефон.

– Сейчас все узнаем.

Он наконец дозвонился.

– Сейчас к вам спустятся и все расскажут.

За ней действительно спустился очень радостный человек в форме и пригласил в приемную. Едва она успела присесть на диванчик, как внутрь ворвались вооруженные люди и закричали, что она арестована.

Однако не успела она испугаться, как следом за ними так же шумно и заполошно ворвался еще один человек, видимо, их начальник, закричал: «Отставить!» – и просил Бахметьеву ничего не сообщать.

– Как же я ему сообщу, если я не знаю, где он? – удивилась Марина.

– Конечно, не знаете, – тут же согласился начальник, подмигнул правым глазом и добавил многозначительно: – А вы все-таки не сообщайте.

Потом он предложил ей чаю с лимоном и сел напротив нее, задавая странные вопросы.

Дверь снова открылась, и в кабинет гусиной походкой вошел еще один военный.

– Чай пьем, товарищ Селиванов?

– Вот, проводим работу среди посетителей, – объяснил он, очерчивая рукой широкий круг, как бы предлагая невидимым посетителям присоединиться к Марине.

– В курсе уже, – сказал военный и присел рядом с Селивановым.

– И где же ваш друг Сергей Бахметьев? – спросил он прямо в лоб.

– Так я у вас хотела узнать. – Марина была ошарашена. – Я думала, что он у вас.

– А я думаю, вы знали, что его у нас нет, – жестко сказал военный. – Мне бы очень хотелось с ним встретиться. Очень много вопросов, знаете ли. Вы не поможете?

– Конечно, помогу, – пообещала растерянная Марина. – Как только он появится.

– И когда он, по-вашему, может появиться?

– Он в субботу в клуб на танцы обещал, – пискнула Марина, понимая, что несет чушь.

– Может, он и жениться на вас обещал? – полковник Иванов потер руки. – Вы знаете, – радостно сказал он, – я думаю, он появится у нас гораздо быстрее, если вы тут у нас немного задержитесь.

– Товарищ полковник, – встревоженно сказал было Селиванов, но подумал, что мстить Бахметьев за это будет не ему.

Иванов махнул рукой Ворноскову и Карчемкину, которые болтались в приемной, и те вошли в кабинет.

Марину спас товарищ Иосиф Виссарионович Сталин. Потому что как нельзя более вовремя умер. О чем и сообщила секретарша Дарья, вбежав в кабинет.

Во время суеты Марина боком выскользнула из кабинета и торопливо пробежала к выходу. В дверях часовой спросил у нее пропуск, но Марина всплеснула руками:

– Какой пропуск, его и выписать-то некому. Там такое делается!

Часовой выпучил глаза.

– Ой, там такое делается, – повторила Марина. – Сталин-то умер.

Внутри у Марины все пело.

– Горе-то какое! – фальшиво добавила она и вышла, оставив позади обомлевшего часового.

Она ждала, что теперь Сергей должен объявиться, и не ошиблась.

Он появился со своей красавицей сестрой в то время, когда вся страна была погружена в траур. Первым, кого Сергей с Мариной встретили, поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, был не кто иной, как Булочкин. Он весело спускался, вытаскивая на ходу из внутреннего кармана записную книжку.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Сергей, понимая, что опять испортил секретарю парткома настроение. – В гости приходили?

– Ну, не совсем в гости, – пробормотал Булочкин, занятый вытаскиванием маленького карандашика. – Скорее, по делам…

И тут он взглянул на своих собеседников. Сергею еще никогда не приходилось видеть, как деловито настроенный, разбрызгивающий энергию мужчина в одну секунду превращается в соляной столб. Сергей не очень хорошо знал, почему столб был соляной и откуда он взялся. А теперь как-то вдруг понял. И даже испугался за Валерия Алексеевича.

– Опять вы, – хрипло сказал парторг.

– Не стоило так за меня волноваться, – мягко ответил Сергей.

– Вас что, совсем выпустили? – глупо спросил Булочкин.

– Должна вас огорчить – совсем, – вмешалась Катя, оскорбленная за Сергея до глубины души. – Со справкой об освобождении и с извинениями.

