Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

Вдоль низкого берега речки врыты столбики с указателями. На фанерной стреле рядом с нами – аккуратнейшая надпись колючими готическими буквами: «Цум баден», пониже по течению – «Цум вашен», а на столбе повыше угрожающе красное: «Тринкен ферботен!» Как на курорте устроились, сволочи!

Тут, на берегу этой тихой русской речушки, освободившейся наконец от двухлетнего немецкого плена, мы облегченно перевели дух и осмотрелись.

После дневных страстей с особенным удовольствием наблюдаем издали, как вторично налетевшие «Хейнкели-111» старательно «долбают» по опустевшему хутору, покинутому жителями и солдатами.

Одна из «катюш» (их стояло несколько штук на западном, обращенном к нам, склоне холма, ближе к хутору) задрала к небу свою раму и дала залп по нахально кружащимся над хутором немецким бомбардировщикам. Яркие звездочки разрывов аккуратно разместились внутри треугольника «Хейнкелей», но никто из них, несмотря на наше страстное желание, не упал. Однако после такого горячего «привета» стервятники сразу же куда-то улетучились, и наступила тишина, если не считать автоматной трескотни где-то позади нас, левее хутора.

Через несколько минут после нашей остановки возле брошенных немцами двух дальнобойных орудий, которые стояли слева от нас, на возвышении, хищно вытянув свои длинные стволы над самой землей, появились наши солдаты, должно [93] быть артиллеристы. Они расторопно повернули пушки в противоположную сторону, вдоль балки, и начали палить без перерыва: видимо, снарядов фашисты оставили предостаточно. Кузнецов усмехнулся: «А палка-то, на поверку, всегда о двух концах бывает!» Тут он решительно стянул с себя прилипшую к спине потную гимнастерку и подошел к речке. Мы по очереди моемся до пояса, держим взопревшие ноги в тепловатой воде. Она кажется прохладной и приятно щекочет подошвы. Петров достал из открытого трансмиссионного люка и разломил на пять частей большущий диск подсолнечника, туго набитый крупными семечками. Они оказались почти сухими. Предусмотрительный наводчик сунул подсолнечный круг на горячую КПП еще наверху, в Редине, когда пережидали бомбежку. Некоторое время, блаженствуя, лузгаем семечки и неослабно глазеем по сторонам, что на языке тактики означает «вести круговое наблюдение». Снимать сгоревшую ленту нельзя: вдруг придется двигаться дальше.

Очень интересно и не менее приятно наблюдать, как после каждой серии выстрелов стволы трофейных орудий, поначалу протянутые почти параллельно земле, постепенно задираются все круче. Но автоматная и пулеметная стрельба на левом фланге, явно в тылу у нас, не только не прекратилась, но делается все сильнее. Особенно отчетливо стал слышен бой, когда артиллеристы, в поте лица трудившиеся у захваченных пушек, устроили перекур. Мы все еще не решаемся снимать ленту, но вскоре обстановка прояснилась. Откуда-то справа появились, идя «на рысях», взмокшие минометчики, таща на себе тяжелые длинные трубы и широкие плиты 120-миллиметровых дивизионных минометов.

– Куда это вы, хлопцы, со своими самоварами? – окликнул Петров.

– Да фрицев наши в соседней балке окружили... Батальона два. А они, сволочи, не сдаются. Не иначе – смертники. Вот идем уговаривать, – отвечал русый здоровенный парень, приостановившись на минуту, чтобы отдышаться, и, движением могучих плеч поправив на спине свою грузную ношу, спорым, но экономным шагом начал зигзагами подниматься по крутому зеленому откосу, забирая левее трофейных пушек, которые снова открыли огонь.

Прорыв завершен, армия наша стремительно идет вперед, углубляя и расширяя его с каждым часом. Справа от нашей [94] вынужденной стоянки непрерывным потоком, хорошо видимым на возвышенностях, спешат на запад по извивающемуся шоссе автомашины с мотопехотой, с орудиями и минометами на прицепах, танки, короткоствольные СУ-122, броневички, зачехленные любимицы солдат – «катюши». Быстро идут! А здесь, внизу, по проселкам, нестройно бредет, загребая сапогами пыль, уставшая за долгий день пехота, тащатся сорокапятки в конных упряжках, ползут обозные подводы.

