Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

2 сентября

Командир полка и начальник штаба с утра производили рекогносцировку вместе с комбатами, командирами машин и мехводителями. Долго мы лазили по покатым дюнам, заросшим [393] пушистыми длинноиглыми сосенками и тонкой шелковистой травою, внимательно изучая лежащую впереди местность. Она очень неудобна для действия танков: между разбросанными по низменной равнине высотами зеленеют широкие луговины с подозрительно свежей травою и поблескивает поверхность нескольких болот. Словом, развернуться нашим машинам негде, как ни крути.

С одной из лесистых дюн (она была повыше соседних и находилась приблизительно в километре от нас) группу нашу засек, должно быть, немецкий наблюдатель, потому что недалеко начали часто рваться мины. Когда два-три взрыва грохнули совсем рядом, мы перебрались на обратный скат, но немцы перенесли огонь и сюда. Подполковник приказал прервать рекогносцировку, тем более и так все и всем было ясно. Очень неприятно ощущение во всей спине, когда в любой момент ожидаешь близкого взрыва. Почему-то кажется, что он обязательно произойдет позади, и тебя подмывает задать стрекача, но все ретируются степенно, вслед за невозмутимо шагающим командиром. 3 сентября

По утрам все прохладнее. Марш, назначенный на сегодня, приказано отставить. В строю у нас уже шесть машин.

Днем по дороге мимо нашей рощи прогоняли пленных. Мы с Шияном вышли к краю опушки, чтобы взглянуть на них поближе. Стоя у кривобокой сосны, всматриваемся в медленно плетущихся немцев. Они бредут унылыми длинными вереницами, держась в затылок, сутулясь и пряча глаза, загребая сапогами мелкий сухой песок. За спиной у нас тихо появляется Митя Салов, кладет тяжелую руку Васе на плечо и, обнажив в улыбке красивые белые зубы, окающим басом шутливо спрашивает:

– Что, брат, все своих крестничков, поди, разыскиваешь?

Вдруг с могучим, упругим ревом низко прошла параллельно дороге девятка Илов. Пленные, как по команде, все до единого бросились плашмя на землю. Солдаты, конвоирующие колонну, ничего не могли поделать, как ни ругались и как ни пинали лежащих ничком «сынов фатерлянда», стараясь поднять их на ноги. Пока не затих вдали грозный рокот штурмовиков, пленные фрицы упорно продолжали целовать землю. [394]

Да, много страху нагнали на фашистов наши «горбатые» за три года.

Вася, отсмеявшись, показал рукою на валяющихся в пыли немцев и в тон другу ответил:

– Попробуй отыщи тут, если они со спины все на одну колодку!

Вечером нас ожидал приятный сюрприз – баня. «Баня» помещалась в большой палатке, где прямо на холодной траве стояло несколько двухсотлитровых бочек из-под горючего с теплой водой. Последний раз банный день был у нас на переформировке, в июне. Хорошо, что лето: хоть в речке или ручье иногда помыться можно. 5 сентября

Вчера «мы были в перестрелке», но пути вперед нет: болота вокруг или лес на болоте. И сегодня, в 4.30, получен приказ на марш. В 5.00 двинулись колонной на другой участок. Наша машина бузит, хотя относительно молода: всего семь недель воюет.

Вчера на поле боя подобрали беспризорного «максимку» и установили его на башне, по центру, чуть впереди круглых люков, чтобы удобнее было стрелять. Приходится исхитряться, так как пулеметов самоходке не положено, как будто она для парадов предназначена. Во время движения по хлябям и отвратительно ухабистым дорогам проволочное крепление разболталось, «максим» сполз влево, и на одной из остановок, когда мне понадобилось вылезти наружу, станок пулемета помешал полностью откинуть крышку люка. Защелка-фиксатор не сработала, крышка упала и ударила меня по пальцам правой руки. Счастье мое, что она поднялась не очень высоко и что торсионный валик, на котором она сидит, не позволяет ей падать свободно. Больно, но пальцы целы.

