Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Черный КВ с развернутой влево башней и молчащим орудием, взревел и ринулся вперед, ломая на пути деревья, опрокидывая заборы и плетни. Т-IV, боясь подставить борт, быстро пятился задом и отстреливался, но его болванки рикошетировали, попадая то в лоб, то в башню нашего танка. Наконец беглец замешкался, въехав кормой в хату, и тут КВ с разгону грудью ударил слева наискось в лобовую броню фашиста. Удар был так силен, что горизонтальный броневой лист немецкого танка провалился внутрь, покорежив двигатель и насмерть придавив водителя. Остальные танкисты, обалдевшие и перепуганные, вылезли из башни, торопливо воздевая руки к небу.

В конце дня с болью в сердце наблюдал, как с «той», закатной стороны на высоте около полутора тысяч метров тянул наш СБ – скоростной бомбардировщик. За правым крылом его тянулась длинная полоса дыма, затем по плоскости забегали зловещие огненные языки. Пилот перевел машину в скольжение, стремясь сбить пламя, но оно не погасло, а только усилилось, полыхнуло по всему крылу и перебросилось на двигатель. Несколько секунд клуб огня продолжал по инерции лететь вперед. Потом грохнул сильный взрыв – и в чистом небе осталось только тающее облако дыма и сыплющиеся из него мелкие обломки самолета – «перышки», по выражению летчиков. Вся трагедия длилась не более двух минут... 26 августа

Почти на сутки застряли в населенном пункте Птицеферма. Темп наступления заметно снизился. Фашисты, цепляясь за каждую удобную складку местности, упорно дерутся. И там, где их не удается выбить быстро, они уничтожают и жгут все, что только можно. Дымятся сожженные хаты, стога хлеба и сена, даже неубранное кое-где жито. По ночам далеко впереди, на западе, полукругом светится огромное зарево.

В некоторых селах от садов остались одни низкие пеньки и вытоптаны огороды. [163]

Аккуратно взорваны с помощью толовых шашек телефонные столбы вдоль дорог – все подряд. На железнодорожных путях взорван каждый стык рельсов. Мы только недоумеваем, как же это немцы исхитряются так нашкодить. Объяснения мы получили от местного жителя, железнодорожника: к стыкам привязываются толовые шашки, снабженные электродетонаторами, а затем по путям проходит бронедрезина со специальным устройством, замыкающим ток.

А когда отступающие варвары, преследуемые по пятам, стали не справляться со взрывными работами, они спешно придумали дешевый и эффективный способ перерезать шпалы массивным острым плугом, вмонтированным в утяжеленный паровозный тендер. Такое приспособление, прицепленное к подбитому снарядом паровозу, встретилось нам на одном из перегонов. Два локомотива тащат за собою подобный «плужок», и рельсы позади него сближаются, сдвигаясь с места, а между рельсов встают дыбом, словно драконовы зубы, поломанные шпалы. Восстанавливать железнодорожный путь, изуродованный таким зловредным способом, гораздо труднее и дольше, чем просто менять или сваривать взорванные рельсы.

Чем ближе мы к Днепру, тем больше следов бессмысленной, животной жестокости гитлеровцев. Они жгут, взрывают и разрушают все. Мало того, фашистские изверги насильно угоняют мирных жителей, убивая на месте за отказ покинуть родной дом. Если где и встречаем гражданских – то это главным образом старики и малые дети, потому что почти все работоспособное население либо вывезено в Германию, либо мобилизовано на рытье укреплений.

Населенный пункт Птицеферма. Жителей совсем нет. Может быть, прячутся где-нибудь, пока идет бой. Широкая, с покатыми склонами зеленая балка. На этой стороне балки – единственная хата. В ней штаб нашего полка. По ту сторону, левее, – высокие голубоватые вольеры, внутри которых, словно диковинные животные, «пасутся» наши танки и самоходки. Немец не переставая бьет по тому берегу, иногда переносит огонь и сюда.

