Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

– Р-рота-а! Ста-ановись!

Еще о товарищах по взводу.

Симпатичнейший человек – Володя Гончаренко из Днепропетровска, чернявый, с едва пробивающимся пушком над верхней губой, с красивыми карими глазами, в которых застыла какая-то затаенная тоска. Володя – живая совесть роты. Его всегда призывают помочь рассудить, кто прав, кто виноват, в самых щекотливых случаях. Он почти на год моложе меня.

Анатолий Платонов – земляк и друг Гончаренко. У него бледное, словно бы припухлое лицо, проницательный взгляд и барственно спокойные движения. Володя – сама доброжелательность. Умный Анатолий бывает порою ядовито-насмешлив. Его лаконичных реплик-характеристик во взводе немного побаивались. Вайсберга, например, который вечно ежился и трубно сморкался, с его уныло опущенным большим носом, сделавшимся от холода похожим на спелую сливу, Платонов окрестил как-то «сыном украинского народа». От этого хотя и смешного, но ехидного прозвища попахивает «жовто-блакытной самостийностью», как отметил скромный и молчаливый курсант Кожемякин, шахтерский парень из Донбасса.

С Виктором Кожемякиным мы очень подружились, так же как и с Володей Стефановым, земляком, которого я встретил еще в Магнитке, в военкомате, среди большой толпы остриженных наголо призывников, явившихся для прохождения медкомиссии.

Румянощекий Аржанухин, по прозвищу Уралец-Сибиряк, или Мы-Уральцы, у которого имелось больше всего теплых вещей, присланных или привезенных заботливыми родителями, но который все равно ужасно боялся мороза. В письме своей однокласснице он весьма красочно описывал, как трудно и с какими мучениями переносят челябинскую зиму те ребята, кого сюда забросила война с Украины, особенно Южной, да и вообще все, кто жил западнее Волги. «Но мы, уральцы и сибиряки...» – патетически продолжал далее наш свердловчанин, собираясь, очевидно, скромно намекнуть на свои львиные качества. Эти роковые слова случайно попали на глаза Платонову, когда тот протискивался между нашими нарами и спиной Аржанухина, пристроившегося писать на подоконнике. С того же дня Мы-Уральцы сделалось вторым именем нашего «морозостойкого» товарища. Под английской шинелкой, тонкого [34] сукна и греющей только летом, истинно африканской шинелью, он носил ватник, который, выбиваясь из-под поясного ремня, вечно торчал смешным горбом на спине. Тесемки на ушанке наш уралец завязывал всегда с таким расчетом, чтобы шапку можно было в случае необходимости без труда напялить на атакованные морозом уши. Рукавицы были у него на меху, но он стыдливо прятал их внутри армейских, более просторных. Свои двойные рукавички Мы-Уральцы носил, стянув с пальцев примерно на треть, поэтому руки его, удлиненные таким способом, напоминали, в сочетании с согбенной спиной, передние конечности орангутанга. Уморительно выглядела фигура Аржанухина на фоне строя. Если наш взвод отправлялся, согласно расписанию, на самоподготовку в такой класс, где имелась возможность подтопить буржуйку, он с непостижимой проворностью успевал пристроиться у самой печки. Когда она раскалялась докрасна, излучая живительное тепло, Уралец-Сибиряк, блаженствуя, начинал клевать носом. Однажды он заснул так крепко, что прожег насквозь правую полу шинели. Курсанты все были заняты своими делами, то есть «замыкались на массу» (на танкистском жаргоне это означает «дремали») или при тусклом свете слабенькой электролампочки составляли «конспекты на родину», так что «пожар» замечен был лишь тогда, когда в помещении сногсшибательно завоняло жженым аглицким сукном.

При этой небольшой своей слабости наш взводный запевала был сердечным и покладистым парнем и очень любил песню. Не любят петь, если даже и умеют, только злые и завистливые, словом, нехорошие люди.

Звучный и крепкий, как у молодого бычка, голос Аржанухина конечно же сильно уступал в артистичности бархатному драматическому тенору ротного запевалы Радченко, чернобрового красавца, у которого, хотя увольнительных в училище нашем не полагалось, разве что в исключительных случаях, и несмотря на строгие нравы уралочек, все-таки появились в городе поклонницы. Это обнаружилось чисто случайно: однажды наш батальон, маршируя через город, задержался у перекрестка, и там у Радченко произошла короткая, но очень трогательная перекличка с некоей Валюшей.