Мы уже снимали тормозные ленты, когда подоспел с новыми наш помпотех (он теперь старший на батарее). Корженков подтвердил, что оба экипажа во главе с комбатом нашим Франчуком погибли полностью, сгорели и водители Павел Снегирев и Идесман – мои товарищи по училищу. От помпотеха мы узнали, что Полянсков на противотанковой мине потерял не только левую гусеницу, но и два передних опорных катка. При этом взрывная волна, ударившая в днище самоходки, отшибла водителю пятку, и он прыгает на одной ноге, опираясь на палку. А с опушки рощи Журавлиная били по нашим бортам фашистские танки, зарытые по башню в землю. Тут наш техрук, приняв важный вид, похвально отозвался о моем удачном маневре со «щитом» в ложбинке перед рощей и добавил, что наша машина продвинулась вперед дальше всех из полка и находится недалеко от пункта сбора.

Таким образом, в нашей батарее в строю осталось только две самоходки, считая и мою, а сколько исправных машин в полку – точно пока неизвестно. Боевое крещение принято, но, кажется, нашему экипажу сильно повезло... 4 августа

Установив за ночь вдвоем с Петровым новые тормозные ленты и кое-как отрегулировав их, на рассвете привожу машину в пункт сбора, где мы застали ровно половину своего полка, готового двинуться в преследование.

Кто-то с другой уцелевшей машины нашей батареи, вспоминая вчерашний бой и нашего комбата, грустно пошутил: «А ведь он, наверно, когда машина их загорелась, успел все-таки крикнуть экипажу: «Не дрейфь, хлопцы! За Родину смерть принимаем!» Эта шутка, хотя и беззлобная, показалась мне неуместной. Смерть смерти рознь, несмотря на то что перед нею все мы равны. Мне страшно жаль и веселого Франчука, и Павку [95] Снегирева (ему и девятнадцати нет). И никто из наших не видел, как сгорел Павел...

Идя по пятам за отступающим противником, настигли большую танковую колонну немцев. Полк с ходу развернулся в линию и открыл огонь, но в ответ не раздалось ни одного выстрела и ни одна из вражеских машин не сдвинулась с места. Оказывается, танки брошены своими экипажами из-за отсутствия горючего. Проезжая вдоль полуторакилометровой вереницы боевых машин (штабисты наши говорили потом, что там было около двухсот танков и самоходок различных систем), я невольно поежился, представив себе, чем закончилась бы наша встреча с этим «бронезверьем», особенно с длинноствольными «Тиграми» и «Пантерами», будь они на ходу.

5—11 августа

5-го числа удалось по своей рации послушать ночной выпуск последних известий: войсками Воронежского и нашего Степного фронта освобожден Белгород, Брянский фронт вышиб немцев из Орла; в ликвидации Орловского выступа ему помогли удары Западного (на севере) и Центрального (на юге) фронтов. В Москве сегодня был произведен салют в честь пяти фронтов-освободителей. С начала войны такой салют дан впервые, и всем нам чертовски приятно чувствовать себя в какой-то мере виновниками этого радостного для всего нашего народа события.

Пятый день полк в наступлении. Во второй половине дня случилась непредвиденная задержка (как будто на войне можно все предвидеть!). В сырой низине, перед узкой поврежденной гатью через болото, скопилось десятка три танков, самоходок и разных автомашин. Вскоре пролетавшие мимо Пе-2 засекли эту соблазнительную цель, описали круг и стали разворачиваться для бомбометания. Целая эскадрилья. Никто в тесно сбившейся колонне не знал опознавательного знака на сегодня. И главное – ни рассредоточиться, ни укрыться негде: кругом открытая местность и в сторону от дороги не свернешь. Махали шлемами и пилотками, поминая господа бога вместе с матерью, как будто летчики с высоты более тысячи метров могли это видеть или слышать. Несколько машин нашего полка вел начштаба капитан Стегленко, который уснул в штабном фургоне во время вынужденной остановки. Разбуженный [96] ревом самолетов и громкими криками, он высунулся из распахнутой двери своего штаба на колесах, посмотрел в небо и, мгновенно оценив обстановку, выхватил из-за голенища сапога ракетницу. Две красные ракеты одна за другой взвились над колонной.