Наша одинокая хатка на самом юру. Возле нее, в недавно отбитых окопах, разместились несколько автоматчиков и радистов. Последние два дня нахожусь при штабе в качестве офицера связи. Сейчас дел пока нет, но отлучиться никуда, даже за балку к своим, нельзя. Курим в неглубоком окопе, [164] отгороженные от снарядов противника двумя тонкими саманными стенками, слушаем бывалого солдата-связиста. Он ленинградец, артист, очень интересный человек; телом худ и слегка сутуловат. Узкое умное лицо его старообразно из-за появившихся раньше времени морщин, но оно неожиданно молодеет, когда рассказчик улыбается. Делает он это редко. Возраста его самые опытные «отгадчики» определить точно не смогли: получилось между тридцатью и сорока пятью годами. «Артистический», – отшутился радист и предупредил, что актеров об их возрасте вообще лучше не спрашивать, ибо эти во всех отношениях милые люди тотчас становятся капризны и щепетильны, как женщины.

Рассказывая с большим юмором о закулисной жизни театра, о полубогемных нравах рядовых актеров, особенно холостяков, об их «мальчишниках» с попойками «до льва» и прочем, он мастерски копировал действующих лиц, вызывая веселый смех у своих невзыскательных слушателей. Но все его прибаутки являлись не более чем интермедией, своего рода разрядкой, в главном повествовании о бесконечно долгом и кошмарном сидении в болотах перед Сенявинскими высотами, о многочисленных безуспешных попытках выбить оттуда сильно укрепившегося противника, целью которого было удушение Ленинграда голодом и холодом в тисках блокады, а затем взятие обессиленного и обескровленного города штурмом.

Артист попал в пехоту и провоевал среди болот почти полтора года, пока его не ранило. Он считает, что остался в живых случайно. Вот как закончилась одна из атак на участке его полка. Дело было зимой, в самую стужу. Болота сделались проходимыми (в основном для пехоты). После жидкой артподготовки, во время которой противник не ответил ни одним выстрелом, батальоны двинулись по льду к высоте. Наш собеседник (он был тогда телефонистом), разматывая на ходу провод и затаптывая его в снег, бежал вперед вместе со своей ротой в мертвой, пугающей тишине: высота по-прежнему молчала.

Вот цепи атакующих преодолели уже более половины расстояния до вражеских траншей – и вдруг ударили десятки немецких минометов. Мины перелетали через наступающие роты и рвались у них за спиной, отсекая от своих и взламывая болотный лед. На широкой полосе снег потемнел от выступившей на поверхность воды. А через минуту из дзотов в упор хлестнули огнем, захлебываясь от ярости, пулеметы. Идущие на штурм [165] высотки люди с криком «ура!» бежали еще некоторое время вперед, потом залегли, хорошо заметные на белой, плоской, как стол, равнине. Многие из них не шевелились. Наконец бойцы не выдержали и начали было отползать назад, но фашисты перенесли огонь минометов вплотную к залегшим цепям, принуждая тех из солдат, кто еще оставался в живых, ползти вперед, к подножию высоты, прямо на свирепствующие огневые точки...

Связист решил понапрасну в пасть смерти не лезть, а подождать, пока огневой вал, бушующий за самой спиной, не прокатится через остатки роты. Солдатское счастье улыбнулось находчивому бойцу: он уцелел. Мина, разорвавшаяся почти у самых его ног, засыпала его снегом, а ее осколки только посекли провод, остававшийся на катушке, да исполосовали шинель. В поддетом под шинелью ватнике он обнаружил потом несколько мелких осколков. Вжавшись в сугроб, солдат неподвижно пролежал до темноты (дни тогда были коротки) и уполз к своим, по пути приняв раза два ледяную купель. Вернулись из того боя немногие, да и то либо раненые, либо обмороженные.

Летом, но особенно в межсезонье идут в тех гиблых краях кровопролитные схватки за каждый сухой бугорок. От почти каждодневного стояния в воде, иногда по многу часов подряд, во время нарядов или боевых тревог у болотных солдат раскисали сапоги, опухали и начинали болеть ноги. Измучившись вконец, иные из бойцов теряли осторожность и выбирались по весне из залитых талой ледяной водой окопов и землянок на брустверы, на большие охапки камыша, поближе к солнцу, где становились легкой добычей немецких снайперов.

