Текст книги "Час Ангела (СИ)"

Глава 1

Она никогда не спала так замечательно крепко и проснулась с желанием вскочить и немедленно пробежаться по всему Ленинграду ещё и ещё раз. Только надо захватить с собой Шурочку. Кира резко села в кровати. Шурочка! Они же опоздают в школу! Одеваться! Быстро-быстро. Огляделась в поисках халатика и откинулась на подушку. Таких плотных полосатых штор у них с Шуркой никогда не было. Пусть сейчас они задёрнуты и от этого в комнате полутемно – всё равно можно разглядеть очертания шкафа, туалетного столика, кресла и даже коврика на стенке. Это ничуть не похоже на их комнату в коммунальной квартире на Кировском проспекте Петроградской стороны. И это совсем не Ленинград.

Кира крепко-крепко зажмурилась, заставила себя медленно посчитать до десяти, открыла глаза: то же самое, никаких изменений. И никаких сомнений: Каменецк. Если сейчас отодвинуть в сторону тяжёлое полотнище шторы, в окно постучится ветка старой сирени, а вдалеке блеснёт нестерпимой белизной высоченная башня крепостного донжона. Каменецк! Но почему?! И где Шурочка и Серёжа? Волна безумного ужаса накатила, покрыв тело мурашками и сжав сердце когтистой лапой. Шурочка осталась там! Где "там"?! В Ленинграде или Петербурге? Её ребёнок, её маленькая девочка где-то затерялась то ли во времени, то ли в пространстве, а она, её мать, валяется тут на мягкой постели... Чтобы не завопить от бессилия, Кира вцепилась зубами в уголок пододеяльника.

Скрипнула дверь, без стука вошла мачеха Вера Ивановна.

–Ну вот и слава Богу! Проснулась! – она раздвинула шторы на окне, и жаркое солнце потоком хлынуло через отмытое стекло. – А мы уж стали беспокоиться. Только доктор Степан Иванович всё успокаивал, говорил, что так и должно быть. Мол, поспит-поспит и проснётся здоровенькая.

–Какой доктор? – уцепилась за имя Кира, – Степан Иванович? Он здесь? Где? Где он?

–Внизу, сейчас поднимется. Да что это ты так переполошилась? – удивилась мачеха. – Ты уж, Кирушка, не пугай его. Он у нас здесь человек новый, непривычный ещё.

–Вера Ивановна, мне причесаться бы, – попросила она. Степан Иванович! Надо же! Мачеха подала ей расчёску:

–Вот, держи. Только что тут причёсывать-то? Срам один, а не причёска.

–Погодите, у меня же коса была?! – поразилась Кира и ощупала голову: в самом деле – никакой косы. Она вопросительно уставилась на мачеху.

–Так пришлось срезать. Иначе в колтун бы сбилась.

Кира не помнила, когда обрезала волосы, но сейчас не это важно. Сейчас появится доктор Степан Иванович, и тогда она всё-всё ему расскажет. Вера Ивановна неодобрительно следила за её рукой с зажатой в пальцах расчёской. Кира нервно и безжалостно водила ею по совсем коротким волосам.

–Ты вот что, ложись пока. Сейчас доктор придёт. Увидит, что ты вскочила, и заругается. А вот и он, кстати. Входите, Степан Иванович, входите. Проснулась наша спящая царевна, видите?

–Вижу, вижу, – тенорочком, задыхаясь, ответил запыхавшийся от подъёма по лестнице старичок. В комнате сразу противно запахло лекарствами и нафталином. – Ну как мы себя чувствуем, барышня?

Кира отодвигалась от подошедшего к ней старенького доктора, пока не уперлась спиной в стену.

–Кто вы? – прошептала она испуганно.

–Доктор я, доктор. Степан Иванович Жученко. Ну-ка, дайте вашу ручку. Так-с, так-с. Пульс учащённый. Покажите язык. Ну что же вы? Не упрямьтесь. У меня, кроме вас, и другие больные есть, а я здесь сижу да на ваши капризы время теряю.

Кира покорно предъявила доктору язык, дала послушать лёгкие и сердце, стараясь дышать в сторону.