Ведущий самолет в эту минуту уже выходил из пике, успев бросить две бомбы, но они, на наше счастье, упали с перелетом и взорвались на болоте, не причинив никому вреда. Второй «Петляков» тотчас выровнялся и пронесся над колонной, замершей в ожидании новых взрывов, приветственно покачав нам крыльями. Затем восемь бомбардировщиков пристроились к своему командиру, и тот увел краснозвездную эскадрилью дальше, на запад. Бурный восторг овладел людьми, еще минуту назад лежавшими ничком на земле и гадавшими, кому же из них влепит в зад бомба. Никто не заметил, как их спаситель, убедившись, что сигнал летчиками понят, сунул ракетницу назад в сапог и исчез в фургоне. А эти пикировщики не из того ли самого полка, что помогал нам при прорыве 3 августа? Ну и дали бы они нам здесь прикурить! Тогда летчикам сверху не видно было, что вдоль опушки рощи Журавлиная зарыты по башню в землю немецкие танки, которые крепко нам и всыпали, а сегодня все как на ладони.

Запомнился хутор Кулачки, где, вследствие непростительной ошибки командира полка, мы упустили немецкие танки (13 машин), которые начали отход с противоположного конца хутора в то самое время, когда наши самоходки находились уже в центре населенного пункта.

«Виллис» с майором остановился на улице десятках в трех метров от нашей СУ, и командир машины Кузнецов, поднявшись в люке, доложил подошедшему командиру, что видит немецкие танки. Гончаров пренебрежительно отмахнулся и тоном, не терпящим возражений, заявил, что если впереди и есть танки, то только наши, хотя в каждом экипаже отлично знали, что в Кулачках нет никаких других наших частей и что задерживаемся мы здесь единственно для того, чтобы дождаться подхода своей пехоты.

Фашистские танки сомкнутой колонной шли километрах в полутора от нас, по совершенно открытому длинному скату высоты, пересекая поле под острым углом и удобно подставляя нам свои правые борта. Впрочем, для орудий нашего калибра совсем не важно, что именно подставляют. [97]

Ерзаю на своем сиденье и то ругаюсь возмущенно, то уговариваю, чуть не плача, своего командира машины, называя его не по-уставному Петенькой, плюнуть один-единственный раз в жизни на приказ ради того, чтобы наказать фрицев, нахально и неторопливо ползущих под прицелом нашего орудия. Но Кузнецов остался непреклонен. Да, такого случая может больше не представиться...

Огневая позиция наша – посреди огорода, поближе к мокрому лугу, разделяющему хутор на две части. Хозяйка, чтобы не пропало добро, торопливо, пока тихо, обходит грядки и собирает в передник спелые помидоры, насыпает и нам два полных котелка. Помидоры так красны и сочны, что мы разделываемся с ними, сидя на своих местах, не дожидаясь обеда, которому давно уже пора быть. Кто в наступлении видит свою кухню вовремя, да еще и три раза в сутки? Это мы уже знаем по собственному опыту.

Стоим и наблюдаем. Минут через тридцать – сорок неожиданно вынырнул на поле с той же окраины одиночный Т-IV и не спеша пошел по следу тех двенадцати.

В эту минуту майор Гончаров, отобедавший в беленькой хате по соседству, показался в сопровождении обеих приветливых пышных хозяек на крылечке, буйно оплетенном зеленым хмелем. Кузнецов опять доложил из люка о немецком танке. Командир полка велел своему шоферу подать из «Виллиса», стоящего впритык к хате в тени ивы, бинокль, присмотрелся (Т-IV за это время уже преодолел около половины расстояния до гребня возвышенности) и величественным жестом руки разрешил открыть огонь.