И еще одна беда: мучает живот, вернее, многие из нас мучаются животами, потому что приходится пить какую попало воду, даже болотную, притом сырую. На марше наблюдаю, как во время коротких остановок страдальцы разлетаются в стороны, маскируются кое-как за деревьями или кустами, если таковые имеются рядом с дорогой. Как-то раз, торопливо выскочив из люка, целенаправленно мчусь к ближайшему кусту и на бегу замечаю вдруг, что туда же устремилась и наш санинструктор [395] Нина. За кустом мы сталкиваемся с нею носом к носу. Пританцовывая, по-рыцарски предлагаю ей занять наиболее выгодную позицию, затем извиняюсь и устраиваюсь спиной к девушке по другую сторону жиденького кустика... С ближних машин, конечно, можно было видеть эту живописную картину. Однако никто зубоскалить не стал: не до того.

А Нина досрочно возвратилась в полк из госпиталя, где лечилась после множественного осколочного ранения. Бледная, сильно исхудавшая, она появилась среди нас совершенно неожиданно. Одному лишь Федьке призналась она, что до смерти соскучилась по своим однополчанам и что раны ее оказались неглубокими и совсем неопасными... В первом я ничуть не сомневаюсь, что же касается ран... Молодец все-таки наша Нинка!

Немец напирает на Тарту. Об этом мы узнаем из нового приказа, догнавшего полк прямо на марше, и, согласно ему, делаем неожиданный 80-километровый бросок на север, чтобы охладить боевой пыл гитлеровских танкистов.

Машину ведем с Нилом по очереди: больше всех на марше достается механику-водителю. А после бездорожья прокатиться по шоссе Выру – Тарту – одно удовольствие.

К ночи полк наш достиг городской окраины, но при въезде в город колонну нашу задержали: среди развалин Тарту передвигаться в темноте нельзя...

Не пожалели несколько минут, отнятых у сна, чтобы послушать последнее сообщение Совинформбюро. Новости хорошие: с Финляндией идут переговоры о прекращении военных действий; Болгарии объявлена война: там не правительство, а какая-то проститутка. Союзники взяли Брюссель, вступили в Голландию, в 50 километрах от германской границы ими занят город Мец. До чего смехотворны расстояньица тамошние! 6 сентября

Чуть-чуть посерело небо – въезжаем по асфальту под каким-то виадуком в город. Моя машина идет первой по разрушенной улице, должно быть, центральной, если судить по ее ширине и по высоте завалов. Во многих местах даже проезжая часть улицы скрыта под горами камней, битого кирпича, исковерканных железных балок и больших кусков стен, но среди этого хаоса разрушения саперы уже проделали проходы, по [396] которым машина едва протискивается. Нил ведет ее зигзагами, огибая завалы.

У входа в этот лабиринт перед самой нашей машиной вдруг сами собой поползли в противоположные стороны две широких длинных доски, на которых лежали в ряд несколько круглых плоских противотанковых мин. Их еще песочком и битой штукатуркой сверху присыпали, чтобы они не так в глаза бросались. Изобретение солдат очень просто: к обоим концам доски привязано по веревке или гибкому прочному проводу такой длины, чтобы можно было, укрывшись в развалинах друг против друга, тянуть эту смертоносную доску туда и сюда поперек мостовой. Обслуживать это приспособление могут всего два человека. Между напарниками и их соседями имеется связь голосом и зрительная. Ночью эти доски лежат посреди улицы, а как только сделается светло, их оттаскивают поближе к развалинам, где заметить их среди обломков кирпичных стен и осыпей штукатурки очень трудно. Они притаились, чередуясь через одну, то слева, то справа. Если и прорвется фашистский танк в город, назад ему уже не возвратиться: невидимые экипажу истребители непременно подсунут под гусеницу машины мину. Словом, не танк ищет мину, а она его. Находчивость братьев-славян, наших товарищей по оружию, восхищает нас, но ощущение испытываешь не из приятных, когда видишь, как за кормой замыкающей машины из твоей колонны эти противотанковые доски снова сдвигаются. Это значит, что мы прибыли на место и что назад нам ходу нет. Быть по сему!