–Ну-с, – нафталинный доктор пересел к столику, – сейчас рецептик выпишу. Что-нибудь с бромчиком, успокоительное. Вот рецепт на микстуру Бехтерева, по одной столовой ложке три раза в день. Как возьмёте у провизора, так смотрите, сигнатуру не потеряйте. А то и знать не будете, что и как принимать. Вера Ивановна, вы, конечно, добрая душа, проследите?

–А как же? Всё сделаем. Как скажете, так и будет, – засуетилась мачеха. Кира с изумлением посмотрела на Веру Ивановну. Раньше у неё никогда не было такого выражения лица – как у затюканной заботами мышки. Насколько Кира помнила мачеху, у той всегда был голос и манеры бравого драгунчика.

–Вот и ладненько, – он поднялся, – постельный режим отменяем. Барышня сильная, быстро на поправку пойдёт. Только кормите её получше – совсем ведь исхудала.

Он кивнул на прощание и вышел. Кира исподлобья следила, как Вера Ивановна достаёт из шкафа лёгкую блузку, тёмную юбку, бельё.

–Вот, Кируша, сейчас умоешься, переоденешься и совсем себя по-другому почувствуешь, – хлопотала она.

–Вера Ивановна, – изо всех сил стараясь быть спокойной, сказала Кира, – подождите. Идите сюда, сядьте и всё расскажите. Я ничего не помню. Как я заболела?

–Это, Кируша, грустная история. Может, не стоит тебе сейчас расстраиваться? – она с сомнением посмотрела на падчерицу.

Но та упрямо мотнула головой: мол, говорите уже! Вера Ивановна кивнула:

–Что там у вас в пансионе случилось, уж не знаю. Скандал был ужасный. Посуди сама: все к выпускному балу готовились, да вдруг заболела девочка. Да странно так заболела: вроде спит и вроде не спит. Потом ещё одна заболела, и ещё одна. А как шестой случай произошёл, так закрыли пансион. Полиция была, доктора понаехали. К счастью, девочки стали просыпаться. Неделю каждая спала, а потом просыпалась как ни в чём не бывало. Так и не было у вас там выпускного бала, всех по домам развезли. Ты уж последняя заболела. Меня сразу вызвали. Бросила хозяйство на кухарку и помчалась. Шесть дней тебя с ложечки кормила-поила. А позавчера ты проснулась. Мы сразу домой и поехали. Да вот только ты опять заснула и сутки проспала.

Кира слушала, кивала и ничего не понимала:

–Вера Ивановна, какой выпускной бал? Кого выпускали-то?

–Обычный, как положено. Гимназию кончила – и выпускной бал.

То есть как гимназию кончила? Ей же ещё не менее трёх лет учиться надо. Нет, путает что-то мачеха. Или с Кирой вновь что-то не так. А что не так?

–Вера Ивановна, – она строго посмотрела на женщину и спустила с кровати ноги на прохладный дощатый пол, – какое нынче число?

–Двадцать седьмое мая уже.

Двадцать седьмое мая. А там, в Ленинграде, был декабрь. Канун Нового года!

–А год, год какой? – она смотрела, как мачеха горестно сложила на груди руки и покачала головой.

–Всё никак не отойти тебе от этой болезни проклятущей, Кируша.

–Вера Ивановна, так какой год идёт сейчас?! – чуть не заплакала она.

–Тринадцатый, какой же ещё?

Кира сжала голову руками. 1913 год! А Шурочка с Серёжей в 1910! Получается, они прожили без неё около трёх лет. Что же теперь будет? Надо немедленно ехать в Петербург и там искать их. Немедленно. Она вскочила: умываться, одеваться и на вокзал.

– Вот и хорошо, вставай. Сейчас дам умыться, – мачеха поставила на табурет белый эмалированный тазик, взяла большой кувшин с тёплой водой, – ну, что же ты? Давай солью.

Мачеха никогда не отличалась добротой, и Кире это показалось странным. Ещё одна странность? Она подставила ладони лодочкой под струю воды, а Вера Ивановна осторожно лила её тонкой струйкой из кувшина.

–А где Ирочка и Аннушка? – Кира намылила лицо земляничным ярко-розовым мылом, – они тоже курс гимназии закончили?

–Это ты о ком же? Подруги твои? – не поняла Вера Ивановна.