Петров выстрелил. Через открытый смотровой лючок, словно на огромной панораме, мне хорошо видно, как взметнулся черный букет разрыва перед бортом танка. Недолет! Танк испуганно шарахнулся влево и, резко увеличив скорость, скрылся за бугром, пока Лапкин с Бакаевым перезаряжали орудие.

У хаты, в десятке метров от которой стояла наша СУ-152, занялась соломенная крыша. Выскочив из машины, наводчик успел выдернуть из кровли горящий сноп, но пламя в мгновение ока распространилось по серой от времени, сухой, как порох, соломе. Тушить было бесполезно, да и некогда: оттуда, из-за бугра, за который лениво опускалось раскаленное докрасна солнце, густо полетели в хутор снаряды и болванки. Вскоре запылало еще две хаты, а на лугу убило двух ни в чем не повинных [98] коров. Становилось жарко. Гончаров куда-то укатил на своем «козлике». Хата «наша» полыхала вовсю. Уже обнажились стропила и начала кусками осыпаться беленая глиняная обмазка стен. Прибежал вперевалку прятавшийся в погребе хозяин, коренастый, плотный мужик, до ушей заросший щетиной, по-волчьи глянул в нашу сторону и, широко распахнув двери скотного сарая, выпустил на волю сытую лошадь с жеребенком и двух коров. Справа от нас, за дорогой, обсаженной ивами, заработал двигатель самоходки. Она задним ходом отползала с поля из-под прицельного огня в тень деревьев. Сколько орудий бьют, похоже танковых, и что у немцев на уме – нам неясно. Наконец и Кузнецов (почему-то после всех) решил увести машину с открытого места на дорогу, одновременно служившую хуторянам улицей. И стоим мы на узкой улочке, прикрытые с фронта зеленым занавесом из тонких ивовых ветвей, не зная, что последует дальше, и только поеживаемся, если болванка, туго пружиня воздух, свистнет низко над башней. Невозмутимого командира моего все-таки прорвало.

– На кой ляд было палить по этому танку? Его ведь специально оставляли для наблюдения и разведки.

– Но приказ есть приказ, – в тон Петру, не без ехидства, поддакиваю я.

Однако немцы так и не решились отбить хутор, а находилось в нем всего четыре наших машины.

Под вечер потянулась через хутор догнавшая нас пехота, а чуть позже приехал на бронетранспортере командир взвода разведки и передал приказ командира полка: нашей группе передвинуться в соседнее село.

Уже сгущались сумерки, когда Кузнецову указано было место для занятия позиции. Оно находилось в метрах пятидесяти от пересечения улицы с проселком, что тянется по левой окраине села в направлении недалекой, судя по отчетливо слышной стрельбе, передовой. Но здесь – после затяжного «концерта» на Кулачках – нам показалось спокойней и тише.

Поставив машину пушкой к дороге, правым бортом к саду, начали маскировать лоб и левый борт. Только затюкал Лапкин топором по лопоухим отпрыскам, тесно обступившим старый тополь, только подал на башню первую охапку пахучих веток Бакаев – вдруг где-то начал судорожно давиться «ишак»: «И-ы! И-ы! И-ы!» («Ишаком» солдаты прозвали шестиствольный немецкий миномет.) Затем нежно запели в вышине летящие [99] мины. Зная уже, чем кончается это вкрадчивое пение, мы бросились прятаться кто куда: Петров с Лапкиным – под машину, Бакаев плашмя распластался вдоль левой гусеницы, я стоял на башне и быстро соскользнул в люк наводчика. Несколько минут спустя приятная мелодия переросла в пронзительный визг, который оборвало противное резкое кряканье разрывов. Одна из мин упала в саду, совсем близко от нашей машины. По броне зло хлестнули осколки.

Командир наш, прячась в свой люк, замешкался, должно быть, чуть-чуть, и ему вырвало порядочный клок мякоти из шеи. Кровь полилась на гимнастерку. Включаю верхний плафон: артерия, к счастью, не задета. Смазал Петру кожу вокруг раны йодом и туго забинтовал шею индивидуальным пакетом. Во время перевязки Петр возмущался: «Ну что за напасть такая? Не успеешь начать воевать – тут же ранят!» В санчасть он обращаться не стал.