Сергей никак не мог понять, за что Булочкин так его невзлюбил. Как оказалось позже, ничего личного. Просто уже второй раз подряд он пытался вытащить из сельской школы свою родственницу и устроить ее в институт. Родственница закончила исторический факультет, где английский язык тоже проходили – между делом, правда, но зато он был занесен в диплом. То есть родственница собиралась преподавать его с чистой совестью, к огромному негодованию студентов. Вот уже второй раз она резала кур и мчалась в Средневолжск с большой корзиной деревенских гостинцев. Сейчас она как раз собиралась внедряться в бахметьевскую квартиру, – и вот он, этот Бахметьев, будь он неладен, да еще с сестрой. Как он будет отправлять родственницу обратно, Булочкин даже боялся себе представить. Потому что, приехав во второй раз с деревенским творогом, маслом, курами, яйцами и медом, родственница намекнула, что гостинцы эти от себя отрывали, потому что в деревне не то что в городе – голодно, спасибо партии и правительству. И неплохо бы продукты эти уже отработать.

Его грустные раздумья прервал нетерпеливый гудок подъехавшего грузовика. Пахнув снегом и морозом, который ничуть не ослабел в начале весны, в коридор вошли два мужичка в огромных подшитых валенках и ватниках.

– Здрасьте! – степенно поздоровались они с Булочкиным.

Парторг затравленно кивнул головой и стал меньше ростом.

– Показывай, хозяин, квартиру.

Один из них вынул из-за пазухи мятую бумажку.

– Квартира, значит, семь. Этаж второй? – деловито спросил он, поднимаясь по лестнице.

Сергей набрал побольше воздуха в грудь, но прежде чем он успел что-то сказать, Катюша выступила вперед, распахнув свингер и поставив руки на упругую талию.

– Ах ты, гиена поганая! Ах ты, воронье бандитское! Так ты о своих кадрах заботишься? – наехала она на Валерия Алексеевича, почему-то на «ты». – Так-то ты защищаешь своих коммунистов? – наступала она на него.

– Это недоразумение, – пробормотал бедный Булочкин. – Заказ отменяется, товарищи, – обратился он к мужичкам.

– Отменяется, так, значить, отменяется, – с готовностью согласились они. – Вот только заплатите за, значить, беспокойство, и будет, значить, все в аккурат.

Булочкин беспрекословно вытащил деньги.

– Я же не знал, что вас освободят, – начал он объяснять Сергею, но этим только больше рассердил Катюшу.

– Да уж, – язвительно подхватила она, продолжая теснить его вверх по лестнице. – Его освободили, но совсем не с вашей помощью, – перешла она опять на «вы». – Где вы были, когда вашего коммуниста оклеветали? Почему…

Сергею даже стало жалко вспотевшего парторга.

– Ладно, Катюша, оставь его в покое.

Булочкин согласно кивнул.

– Он просто поставил не на ту лошадь. Не к тем примкнул, правда, Валерий Алексеевич?

– Вот именно, – тут же согласился Булочкин.

– Так какой же он после этого парторг?

Катюша не желала смягчаться, но испытала явное облегчение, когда Булочкин, протиснувшись мимо нее, торопливо вышел на улицу. Когда он шел домой, скрипя ботинками по голубоватому снегу, он удивлялся тому, что он должен был, оказывается, поддерживать своих оклеветанных коммунистов. Непонятно, почему. Раз арестовали – значит враг. Так всегда было. Поэтому – это правильно. И еще он думал о том, что его родственница – вполне милая женщина. Ну, поворчит немного, но это ничего. Таким образом он постиг, что все познается в сравнении.

Встретили Сергея с Катюшей радостно, но с большим оттенком печали. Николай Васильевич Хворов, который жил за стенкой, естественно, выглянул из своей квартиры, как только Сергей вставил ключ в замочную скважину.

– Ага! – закричал он. – Я же говорил, что вы вернетесь!

Он с удовольствием посмотрел на раскрасневшуюся от схватки с Булочкиным Катюшу.

– Вы – оттуда? – многозначительно спросил он.

– Оттуда, – подтвердил Сергей, понятия не имея, что Хворов имел в виду. – Мы с Катюшей немного отдышимся, – попросил он, – а вечером все увидимся.

Хворов просиял и тут же опечалился.

– Какие настали времена! – тяжело вздохнул он.

Из квартиры выглянула его красавица-супруга. Глаза у нее были заплаканные, потому что они с Любовь Борисовной Петровой как раз говорили о том, что пропала страна, потому что Сталин – отец родной – будет завтра похоронен, и все теперь темно и непонятно.