Сколько же поистине железного терпения и стойкости, какое невиданное мужество и непоколебимая уверенность в правоте нашего дела требуется воинам Ленинградского фронта, чтобы в таких пагубных условиях, без нормального снабжения самым необходимым, вот уже в течение двух лет удерживать на месте фашистскую мразь, и не только удерживать, но еще и находить силы для контрударов, оттесняя врага от стен города и буквально прогрызая блокадное кольцо изнутри.

Слушая неспешную, с перекурами, без эффектных фраз, речь солдата, невольно задумываюсь о наших ленинградцах, связи с которыми у нас с матерью нет с самого начала войны, и поэтому не сразу замечаю, как в наступивших сумерках по [166] проселку, мягко пофыркивая мотором, мимо нашей хаты проплывает, словно тень, гвардейский миномет, за ним крадется второй...

Машины, миновав хату, развернулись влево, собираясь, очевидно, бить через балку.

Раздались отрывистые команды вполголоса. Чехлы с реактивных установок мгновенно будто сами спорхнули. Расчеты хлопочут возле машин, затем отбегают в сторону. Двое из минометчиков останавливаются за углом хаты, рядом с нами...

– Ну, бесстыжие девки, – с притворным возмущением ворчит бывший артист, мастерски копируя некую шамкающую блюстительницу деревенских нравов, – раждеваюча донага прямо при шолдатах... Тьфу!

Под стеной захохотали.

– А вы, вместо того чтобы ржать, как застоявшиеся жеребцы, рассредоточились бы лучше по своим дыркам, покуда она, – связист кивнул на «катюшу», – песню не завела. Сейчас состоится концерт по заказу. Для немцев. Они большие любители принимать пищу под музыку: считают, лучше усваиваются калории.

Все разошлись по своим окопчикам.

«Катюши» «заиграли» почти одновременно. Ближняя, что заняла позицию метрах в тридцати от хаты, вдруг страшно и прерывисто зашипела, быстро выпуская один за одним реактивные снаряды, которые, трепеща огненными хвостами, стремительно уносились с характерным шелестом через верхушки деревьев, темнеющих за вольерами. Позади машин буйно заклубилась пыль, взметаемая с земли стартующими снарядами, и оба гвардейских миномета едва виднелись в окутавшем их облаке.

Лишь только смолкло последнее шипение, расчеты бросились к своим машинам, уже выезжающим на дорогу, повскакивали на ходу на свои места – и «катюши» были таковы. А там, на противоположной окраине Птицефермы, слышатся еще частые разрывы «катюшиных» мин, небо озаряется пульсирующими вспышками света, взлетают выше деревьев россыпи красных искр.

– Фриц не такой уж беспросветный дурак, чтобы «катюшиного» искусства не ценить, – послышался в наступившей тишине голос нашего радиста. – Сейчас раздадутся бурные аплодисменты, переходящие в овацию. [167]

Едва предсказатель успел вымолвить последнее слово – резкий, короткий свист возник в воздухе, и на дороге грохнуло. Затем еще и еще. Началось... Из хаты высыпались штабисты и попрыгали в окопы. Сидеть стало тесно. Кто-то, привалясь ко мне дюжим плечом, проорал в самое ухо новость:

– А точно засек место, гад!

Хата судорожно вздрагивала при близких разрывах, и со стен ее беззвучно осыпалась на наши пригнутые головы и согбенные спины побеленная глиняная обмазка. Мы сидим, сжавшись до минимальных размеров и проклиная немцев за то, что они не удосужились даже для себя отрыть окопы поглубже. Артобстрел длился с четверть часа, но в хату ни один снаряд не попал.