Мы медленно выезжаем в поле, оставив позади себя окраинные дома. Улица теперь находится значительно ниже нас.

На поле, метрах в трехстах от окраины, расположены по широкой дуге четыре капонира, словно специально оставленные в наше распоряжение немцами, несколько дней назад выбитыми из города. Но фашисты крепко уперлись на ближних подступах к Тарту и даже время от времени переходят в контратаки, используя танки и самоходные орудия. После введения в обстановку нам сразу стали понятны меры предосторожности, принятые защитниками города.

Километрах в полутора темнеет за полем хвойный лес. Оттуда и накатываются, как нас предостерегли, волны немецких танковых атак. Посовещавшись накоротке, решаем использовать капониры под огневые. Две машины, оставшиеся без укрытия, [397] сразу отводятся назад под уклон, ближе к домам. В случае надобности они будут действовать как кочующие орудия, неожиданно для противника выходя на нужное, то есть наиболее опасное направление. Подполковник Федоров лично указал каждому командиру машины позицию и сектор наблюдения и обстрела.

Наш капонир – крайний на правом фланге полка и ближе всего к шоссе. Он достаточно просторен и глубок и служил, по всей видимости, укрытием для тяжелого немецкого танка или самоходного орудия. Когда наша ИСУ спустилась в него, над насыпью осталась видна только верхняя половина башни. Лопатами быстро срываем часть бруствера перед орудием, чтобы можно было вести огонь в своем секторе. От гусениц до боковых стенок капонира – по метру запаса, и машина может даже немного поворачиваться на месте для глубокой наводки. Запасные позиции – между каменными коробками домиков окраинной улицы.

Еще и солнце не вышло на небо, а полк уже занял оборону. Ведем с наводчиком наблюдение в секторе, расстояние до ориентиров определяем, на карточку заносим. Заряжающий с замковым в это время снаряды бронебойные тщательно протерли. Водитель отдыхает. День прошел спокойно, только где-то за лесом, на левом фланге, периодически начинал истошно давиться «ишак», посылая свои мины на дымящиеся руины городских кварталов. Наш приход, по-видимому, немцами не был замечен.

Вечером радио снова принесло хорошие известия. Наши вышли на румынско-болгарскую границу по всему ее протяжению, приблизились к границе Югославии и готовы оказать непосредственную помощь свободолюбивому братскому народу, который с июля 1941 года, истекая кровью, ведет неравную, тяжелую, героическую борьбу с немецко-фашистскими завоевателями. 2-й Белорусский фронт овладел крепостью Остроленка, что северо-восточнее города Ломжа. С финскими войсками сегодня прекращены военные действия. Ура! Фюрер еще одного верного союзника лишился. Под действием целительных богатырских ударов Красной Армии у некоторых правителей начинают вентилироваться головы от завоевательского угара.

А союзнички наши вступили на территорию еще одной европейской «державы» – княжества Люксембург. [398] 8 сентября

Вскоре после завтрака немцы открыли сильный артиллерийский и минометный огонь по нашей окраине. Через полчаса вылезли из леса несколько танков, среди которых мы заметили «Тигр» и две «Пантеры». Всего мы с Дмитрием насчитали около пятнадцати вражеских машин. «Тигр» нагло шел по шоссе, постреливая на ходу. Следом за ним, как за щитом, катились два длинных бронированных вездехода с пехотой. В поле, не отставая от «Артштурмов», возглавляемых «Пантерами», бежали маленькие издали фигурки фашистских солдат.

– Ну кино! – окнул Митя, продолжая выглядывать из своего люка.

В наушниках раздался голос Федотова:

– Батарея! К бою! Танки подпустить на тысячу метров. Огонь открывать по усмотрению. Нет цели в своем секторе – поддержи соседа. Держись, гвардия!

Немецкая артиллерия продолжает стрелять через нас. Прошла еще одна долгая минута.

– Салов! Справа, ориентир четыре – «Пантера»!

– Есть, вижу.

– Бронебойным – заряжай!

– Готово!

– Поравняется с большим кустом – огонь!

