Текст книги "Человек из пустыни"

Автор книги: Елена Грушковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Смотрите-ка! Он оставил записку.

Как раз в этот момент вошёл Серино.

– Что здесь случилось? Что с Лейлором?

– Наглотался какой-то химической дряни, – ответил Илидор.

– Но зачем? – потрясённо пробормотал Серино, бросаясь к отцу, сидевшему на кровати Лейлора с приоткрытыми губами и полными боли и ужаса взглядом.

– Это мы сейчас и пытаемся выяснить, – сказал Илидор. И прочитал: – «Я сделал это сам. Украл в школе реактив и выпил его. Я не могу так жить. Раданайт, ты убил мою душу. Во мне всё умерло. Папа, прости меня».

В течение следующей минуты в комнате слышались только тихие рыдания Джима: его сыновья ошеломлённо молчали. Серино обнимал его за плечи, Дарган держал за руку, а Илидор подошёл к тумбочке и взял с неё серебристый овальный медальон. Внутри был портрет Раданайта. Илидор с ожесточением сжал его в кулаке с такой силой, что раздался хруст, а когда он разжал руку, на пол упали обломки. В этот момент зазвонил телефон Лейлора. Джим вздрогнул, Дарган и Серино обернулись, а на скулах Илидора заиграли желваки.

Джим ответил на звонок. Он услышал голос Раданайта:

– Лейлор! Детка, ты всё не так понял. Это не то, что ты подумал!

Джим молча слушал. Раданайт встревоженно воскликнул:

– Лейлор! Ты меня слышишь?

– Это не Лейлор, – ответил Джим глухо. – Это я.

– Джим? – Раданайт слегка опешил. – А где Лейлор?

– Его только что увезли в больницу, – сдавленно сказал Джим с нарастающей гневной дрожью в голосе. – Он пытался наложить на себя руки!

Секунду Раданайт молчал, а потом спросил дрогнувшим голосом:

– Что с ним? Как он? Он жив?

– Он в коме, – сказал Джим. – И виноваты в этом вы, ваше величество! Он оставил записку, послушайте: «Раданайт, ты убил мою душу. Во мне всё умерло». Что вы на это скажете?

Помолчав, Раданайт проговорил:

– Не спеши бросаться обвинениями, Джим. Я вылетаю. Через два часа я буду у вас.

Бросив телефон на одеяло, Джим уронил голову на плечо Серино. Илидор, сжав кулаки, сказал:

– Он ответит за пузырька.

Это прозвучало глухо и страшно. Джим вскинул на него измученный и встревоженный взгляд.

– Илидор… Что ты задумал?

Тот ничего не ответил и вышел из комнаты твёрдым, стремительным шагом. Джим схватился за голову и пробормотал по-английски:

– Господи, да что же это такое?

В течение последующих двух часов он не выходил из комнаты Лейлора, прижимая к себе его подушку и полными слёз глазами скользя по тексту записки на экране снова и снова. Он перечитывал её уже в сотый раз, когда вбежал взволнованный Эннкетин и сообщил:

– Ваша светлость, у господина Эсгина, кажется, начались схватки!

Серино встрепенулся.

– Но ведь ему ещё рано!

Джим встал.

– Вызывайте бригаду из натального центра.

Ребёнок Эсгина рождался раньше срока. Эсгин кричал от адских болей, а Серино, бледный от волнения, гладил и целовал его блестящий от испарины лоб и бормотал:

– Всё будет хорошо. Не волнуйся, всё будет хорошо. Ну, ну… Я с тобой.

Приезд бригады из натального центра почти совпал с прибытием королевского флаера. Когда Эсгина выносили из дома, король как раз входил, и они встретились в гостиной. Затуманенный болью взгляд Эсгина встретился со взглядом короля, и он, обнажив зубы в гримасе страдания, проскрежетал:

– Он знает… Он сам спросил меня, и я всё ему рассказал! Ты сам… Сам виноват!

Больше он ничего не успел сказать: его вынесли к медицинскому флаеру. Спустя несколько секунд следом за ним пулей вылетел взволнованный Серино. Он поехал со своим спутником в натальный центр.