–И подруги тоже, конечно. Ирочка и Аннушка – ваши дочери, мои сводные сёстры. Что это вы, Вера Ивановна, своих дочерей забыли? – она промыла глаза и покосилась на мачеху. Та, раскрыв рот, смотрела на Киру.

–Что-то не пойму я тебя, Кирушка, – жалобно сказала Вера Ивановна, – какие дочери? Сроду никаких детей не было. Я ж девица!

Кира так и шлёпнулась на кровать.

–Как не было? Вы, наверное, забыли: Аннушка и Ирочка – ваши девочки, – понимая, что говорит несуразность, попыталась втолковать ей Кира, – мы всегда летом вместе играли, к старой крепости бегали. А когда вы за папеньку замуж вышли...

–Господь с тобой! – Вера Ивановна быстро-быстро несколько раз перекрестилась, – да что ж это такое! Я за твоего папеньку замуж вышла?! Что ты такое говоришь? Да я всегда экономкой у Стоцких служила – и вдруг замуж! Надо же сказать такое!

Кира поняла: дело не шуточное. Явно что-то перепуталось у бедной женщины в голове. А вдруг (опять противные мурашки побежали по позвоночнику) это совсем не у Веры Ивановны в голове всё перепуталось? Кира не хотела сейчас об этом думать. Но пришлось: надо же разобраться в этой путанице. Она решила досчитать про себя до двадцати и начать сначала.

–Вера Ивановна, – рассудительно и вроде бы даже спокойно начала она, – расскажите, как мы тут жили. Вы не пугайтесь и не сердитесь. Это у меня что-то с головой после болезни.

Мачеха (или не мачеха?) кивнула:

–Расскажу, всё расскажу. Только сейчас пойдём вниз. Сегодня Полина приезжает, хочу кухарку на базар послать: пусть прикупит чего к обеду.

–Кто приезжает? Тётя Полина? – поразилась Кира, – разве она жива? Она же умерла в конце одиннадцатого года...

–Да что же это делается-то! – запричитала Вера Ивановна, – это как же ты так болела? То-то ты всё бредила во сне да кричала... И вот, пожалуйста...

–Вы хотите сказать, что тётя Полина жива и здорова? – и больно дёрнула себя за волосы: она, конечно, спит и, может, проснётся от боли? Ничего не изменилось. Вера Ивановна со страдальческим выражением смотрела на Киру:

–Конечно, жива. Сейчас приедет, тогда с нею и поговоришь.

У Киры голова кругом пошла. Они спустились по скрипучей лестнице в столовую, где уже был накрыт к полуденному чаю стол. Знакомый чайный сервиз в красных розах, серебряная (мамина) сахарница – всё родное, давно привычное. Она пила чай и размышляла. Вернее, пыталась размышлять, только плохо это у неё получалось. Мало того, что на дворе тринадцатый год, а Вера Ивановна не мачеха ей, так ещё и Полина жива-живёхонька. Что же это за болезнь такая, от которой вся жизнь сном кажется?

Полина Ивановна, цветущая, в модном дорожном туалете и шляпке с пером, отпустив извозчика и поручив кухарке перетаскивать сумки и баулы, быстренько засеменила по кирпичной дорожке к дому. Идти обычным шагом у неё не получалось: не давала длинная узкая юбка в серо-бордовую клетку. Но Полина не жаловалась – мода есть мода. Вера Ивановна выбежала навстречу:

–Полинушка, здравствуй, милая! Наконец-то приехала! Я уж совсем тут сбилась... Не знаю, что и делать. Но теперь я спокойна, ты всё разберёшь...

–Здравствуй, Верочка, – дамы обнялись, – бедняжка Сонечка опять приболела. Как смогла оставить её, так сразу и поехала. Как не поехать после такой-то телеграммы, что ты дала? Как Кирочка? Лучше?

–Да вроде, лучше, – махнула рукой Вера Ивановна, – только... Вот поговоришь с нею и сама поймёшь. Она, кажется, умом тронулась, – шёпотом добавила она.

Полина вскинула в удивлении брови, покачала головой:

–Ну и ну...