Салов:

– Товсь! Ползи, милая, ползи!

– Огонь!

Выстрел. Через секунду-две веер взрыва скрыл от нас цель.

– Бронебойным – заряжай!

Звякнула о днище медная гильза. Пороховой дым наполняет рубку. Уходит в казенник короткое черное тело снаряда, за ним спешит желтый патрон. Ох уж это раздельное заряжание! Маслянисто клацает замок.

– Готово!

– Доползалась, сука! – басит довольно наводчик, и только теперь я замечаю сквозь оседающее облако пыли, сносимое ветром, неподвижную «Пантеру», которая странно накренилась на правый борт и густо дымит.

– Прямо, шестьсот – «Артштурм»!

– Есть. Веду. Товсь! [399]

– Огонь!

Юркий приземистый «Артштурм», словно почуяв опасность, в последний момент рванулся вправо, и снаряд разорвался позади него. Но от другого снаряда, посланного самоходкой гвардии лейтенанта Положенцева из соседнего капонира, «примус» не ушел: ему разметало подставленный борт и башню, и яро полыхнуло почти бездымное бензиновое пламя, жадно пожирая траву вокруг машины.

И вдруг зачастили, радуя сердце, наши сорокапятки по ту сторону шоссе. Глухо захлопали минометы, спрятанные где-то среди развалин на окраине у нас за спиной. Дым от многочисленных разрывов все больше стал затягивать поле, на котором уже горели или стояли подбитые пять-шесть штурмовых орудий и обе «Пантеры». Остальные продолжали маневрировать, ведя огонь, посреди поля, не осмеливаясь приближаться. Немецкие цепи сперва замедлили продвижение, затем залегли. «Тигр» остановился и, словно в недоумении, начал водить своей длинной пушкой то вправо, то влево, пока 150-миллиметровый снаряд не расковырял перед самым его носом асфальт на шоссе. Танк сразу попятился назад, посылая болванку за болванкой в сторону наших капониров, но на таком расстоянии поразить его могли только мы. Две ИСУ громко отвечали ему снизу, от домиков, четыре других продолжали стрелять в поле.

Атака противника захлебнулась. Один из бронетранспортеров запылал, а второму удалось быстро улизнуть в лес. «Тигр» бесцеремонно столкнул горящую машину с дороги, сполз задом с шоссе и, укрывшись за насыпью, отправился восвояси, продолжая огрызаться. Его примеру последовали уцелевшие самоходные орудия, еще маячившие там и здесь на поле. Пехота, не поспевая за ними, преследуемая минометным огнем, то бегом, то ползком откатывалась к своей опушке, оставляя убитых и даже раненых.

Все машины наши хорошо поработали.

– Запарилась, бедная! – посочувствовал Нил, потрогав рукою горячий ствол пушки.

Командир полка дал отбой, поблагодарил все экипажи, но предупредил, что это могла быть только разведка боем, так как немецкой пехоты наступало не более двух батальонов. Он приказал вести усиленное наблюдение и обещал скоро прислать [400] машину со снарядами из взвода боепитания. Стараюсь представить себе, сколько же фрицев полезет на этом участке, если они на самом деле собираются отбить у нас город, но, вспомнив суворовское правило: врагов не считают, а бьют, гоню беспокойные мысли прочь. Однако в этот день фашисты сунуться больше не посмели, зато усиленно обстреливают город. Вовремя мы здесь стали.

Вечером, как всегда, если ничего не мешает, с жадностью слушаем сообщение о делах других фронтов. Наши войска углубились в Болгарию на 30—60 километров по всему фронту! Одновременным ударом с суши и моря взята Варна. Это сразу подействовало на блудливое болгарское правительство, и оно объявило Германии войну. Ну а наши союзнички лихо обошли линию Мажино (она же назад не стреляет!) и медленно поспешают к германской границе. 9 сентября