Пели мы часто и с большим желанием. Песня всегда была нашим другом и помощником. И наверное, получалось у нас неплохо, потому что когда рота, «рубившая» вниз по улице [35] Цвиллинга, главной городской магистрали Челябинска, направляясь в баню или на воскресник, запевала «Таню-Танюшу», то ножки девушек, идущих по тротуарам, сами сбивались на фокстрот.

Ефим Аронович из нашей тюфячной тройки, полненький и тоже «утепленный», обычно что-то жующий втихомолку, когда уляжется на свои две трети тюфяка, задумчиво уставясь в доски нар второго яруса.

Никодим Филинских, попросту Кодя, невысокий, широкоскулый и курносый, восхитительно конопатый.

Костя Стельмах – скромнейший паренек, очень выдержанный, исполнительный и всегда подтянутый. Судя по его виду, служба как будто ему не в тягость, хотя юноша этот вовсе не богатырского сложения. Просто Костя готовится к предстоящим нам делам не за страх, а за совесть. Таких людей нельзя не уважать.

Жилистый, сердитый, весь какой-то колючий Бострем, с которым однажды мы подрались не помню из-за чего. Легкий, ниже среднего роста, он смело навязывает противнику ближний бой, мастерски бодаясь головой. До призыва работал шофером, и многое из того, что нам приходится здесь постигать впервые, ему не в новинку.

Павел Снегирев – прекрасный человек. И это не только мое личное мнение. Мы называем его любовно, как Корчагина, – Павка. 22 ноября

Сегодня услышали по радио долгожданную радостную весть: наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление северо-западнее и южнее города. Они наступают уже три дня и за это время продвинулись вперед на 60—70 километров. Здорово! 23 ноября

Войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов, разгромив несколько фашистских дивизий, пытавшихся помешать сомкнуться нашим «клещам», соединились в районе городов Советский и Калач. Немецкое окружение Сталинграда в результате само оказалось в окружении! [36]

Очень запомнились нам декабрьские занятия по тактике, особенно такой прием обучения, как «пеший по-танковому», да еще и по снежной целине. Руководитель занятий капитан Мельников, человек строгий и сухой, не давал курсантам никакой потачки. Сам он, производя разбор учения, мог подолгу невозмутимо стоять в хромовых сапогах на лютом морозе, даже не переминаясь с ноги на ногу. Тесемки на его шапке, по-видимому, никогда не развязывались и были так аккуратно заправлены наверху, что их вообще не было видно. А нам на время полевых занятий выдавались валенки, обычно не успевшие просохнуть как следует, но все-таки в них, когда ты в движении, ногам теплее, чем в сапогах, даже если за голенище набивается снег. И наушники у шапки разрешалось опустить. Но все равно после долгого лазания по оврагам, в которые нынче намело целую пропасть снегу, вспотев даже в «союзных» шинелях, мы тряслись потом, после «взятия высоты», где-нибудь наверху, на сквозном ветру. И как ни стыдно бывало нам перед капитаном, мы плохо слышали его очень дельные выкладки, когда он подбивал итоги занятия, строго и педантично анализируя и оценивая действия каждого экипажа и танковой роты в целом. В эти минуты мы думали лишь о том, как бы не обморозиться. Позже, во второй половине зимы, наш преподаватель тактики уехал стажироваться в действующую армию, и мы облегченно вздохнули.

Продолжил эти занятия с нами майор Бойцов (удивительно подходят некоторым людям их фамилии), молодой, рослый и веселый. Таких людей, как он, встречаешь нечасто, и они запоминаются навсегда. Те же тактические задачи, и снега по пояс и даже по грудь, и пот по спине, а затем озноб на пронизывающем ветру – и все казалось не таким уж и трудным, потому что умел человек-командир и пошутить, ободряя курсанта, и пристыдить, и приструнить вовремя и строго, но как-то необидно. Выходил он в поле не в дубленом «романовском» полушубке, а в шинели и дрог наравне с нами или на заброшенном мусульманском кладбище, среди уныло торчащих из глубокого снега, покосившихся плоских надгробных камней, или в каком-нибудь логу, под нависшим гребнем сугроба, либо в лесном урочище. И уже от этого одного становилось легче терпеть мороз и ветер.