Переждав немного, принялись за маскировку во второй раз – и опять полетели мины. Тогда командир приказал плюнуть на это дело и отдыхать: ночью маскировка не нужна, а придется ли до утра здесь простоять – неизвестно. Первым бодрствовать он назначил себя, так как все равно боль не давала ему покоя, а напарником взял Лапкина. Прикорнули в машине. Но поспать так и не пришлось: «ишак» «сыграл» за ночь не один раз. Последний его залп раздался перед рассветом, когда у колодца, через два двора от нас, кто-то забренчал ведрами. Мины легли вдоль улицы. Когда стихли взрывы, от колодца донесся стон. Мы с Петровым бросились туда. Колодец находился в глубине двора. Около него лежали оба наших повара: один – убитый наповал, второму начисто срезало осколком пятку левой ноги. У плетня, под деревом, темнела полевая кухня, котел которой они наполняли водой. Пока мы затаскивали раненого в хатенку, подоспела наш санинструктор, зябко позевывая и заправляя под пилотку сбившиеся волосы.

Уже светало, когда впереди нас, на дороге, неожиданно раздался какой-то шум, злые выкрики. Кузнецов приказал экипажу приготовиться на всякий случай к бою и послал к перекрестку Петрова узнать, в чем дело. Наводчик скоро возвратился и доложил, что проходившие по проселку на передний край пехотинцы услышали приглушенное попискивание морзянки, доносившееся откуда-то из-под земли. Насторожились, навострили уши. Подозрение пало на старую, толстую иву, росшую [100] при дороге, у начала нашей улицы. Сердцевина дерева давно сгнила, и на уровне земли, внутри ствола, солдаты обнаружили укрытие, из которого и выковыряли немецкого корректировщика, награждая его крепкими пинками и нещадно матерясь. «Сволочь!» – сказал Петр и потрогал присохшую к ране повязку. Чтобы посмотреть в сторону, ему приходится поворачиваться всем корпусом.

Очень рано двинулись вперед. Снова преследуем. Нас предупредили: сплошной линии фронта нет, и надо каждую минуту быть наготове.

Дорога прихотливо петляет, и это уже к середине дня сильно измотало меня, так как машина забегает на больших радиусах влево (наверное, ведет левый фрикцион), а срезать углы напрямик через поле нельзя: обочины могут быть заминированы.

Слева, рядом с дорогой мелькают серые телефонные столбы с оборванными, спутанными проводами. Многие из них накренились, некоторые держатся только на проводах, угрожающе нависая чуть не над большаком, иные вовсе лежат на земле.

Помпотех Корженков восседает на лобовой броне, свесив ноги в пыльных сапогах по бокам смотрового лючка. Если требуется остановить машину, каблук загораживает середину прямоугольного отверстия, через которое я только и имею возможность видеть мир, то есть вести наблюдение. Это тоже надоело, так как останавливаться приходится то и дело. И потом у меня есть свой командир. Вообще, что за скотская привычка подавать команды ногой, как будто для этого рук нет! И вот, когда я «пилю», усталый, потный и злой, прижимая к себе левый рычаг, отчаянно стараясь одолеть очередной поворот с ходу, без остановки и без включения задней передачи, осточертевший каблучище снова повисает перед моим носом. Закипая от ярости, решаю «не замечать» сигнала и продолжаю нажимать на педаль газа. Вдруг оба помпотехова сапога странно дернулись и, мелькнув перед моими глазами, исчезли. По крыше башни кто-то громко забарабанил прикладом. Остановив машину, высовываю голову из люка наводчика: Корженков лежит навзничь на башне, опрокинутый и прижатый натянувшимся проводом, который зацепил его за шею, и хрипит. Испугавшись, спрыгиваю к рычагам и подаю самоходку назад, а Петров перерубает проволоку на ребре башни – и помпотех освобожден. Отдышавшись, он начинает сипло и тонко ругаться. [101] На его счастье, машина шла не очень быстро и он успел перехватить проволоку, защищая горло, иначе дело могло бы закончиться скверно. Колонна двинулась дальше, и шею, ободранную до крови, помпотеху перевязали уже на ходу. На башню он больше не садился и долго еще дулся на меня.