Сидим по машинам и ждем, но немцы не проявляют вчерашней активности, даже стреляют реже. А вечером (было еще достаточно светло) он вздумал бросать агитснаряды, для убедительности чередуя их с фугасными 210-миллиметровыми. Снаряды с бумажной начинкой разрывались в воздухе, но белые тучи листовок относило ветром назад, к лесу: немецкие артиллеристы не учли направление ветра. Когда артобстрел прекратился, нам привезли ужин. Мы вчетвером (Григорий Перескоков остался в машине вести наблюдение) уселись позади кормы, у спуска в капонир, и принялись за еду. Вдруг над нашими головами что-то громко прошелестело, от глухого сильного толчка вздрогнула под нами земля – вся наша компания с изумительной ловкостью «спикировала» под днище. Подождав минуты две и поняв, что взрыв не состоялся, вылезаем, чтобы продолжить прерванный ужин, весело подтрунивая друг над другом. Подкрепившись, Нил отошел немного от капонира под уклон посмотреть, как он выразился, на природу и обнаружил в земле свежую дыру. От нее до наших котелков насчитал двенадцать шагов.

Перед сном (спим мы по трое, а двое слушают и смотрят поле) узнали из сводки о революционном перевороте в Болгарии. Молодцы болгары! [401] 10 сентября

Утром фриц-дурак опять принялся швырять агитки. На этот раз листочки засыпали окраину города и поле возле нее. Из любопытства мы подобрали бумажонку, опустившуюся на наш бруствер. За кого же принимают нас битые, прочно севшие в лужу прохвосты и на что они еще рассчитывают, пуская пузыри? А как похабно какая-то продажная сволочь переиначила наш гимн!

Посмотрим, что вы скоро запоете вместо своего «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!».

Днем было относительно тихо, если не считать назойливого голоса «скрипача» на левом фланге.

Ведем с Дмитрием наблюдение за опушкой. Остальные дремлют после обеда на своих местах. Снарядов у нас достаточно. Сзади кто-то окликает нас. Оглядываюсь: у кормы стоит незнакомый офицер. Он невысокого роста, строен и хорошо сложен, в пилотке и без комбинезона, но эмблемы на полевых погонах говорят о том, что он наш брат танкист. Щурясь на солнце, он приветливо здоровается с нами и вежливо осведомляется, кто механик этой машины. Услышав фамилию Цибин, просит позвать Нила. Митя присел на своем сиденье на корточки, тормошит водителя за плечо. Тот недовольно поворчал, прежде чем подняться на ноги, потом вполголоса помянул черта и высунулся из квадратного люка, помаргивая светлыми ресницами, но, разглядев сдержанно улыбающегося офицера, обрадовался:

– А-а, Леха, друг любезный! Давненько что-то тебя не видно.

Живо спрыгнув с брони на землю, Нил заключил гостя в крепкие объятия, приподнял и закружил вокруг себя. Друзья расцеловались и уселись на солнечном припеке недалеко от капонира.

– Командир, слезай к нам! Шиян за тебя посмотрит. Знакомьтесь. Алексей Петрович Ходосько – мой самый старый друг. Звание сам видишь: маленький инженер-майор. Должность – водитель. А это, Леха, мой новый командир, тоже из водителей. Закончил, несмотря на свой юный возраст, ЧТТУ на год раньше нас с тобой.

Мы с Алексеем Петровичем пожали друг другу руки. Друзья разговорились. Им было что вспомнить, а мне послушать. Познакомились они еще в 1938 году на Дальнем Востоке, [402] в Уссурийском крае, куда приехал на работу сначала Нил, а тремя годами позже – Ходосько. Потом уже вместе они подались на Крайний Север, где на Колыме и застала их война. У Алексея Петровича вся семья, кроме замужней сестры-москвички, попала в оккупацию на Витебщине. Он белорус, родом из местечка Копысь Оршанского района. Такая же участь постигла и родителей Нила, живущих в Калининской области, на станции Оленине.