Однажды на занятии в классе, не теплом, но и не очень холодном, задремал, верный своей привычке, Аржанухин, который [37] из тактических соображений уселся где-то в задних рядах, подальше от преподавательского стола. Ряды состояли из фанерных стульев с откидными сиденьями и откидными же, большей частью поломанными, столиками на задней стороне спинки. Мебель эту свезли сюда не иначе как из пустующих залов заседаний за ненадобностью: заседаниями фронту не поможешь.

Майор, как обычно, давал неожиданные и трудные вводные, проверяя сообразительность будущих механиков-водителей и командиров машин. Он и в учебной аудитории умело создавал атмосферу танкового боя, то и дело изменяя ситуацию, держа нас в постоянном напряжении, заставляя все время мыслить, не поддаваясь первому душевному порыву, при решении той или иной тактической задачи. Нет, наш наставник отнюдь не отрицал ни смелости, ни риска при принятии решения (бой есть бой!), но всячески добивался, чтобы и то и другое было по возможности разумно. «Умереть в бою – нетрудно, победить и остаться живым – значительно трудней, – охлаждал он горячие стриженые головы. – Тут одним «ура» не возьмешь. Да и кто тебя услышит за броней сквозь грохот и скрежет?»

Так же поступал преподаватель и в поле. На тактических занятиях он не только обучал нас взаимодействию в составе танкового экипажа, взвода и роты, но и давал нам прочувствовать состояние бойцов танкового десанта. Для этого на одном из учений всех курсантов, кроме назначенных членами экипажей легких танков, он усадил на броню. И вот взвод Т-26 по условному сигналу ринулся на штурм высоты, занятой «противником». Окутанные снежными облачками, мчались по белому полю юркие машины, хлопая на ходу холостыми патронами. Снежные вихри залепляют глаза десантникам, которые словно прилипли к башням, изо всех сил вцепившись в десантные скобы и крепко прижав к себе винтовки, чтобы не выронить, чего доброго, на каком-нибудь ухабе или при резком повороте. Танки несутся быстро, часто меняя курс, потому что «противник» ведет интенсивный противотанковый огонь (условный). За рычагами – опытные водители-инструкторы. Встречный ветер пронизывает тебя насквозь, мешает дышать и так и норовит сбросить тебя с брони. Сквозь его посвист и рев двигателей доносится трескотня пулеметов «неприятеля», засевшего в деревне. И ты чувствуешь себя привлекательной [38] живой мишенью, в которую целят одновременно все огневые точки.

Скорей бы сигнал на развертывание десанта: уже не ощущаешь рук от близости жгучего на морозе металла. Вот она – зеленая ракета! Танки чуть сбавляют ход, и мы кубарем ссыпаемся в мягкий снег, тотчас же подхватываемся и изо всех сил торопимся за танками, увязая в глубоком снегу. Протоптанные гусеницами узкие дорожки тянутся к окраинным домикам. Кто-то сообразительный выскочил на гусеничный след, и вот уже почти все наше отделение атакует не по уставу: двумя извивающимися вереницами. Ур-ра-а! Боевой клич нарастает как шквал и гремит над широким полем: и слева и справа тоже накатываются на высоту неровные цепи десантников. Быстрей, быстрей! Лица наши горят от быстрого бега и резкого на просторе ветра. Совсем немного осталось...

Уже три танка, шедшие перед нами, похоже, замедляют ход и один за другим останавливаются наверху, почти у самых изб. И когда мы, с подкатившимся к самому горлу сердцем, поравнялись наконец с боевыми машинами – над нашими головами круто взмыли две красные ракеты, возвещая о взятии высоты. «Бой» окончен. Майор, высунувшись из командирского люка головного танка выше пояса, с удовольствием поглядывает на разгоряченную удачной атакой пехоту, а из кривых деревенских улочек, обозначенных глубокими пешеходными тропками, сбегается возбужденная ребятня. Мальки до глаз закутаны кто в теплый бабий платок, кто в отцовский башлык. Дотошный ребячий народец с восхищением глазеет на танки, над которыми курится белый пар, словно над остывающими после долгой скачки конями, на водителей в черных танкошлемах, шныряет между толпящимися там и сям группами курсантов. Наши учебные винтовки и деревянные гранаты, утяжеленные железными рубашками, дети принимают за всамделишное оружие, а мальчишки, что побойчей, выпрашивают у безусых дядей «патрончик», то есть стреляную гильзу, но у нас ее нет. Кто-то объясняет ребятам, что поживиться они могут там, где были установлены пулеметы... Но мне пора уже вернуться в тактический класс.