Весь этот день и три последующих промелькнули как во сне: марш – короткая атака – марш – неожиданная стычка – снова марш вперед или на другой участок. Мы продолжаем наступать днем и ночью, сбивая немца, пытающегося зацепиться за каждый мало-мальски пригодный для обороны рубеж. Иногда противнику это удается, но ненадолго, максимум на несколько часов. За это время взяли Казачью Лопань, Красный Хутор, Дергачи, вступили на территорию Украины. Мы уже действуем в Харьковской области.

По случаю начала освобождения Украины в полку состоялся летучий митинг. Мы только что выбили немцев из какого-то села. Возле машин появился капитан Кондратьев, замполит полка, который часто наведывается к нам. Он и открыл митинг, стоя на крыле самоходной установки:

– Дорогие сельчане, товарищи! Поздравляем вас с первым днем свободы, с возвращением к нормальной, советской жизни! Да, война еще не кончилась, и много трудностей ждет и солдата, и хлебороба впереди, но Красная Армия – армия народа – твердо знает свои задачи и в силах так разделаться с фашистской чумой, что не только вашим детям, но и внукам ваших внуков никогда не придется испытать ужасов войны. Мы обещаем вам это!

А вас, дорогие боевые друзья, поздравляю с первым населенным пунктом, который вы освободили сейчас на многострадальной Украине! Многих своих друзей и товарищей потеряли мы за эти немногие дни... И тем дороже для нас эта малая пядь родной земли, по которой отныне могут ходить без опаски наши советские граждане. Так вперед же, товарищи, на полный разгром немецко-фашистских захватчиков! Кто еще желает сказать?

– Разрешите мне, – раздался голос из негустой толпы солдат и местных жителей. Вышел украинец Клименко, радист, заговорил задумчиво: – И поля таки ж, и балки, и сады, и хаты, и люди... наши люди!

Он поклонился низко старикам и женщинам: «Здравствуйте!» – потом почерпнул широкой ладонью горсть сухой теплой [102] земли и, поднеся ее к лицу, продолжал тихо, но очень слышно:

– Ридна зэмле! Мы вэрнулысь до тэбэ... назовсим!.. Тоби на радисть, маты Вкрайино, поганому ворогови на смэрть! – Он смутился, прижал к груди кулак с землей и, отойдя в сторонку, незаметно смешался с бойцами.

Механик-водитель Кураев:

– Мой дом за тысячи километров отсюда, но враг украинца – это смертельный враг и казаха, потому что Родина у всех нас одна. Клянусь драться за нашу Украину, как за свой отчий дом!

Раздвинув баб и девчат с мокрыми глазами на улыбающихся лицах, медленно подошел к «трибуне», опираясь на длинный посох, высокий высохший дед, с бронзовым лицом в серебряном окладе бороды, с ясными по-детски глазами. Выпрямившись, он неторопливо снял старую выгоревшую брылю с обвисшими полями, кашлянул густо и заключил:

– Добрэ, сынкы, воювалы, добрэ и сказалы. Спасыби вам. И дай вам Бог скорише зныщиты усих фашистив и повэртатыся до дому.

И старый крепко обнялся с нашим капитаном.

Митинг окончился. Женщины торопливо суют солдатам спелые яблоки, синевато-фиолетовые и желтые сливы, красные, как кровь, помидоры, приговаривая ласково: «Что Бог послал, а немец не сожрал».

С головной машины раздался громкий голос капитана Стегленко:

– К машинам! По местам! Заводи!

Колонна боевых машин медленно миновала улицу с бегущими по обочинам и что-то кричащими ребятишками, с девчатами, машущими вслед платочками, и, выйдя в поле, устремилась дальше, набирая скорость.