Оба друга начиная с июля 1941 года безуспешно обращались в свой военкомат с просьбой направить их на фронт, но на специалистов (Цибин – топограф, а Ходосько – техник-дорожник) в тех широтах наложена броня, и они каждый раз получали категорический отказ. Нетрудно себе представить их тогдашнее душевное состояние. После почти двухлетних бесплодных попыток друзья, которых еще более сблизило общее несчастье, решили с отчаяния сдать в фонд обороны 30 тысяч рублей – все свои деньги, заработанные за несколько лет, и одновременно обратились к Сталину за разрешением отправиться воевать против фашистов на собственном танке. Их примеру тотчас последовали еще одиннадцать человек.

Ответ из Москвы пришел скоро и положительный. Каждому из колымчан от имени Сталина прислана была телеграмма (Ходосько и Цыбину – общая), в которой выражалась благодарность от имени Красной Армии и всего советского народа и сообщалось о том, что просьба патриотов удовлетворена и они будут направлены в танковое училище. Нил дал мне почитать хранившийся у него в бумажнике исторический документ – заветную телеграмму за подписью самого Верховного главнокомандующего. Предоставив Нилу витать в воспоминаниях, Алексей Петрович, полуприкрыв веки, о чем-то задумался, подставляя мягкому сентябрьскому солнышку свое худощавое лицо с простыми, мужественными чертами, и только молча кивал, изредка вставляя слово.

Начальство Колымпроекта, рыча от досады, вынуждено было расстаться с ценными специалистами, которых заполучить в военное время – дело почти невозможное. Мудро предвидя подъем патриотической волны на Колыме, руководство послало в столицу срочную депешу. В той «челобитной» содержалась слезная жалоба на бегущих на фронт работников и просьба остановить этот поток. Начальство забило тревогу [403] вовремя: еще добрых три десятка магаданцев сдали государству свои сбережения ради того, чтобы разбронироваться, и уже собрали свои походные чемоданы, но в ответ получили только, увы, благодарность (тут Нил довольно усмехнулся).

Но первые тринадцать (хотя и «чертова дюжина») работников Крайнего Севера осенью 1943-го очутилась в ЧТТУ, где составили маленький отдельный взвод, на редкость сплоченный, занимавшийся не за страх, а за совесть. Их выпустили, как и нас, в мае, и они, все тринадцать, были направлены, по их просьбе, в один полк.

Воспоминания друзей прервала команда приготовиться к маршу. Они простились, и Ходосько поспешил вниз, к своей машине. Провожаю взглядом его подтянутую, ладную фигуру гимнаста и радуюсь знакомству с прекрасным человеком. Шкурнику и стяжателю, охотнику за «длинным рублем» ничего не помешало бы отсидеться вдали от войны за законной бронью, а вот Алексей Петрович и его товарищи по своей доброй воле подвергают себя смертельной опасности. Да иначе они и не могут.

День этот стал последним днем обороны Тарту нашим полком. В 21.00, в сумерках, скрытно покинув свои позиции, пересекаем город в обратном направлении, выходим на шоссе и устремляемся на юг, кажется, снова на Валгу. В пути включаю рацию, чтобы всем экипажем послушать сообщение Совинформбюро. В Болгарии военные действия прекращены. Из-под шатающегося черно-коричневого рейха выбита третья подпорка. 11 сентября

С утра приводим в порядок машины: приказано произвести текущий техосмотр. В 15.15 начинаем продвигаться к Валге (это уже точно). На одной из остановок у моей машины при заводке отказал стартер. После разгрузки на станции Чихачево эта ИСУ прошла по чертовски скверным дорогам уже 741 километр. Заводимся с буксира. С 19 часов полк медленно движется вперед, осторожно сближаясь с противником, о котором нет никаких сведений, но через 22 километра у нас на машине полетел левый бортредуктор. Вот досада! И возни теперь под завязку. [404] 13 сентября

Со вчерашнего рассвета работаем все пятеро и к утру снимаем бортредуктор без помощи ремонтников. А толку-то что? Все равно ставить взамен нечего. У меня 235 часов вождения. Сегодня с Румынией заключено важное для нее и для СССР соглашение о взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве. Какое чудесное слово – «послевоенный»! 14 сентября

Два месяца, как мы на 3-м Прибалтийском.