Кира тоже вышла навстречу тётке. Странно было видеть эту элегантную молодую женщину после известных событий, да ещё Софья Григорьевна с её откровениями. Тогда на "Титанике", за несколько часов до катастрофы, она сделала чудовищное признание, от которого у Киры мороз по коже пошёл: Полина пыталась отравить племянницу и только случайность её уберегла. Случайность в лице Софьи Григорьевны Преображенской. Это она в тот злополучный час поменяла местами чашки, и Полина по ошибке выпила не свой кофе, а тот, что предназначался Кире. Бледная, с испариной на лбу, Софья Григорьевна рассказывала, как после внезапной кончины Полины на огромном двойном портрете в гостиной их квартиры на Каменноостровском проспекте прямо на нотах проявилась надпись. Эта надпись преследовала бедную женщину, и виделась ей везде. Софье Григорьевне казалось, что и все окружающие читают страшное слово – "убийца".

Получается, ничего этого не было? Ну не приснилось же ей?! Вот ключевое слово – "приснилось". Неужели её больной мозг играет с нею в такие злые игры? От побежавших по спине колючих мурашек, её передёрнуло.

–Кирочка, детка! – Полина Ивановна живенько подсеменила к племяннице, – вижу, вижу, что здорова. Ну слава Богу! Слава Богу!

Она чмокнула воздух где-то возле Кириного уха:

–Пошли в дом. Верушка, сил нет, чаю хочу. И скажи, чтобы ванну приготовили. Эти наши дороги – просто ужас! Не провожай меня, Кирочка, не трудись. В своём доме я дорогу знаю, – и тётя уплыла по лестнице в комнату, где раньше была спальня родителей.

Кира с недоумением посмотрела ей вслед. Как она сказала? "В своём доме я дорогу знаю"? С чего бы это фамильному гнезду Стоцких принадлежать Полине Баумгартен-Хитровой? Вот ещё новость. Или очередной вопрос, на который нужен ответ.

В кабинете Сергея Петровича ничто не изменилось. Кира прикрыла дверь. Да, всё на месте, и всё так, как они со Штефаном оставили, уезжая отсюда в марте 1912 года. Даже маменькин сундук громоздился на том месте, где раньше стояло разбитое Верой Ивановной зеркало. Кира тронула крышку – закрыто. Конечно, сундук же с секретом. И этот секрет всегда у неё на руке – маменькино кольцо. Сундук признал хозяйку, и с мелодичным позвякиванием крышка откинулась. Кира заглянула внутрь: пусто. Странно, она хорошо помнила, как аккуратно укладывала в его пахнущее пряным деревом нутро маменькины платья и шали после того, как горничная Катюша все проветрила. А теперь здесь пусто. И в тайничке под дном сундука тоже ничего не было.

На письменном столе, отвалив набок крышечку-шлем, сохли чернила, бронзовая собачка по-прежнему охраняла ключи от стола. Но и в столе не осталось никаких бумаг. Всё чисто и пусто. Кирин взгляд зацепился за серебряные часики у неё на руке – подарок родителей. Такие же часы, только мужские, были у Штефана. В тридцатых годах он их отдал своему приёмному сыну Серёже. Часы – это доказательство, что всё было: и Штефан, и Шурка, и Серёжа. Разве может так мучительно ныть сердце, тоскуя о потерявшейся дочери, если это было сновидением? Вдруг Киру охватил ужас: маменькина шкатулка! Где этот объёмистый резной ящичек, за который теперь отвечает она, Кира?

–Вера Ивановна, – Кира влетела в столовую, где уже на столе поставили самовар и два блюда с малюсенькими пирожками с капустой и с яблочным повидлом. – Вера Ивановна, где мой саквояж?

От неожиданности экономка так вздрогнула, что чашки, которые она подавала, чуть не слетели с блюдец:

–Ну нельзя же так! Что ты носишься, как оглашенная?! – рассердилась она. – Какой саквояж тебе сейчас нужен? На что он тебе?

–Так вы его разобрали? Что там было?

–Что было? – наморщила нос Вера Ивановна, – бельишко твоё немудрёное, платье красивое для выпуска – всё вроде...

–А маменькин сундучок? Он где? – разволновалась Кира.

–Как где? Да где обычно. В гостиной на каминной полке стоит. Зачем он тебе?