– Хорошо, что вы вернулись, – тем не менее сказала она, собираясь снова заплакать, чтобы Сергей составил ей компанию. Ему необязательно было плакать, достаточно было просто сказать, как он расстроен, и что все хорошее теперь кончилась, и такой замечательный Сталин навсегда ушел, и другого такого…

Однако Сергей не торопился это говорить, а вместо этого улыбнулся и заявил, что Раиса Кузьминична все хорошеет. Это было приятно, хотя и не совсем то, что она собиралась услышать.

– Какое огромное горе! – начала она, приглашая Сергея присоединиться горевать. – Как же мы теперь будем жить?

Сергей немного подумал, не переставая улыбаться.

– Перестанем собираться по субботам? – предположил он.

– Ах, что вы, – негодующе возразил Хворов. – Что теперь будет со страной?

– А что с ней может быть такого? – удивился Сергей.

– Ну как же, – растерялись Хворовы. – Кругом враги, и теперь все империалисты накинутся на нас…

– Мне казалось, – сказал Сергей, – что при Сталине как раз и накинулись.

– А теперь-то как накинутся, когда Сталина с нами нет, – зловеще пообещал Николай Васильевич.

– Может быть, может быть, – покивал Сергей.

Наступила многозначительная пауза.

– Хотя, с другой стороны... – начал Сергей.

Раиса Кузьминична нахмурилась. Никаких «с другой стороны» она не хотела признавать. Это нарушало приятное чувство единения, которое создавала скорбь по вождю.

– С другой стороны, теперь есть Венгрия, Болгария и прочие. Они как-то живут себе без Сталина и совсем ничего не боятся.

– Это потому что Сталин их защищал. Он держал на своих плечах весь социалистический мир.

– Наверное, ему было трудно, – поддержал ее Сергей. – Учитывая, как нас не любят. Интересно, почему?

– Как почему? – не поняла Раиса Кузьминична.

Продолжать разговор Сергей не пожелал, а вместо этого еще раз сказал, что вечером приглашает всех к себе, и отбыл.

Но зерно сомнения было посеяно. В квартиру Хворовы вернулись с выражением некоторой озадаченности на лице и, к удивлению Любови Борисовны, заговорили о том, кто что приносит вечером к Бахметьеву в связи с его возвращением.

Через несколько минут Сергей с Катюшей услышали оживленное хлопанье дверей и голоса соседей – дом обсуждал их возвращение.

 – Какие они милые, – умиленно сказала Катюша, перебирая бумажки с инструкциями, которые ей дал Барсов.

Сергей мялся, не зная, как ей сказать, что он хочет пойти к Марине. Но Катюша сама его опередила.

– Не теряй времени, – сказала она. – Анатолий Васильевич ведь велел…

Барсов велел пообщаться с возможно большим количеством народа в этот день перед похоронами Сталина. Его интересовало, насколько искренна всенародная скорбь, которая, как всем известно, охватила страну, – даже те семьи, в которых были репрессированы родственники, оплакивали вождя.

– Хорошо, я к Энгельманам, – быстро сказал Сергей и умчался.

Марина бросилась ему на шею.

– Они тебя выпустили? А делали вид, будто тебя там нет.

– Зря ты туда ходила, – упрекнул Сергей. – Если бы Сталин умер на день позже, так бы и сидела там до сих пор.

Навстречу ему в прихожую вышли Григорий Вульфович и Эсфирь Марковна, неся на лице приличествующее случаю выражение скорби.

– О, Сергей! – сердечно пожал ему руку Григорий Вульфович. – Я и не сомневался, что вы выкарабкаетесь.

– А я кексик испекла, – сообщила Эсфирь Марковна. Забыв скорбеть, она радостно предложила попить чаю.

Григорий Вульфович, потирая руки, вынул из темного буфета с виноградными листьями бутылку водки.

– Ну, как вообще настроение? – осторожно спросил Сергей.

– Отличное, – потер руки Григорий Вульфович.

– Кха-кха! – громко кашлянула Эсфирь Марковна.

– Ах, да, – лицо Григория Вульфовича снова приняло скорбное выражение. – Горе какое!

– Да ладно вам, Григорий Вульфович, – рассмеялся Сергей. – Хотя, говорят, на самом деле все переживают.