Ночью машина ремвзвода привезла бортредуктор, и в 14.00 мы смогли наконец начать погоню за своими самоходками, но через 40 минут движения вышел из строя второй правый опорный каток. Да что ж это за напасть такая?!

Пока возились с катком, нас обогнали три ИСУ-122. Каток мы выбросили, подтянули гусеницу и поехали, «прихрамывая», дальше. Так как ночью спали всего часа два, даю Нилу подремать, сменив его за рычагами. Усталый и злой, не уступаю ни сантиметра узкой дороги автомашине с литерой «Е», которая быстро неслась нам навстречу. Нахальный шофер остался без левого борта. Не будет лихачествовать, болван. А мы уже ученые.

В 17.30 догнали полк! Там меня уже ждали письма из Калинина от двоюродных сестренок. Нина даже фотографии прислала, свою и отца. Дядя Миша на фронте с 1941 года, служит при штабе армии, жалуется дочери, что воевать ему не дают (ему пятьдесят пять лет), что боевого офицера (в Первую мировую он имел медали за храбрость) заставили справлять интендантскую должность – обеспечивать жильем эвакуированные семьи офицеров – и что ему приходится часто разъезжать по глубокому тылу и проч. Ворчит он, конечно, зря, тем более что прекрасно понимает, какое нужное дело выполняет.

А кольцо вокруг Германии сжимается с каждым днем. Сегодня наши вступили в Трансильванию, вышли к чехословацко-польской границе, взяли город Ломжа. Союзники пересекли германскую границу со стороны Бельгии и Люксембурга. 15 сентября

Несколько раз пытались сблизиться с противником вплотную, но тщетно: он ловко уклоняется от соприкосновения. Вперед продвигаемся быстро, и в результате кухни сегодня у [405] нас ни разу не было. Выручил Федькин экипаж, предусмотрительно запасшийся где-то несколькими буханками ржаного хлеба и здоровенной эмалированной кастрюлей со смальцем. Все из нашей небольшой колонны бегают по очереди на тот «продпункт», и там каждого потчуют толстым ломтем хлеба, намазанного свиным жиром и посыпанного солью. Если бы не эта «заправка», совсем плохо было бы наше дело.

Перед рекой (речкой) Вяйке-Эма-Йыги – задержка. Переправу (для танков имелся только брод) сильно бомбили «Юнкерсы», несмотря на густую дымзавесу, сотворенную «алхимиками». Непрерывно бьет артиллерия. Немецкая – по переправе, наша – по немецким батареям. Словом, весело. Стоим под соснами на лесной дороге, глубоко пробитой в песчаной почве, и ждем, когда нас пропустят на тот берег. Высоко над нами, чуть правее дороги, между верхушек трех стройных сосен сооружен помост из толстых сучьев. Это огромное диковинное гнездо с выглядывающими из него рожками дальномеров – артиллерийских НП. Оно плавно покачивается в лад с вершинами. Стволы сосен, обомшелые, седоватые у основания, уходя вверх, постепенно превращаются в красновато-коричневые, затем желтоватые и, наконец, в золотисто-желтые колонны, осененные сверху курчавыми зелеными шапками, которые, чуть колеблясь, словно плывут куда-то в бледно-голубом сентябрьском небе. Солнечно. Из «гнезда», ловко цепляясь за железные скобы, вбитые в ствол одной из сосен, быстро спустился солдат с перекрещенными пушечками на погонах. Кто-то из Федькиного экипажа окликнул пушкаря:

– Эй, бог войны! Что там хоть видно с небес?

Тот движением плеча поправил сползший ремень карабина и, хмуро покосившись на слегка чумазые, белозубо улыбающиеся лица, побежал вверх по заросшему соснами крутому косогору.

– Либо фриц допек «богов», либо начальство – одно из двух, – определил Митя Салов, проводив внимательным взглядом быстро мелькающую между стволов спину связного. – Даже отбрехнуться человеку некогда.