Но Кира уже не слушала. Она побежала в гостиную. Там на каминной полке красовался маменькин сундучок. Кира взяла его, осмотрела – как новенький, ни единой царапины. Но должна, должна быть царапина от перочинного ножа Вацлава. Он, мерзавец, пытался взломать сундучок, да только ничего у него не вышло. Кира ещё раз оглядела шкатулку: никаких повреждений. Она несколько раз вздохнула, пытаясь успокоиться, и приложила кольцо к замку. Как и следовало ожидать, крышка откинулась. Пустой синий футляр от браслетов и тяжёлая металлическая коробка лежали на своих местах. Кира осторожно взяла коробку. Открыть? Как тогда в библиотеке? А если она её откроет, где гарантии, что не случится что-то непоправимое? Они твердят, что всё, что она чувствует, всё, что пережила, было из-за болезни и привиделось ей в бреду. Что это был болезненный сон, ничего не имеющий общего с реальностью. Так стоит ли рисковать? Нет, пожалуй, не стоит. Сначала надо разобраться с тем, что происходит в её жизни сейчас, а тогда уж можно рискнуть и заглянуть внутрь этой коробки ещё раз.

–Вот ты где, – появилась в гостиной Полина Ивановна. – О, да ты в Тонечкину шкатулку забралась. Это что-то невероятное! Уже много лет никто не мог её открыть. Как это тебе удалось? Ну-ка, ну-ка, дай взглянуть, – она требовательно протянула руку к коробке, но Кира "уронила" её в сундучок, и крышка захлопнулась. Полина едва успела отдёрнуть руку, – что за дурацкие шалости!

Её глаза зло прищурились, она помахала длинным пальцем перед Кириным носом:

–Никогда так не делай! Надо слушаться, когда тебе старшие приказывают.

Кира опустила глаза, ей совсем не нравился тон и выражение лица тётки.

–Что же ты молчишь? – прорвалось раздражение у Полины Ивановны. – Что сказать надо?

–Что сказать надо, тётенька? – она сделала вид, будто не поняла, о чём речь.

Полина поморщилась:

–А сказать надо, мол, простите меня, пожалуйста. И не называй меня тётенькой. Это так провинциально, так по-мещански.

–А как же звать? – удивилась Кира.

–Зови меня просто: Полина. Этого достаточно, – она изящно присела на краешек стула, – так какие у тебя планы? Что делать собираешься?

–Скажите, тё... Полина, мне что-нибудь, кроме дома, осталось после папеньки?

–Странные вещи ты говоришь. "Кроме дома" ... Дом пока тебе не принадлежит, дорогая. И, думаю, принадлежать не будет, у меня на него другие планы. Напомню тебе, что по завещанию Сергея Петровича, дом не может быть ни подарен, ни продан. А на вопрос – чей он, могу ответить очень просто: имущество принадлежит вдове. Кому ж ещё?

–Но Вера Ивановна сказала, что она никогда не выходила за папеньку. Кто ж тогда вдова?

–Я. Кто же ещё? – равнодушно пожала плечами Полина.

–Вы?! Вы вдовеете по папеньке? – Кире показалось, что она ослышалась, – но как же маменька?

–Маменька? При чём тут маменька? Да ни при чём. Кира, ты взрослая барышня и мы можем о многом поговорить. Хотя лично я не вижу много пользы в этом разговоре, потому что ничего нового не скажу, ты всегда знала драматическую историю нашей семьи. Допускаю, что ввиду болезни (так мне сообщила Верушка) что-то стёрлось на короткое, я полагаю, время из твоей памяти. Ну что ж, мне остаётся напомнить детали этой не очень приятной истории, секрет которой тщательно оберегался от посторонних. Главное заключено в нескольких словах: твой отец никогда не был женат на твоей матери. Никогда. Так уж получилось. Мы познакомились с Сергеем Петровичем на балу в Дворянском собрании. Я тогда заканчивала гимназию. Твой отец был очень хорош, а я молода и легкомысленна. Сознаюсь, мне – юной девице – льстили ухаживания взрослого привлекательного кавалера. И однажды этот чудный кавалер сделал предложение. Я его приняла. Он часто бывал в нашем доме и, конечно, познакомился с Тонечкой. Это естественно, она моя старшая сестра и в некотором роде отвечала за меня, так сказать, опекала. Сергей Петрович, как это положено, просил у неё моей руки. Состоялось венчание...