В один из этих очень жарких (не только из-за солнца) дней сводная батарея нашего полка – всего три машины, – оторвавшись далеко от своей пехоты, остановилась прямо на полевой дороге, на самом верху холма с пологими, спокойными склонами. Дальше двигаться одним было опасно, а отсюда отличный круговой обзор.

Сплевывая мелкий сухой песок, постоянно хрустящий на зубах, экипажи, оставив по наблюдателю на каждой башне, располагаются в куцей тени своих машин для перекура. Водителей [103] без труда можно узнать по воспаленным, покрасневшим глазам.

Знойно и тихо. Над отдаленными холмами струится марево, в начинающей увядать траве упоенно стрекочут невидимые степные музыканты. Время тянется томительно медленно, начинаю клевать носом. Вдруг с последней машины громко крикнули: «Внимание! С тыла подходит наша пехота!» Все лениво повернули головы в ту сторону, где проселок, окаймленный редкими пыльными кустами, делает крутой поворот и скрывается под бугром, но ничего не увидели. Только спустя несколько минут в поле нашего зрения возникла голова, затем плечи – и вот уже одинокая фигурка движется по дороге, вздымая облачка легкой желтой пыли при каждом шаге. Когда солдат поравнялся с нашей небольшой колонной, все мы невольно заулыбались: очень уж мал был ростом и забавно выглядел этот первый вестник нашей славной «царицы полей». Наискось, поперек груди солдатика висел на укороченном ремне ППШ, казавшийся непомерно большим. Из-за автомата выглядывал вздернутый веснушчатый нос и поблескивали живые, совершенно ребячьи глаза. Маленькая пилотка надвинута на бровки, добела выгоревшие на летнем солнце. Обмундирование, однако, перешито по росту и хорошо подогнано, только сапоги великоваты. Вся одежда, от пилотки до сапог, запорошена пылью.

Подойдя к нашей машине, он поздоровался, стараясь говорить басом, но это у него плохо получалось. Заметив наши улыбки, обиженно насупился.

– Эй, солдат! Ты что же, один наступаешь? – весело поинтересовался кто-то из самоходчиков, исподтишка подмигивая товарищам.

– Не, с ротой.

– С какой ротой? Это которая никак не может вырваться из населенного пункта Казачья Лопань? Говорят, она попала там в окружение...

Парнишка недоуменно заморгал белыми ресницами, всматриваясь в непроницаемо серьезное лицо шутника:

– Как же так? Мы ведь немца из Лопани выбили... там бой был.

– Это мы знаем, поддерживали вас... и видели, как ваших окружили...

– ?? – Незнакомец тревожно переступил с ноги на ногу. [104]

– ...тамошние хозяйки.

Все, слышавшие этот разговор, покатились со смеху, захихикал и парнишка. Кто-то дружески обнял его за плечи, а техник-лейтенант Скоморохов, водитель с первой машины, харьковчанин, сказал смеясь:

– Так что, брат, придется тебе занимать здесь вместе с нами круговую оборону и загорать, пока твои победу празднуют. А казачки там добрые – ты не опасайся.

– Садись-ка к нам в тенек, перекури, – протянул кисет Петров.

– Некурящий я, – мотнул головой парнишка, и сквозь загар и пыль на его щеках пробился румянец. – Весело у вас, – переключился он на другую тему, – здорово подначиваете... А наши поотстали. С зорькой выступили и все идем да идем почти без передышки. Я-то легкий: у меня один автомат.

Он уселся под бортом самоходки, положил ППШ на колени и попытался выбить из гнезда круглый толстый диск, но тот не поддавался. Смутившись еще больше, маленький солдат проворчал:

– Туго снимается, ч-черт!

– Дай-ка попробую, – предложил я.

Диск в самом деле сидел очень туго, и детской руке совладать с ним было не под силу.

– Спасибо, дядя, – поблагодарил мальчишка, не зная, как надо обращаться ко мне, потому что я был в комбинезоне, и, ловко вставив на место другой, снаряженный, диск, начал привычными движениями набивать короткими желтыми патронами снятый.