Только в 17.30 под сильно рассеявшейся, полупрозрачной дымзавесой, сквозь которую было видно, как настырно крутились над районом переправы два «Мессершмитта», мы благополучно переехали реку вброд. На том берегу колонна наша сразу свернула влево и двинулась вдоль реки. Проехав несколько [406] сот метров, мы увидели внутри сильно поредевшей от артогня маленькой рощицы с покалеченными деревьями три совершенно разбитые самоходки. Я узнал ИСУ-122, обогнавшие нас вчера. Должно быть, они первыми перешли речку. Их прижали к берегу, и они отбивались на три стороны. Об этом говорит изрытая их гусеницами земля и положение корпусов машин. Мертвые машины в мертвой роще. Вечная слава и память бившимся здесь танкистам, неизвестным для нас героям!

Осталось позади страшное и печальное место. Впереди – широкое поле, покрытый сочной травою луг с темнеющими там и сям глубокими снарядными воронками. Петляя среди конических ям, Нил ведет машину. Сверху мне хорошо видна их глубина. Не иначе как из 210-миллиметровых фриц садит. С чего бы это, да еще и по пустому месту? Видать, с перепугу. В одной из воронок замечаю пожилого пехотинца с пышными черными усами. Он стоит на дне воронки, так что высовывается наружу только его голова в зеленой каске, и пристально всматривается в далекий край луга, к которому подступает темный, неведомый лес.

Высокие черные земляные султаны с огненными прожилками возникли вдруг слева и справа от нашей колонны. Это опять ударили орудия большой мощности. Если их чушка угодит случайно в машину... Но об этом лучше не думать. По команде все ИСУ разворачиваются вправо и маневрируют под огнем, стараясь не сближаться друг с другом, до тех пор пока не прекратился обстрел. С 18 часов стоим перед невидимым противником, не зная, откуда и чего ждать.

Проходит час. Тихо. Вылезаю из машины по малой нужде. Надоевший танкошлем остался в нише, возле рации. Соскользнув с башни в высокую, выше голенищ, некошеную траву, жмусь к правому борту и, не сводя глаз с кромки леса, без паники справляюсь со своим делом. Назад в башню не хочется, и я растягиваю удовольствие – минуту-другую стою рядом с машиной, с наслаждением, глубоко вдыхая чистый и прохладный вечерний воздух. Вдруг всей спиной я почувствовал какой-то неприятный озноб. Оглядываюсь и замираю: прямо в душу мне смотрит черный безжалостный зрачок автомата. Мгновением позже замечаю повыше ствола напряженный и холодно-беспощадный взгляд солдата, а над правой бровью – вылинявшую пилотку с родной пятиконечной звездочкой, зеленой, полевой. Холодея, успеваю громко спросить: [407]

– Ты что так уставился? Своего не признал?

В ответ слышу глубокий вздох облегчения, но согнутый указательный палец на спусковом крючке только чуть-чуть распрямился.

– Н-ну, скажи, брат, спасибо, что сподобило тебя слово сказать. А ведь я тебя срезать уже хотел. – Солдат поднялся из травы, но автомата не опустил и отчитал меня сердито: – Маскрубаха немецкая, брюки черт знает чьи, волоса не обстрижены – значит, фриц. Тут разбираться долго некогда. Эх, мать вашу...

Я немедля стягиваю через голову рубаху, испещренную разноцветными треугольниками, и швыряю ее в траву, а парень, увидев свою гимнастерку с лейтенантскими погонами и эмблему танка на них, окончательно успокаивается и, взмахнув рукой на прощание, исчезает за кормой. Залезая в люк, оглядываюсь назад, но бойца нигде нет, и даже трава нигде не шевелится.

Сегодня только узнали, что вчера освобождена Прага – большое предместье Варшавы на нашем, восточном берегу Вислы. В самой же Варшаве идут ожесточенные бои повстанцев с оккупантами. Полтора месяца фашистские головорезы не могут сломить сопротивления польских патриотов. Допекли, видно, новые тевтоны поляков, за пять лет изуверств и гнуснейших издевательств. Но кому понадобилось поднять восстание именно в такой момент, когда длительное наступление Красной Армии приостановилось на Висле? И льется за рекой братская кровь, славянская, и ничем пока помочь нельзя. Была бы Висла поуже...