Джим и король встретились в комнате Лейлора. Джим стоял прямой и бледный, сверкая глазами и прижимая руки к груди – весь олицетворённый упрёк. Показав на кровать Лейлора, он сказал:

– Вот здесь он лежал. – Взяв в руки банку из-под реактива, он добавил: – Вот этим он отравился. А это, – Джим указал на всё ещё светившийся экран ноутбука, – его записка.

Раданайт подошёл и прочёл. Переведя взгляд на Джима, он проговорил:

– Не смотри на меня, как на убийцу. Я всегда любил его и люблю. То, из-за чего он это сделал, не стоило того.

– И, тем не менее, это настолько потрясло его, что он не захотел жить, – возразил Джим. – Я не знаю, что это, и не хочу знать. Важно лишь то, что мой ребёнок теперь находится на грани жизни и смерти.

– Значит, ты не знаешь. – Раданайт обводил взглядом комнату и вещи Лейлора. – Что ж, может, это и к лучшему.

Его взгляд задержался на фото-видеокамере, он подошёл и взял её. Включив её, он просмотрел несколько кадров и тут же вынул карту памяти. Склонившись над ноутбуком, он выключил его, свернул и положил себе в карман. Джим наблюдал за его действиями с недоумением.

– Я верну его, – сказал Раданайт. – Мне только нужно его просмотреть. Поверь мне, Джим, это недоразумение, а Лейлор по своей юной горячности принял это слишком близко к сердцу. Я не успел ему всё объяснить и успокоить его – в этом, пожалуй, я могу признать себя виноватым. В какую больницу его отвезли?

– В Центральную больницу скорой помощи, – ответил Джим.

– Я поеду туда, – сказал Раданайт. И, взяв Джима за руку, добавил проникновенно и мягко: – Я уверен, всё будет хорошо. Он поправится.

Начинался дождь. Раданайт стремительно, почти бегом спустился по лестнице, но в гостиной дорогу ему преградил Илидор – бледный, со сведёнными бровями. Вид у него был решительный и грозный. Король остановился, спросил нетерпеливо:

– В чём дело? Я спешу.

– Не торопитесь, ваше величество, – ответил Илидор, не намереваясь его пропускать. – У меня к вам разговор, и вам от него не отвертеться. Буду предельно краток… Из-за вас мой младший братишка отравился и лежит сейчас в коме. Мне плевать, кто вы, и на вашу королевскую неприкосновенность тоже плевать. Я вызываю вас!

– Ты смеёшься? – сверкнул глазами Раданайт. – Вызвать короля, да ещё без разрешения Совета двенадцати! Ты, верно, сошёл с ума, дорогой племянник!

– Вовсе нет, дядя, – ответил Илидор. В руке у него лязгнуло, холодно заблестев, лезвие дуэльного меча.

Раданайт побледнел, но вряд ли был испуган. Он лишь отступил на шаг назад, напряжённый, как сжатая пружина. Появившийся наверху лестницы Джим увидел в руках Илидора оружие, которым лорд Дитмар покарал обидчиков Даллена; теперь оно было угрожающе направлено в сторону короля, а в глазах Илидора сверкала яростная решимость. Сейчас он снова как никогда походил на Фалкона – даже несмотря на изменившую его внешность пластическую операцию. Дело было не в чертах лица, а в смелых искорках в его глазах, которые стали сейчас колючими и холодными.

– Я ведь безоружен, – сказал Раданайт. – Как ты предполагаешь, чтобы я тебе ответил?

Илидор положил на пол второй меч и толкнул его к Раданайту. Меч подкатился к королю, и Раданайт, остановив его ногой, посмотрел на бросившего ему вызов Илидора с усмешкой. Джим бросился вниз по лестнице, замер на последней ступеньке, вцепившись в перила, и вскричал:

– Что вы делаете! Не смейте драться! Я не позволю этого в моём доме!

Илидор стоял, расставив ноги и сжимая рукоятку меча обеими руками. На его решимость возглас отца не подействовал.

– Защищайтесь, ваше величество, – сказал он.

– Илидор, нет! – гневно и испуганно крикнул Джим, по-прежнему судорожно цепляясь за перила побелевшей рукой. – Не смей этого делать, я приказываю тебе!

Илидор и не думал подчиняться, а король, подцепив меч носком сапога, подкинул его вверх и ловко поймал. Его глаза зажглись азартом.

– Что ж, сразимся, – сказал он. – Иного выбора, кроме как принять вызов, ты мне, как я вижу, не оставляешь.