На другой день начштаба послал меня с письменным приказом к нашим машинам за балкой. В сопровождающие дали автоматчика-связного Богданова. Пройти предстояло километра полтора. Уже поравнялись мы с широким ответвлением балки в ее противоположном некрутом склоне, как вдруг начался артобстрел. Немец бил по площадям. Издали это выглядит не очень страшно и даже красиво: неожиданно в поле беззвучно вырастают в несколько рядов черные кусты, потом оттуда докатывается многократно повторенный и смягченный расстоянием грохот, а «кусты», расползаясь вширь, постепенно оседают к земле. Через минуту-другую это повторяется ближе или дальше, левей или правей. Вот уж разрывы поднялись метрах в пятистах от нас и с каждым новым залпом приближаются. Несколько немецких батарей, судя по количеству «кустов», последовательно и точно, не оставляя просвета, прощупывают на всякий случай не видимое со стороны противника, покатое к балке поле и саму балку. Ноги сами замедляют шаг. Маленький, юркий Богданов, почувствовав мои колебания, взглянул, прикрыв глаза от солнца ладошкой, туда, где очередная серия снарядов злобно терзала землю, и со спокойной уверенностью сказал:

– Дистанция 300 метров. Сворачивать не стоит, когда по площадям бьют. Надо смело идти своей дорогой, потому что все равно не угадаешь, какое место он следующим залпом накроет... Так объяснил мне старший лейтенант Рыбачев. Мы вместе с ним много походили.

Минуты две мы продолжали двигаться вперед молча. [168]

– А если вы за приказ тревожитесь, – снова заговорил мой спутник на ходу, испытывая, должно быть, некоторую неловкость оттого, что ему приходится поучать старшего по званию, – то можно держаться метрах в двадцати – тридцати друг от друга, чтобы одним снарядом сразу обоих не уложило. И тогда кто-нибудь из нас доставит приказ наверняка.

Это бесхитростное утешение, понятно, мало успокаивало, но зато напоминало о главном: дело не ждет. Мы прибавили шагу, идя по-прежнему рядом, и благополучно достигли Птицефермы, а правее населенного пункта немецкие артиллеристы продолжали усердно перепахивать снарядами совершенно пустынное поле.

Пробираясь по Птицеферме, мы совсем не встретили пехоты. Только вблизи первого вольера увидели перебегавших по лужайке, окруженной стеной из старых вязов, четырех солдат в обмотках – минометный расчет. Они быстро, но без суеты установили свою «пушку» за невысокой, в пол человеческого роста, грудой щебня и битого кирпича. Командир расчета, небритый сержант, заглянул в свою записную книжечку и что-то скомандовал. Тотчас наводчик, опустившись на одно колено, покрутил маховички прицельного приспособления и доложил: «Готово!» Подносчик протянул заряжающему мину – и ротный минометик, похожий на игрушечный, негромко хлопнув, выплюнул ее вверх. Описав крутую траекторию, минка исчезла за вершинами деревьев. Значит, противник сидит еще под самым селом. Пока мы переходили полянку, миномет успел хлопнуть раза четыре. А в селе то там, то здесь рвутся немецкие снаряды и мины.

Самоходку комбата мы отыскали в одном из вольеров. Машина стояла на огневой позиции. Часть проволочной сетки впереди сорвана со столбов, чтобы не мешала наблюдению. Передаю комбату пакет и, получив расписку, собираюсь уходить обратно, но случайно узнаю, что здесь, недалеко, находится и машина Сулимова. Как было не наведаться к своему однокашнику!

Приказав Богданову ждать меня у комбатовой машины, отправляюсь в гости. Каждый вольер примыкает к птичнику, сложенному из камня. Здешние индюки – или кто там – жили в настоящих хоромах. Обогнув длинное строение, замечаю еще одну самоходку, но из ее смотрового лючка меня приветствует Володя Скоморохов. Он показал мне, куда надо идти, но в это [169] время по всему селу и между птичьими дворами начали слишком часто рваться снаряды и мины, и пришлось сперва отбежать к ближнему птичнику под защиту каменной стены, а потом и в окоп спрыгнуть, потому что немецкие снаряды летели вдоль длинных стен и падали то в вольерах, то левей и ниже фермы – на улицах.