– И не боязно тебе, хлопчику, воевать? – сочувственно спросил, подойдя к нашей группе, добродушный сержант Кот, заряжающий из экипажа Сулимова.

– Как бы вам сказать? – рассудительно отвечал тот (ему приятно было общее внимание взрослых, хотя оно одновременно и стесняло его). – Большому, наверно, страшней: в него попасть легче. А я и между картошечных грядок залягу – меня не заметишь. У нас в полку еще пацаны есть, только постарше. Фриц упрется – ротный нас к себе: «А ну-ка, ребятки!» А мы свое дело знаем: незаметно, где по-пластунски, где на карачках, где бегом проберемся немцу в тыл или на фланг и поднимем шум. Отвлечем внимание противника – рота сразу вперед. Фриц-то теперь, сами знаете, пошел осторожный: [105] окружения шибко боится, чуть что – драпает... Так и воюем.

Помолчали.

– А тебе-то самому сколько?

– Тринадцать – четырнадцатый идет.

Мы невольно переглянулись. Кот надвинул брови на глаза и крепко взялся рукою за правый ус. Да, крепко насолил фашист нашим людям, такие горы горя обрушил на землю нашу, что даже дети взялись за оружие...

Потолковали еще немного. Мальчишка оказался моим земляком из-под Смоленска. Отец и мать погибли у него на глазах от немецкой бомбы в начале июля 1941-го, а несколькими днями позже одиннадцатилетнего пацана подобрали солдаты стрелкового полка, отступавшего в наших краях. Землячок прижился у красноармейцев, которые его всячески оберегали, стойко перенес кошмар длительного отступления и теперь идет с родным полком на запад.

В этом году ему доверили автомат.

Разговаривая с нами, он не забывал внимательно посматривать назад, на дорогу, по которой пришел, и вдруг быстро поднялся, оборвав беседу на полуслове:

– Наше боевое показалось. Ну, мне пора. Счастливо вам!

Привычным движением переведя на грудь автомат и сразу сделавшись как-то старше и собраннее, мальчик-солдат зашагал по дороге вперед. И я не успел даже спросить у него имя.

Через двадцать минут на нашем бугре появилась усталая пехота – рота численностью чуть побольше взвода, – и мы двинулись дальше, предварительно разгрузив или посадив на броню тяжело навьюченных солдат. Каждый из них, кроме личного оружия и снаряжения, что-нибудь да тащил на себе: либо длинное и тяжелое противотанковое ружье, либо ручной пулемет, либо ротный минометик, либо ящик с минами или патронами.

В Казачьей Лопани (или это было в Красном Хуторе?) противник, успев крепко окопаться, встретил нас интенсивным огнем. Особенно досаждали минометы – главный недруг пехотинцев, а используют немцы в бою свои минометы мастерски, ничего не скажешь. Пехота наша кое-как подобралась к крайним хатам и там застряла. Тогда нескольким тридцатьчетверкам и батарее наших СУ приказано было помочь пехоте огнем и гусеницами. Разбросанное по склонам балок и балочек большое [106] село все опоясано и пересечено окопами и траншеями, через которые то и дело приходилось переползать нашим машинам с риском засесть. Немцы беспрепятственно пропускали боевые машины и снова с ожесточением принимались бить по пехоте. Видимо, у них было маловато артиллерии. Приближаясь к одной из линий окопов, в смотровую щель прямо перед собой вижу, как солдаты в мундирах неприятного, мышастого цвета шарахнулись, словно тараканы от света, влево и вправо по окопу, показывая горбатые спины. В нескольких метрах от самоходки выпрямился вдруг офицер, отводя руку со связкой гранат назад – для броска. Быстро выжимаю акселератор до упора – машина, взревев, ринулась на свежий бруствер, мелькнула в воздухе офицерская фуражка...

– Эх, сапоги какие пропали! Хром... – раздается в наушниках голос наводчика, должно быть увидевшего через перископ, что осталось от гитлеровца. – Опытный, однако, был стервец: и мертвую зону нашу знал, и что у нас ни одного пулемета нет. И не робкого десятка.