–Венчание? Но...

–Да, состоялось. Какой ветер гулял тогда в моей голове, одному Богу известно. Потому что очаровательная, но взбалмошная девица, то бишь я, сбежала сразу после венца с приятелем мужа. Конечно, случился жуткий скандал. Даже газеты об этом что-то писали. Тонечка самоотверженно бросилась утешать несчастного обманутого мужа. Ну а дальше уж совсем скучно. Они влюбились друг в друга до неприличия.

–И что же папенька? Не просил развода?

–Какие слова ты знаешь! Развод – это ещё один скандал. К тому ж им не разрешили бы пожениться, потому что налицо прелюбодеяние. И потом ещё и церковный суд, а там бы вынесли решение, что "оставлены навсегда в безбрачном состоянии", да и в монастырь могли меня загнать. С них сталось бы! Ну какая из меня монахиня, посуди сама?

Кира согласно кивнула: из Полины вышла бы плохая монахиня. Но чувство справедливости не давало покоя:

–И всё же, почему они виноваты в прелюбодеянии? Это же вы сбежали от законного мужа, а не папенька от жены. Это вы его обманули с каким-то приятелем!

–Тихо, тихо, не горячись. Да, сбежала я. Но к тому времени, как Сергей Петрович попросил у меня развод, уже родилась ты. Это, во-первых. Во-вторых, мой коварный соблазнитель, – она усмехнулась, – был столь же непостоянен, как и я. Иными словами, он оставил меня в Петербурге, и, если бы не Сонечка, трудно бы мне пришлось. И, в-третьих, я не захотела дать развод, потому что обиделась на Сергея Петровича за то, что он так быстро меня забыл. Но, заметь, всё же мы переступили через обиды, встретились и договорились с твоими родителями, что скроем обстоятельства этого брака от всех – пусть живут, будто они венчаны. А тебя папенька признал своею законной дочерью. Прошение государю подавал. Теперь понимаешь, кто здесь хозяин?

Этого не может быть – в который раз за последние несколько часов сказала себе Кира. Может, она всё ещё спит? И ущипнула себя за руку – больно. Не спит. Бред, полный бред. А Полина, та самая, которая умерла два года назад, удобно устроилась на стуле и с чувством язвительного превосходства разглядывала племянницу.

–Что, не ждала ничего подобного? – улыбнулась краешком губ Полина. – Так что опекун у тебя есть. Догадываешься, о ком идёт речь? Да, дорогая, и я выполняю свои обязанности вполне достойно. Можешь не волноваться: сиротку не брошу, теперь ты всегда рядом будешь. А насчёт средств могу сказать, что по завещанию твоего отца, тебе по совершеннолетии или после замужества причитаются десять тысяч. Это тебе от папеньки, а от маменьки – вот этот самый сундучок. И всё, дорогая.

Она победно взглянула на совершенно подавленную племянницу.

–Теперь тебе понятно твоё положение. Конечно, это для тебя неприятная новость. Но такова жизнь. Кстати, я не собираюсь сидеть в этой пыльной дыре. Завтра же мы едем в Петербург. Но сначала заедем в Одессу. Ещё есть кое-какие дела в Киеве, туда мы заглянем, но задерживаться не станем. Так что можешь собирать вещи, – её тёмные глаза весело блестели. И в них не было ни тени раскаяния, ни тени смущения.

Кира гордо выпрямилась:

–И вам не совестно?

–Что-что-что? – Полина тоже встала и окинула племянницу неприязненным взглядом, – кажется, "истинный шляхтич" изволит проявиться? – её тон был оскорбительно уничижителен, – да-да, это характер папеньки в тебе играет. Маменька твоя, Тонечка, была кротким безобидным существом. Но ты, милочка, не забывайся...

–Не говорите со мной, как с горничной! – вспыхнула непокорная племянница.

–Прикуси язык, дорогая. И не забывай, кто является твоим опекуном. Кстати, пора подумать о твоём будущем, – и она вышла из гостиной, прошелестев шелковым подолом платья.