– Раданайт, прошу тебя, не надо! – умоляюще воскликнул Джим.

Впервые за всё время, с тех пор как Раданайт стал королём, Джим назвал его просто по имени и на «ты». Вскинув на него взгляд и сверкнув глазами, король ответил:

– Не бойся, Джим. Я не стану убивать твоего сына, только проучу его.

– Это мы ещё посмотрим, кто кого проучит, – сказал Илидор с угрозой в голосе. – Выйдем!

– Согласен, – кивнул король. – Не устраивать же поединок в доме.

Дождь уже разошёлся: на мокром крыльце плясали фонтанчики брызг. Сбежав по ступенькам, Раданайт активировал меч и развернулся к Илидору, готовый к бою.

– Я к твоим услугам!

Илидор отсалютовал своим мечом, и клинки скрестились. Король властно поднял свободную руку и крикнул спешившей к нему на помощь охране:

– Отойдите! Я сам разберусь.

– Ваше величество, вы уверены, что наша помощь не нужна? – спросил начальник охраны.

– В сторону! – повторил король. – Без моего приказа не стрелять!

Охрана отошла в сторону, но не удалилась совсем, готовая, по-видимому, в любой момент броситься на выручку. Выбежавшему на крыльцо Джиму Эннкетин заботливо накинул плащ и поднял капюшон. Поединок под холодным осенним дождём уже начался, и тускло светящиеся во мраке серебристые клинки с лязгом бились друг о друга, рассыпая вокруг мелкую ледяную крупу: это дождевая вода, попадая под замораживающее действие клинков, мгновенно обращалась в лёд. Илидор бился с холодной яростью, а Раданайт – возбуждённо, с диким блеском азарта в глазах. В бою оба были великолепны, и Джим как будто перенёсся в прошлое – словно это воскресший Фалкон сражался с Раданайтом.

– Напрасно ты хочешь меня убить! – крикнул король Илидору. – Твоего младшего брата я люблю и потрясён его поступком не меньше твоего!

Ответ Илидора был холоден и непримирим:

– Сражайтесь, если вы не трус!

– Ты назвал меня трусом, щенок! – взорвался король. – Ты хоть понимаешь, во что выльется тебе и твоей семье этот поединок?

– Я знаю, что делаю, – ответил Илидор.

И они снова бросились друг на друга. Вымокшая рубашка Илидора липла к его телу, чёрный плащ Раданайта разлетался, как крылья летучей мыши; выпад следовал за выпадом, удар сыпался за ударом, ледяная крупа летела пригоршнями. Джим ничего не мог сделать, чтобы остановить бой, ему оставалось быть только зрителем. Он не желал победы ни тому, ни другому, он знал: каков бы ни был исход поединка, победителей не будет, будут только проигравшие. Кутаясь в плащ, он трясся мелкой дрожью, про себя молясь лишь об одном: чтобы никто не был ранен.

Эннкетин, тоже напряжённо наблюдавший за боем, заметил, что Джима трясло, как в лихорадке, и он осмелился обнять своего горячо любимого хозяина за плечи. Тот не только не возразил, но и доверчиво прижался к Эннкетину, и Эннкетин обнял его крепче. В нём вертелся клубок чувств, он сам был потрясён и напуган каскадом бед, которыми была насыщена эта ночь, и больше всего – бедой, стрясшейся с его любимцем Лейлором. Кроме того, он ещё никогда не видел, как дерутся на дуэли, и ярость противников его ошеломляла. Сложенная на затылке в узел коса короля в пылу боя размоталась, и Илидор поймал её за конец. Это было очень опасное для короля положение: меч Илидора был уже готов вонзиться ему в грудь. Ещё миг – и королю настал бы верный конец, если бы не его удивительная ловкость: извернувшись, он обрезал себе мечом волосы и тем самым спас свою жизнь, уйдя от противника. Илидор, отбросив оставшуюся у него в руке отрезанную косу, снова бросился в яростную атаку, которая, несмотря на свою мощь и мастерское исполнение, цели не достигла. Король отбился, а потом применил запрещённый в этом виде поединка приём – подцепил ногу противника, и Илидор упал.

– Сдаёшься? – торжествующе воскликнул Раданайт, занося над ним меч.

– Как бы не так! – ответил Илидор.