Скорбная гримаса моментально сползла с лица Григория Вульфовича.

– Переживают – это не то слово! Все ревут, как… – он махнул рукой. – Я, может быть, старый дурак и ничего не понимаю. Я тут встретил во дворе соседку, у которой муж уже восемь лет в лагерях, и спрашиваю: «Ну чего ты ревешь, дура?! Может, наоборот, теперь у тебя муж вернется».

– А она? – с любопытством спросил Сергей.

– Не только она. А все! Все, кто был во дворе, как накинутся на меня, – пожаловался Григорий Вульфович, – и давай орать! Что неизвестно, что со страной теперь будет, и что они все осиротели, и что я враг народа. Вот так номер, – недоумевал он, – Сталин умер, а я – враг народа. Или это я его убил? Я им говорю, – продолжал Григорий Вульфович с легким еврейским акцентом, отчего его пламенная речь приобретала юмористические нотки. – Ну скажите вы мне, умные женщины, которые много выстрадали в этой жизни: чего стоит такая страна, если она зависит от одного старого некрасивого грузина? Неужели в ней нет никого, кто может, наконец, сделать нас счастливыми? Да разве вы, женщины, которых лишили таких замечательных мужей, были так уж счастливы и богаты в этой жизни? Ну что вы опять ревете?

– А они?

Григорий Вульфович тяжело вздохнул.

– Я же говорю – как обезумели все. Так на меня накинулись – еле ноги унес. Боюсь теперь во двор выйти.

XXIX

Выйдя от Энгельманов, Сергей отправился в НКВД. Его бывшие сокамерники еще сидели, и Сергей уговорил Барсова, что «своих» он должен освободить. Барсов нисколько не сопротивлялся, поскольку желал посмотреть, поддадутся ли Селиванов с Ивановым воздействию Бахметьева.

По старой памяти Сергея беспрепятственно пропустили в кабинет Селиванова.

– Ну что вам опять надо? – тяжело вздохнул он. Подполковник справедливо предполагал, что внезапное сумасшествие Скворцова после его загадочного путешествия в Египет произошло единственно по причине гнева Бахметьева, и теперь опасался.

Сергей был краток. Он потребовал, чтобы всех обитателей камеры двадцать шесть немедленно освободили.

Селиванов прижал руки к груди.

– Честное слово! – сказал он, вытаращив для убедительности глаза. – Иванов не даст. Сейчас пока он тут хозяйничает. Я, со своей стороны, – торопливо добавил он, – всей душой. Но – бессилен.

– Хорошо, – пообещал Сергей. – Завтра, в крайнем случае, послезавтра Иванов сам будет умолять их освободить. А пока, – он наставил палец в сторону Селиванова, и тот испуганно попятился, – береги их как зеницу ока.

Ночью в правительственном номере гостиницы московский полковник Иванов спал тяжелым похмельным сном. Ему снилась всякая гадость – будто он гуляет ночью один на кладбище и ему там ужасно холодно и страшно. Он почувствовал, как с него сползает одеяло и он мерзнет уже наяву. Не открывая глаз, он потянул одеяло на себя и скорее почувствовал, чем услышал рядом с собой какой-то шорох. Сон слетел с него в одно мгновение, потому что с некоторых пор полковник Иванов стал несколько нервозен. Он осторожно открыл один глаз. Рядом с ним колыхалась какая-то белая фигура. Иванов зажмурился и попытался залезть под одеяло. Оно тут же снова с него поползло.

– Молчи и слушай! – раздался тихий гнусавый голос.

– Привидений не бывает! – счел своим долгом шепотом заявить Иванов.

Фигура тут же засветилась призрачным светом и двинулась на Иванова, пройдя сквозь стол.

– Я пришел за тобой! – прогнусавило привидение. – Слишком много невинных душ ты погубил!

Иванов в ужасе молчал, глядя перед собой.

Андрей, который управлял в лаборатории иллюзионом, заворчал:

– Ну, чего он не торгуется? Мол, все сделаю, только не губи? Тупой какой-то!

Иванов не мог торговаться, потому что все его мыслительные способности были парализованы от страха. В общем-то, это было понятно: трудно было полковнику КГБ торговаться с привидением в период тотального атеизма. Поэтому он молча готовился быть перенесенным в преисподнюю или на кладбище – он не совсем хорошо знал, куда уносят призраки полковников НКВД.