Полина умела действовать быстро. Через сутки извозчик катил их по Одессе среди зеленеющих свежей листвой платанов в сторону Ланжероновской улицы. У Киры в ногах пристроили старую дорожную сумку, на дно которой она определила шкатулку, а сверху уложила немногочисленное своё «приданое»: юбка, пара блузок, бельё, какие-то мелочи и выпускное платье. С платьем вышла история. Это было то самое платье, в котором она со Штефаном встречала новый 1912 год. То самое, черное с золотом, с вышивкой стеклярусом, в котором она танцевала с мужем моднейшее танго в ресторане в день своего семнадцатилетия в марте того же года. Кира схватила его, прижала к лицу – оно ещё пахло духами, теми, которые подарил ей на Рождество Андрей Монастырский.

–Вот, видите, вот доказательство. Это не было сном! – почти плакала она, но вошедшая Полина брезгливо покачала головой:

–И это выпускное платье?! Как могла ты, Веруша, позволить такую вольность?

–Но, Полиночка, я же тебе писала, – стала оправдываться Вера Ивановна, – наша Кирочка выбрала это платье в салоне мадам Жюмо. Оно было выставлено в витрине, и весь город любовался им, проходя мимо. Кирочка хотела только этот наряд.

–Это платье для замужней дамы, а не для восемнадцатилетней барышни на выпускном балу. И хорошо, что бал отменили. Ты бы просто опозорилась, если б его надела.

–Я надевала его и не один раз, – проворчала Кира, – никакого позора не было.

–Когда же это было, позволь тебя спросить? – нахмурилась тётка.

–Я надевала его, когда мы встречали Новый год в Петербурге, а ещё на мой день рождения здесь в марте того же года. Мы отметили его в ресторане. Кстати, наш сосед Витенька видел, как мы со Штефаном танцевали танго...

–Кто такой Штефан? – переглянулись Полина с Верой Ивановной.

–Штефан Пален – мой муж.

–Кто?! – хором переспросили дамы.

–Муж, – пробормотала Кира и в отчаянии посмотрела на них, – вы хотите сказать, что ничего не было? Что всё это мне привиделось во время болезни?

–Именно это мы хотели тебе сказать, – пожала плечами Полина, – доктор говорил, что болезненный сон, вызванный неизвестной инфекцией, что-то там спровоцировал у тебя в мозге. И не только у тебя. Все девочки, заболевшие в твоём пансионе, тоже рассказывали невероятные истории.

–Может, кому-то и снились невероятные истории, но со мною всё было на самом деле! – упрямо стояла на своём Кира, – я знаю всё, что дальше будет. А будет в России через год война с Германией. Потом ещё хуже – будет революция. Я видела, что делалось в тридцатые годы. И у меня дочь родилась в 1968 году, и на самолёте я летала в Одессу в 1975 году...

Но Полина не замахала на неё руками, не затопала в гневе. Вместо этого она засмеялась:

–Ну вот, ты сама себя слышишь-то? Война с Германией! Государь император станет воевать со своим близким родственником? С какой стати? Что нам делить? И какая может быть у нас революция? Кто ж её устроит? Санкюлоты французские? Наелись мы этих бунтов достаточно. Кто теперь пойдёт против правительства колобродить? И можно ли серьёзно слушать, что у тебя дочь? Тебе сколько лет-то? Когда, говоришь, она родилась?

–В 1968 году, – прошептала Кира.

–Милая, позволю тебе напомнить, что женщины в семьдесят три года уже не рожают детей. Я уж не говорю о том, что ты не белочка, чтобы через десятилетия, как с ветки на ветку, перепрыгивать. Что там ещё осталось? Самолёт в Одессе? Вот это, пожалуй, возможно. Я сама видела полёты господина Уточкина. Так что поразмысли, что с твоими мозгами сделала болезнь. Я думаю, всё совсем просто: где-то люди говорили о демонстрации полётов, о беспорядках всяких, может, войну с Японией обсуждали, а твоя больная голова что-то напридумывала себе. Болезнь она так и зовётся болезнью, что из-за неё людям плохо.

Кира слушала Полину, исподлобья глядя на тётушку-мачеху, и упрямо молчала. Пусть смеются, пусть не верят, им не удастся её сбить так легко. Но сердце билось в испуге где-то в горле, и в голову закрадывались сомнения, оставляя во рту мерзкий металлический привкус.