Глаз стороннего наблюдателя был не в состоянии разглядеть цепочки молниеносных действий, которые он предпринял в какую-то долю секунды. Оказавшись на ногах, он мощным ударом выбил меч у короля из руки и приставил острие своего к его груди.

– Вам конец, ваше величество.

А король закричал:

– Коркоран!

Охрана только и ждала этого. На мокрой рубашке Илидора заплясали точки лазерных прицелов, и вокруг противников сомкнулось кольцо из вооружённых фигур в чёрном. Все стволы были направлены на Илидора. Начальник королевской охраны Коркоран приказал ему:

– Оружие на землю!

Илидор был вынужден бросить меч.

– Трус! – презрительно сплюнул он.

– Я прежде всего король, – ответил Раданайт. – На моих плечах лежит забота об Альтерии, и я не могу позволить себе безрассудство оставить её без короля. Кроме того, мне просто жаль тебя: за убийство короля тебе грозила бы смертная казнь, а так хотя бы останешься жив. Я обещал твоему отцу сохранить тебе жизнь, и я сдержал обещание. – И приказал охране: – Арестовать его!

Увидев на запястьях Илидора серебристые браслеты, Джим закричал:

– Не трогайте его!

В безрассудном и яростном желании защитить сына он налетел на охранников и осыпал их широкие спины градом ударов. Один из охранников стал его отстранять, но Джим с криком полоснул по его лицу ногтями. Разозлённый охранник всё же не ударил, а только оттолкнул его, но и этого было достаточно: Джим упал. Толкнувший его охранник тут же получил от короля весомый тумак.

– Вы что себе позволяете! – сурово прикрикнул на него Раданайт.

К Джиму уже бежал Эннкетин:

– Ваша светлость, вы ушиблись?

Он помог Джиму подняться на ноги, и тот сразу же бросился на короля, готовый голыми руками растерзать его. Охрана снова встала на защиту короля, но тот коротко и властно приказал:

– Отставить!

Он поймал Джима в объятия и так крепко прижал к себе, что тот так и не смог вырваться, сколько ни бился в его руках. Не вынеся охватившего его неистового аффекта и задохнувшись в железных объятиях Раданайта, Джим лишился чувств. Держа его на руках, король коротко бросил охране:

– Ждать здесь, я сейчас.

В мокрых сапогах и мокром отяжелевшем плаще, с мокрыми, неровно обрезанными волосами, он понёс Джима в дом, и Эннкетин, стараясь не отставать, следовал за ним по пятам. Бережно уложив Джима на диван, Раданайт опустился возле него на колено и похлопал его по щекам, приводя в чувство.

– Джим! – звал он. – Джим, очнись! Ну, ну, приходи в себя! Эй, кто-нибудь, воды!

Эннкетин, сам не свой от испуга, побежал за водой; от волнения он разбил стакан, шёпотом выругался, схватил новый и наполнил его водой. Когда он вернулся, Джим уже очнулся и тихо всхлипывал на плече у Раданайта. Тот гладил его по волосам твёрдой, не дрожащей рукой в белой влажной манжете.

– Ну, ну… Всё хорошо. Всё кончилось. Успокойся. – Взяв у Эннкетина стакан, он поднёс его к губам Джима. – Вот, выпей глоток… Вот так, умница. Ну? Тебе лучше?

Джим только застонал в ответ. Раданайт слегка поморщился.

– Не надо, не надо истерик… Довольно. Он сам меня вызвал, я вынужден был обороняться. Ну, всё, Джим… Мне пора. Я должен увидеть Лейлора. – Обернувшись к Эннкетину, он сказал сухо и властно: – Позаботьтесь о нём, любезнейший. Если потребуется, вызовите врача. В общем, не мне вас учить, что делать.

Эннкетин отвесил почтительнейший поклон.

– Да, ваше величество. Всенепременно.

В пятом часу утра Эннкетин пришёл на кухню. Кемало только что поднялся и готовил себе завтрак: сооружал из булки исполинский сандвич с начинкой из мясных котлет, овощной пасты, лука, сыра и варёного яйца. На столе вкусно дымилась большая кружка асаля. Кемало нацеливался укусить этот неимоверно толстый сандвич и уже широко открыл рот, когда Эннкетин, сев к столу, устало подпёр рукой голову и вздохнул:

– Кемало, нет ли у тебя настоечки?