Узкий окоп, вернее щель, глубиной в человеческий рост, вырыт вплотную к птичнику, так что фундамент постройки обнажился. Из щели выглядывают головы в касках, пилотках и даже в танкошлемах, исчезая при близких взрывах. Немец периодически забрасывает Птицеферму снарядами, и при сильном обстреле в окопы прячутся все, кто оказался поблизости. Из тупика щели, давшей мне приют, торчит прутик антенны. Там трудится радист – рыженький парнишка, еврей. В промежутках между взрывами со дна глубокого окопа доносится монотонное: «Орел! Орел! Я – Кулик-1. Как слышите? Прием».

Связь, видимо, не ладилась, и солдатик безнадежно повторял свои позывные. Это «я – Кулик-1» звучало у него как «я, кулик, один», да так тоненько и печально и нос у паренька так уныло висел над аппаратом, что соседи по окопу с улыбкой переглядывались.

– Ишь как жалостно выводит, – не выдержал пожилой, лет за сорок, пехотинец, коротко остриженный мужчина, должно быть, из новобранцев или недавно вернувшийся из госпиталя, – ну точно тебе кулик на болоте!

И с этой минуты позывной как-то сам по себе превратился в прозвище незадачливого радиста.

Дождавшись, когда поутихнет обстрел, мы с Богдановым заторопились назад, к штабу. Миномета на знакомой лужайке, изрытой свежими воронками, уже не было, а возле кучи щебня лежал лицом вниз один из минометчиков.

Приближался вечер, и я уже прикидывал, где лучше устроиться ночевать: в хате, на земляном полу, или в окопе, но явился Никодим Филинских, тоже механик без машины, и сердито произнес:

– За это надо проучить!

– Кого? За что?

– Иди и посмотри.

Мы отправились. Пройдя через выжженные на траве «катюшами» овальные черные площадки, наискось спустились к [170] нескольким копнам сена, разбросанным по нашему склону балки. У первой копны Никодим остановился и приложил палец к губам:

– Тс-с-с... Учись, как надо воспитывать некоторых несознательных... Один сачок, – тут голос у Коди даже перехватило от негодования, – завалился спать чуть ли не за версту от своих, и, заметь, без всякого боевого охранения. Словом, готовый язык. Следуй тихо за мной.

Филинских, по-кошачьи мягко ступая, двинулся к соседней копне. Крадучись обойдя ее, он поманил меня пальцем и глазами показал на солдата, роскошно утопавшего в свежем сене. Тот лежал на спине, приоткрыв рот и мирно похрапывая. Пилотка, съехавшая на нос, прикрывала его лицо. Коля бесшумно приблизился к спящему и осторожно взялся за приклад карабина, лежащего справа от бойца. Солдат даже не пошевельнулся. Когда карабин оказался у товарища в руках, Кодя занялся перевоплощением: он повернул свою пилотку поперек, прихлопнул ее сверху ладонью, а погоны прикрыл пестрой трофейной плащ-накидкой. Преобразившись в «фашиста», Кодя сильно дернул за солдатский ботинок, тотчас пружинисто отпрыгнул и страшным голосом крикнул:

– Хэндэ хох!

Солдат вскинулся, нащупывая в сене оружие, и, не находя его, растерянно жмурился на низкое солнце, бившее прямо в глаза.

– Хэндэ хох! Стафайса, рус! – свирепо прорычал мой товарищ, скорчив зверскую мину и беря карабин наперевес.

Глаза любителя поспать широко раскрылись и в ужасе остановились на конопатом скуластом лице «немца», свалившегося словно с неба. Остатки сна с солдата будто рукой сняло, и он бочком, не меняя позы, перебирая ногами, стал сползать с копны, намереваясь дать стрекача, но его остановил лающий окрик:

– Хальт! Стой!

Щелкнул затвор разряженного карабина. Солдат побледнел и, по-прежнему сидя, молча поднял руки.

– Ну что, хватит, наверно, с него? – обращаясь ко мне, спросил Никодим обычным голосом. Он поправил на голове пилотку, повернув ее звездочкой вперед, сбросил с плеч маскировку и приказал: – Слезай, солдат. Да не бойся. Свои. На твое счастье. Получи оружие. Кто такой? [171]

– Саперы мы, – отвечал немолодой боец, вздрагивающей загорелой рукою вытирая холодную испарину, выступившую на лбу.