– Тебе осталось только одно земное дело, – нараспев произнес призрак, не дождавшись, пока Иванов сам начнет торговаться. – И от того, как хорошо ты его сделаешь, зависит срок твоего пребывания на этом свете. Ты слышишь меня? – осведомилось привидение уже несколько раздраженно, потому что Иванов продолжал молчать.

– Какое дело? – разомкнул наконец уста Иванов. Ему удалось нащупать пистолет под подушкой, и он сразу почувствовал себя увереннее.

– Утром… – начал было призрак, но Иванов прервал его весьма невежливым образом. Он выхватил пистолет и стал палить прямо в него.

– Получай, получай, – торжествовал полковник, выпуская всю обойму.

– Ты глуп, – с сожалением сказало привидение и приблизилось к нему вплотную.

Иванов обнаружил, что он весь уже находится в белой светящейся субстанции и, очевидно, приближается к преисподней.

– Нет! – наконец запротестовал он. – Ты сказал, что у меня тут еще есть дело. Скажи, какое!

– Слушай! – прогнусавило привидение и поведало ему, что утром первым делом полковник должен освободить всех из камеры двадцать шесть. На всякий случай привидение перечислило всех поименно. Полковник немедленно поклялся всех освободить и даже предложил расписаться на чем-нибудь кровью.

– И помни! – напутствовало его привидение. – Ты будешь жив лишь до тех пор, пока кто-нибудь не окажется расстрелянным по твоей вине.

На следующее утро полковник Иванов примчался в НКВД с самого утра.

– Что с вами? – ужаснулся Селиванов, взглянув на него. Его мундир был застегнут не на ту пуговицу, и волосы стояли дыбом.

Селиванов нисколько не удивился, когда московский начальник приказал освободить…

– Заключенных из камеры двадцать шесть, – закончил он за Иванова.

– Откуда вы знаете? – поразился он.

Селиванов поник головой.

– Товарищ полковник! – сказал он грустно. – Я тут до вас уже такого навидался…

Иванов почему-то не пожелал уточнять, чего именно навидался подполковник Селиванов. Через час счастливые сокамерники Сергея покинули здание тюрьмы, вежливо провожаемые сотрудниками НКВД.

Следующие два месяца слились для Сергея в сплошную беготню с одной работы на другую, из прошлого – в настоящее. Его беда была в том, что он был ответственным человеком и, работая в институте, готовился к занятиям очень тщательно. Дело осложнялось тем, что он не должен был допустить на занятиях слишком очевидной утечки информации. Занятия в пединституте заканчивались в час, и он мчался в банк к Артемьеву, выручать Валеру, даже не замечая, что переходит из одного времени в другое. Когда он сидел в банке, ему казалось, что Панина с Тростниковой сейчас сидят в облупленном общежитии в двух кварталах от банка за дощатым столом, накрытым скатертью с бахромой, и листают толстые тетради в клеенчатой обложке. Их средние пальцы всегда запачканы чернилами, потому что авторучки всегда «текут».

Он пробовал возмущаться, доказывая Барсову, что у него все равно нет времени полностью включиться в эксперимент – ходить на танцы, в рестораны, провоцировать коллег. Анатолий Васильевич снисходительно улыбался, предлагая Сергею предоставить другим людям заботу о концептуальной стороне эксперимента.

– Это вы мне так вежливо говорите, чтобы я знал свое место? – возмущался Сергей.

Барсов опять улыбался и кивал головой, приводя Сергея в бешенство. Еще он любил беседовать с Сергеем в лаборатории перед тем, как он стартовал в прошлое, и выслушивать его рассуждения о жизни. Сергей, чувствуя, что Барсов его внимательно слушает, разливался соловьем.

– Разучились люди писать друг другу письма, – философствовал он. – Электронные писульки – это не письма, а так – обмен информацией. Вы можете себе представить, чтобы Алексей Толстой написал такие письма, например, Жемчужникову по электронной почте? Да ничего подобного. Вот послушайте.

Он очень увлекся письмами Толстого в последнее время, потому что использовал их на уроках по стилистике и помнил некоторые из них почти наизусть.