– Чего это ты такой взмыленный? – хмыкнул повар. – Утро только занялось, а у тебя такой вид, будто уже конец дня.

– Да я и не ложился со вчерашнего, – ответил Эннкетин, потирая пальцами красноватые глаза. – Ты что, не в курсе, что у нас стряслось?

Кемало нахмурился.

– Нет, не в курсе. Я спал как убитый. А что стряслось-то?

– Ох… Много чего стряслось. – Эннкетин с тяжким вздохом провёл обеими руками по голове. – Дай-ка сначала настоечки… Я знаю, у тебя есть.

– Что, глинет кончился? – усмехнулся Кемало.

– Да нет, просто я не слишком люблю его, – признался Эннкетин. – Так, знаешь ли, и не привык к нему. Плесни полстаканчика, будь другом.

Повар извлёк из нижнего шкафчика литровую бутылку с тёмно-коричневой жидкостью без этикетки, налил Эннкетину полстакана, а заодно и себе.

– Так чего там стряслось-то? – повторил он свой вопрос.

Эннкетин единым духом вылил в себя настойку, зажмурился, закусил ломтиком сыра.

– Ох, Кемало, сплошные беды. Ужас что такое! Начать с того, что господин Лейлор, моё родное солнышко, отравился.

– Как – отравился? – ахнул Кемало.

– Так, – вздохнул Эннкетин, вытирая влажно заблестевшие глаза. – Напился, глупенький, какой-то дряни… Его в больницу увезли, что будет дальше – неизвестно. У господина Эсгина роды начались преждевременно, он тоже в больнице… А господин Илидор вздумал с королём на мечах подраться – дуэль устроил. По счастью, никто никого не ранил, только господина Илидора после этого сразу же арестовали. Господин Джим еле живой от всех этих бед. Только сейчас уснул, после того как господин Дарган поставил ему успокоительный укол. Ужас, да и только.

Кемало задумчиво отложил свой сандвич, уставился в кружку с асалем, хмурясь.

– А чего господин Лейлор вздумал травиться? – спросил он.

– Ох, и не спрашивай. – Эннкетин сам плеснул себе ещё настойки. – Сердце кровью обливается! Любовь у него… – И, стукнув по столу кулаком, он воскликнул: – Да ну её к чёрту, такую любовь! Зачем же из-за неё себя губить? Молоденький, в головке ветер гуляет, вот и учудил. – Эннкетин выпил вторую порцию настойки и обвёл взглядом кухню. – Дай, что ли, перекусить… Есть не особо хочется, а чувствую: если не поем – свалюсь. А я хозяевам ещё понадоблюсь. Нельзя мне выходить из строя.

Кемало молча выпил свою порцию настойки и стал ставить на стол еду, горестно вздыхая и качая головой.

– Жалко, жалко господина Лейлора… Бедненький. Такой молоденький, хорошенький, жить-то ещё толком не начал – и уже помирать… Горе, горе.

– Не причитай, Кемало, не трави мне душу, – проговорил Эннкетин глухо, держась за сердце. – Я и сам выть готов, только слёз нет… Тяжело мне. – Поглаживая грудь с левой стороны, он вздохнул. – Его светлости-то хоть укол поставили и спать уложили, а мне ещё работать… А какая тут работа, когда о господине Лейлоре душа болит? И господина Илидора куда-то увезли…

– Выпей ещё настоечки, – сочувственно посоветовал повар.

– Пожалуй, надо, – устало кивнул Эннкетин. – Плесни.

Глава 23. Просьба

Джим сидел в сиреневом кресле в кабинете. В камине трещали сиренево-голубые языки пламени, за заплаканным окном раскинулась непроглядная серая пелена туч.

– У меня неутешительные новости, мой дорогой, – сказал лорд Райвенн, садясь на стул. – Во-первых, состояние Лейлора тяжелее, чем оценивалось первоначально. Отравление очень сильное, и неизвестно, сколько он пробудет в коме. И ещё кое-что… Он был на третьем месяце беременности. Ребёнок, разумеется, погиб.

Джим закрыл глаза. На него обрушилось столько горя, что у него уже не осталось слёз – только тупой болью ныло сердце.

– Что во-вторых? – спросил он еле слышно.

Лорд Райвенн вздохнул.