– И давно воюешь?

– Скоро год.

– Как же ты, старый солдат, такую промашку дал? Жить надоело?

– Виноват, товарищ младший лейтенант. Больше не дам. Разрешите идти?

– Идите. Да за шутку не обижайся.

– Какая там обида! Наука. – И сапер, закинув на плечо свой карабин, удалился низом балки вправо, восвояси.

* * *

Последние дни августа. Полк снова наступает. Сегодня выбили немцев из хуторов Спартесный и Буцки. Где-то впереди и справа еще бухают орудия танков и самоходок, а к хутору Буцки уже подтягиваются наши колесные и гусеничные машины – тылы. Обочины дороги в пирамидальных тополях – удобно маскироваться. Все люди возбуждены, разговорчивы и предупредительны, даже повара. Настроение у всех приподнятое.

Мельком видел Вайсберга, из наших. Он приставлен к гусеничному «Сталинцу», который возит прицеп с запчастями. Вайсберг показался мне маленьким и ссутулившимся. Наверное, виновата в этом была просторная и длинная, до пят, прямо-таки «кавалерийская» шинель, которая смешно выпирала из-под ремня, образуя крупные складки под мышками и на спине. Комический внешний вид в сочетании с важным и озабоченным выражением лица, с каким наш однокашник прохаживался возле своего «хозяйства», вызывает невольную усмешку.

А накануне бесславно погиб майор Гончаров. Командир дивизии, которой придан наш полк, сам наблюдал за боем и сделал нашему командиру полка настоящий разнос за безынициативность и отсутствие общего руководства действиями полка на поле боя. И Гончаров, как был, в неподпоясанном комбинезоне, неуклюже переваливаясь и похожий от этого на медведя, потрусил к машинам, которые маневрировали под артогнем за хутором. Тут начался интенсивный минометный обстрел, и майору так и не суждено было добежать [172] до своей машины. В полку облегченно вздохнули, должно быть, все, даже начфин, как-то, еще при жизни майора, проговорившийся, что никто из офицеров не допекал его так скрупулезной, придирчивой проверкой всех граф денежной ведомости, как это делал Гончаров, получая свою зарплату...

Потери, потери...

Населенный пункт Огульцы. Здесь мне стало известно, что во время бомбежек под станцией Черемушная тяжело ранен в обе ноги мой замковый Бакаев и получил тяжелое ранение Сулимов, с которым последний раз мы виделись вечером 13-го числа.

В экипаже командирского КВ убиты лейтенант Арсланов и мой бывший заряжающий Лапкин... Какие ребята! Похоже, что из всего моего экипажа уцелел пока один я.

Помпотех нашей батареи, оставшись не у дел (машин в полку мало, а помпотехов хоть отбавляй), принял должность начпрода, чтобы не быть отчисленным из части. Механиков-водителей это возмущает, и между собой мы называем его «предателем» (своего рода войск).

Узнав, где находятся убитые товарищи, втроем с водителем арслановского КВ и Афанасием Шостаком идем проститься. Лапкин и Арсланов, накрытые с головою одной шинелью, лежали во дворе старенькой низкой хатки, под копною сена, в тени. Своего заряжающего узнаю по длинным ногам в больших сапогах, Арсланова – по синим диагоналевым брюкам. Поднимать шинель было страшновато... Наконец водитель погибшего Арсланова, вздохнув, наклонился и осторожно отвернул шинель. Мы обнажили головы. Лица убитых – суровое и невозмутимое Лапкина и напряженное, с тонкими чертами, красивое Арсланова – почти не изменились. Казалось, что танкисты смертельно устали и крепко спят.