-Красивое здание, правда? – Полина кивнула в сторону оперного театра.

–Очень красивое, – согласилась Кира, – я в хоре служила там целый сезон...

–Ты опять? – закатила глаза Полина, – держи свои глупости при себе! Иначе тебя примут за душевнобольную.

–Тогда откуда я знаю, что сейчас извозчик свернёт налево? Что нам нужен вон тот дом? Это же дом дедушки, правда?

–Естественно, ты об этом знаешь, – пожала плечами Полина, – твои родители не раз упоминали в разговорах о доме, принадлежавшем генералу Хитрову. Что тут удивительного?

–И вы никогда не скрывали, что получаете доход от сдачи квартир в нём?

–Чтобы я скрывала такое? С какой стати?

–Но почему вы не делились с маменькой? Это же и её наследство, – возмутилась Кира.

–Твоя маменька, а моя сестра Антонина, отказалась от наследства в мою пользу. И случилось это в год твоего рождения.

Кира замолчала. Вот, значит, как откупилась от сестры маменька. Не нужны ей были деньги – только бы быть рядом с любимым человеком.

–Мне жаль, – Полина искоса взглянула на Киру, – мне жаль, что с твоими родителями произошло несчастье: пьяный извозчик перевернул пролётку. Такая нелепица! Но на всё воля Божия. Они жили вместе и ушли навсегда вместе...

–Почему вместе? – не поняла Кира, – сначала не стало маменьки, а через два года папеньки.

–Ты опять? – рассердилась тётка. – Сколько можно повторять: тебе приснилось, привиделось, померещилось, почудилось – как угодно можешь назвать, но этого не было!

–Вы считаете, что если станете на меня сердиться и кричать, я переменю своё к этому отношение? – Кира сама удивилась тому, как у неё это саркастически прозвучало. Для Полины это тоже стало неожиданностью. Она уставилась на племянницу, хотела что-то ответить, но передумала.

–Останови здесь, голубчик! – крикнула она извозчику и легко вышла из пролётки.

Кира оглядела "наследственный" дом. Он выглядел подновлённым, ухоженным, даже у дворника был чистейший, без пятен, передник, а бляха с номером на груди ослепительно сверкала. Дворник, видимо, знал Полину Ивановну, потому что снял картуз, поклонился, сгрёб ручищами тётушкины чемоданы и потащил их по лестнице наверх. Свой саквояж Кира не выпустила из рук. Она знала наперёд, что сейчас поднимется на последний этаж, что там маленькая квартирка, которая не сдаётся и держится на случай приезда хозяйки.

Полина дала мелочь дворнику, велела ему обойти все квартиры и попросить нанимателей подняться к ней для разговора.

–Кира, у меня сейчас будут деловые беседы. Я могу попросить тебя заняться чаем? – подчёркнуто вежливо попросила Полина.

–Конечно, с удовольствием, – Кира решила, что лучше жить в мире с тёткой и не стоит её раздражать упрямством по пустякам.

На маленькой кухне был нелюбимый Кирой примус, к которому она когда-то боялась подойти, но тридцатые годы научили её обращаться с оглушительно шипящим прибором. Пока она кипятила в чайнике воду, пока заваривала чай и устраивала на подносе чашки, блюдца и привезённое из Каменецка печенье, к Полине Ивановне потянулись съёмщики квартир.

Кира внесла тяжёлый поднос и устроила его на чайном столике, сама села рядом и стала разливать чай, не особо прислушиваясь к разговору за большим столом. А там Полина Ивановна деловито принимала по очереди разных посетителей, делала пометки в своей толстой записной книжке и всем говорила одно и то же, что, мол, времена настали трудные, что везде всё дорожает и потому ей приходится повысить плату за квартиру. Не все с радостью принимали новые условия. Люди реагировали по-разному: кто-то начинал ворчать, но Полина сразу пресекала недовольство, намекая на очередь желающих здесь поселиться; кто-то удручённо кивал, принимая к сведению новость и соглашаясь; кто-то пожимал плечами и не соглашался. С последними Полина вежливо прощалась, ставя в известность, когда следовало освободить квартиру. Но таких было всего два человека.