– Эсгин тоже плох. Малыш родился хоть и недоношенный, но жизнеспособный, но у Эсгина было тяжёлое внутреннее кровотечение. Ему сделали операцию, его состояние критическое… Сегодняшняя ночь покажет, как у него пойдут дела. Если он её переживёт – значит, выкарабкается.

– Есть и в-третьих? – спросил Джим.

– Есть. – Лорд Райвенн налил в стакан глинета, но пить не стал, отодвинул стакан. – Илидора обвиняют в государственном преступлении – покушении на короля. Это до двадцати лет тюрьмы. – Лорд Райвенн вздохнул, подняв на Джима печальный и серьёзный взгляд. – Даже если у нас будет очень хороший адвокат, это мало чем поможет.

Джим встал, подошёл к столу и залпом выпил налитый лордом Райвенном глинет. Обжигающая жидкость чуть не вылилась обратно, но Джим удержал её в себе, хотя на глазах у него и выступили слёзы.

– Я свяжусь с господином Пойнэммером, – проговорил он глухо.

Г-н Пойнэммер был уже в курсе дела: он успел побывать у Илидора. Он не утешал Джима. Шансы добиться даже хотя бы сокращения срока были ничтожны. Потягивая маленькими глотками сильно разбавленный водой глинет, миниатюрный слуга закона сказал с удручающей откровенностью:

– Дело почти на сто процентов безнадёжное, ваша светлость. То, что изложил мне ваш сын, звучит не слишком вразумительно и вызовет у суда мало доверия.

– Но ведь ясно же, что он не планировал никакого покушения, это чистые эмоции! – воскликнул Джим.

– Вам, может быть, это и ясно, – возразил г-н Пойнэммер. – Но в суде это будет трудно подать в убедительной форме. Что мы имеем? Попытку самоубийства младшего брата, записку с туманными и слишком неконкретными обвинениями в адрес короля и пару невесть откуда взявшихся дуэльных мечей. Записки нет: ноутбук Лейлора забрал король, приобщить к делу нечего. Вообще ничего не ясно. Никаких вразумительных фактов, кроме одного – самого нападения. Король – фигура неприкосновенная, и покушение на него считается государственным преступлением. Если бы на месте короля был кто-то другой, то можно было бы говорить о незаконной дуэли, наказание за которую – от двух до пяти лет, а если учитывать то, что она обошлась вовсе без телесных повреждений, то виновный мог бы отделаться символическим наказанием. Но у нас, увы, иная ситуация…

Джим слушал с закрытыми глазами. Он вздрогнул, когда его руку мягко и сочувственно накрыла маленькая тёплая ладонь г-на Пойнэммера.

– Увы, ваша светлость, утешить мне вас нечем, а зря обнадёживать вас я считаю для себя непозволительным, – проговорил слуга закона.

Слёз не было, только невыносимо болело сердце. Джим налил стакан глинета и поднёс к губам, но г-н Пойнэммер мягко удержал его руку.

– А вот это не советую, ваша светлость. Делу это не поможет, а сгубить ваше здоровье и красоту может в два счёта. – И он, отняв у Джима стакан, приложился к его руке мягкими губами. – А это было бы очень жаль.

Джим откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.

– Значит, никакого спасения нет? – спросил он глухо.

– У меня есть мысль, но я не знаю… – Г-н Пойнэммер загадочно улыбнулся.

– Говорите. – Джим открыл глаза и выпрямился в кресле. – Что бы это ни было. Если есть хоть какой-то шанс, нужно его использовать!

– Поскольку вы состоите с королём в родственных отношениях – если не кровных, то, по крайней мере, узаконенных, – то вы могли бы обратиться к нему, так сказать, по-родственному, – сказал г-н Пойнэммер. – Могли бы попытаться убедить его не выдвигать против Илидора обвинения в покушении. В его власти отозвать обвинение, и тогда вашему сыну будет вменена в вину незаконная дуэль, а это, согласитесь, совсем другая статья. Королю же за это ничего не будет: он обладает иммунитетом. Но это, конечно, требует определённой дипломатии. Тут я вам не советчик: вам самому лучше знать подход к вашему высокопоставленному родичу.

При мысли о том, что придётся идти на поклон к Раданайту, умолять его, сердце Джима отяжелело, как камень. Непробиваемая стена недосказанности была разбита Раданайтом, когда он приходил просить руки Лейлора – тогда он всё ясно высказал, но теперь вместо стены между ними пролегала непреодолимая пропасть. И они стояли на её противоположных краях.