Спите... спите, друзья... Вас ничто уж теперь не разбудит: ни команда «вперед!», ни бомбежка, ни выстрелы пушек в упор, ни призывные звуки трехрядной гармони на короткой стоянке в селе или прямо средь степи широкой... Мы сегодня и сами не знаем, что нас ожидает наутро, но в одном мы уверены твердо: всю фашистскую гнусь изведем. Пусть не мы – так другие дойдут до Победы. И в лучах упоительно мирного солнца засияют над миром святые бойцов имена... Их в сердца благодарные люди навечно запишут. Спите... спите, друзья! [173]

Вы свое уже слово сказали – на рассвете соратники ваши продолжат ваш трудный поход.

Теплый ветерок перебирает волосы на головах стоящих рядом со мною товарищей-водителей, губы их беззвучно шевелятся. Думают, наверное, о том же, прощаясь – каждый по-своему – с павшими, что лежат перед нами плечо к плечу, словно два родных брата, – двое крепких, в полном расцвете сил мужчин, сибиряк-русский и татарин из Заволжья... А на завалинке хаты сидит сивобородый дед украинец с прокуренными, пожелтевшими от табачного дыма, висячими запорожскими усами. Неторопливо посасывая люльку, всхрапывающую при каждой затяжке, старик сочувственно поглядывает в нашу сторону выцветшими от времени, словно потускневшими глазами в венчиках глубоких морщин и бормочет про себя:

– Рано... рано видкозакувалы хлопци... Эт!

Афанасий первый прерывает молчание:

– Надо проверить, не осталось ли на ребятах каких документов.

В нагрудном кармане гимнастерки командира танка он находит командирскую книжку. По очереди бережно держим ее в руках. Оказывается, лейтенант Арсланов незадолго до войны окончил Смоленское артучилище. Значит, несколько лет жил в моем городе. Как часто на войне узнаешь что-либо о человеке слишком поздно...

Всем очень захотелось курить, но табаку, как это случается иногда во время наступления, ни у кого из нас не нашлось ни крошки, и Афанасий Игнатьевич дипломатически обратился на родном языке к хозяину насчет тютюну.

– Нэ потягнэтэ, сынки, – покачав седой головой, ласково проговорил дед и протянул Шостаку кисет.

Мы свернули «жадные» цигарки из листового самосада ядовито-зеленого цвета, прикурили. На всякий случай делаю легкую затяжку, но, сразу задохнувшись, начинаю ловить воздух широко разинутым ртом. У водителя с машины Арсланова тоже перехватило дыхание, и он разражается сильным сухим кашлем, утирая рукавом комбинезона выступившие слезы. Самый старший из нас и, следовательно, наиболее прокуренный, Шостак сумел затянуться раза два-три, после чего сокрушенно покрутил головою и с трудом выдавил из себя:

– Н-ну-хх! [174]

А дед, как ни в чем не бывало продолжая посапывать трубкой и пряча лукаво усмехающиеся глаза под кустиками белых бровей, дружелюбно заметил:

– Я же сказав!

Помолчав немного, он добавил:

– Теперь такого тютюну не курят: дуже крепок. Вот если бы вы так же крепко били германца с самого начала, то не было бы на земле нашей такого лиха, не пришлось бы нам добрых хлопцев, – дедова трубка, зажатая в высохшей, с синеватыми жилками, руке, показала чубуком за наши спины, – хоронить лишних два года и не убивались бы с горя их матери, жинки да малые дети.

Оправдываться мы не посмели, и, попрощавшись со стариком, тихо, будто виноватые в чем, вышли гуськом со двора.

– Вот так попотчевал, старый! – грустно усмехнулся Шостак, только непонятно было, что именно имел он в виду.

Возвращаясь к машинам, мы с Шостаком узнали подробности гибели Арсланова и Лапкина. Местность под станицей сильно пересеченная, волнообразно повышается в сторону противника и удобна для противотанковой обороны, так как овраги тянутся параллельно линии фронта. Что ни балка, то новый рубеж и – новая задержка. Этим пользовалась неприятельская авиация, действовавшая на нашем участке очень активно.