– Вот как он описывает село Погорельцы, где когда-то отдыхал: «Здесь есть мебели из карельской березы, семеро детей мал мала меньше, баня, павлины, индейки, знахари, старухи, слывущие ведьмами, старый истопник Павел, бывший прежде молодым человеком, Андрейка и чернослив, Тополевка с Заикевичем, пасмурные дни, изморось, иней на деревьях, игра в кольцо, которое повешено на палочке, сушеные караси, клюква, преждевременно рождающиеся младенцы, к неимоверному удивлению их отцов…»

Сергей приоткрыл глаза и посмотрел, какое впечатление это произвело на Барсова. Судя по всему, Барсов был потрясен.

– Шедевры могут появляться только на бумаге! – заключил Сергей.

– Гусиным пером, – вставлял Барсов, и Сергей подозрительно смотрел на него. Но Барсов был вполне серьезен.

– Написание писем – это целый обряд, – вполне серьезно пояснял Анатолий Васильевич. – А обряды надо как следует обставлять. Красивая бумага с вензелем, конвертик какой-нибудь необычный, ручка удобная.

– Вот-вот, – обрадовался Сергей. – И письма хранили для потомков.

– Ты прав, – сказал Барсов и посмотрел на часы. – Ну давай, отправляйся, а то опоздаешь. У вас там сегодня комиссия партийного контроля.  Пишите письма, – добавил он, хлопая Сергея по плечу.

Комиссия партийного контроля была священной коровой, и все внимательно следили за ее заседаниями, которые происходили по вечерам. Сергея решили загрузить партийной работой как молодого специалиста. Целую неделю после занятий он ходил на кафедру философии лесотехнического института и с отвращением листал протоколы партийных собраний, постановления, ход выполнения решений и прочую партийную ерунду. Короче говоря, его очень возмущало, что он «пахал как вол в этой нудятине» только ради того, чтобы кучка идиотов в двадцать первом веке могла от души поржать. Но Андрей очень серьезно объяснил ему, что, помимо кучки идиотов, заседания комиссии партийного контроля еще анализирует психолог.

– Не могут они просто в архивах протоколы посмотреть, что ли? – возмущался Сергей.

– Так ведь ты их там задираешь, а они и дергаются, психологам на радость, – объяснил Андрей.

Действительно, Сергей говорил на заседаниях такие вещи, что сам поражался, как его до сих пор не исключили из партии. Однажды, еще в самом начале, он наткнулся на протокол какого-то партийного собрания, где обсуждался некто товарищ Ощепков, кандидатура которого выставлялась на городскую партийную конференцию. Ему туда очень хотелось, потому что на конференции выдавали обтянутые кожей папочки с буквами, тисненными золотом. Эта папочка придавала человеку значительность и солидность. Но кто-то высказал мнение, что поскольку товарищ Ощепков развелся в данном учебном году, то он не достоин представлять высокое звание коммуниста.

Товарищ Ощепков заявил в ответ, что он «развелся с санкции партийного комитета института, поставив его в известность заранее и получив необходимое одобрение». Рассуждения о личной жизни примерного коммуниста тоже были подробно занесены в протокол.

Вечером в институте, куда Сергей притащился голодный и злой, потому что не успел закончить настройку новой программы в банке, он стал возмущаться.

– Черт знает что! – говорил он. – Одни лезут в личную жизнь, другой на эту конференцию рвется так, что готов унижаться и оправдываться в том, в чем он и не виноват вовсе…

– Как это не виноват! – пугался Булочкин. – Личная жизнь коммуниста должна быть безупречной.

– Вот именно, – возмущался Сергей. – Поэтому продолжать изображать любовь, если она вдруг ушла, – безнравственно. Куда честнее просто развестись.

– Так давайте всем дадим волю, – багровел Булочкин, – и завтра все у нас разведутся, и начнется свободная любовь…

– Как бы не так, – доказывал Сергей. – Вы можете себе представить, чтобы Кирюшины развелись? Или Петровы?

Тут вступила Любовь Борисовна, поглядывая на смущенно зардевшегося Григория Ивановича.

– Действительно, надо больше доверять людям, – сказала она. – Наши коммунисты – не животные, в конце концов.

Булочкин был категорически не согласен.

– Коммунист – образец, – доказывал он. – Он должен быть кристально чист.

– Жить с нелюбимой женой – это, по-вашему, кристальная чистота, да? – язвительно спросил Сергей.

– А вот пусть любит. Да и вообще, любит – не любит, это не коммунистические рассуждения.