– Вряд ли это возможно, – прошептал Джим.

– Что ж, как знаете, – пожал плечами г-н Пойнэммер. – Я лишь высказал своё мнение, а решение остаётся за вами.

– Значит, вы не берётесь защищать моего сына? – спросил Джим уныло.

– Ну, почему же, – ответил г-н Пойнэммер, поднимаясь и накрывая руку Джима своей. – Из уважения к вашему покойному спутнику, а также ввиду моей глубокой и искренней симпатии к вам, ваша светлость, я попытаюсь сделать всё возможное и невозможное. Будем держаться на связи.

Джим ещё долго сидел в кабинете в тяжких раздумьях, потягивая разбавленный глинет, пока Эннкетин не доложил о приезде Эриса.

– Проводи его сюда, – сказал Джим.

Эрис вошёл, распространяя вокруг себя пленительный аромат невинности. Джим заставил себя встать, взял его за руку и поцеловал. Тёплое кольцо объятий обвилось вокруг его шеи.

– Почему вы хандрите тут один, ваша светлость? – спросил молочный голос.

– У меня проблемы, мой хороший, – сказал Джим, глядя в лазурную бездну его глаз и не видя там ни искреннего тепла, ни сердечной привязанности.

Заслышав о проблемах, Эрис нахмурился.

– Забудьте о ваших проблемах, ваша светлость, – сказал он. – Я помогу вам в этом. Давайте сходим сегодня куда-нибудь. Прокатимся.

– Боюсь, эти проблемы не из тех, которые легко забыть, – невесело усмехнулся Джим. – Один мой сын лежит в коме, а второго могут надолго посадить в тюрьму. Я что-то не в настроении развлекаться, дружок.

Эрис насупил брови, присел на подлокотник кресла.

– Всё так серьёзно? Я вам сочувствую, ваша светлость… Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Да, – сказал Джим. – Избавь одного моего сына от обвинения, а другого вытащи с того света.

Эрис смотрел на него недоуменно. Джим плеснул в два стакана немного глинета.

– Я шучу, мой милый. Будешь? – Джим протянул ему один из стаканов.

Эрис взял стакан, всё ещё недоуменно морща лоб.

– Невесёлые у вас шутки, ваша светлость, – пробормотал он. – Но я всё равно готов сделать для вас всё, что только ни попросите. Если хотите, я могу побыть с вами, чтобы вам не было одиноко и грустно.

Джим вздохнул.

– Если тебе это не в тягость, дорогой, – да, пожалуй, твоё общество меня бы развлекло.

– Что вы, мне это нисколько не в тягость! – с готовностью воскликнул Эрис. – Я буду только рад.

В его обществе Джим провёл час, слушая его болтовню. Что-то разительно изменилось в его чувствах к нему, Джим сам себе удивлялся. Раньше вздор, который нёс Эрис, казался ему милым, забавлял его, и он слушал его со снисходительной улыбкой, а теперь всё, что говорил Эрис, вдруг стало просто глупым. Эрис мог болтать без умолку на любые темы, не заботясь о том, что некоторые его суждения были весьма поверхностны, а некоторые откровенно глупы и, с точки зрения Джима, неверны. Слушая эту ересь, Джим содрогался и, когда Эрис предложил сыграть ему на органе, охотно согласился: так, по крайней мере, словесная какофония стихнет, и её сменит гармония музыки. Чем-то Эрис напоминал Арделлидиса, но только как дурная пародия: за годы дружбы с последним Джим убедился, что, несмотря на не слишком большую глубину ума и отсутствие всесторонней эрудированности, у того было доброе и отзывчивое сердце, способное на подлинные, глубокие и нежные чувства. Если он любил, то всей душой, а если ненавидел, то всеми печёнками (некоторые выражения Арделлидис усвоил у Дитрикса и всё ещё по привычке употреблял – кроме упомянутых «печёнок», например, называл Джима «мой ангел»). Но важнее всего было то, что он был органически неспособен на подлость и предательство, был верен в дружбе и любви и от природы великодушен. В Эрисе Джим не видел ни подлинности чувств, ни цельности характера, и вообще ему казалось, что за этой обворожительной внешностью скрывалась мелкая и хищная натура. Чары рассеялись, Джим вдруг с удивительной ясностью увидел его насквозь, и то, что он увидел, было примитивно и неприглядно.