Стоя на скате одной из возвышенностей, над оврагом, машины ожидали боеприпасов. Сперва прибыл «Студебеккер» со снарядами для КВ. Ящики с него быстро поснимали на землю, и он укатил, а танкисты принялись бегом носить снаряды к машинам (механикам-водителям было приказано не покидать своих мест). В самый разгар работы подъехал второй грузовик со 152-миллиметровыми для самоходок и остановился на склоне пониже командирского КВ. И в этот момент неожиданно из-за гребня выскочили «Юнкерсы». Началась штурмовка. Лапкин и Арсланов опустили свою тяжелую ношу на землю и заползли под днище танка. Может быть, все и обошлось бы, но одна из бомб угодила прямо в кузов грузовика, к разгрузке которого даже не успели приступить. Раздался сильнейший взрыв, и воздушной волной убило – без единой царапины – обоих танкистов. А шофер со «Студебеккера» каким-то чудом остался жив: он выпрыгнул за пару секунд до взрыва из кабины и покатился вниз по склону оврага. [175]

Полк наш бросили на другой участок, к хутору Старый Мерчик.

Утром прибыло в полк новое пополнение (не знаю точно, которое по счету) из четырех СУ-152: две машины – из 1549-го тсап (тяжелого самоходно-артиллерийского полка) и две – из 1529-го. Водители из 49-го – Бородин и Клепинин Дмитрий – свои, «питомцы ЧТТУ», и даже из нашей 13-й роты. Другие двое – Десятов и Тюриков – мне незнакомы. Сентябрь

Среди дел, которые не терпят отлагательства, невзирая ни на какое время суток, ни на погоду, ни на твое настроение, я потерял счет дням и был крайне удивлен, узнав от своего нового начальника, что сентябрь уже наступил. А капитан до самой передовой весело подтрунивал надо мной по этому поводу.

Взяли деревню Журавли, потом Казачью Долину. Здесь в тихой хатке, стоящей над самым ручьем, так что пройти к ней можно было только по кладочкам, хозяйка – пожилая женщина – рассказала нам о том, как местные полицаи, словно угодливые псы, помогали фашистам устраивать облавы на молодых хлопцев и дивчат, не желавших добровольно ехать на работу (то есть на каторгу) в Германию. Несколько раз спасался от облавы сын этой колхозницы, шестнадцатилетний мальчишка. Последние полгода он постоянно жил настороже, спать ложился не раздеваясь возле неплотно прикрытого окна, под которым растет старая и корявая, очень ветвистая ива. При малейшей тревоге парнишка выскальзывал через окно и прятался в просторном дупле. Мать показывала нам это тайное убежище. Темное отверстие дупла находится на уровне крыши и совершенно незаметно среди густой листвы. Накануне нашего прихода немцы вместе со своими прихвостнями особенно злобствовали, и хлопец вовсе ушел из дому навстречу наступающей Червоной Армии.

Сюда, в Казачью Долину, неожиданно для нас приехал начальник штаба автобронетанковых войск (АБТВ) 53-й армии, которой сейчас придан наш полк. Майору нужно было своими глазами увидеть тяжелые самоходные установки в действии, и он потребовал, чтобы его немедленно проводили до места. Сопровождающим послали меня, считая, по-видимому, что никто не справится с этим делом лучше. Устраиваюсь на заднем [176] сиденье старенькой, обшарпанной, видавшей виды эмки, и вот мы уже катим по пыльной дороге, которая замысловато петляет и только и знает, что задает загадки в виде развилок, на которых шофер останавливает машину и вопросительно поворачивает лицо ко мне, а майор начинает сверяться с картой, лежащей у него на коленях.

Самоходок мы не застали на том месте, где они вчера добивали батальон смертников, который был окружен пехотой и уже оказался в тылу у наших наступающих частей. Пехоты для блокирования этого очага сопротивления было оставлено смехотворно мало, и она ничего не могла поделать с гитлеровцами, державшими круговую оборону на заранее подготовленном рубеже. Склоны высоты сплошь изрыты окопами, а подступы к ней простреливались из множества пулеметных точек, а также из минометов. Подножие высоты и овраги около нее заминированы. И туда, чтобы не терять зря людей, были брошены наши СУ-152, которые прямой наводкой, иногда почти в упор, били по амбразурам дзотов, по щелям и глубоким норам, выковыривая фашистов.