Сказать по всей строгости, Эрис и на органе играл весьма посредственно – технически сносно, но совершенно бездушно. Впрочем, это, по крайней мере, не так резало слух: в музыке он не фальшивил, как в жизни. На Джима снова навалилась усталость и чувство ложности и ненужности того, на что он тратил своё время и душу. Разочарование и досада на себя были так тяжелы, что не хотелось даже дышать.

– Думаю, нам с вами очень пошли бы диадемы, – сказал вдруг Эрис. – Я был недавно в ювелирном магазине и видел там очень красивую пару – просто чудо. На них узор из крошечных голубых феонов.

– Ты хочешь пойти со мной к Кристаллу? – спросил Джим, поражённый такой откровенностью. – Несмотря на все мои проблемы?

Эрис присел к нему на колени. Играя его волосами, он сказал:

– Ах, это неважно… Проблемы разрешатся, всё будет хорошо, вот увидите. Я готов идти с вами к Кристаллу хоть немедленно, ваша светлость. Я буду всё делать для вас – всё, что захотите. Только одного не заставляйте меня делать: рожать детей.

Джим нахмурился.

– Ты не любишь детей?

– Терпеть не могу, – откровенно признался Эрис. – Вся эта возня с ними – такая тоска, такие хлопоты! В жизни есть много вещей получше этого.

– Например? – спросил Джим, предугадывая ответ и, откровенно говоря, уже не желая его слышать.

– Например… Ну, например, прокатиться по магазинам, потусоваться в клубе. – Эрис шаловливо провёл пальцем по плечу Джима, улыбнулся, заиграв ямочками на щеках. – Заняться любовью. Но – не забывая о противозачаточных средствах!

– Понятно, – усмехнулся Джим. И спросил, чувствуя бессмысленность дальнейшего разговора: – А ты не задумываешься о том, что после тебя ничего не останется, если ты не произведёшь на свет хоть одного сына?

Эрис сморщил носик.

– Ну, ваша светлость, не будьте занудой! В мире и без меня этого добра хватает.

– Какого добра? – не понял Джим.

– Ну, детей, – ответил Эрис.

– Что ж, если ты не хочешь иметь детей, никто тебя и не заставляет. – Джим пошевелился, намекая, что хотел бы встать. – Пусти-ка, дружок, я хочу выпить.

Он встал, рассеянно плеснул в стакан ещё глинета, но не притронулся к нему. Вести дальнейший разговор с Эрисом ему не хотелось. Он устал. От неловкого молчания его спас Эннкетин, вошедший с докладом о том, что обед подан. Джим из вежливости спросил Эриса:

– Не хочешь ли остаться на обед?

Эрис охотно согласился. Но обед этот оказался, по-видимому, не таким, какого он ожидал: за столом царила грустная атмосфера. В присутствии Эриса волновавшие всех темы – состояние Лейлора и судьба Илидора – не обсуждались, и разговор выходил вымученным, жидким, каким-то фальшивым. После обеда Эрис поспешно убрался, пробормотав какие-то формулы учтивости.

Джим побывал в больнице у Лейлора. С ним поехал Серино – для моральной поддержки. При виде своего сына, лежавшего в капсуле жизнеобеспечения, под прозрачной крышкой, Джим чувствовал в горле солёный ком, но к глазам слёзы не шли, и от этого сердцу было ещё больнее. Когда-то весёлые, блестящие и живые глаза Лейлора были закрыты, улыбчивые губы сомкнуты, тело опутано трубками и проводами. Врач не мог сказать ничего утешительного.

– Мы делаем всё от нас зависящее. Остаётся только ждать и надеяться.

Свою невыносимую боль он мог поведать только Бездне, только она могла понять его без слов. Выйдя поздним вечером на балкон, когда все уже легли спать, Джим устремил взгляд в молчаливые глубины и безгласно изливал в них свою муку. Бездна слышала и понимала, но не отвечала. Обращался он и к Творцу, вспоминая слова полузабытых молитв, которые он учил в детстве. По-альтериански их воспроизвести было трудно, и он произносил их на том языке, на каком учил:

– Отче наш, сущий на небесах… Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…