После очередной вводной: «Вы в атаке. Противник ведет сильный артогонь. У вашего танка вдруг заглох двигатель. Ваши действия как механика-водителя?» – преподаватель выждал несколько секунд и громко вызвал: [39]

– Курсант Аржанухин!

Сосед слева незаметно толкнул спящего локтем в бок, а сзади кто-то торопливо шепнул:

– Открыть люк-лаз и срочно оставить машину.

Испуганно вскочивший соня добросовестно и даже не без лихости отбарабанил ответ. Великолепные брови Бойцова вопросительно выгнулись вверх, а курсанты судорожно корчились от душившего их смеха, стараясь не очень скрипеть рассохшимися сиденьями. После короткого замешательства майор, рубанув воздух рукой, обескураженно воскликнул:

– А ведь опять спал... Эх, русское офицерье! – и захохотал вместе со взводом.

Изумительно скучного, должно быть, не вполне здорового и поэтому сильно уставшего преподавателя ГСМ (горюче-смазочных материалов) мы называли между собой Водомаслозаправщиком. Глупо, конечно, тем более что кому-нибудь из нас, технарей, в будущем, вполне возможно, придется заниматься этим архиважным в автобронетанковых войсках делом. 26 декабря

Наши войска на внешнем кольце окружения Сталинграда продвинулись на 15—20 километров вперед. 27 декабря

Наступающие части Красной Армии вышли в район Среднего Дона.

28 декабря

Количество пленных немцев в районе Сталинграда превысило 35 тысяч.

Сводки очень выразительные. 30 декабря

На одном из участков, должно быть, внутреннего кольца перешел линию фронта командир батальона противника и сдался в плен – допекло! Ему предложили вернуться к своим, он снова пришел и привел в плен свой батальон. [40] 31 декабря

Выбегая на построение, краем уха услышал знакомый звучный голос из Ленкомнаты: «Ломая сопротивление противника, войска... фронтов продолжают упорно продвигаться вперед... Захвачен эшелон самолетов...» У нас сегодня вождение.

* * *

Декабрь ТАМ прошел нормально: группа войск Манштейна, как ни пыталась разорвать кольцо окружения, которое намертво замкнулось вокруг фашистских армий под Сталинградом, в конце концов отброшена на юг, понеся при этом большие потери, и теперь откатывается к Ростову-на-Дону. Под угрозой быть отрезанными оказались немцы и на Северном Кавказе: Южный фронт и Северная группа Закавказского фронта перешли в наступление против северокавказской группировки гитлеровских войск, а Юго-Западный фронт продолжает наступать в восточной части Донбасса. [41] 1943 год 1 января

Новый год наступил в самый разгар битвы в Сталинграде, на обоих «кольцах» – внутреннем и внешнем. Тщетно пытается немецкое командование любой ценой спасти 6-ю общевойсковую и 4-ю танковую армии из советского капкана. Как прав Ютель! Веселенькое, ничего не скажешь, Рождество у фрицев, с «хлопушками» и «фейерверками»...

Встречаю новогодие в полнейшем одиночестве на танкодроме, в лесу, недалеко от опушки, в остывающей землянке, которую меня оставили отапливать, чтобы очередная группа курсантов, прибыв рано утром на вождение, не выбивала на морозе дробь зубами и ногами.

Добросовестно прокочегарив до позднего вечера, смены так и не дождался. Уже брошено в широкий зев прожорливой кирпичной печи последнее полено, а ни топора, ни пилы нет. Подтаскиваю дверь, сбитую из промерзлых толстых досок и сорвавшуюся из-за своей тяжести с петель, к самой топке и от нечего делать пробую сидя дремать, устроившись на двери. Из печи в лицо веет жаром, а спину так и прихватывает холодом: мороз ночью усилился. Уже потускнели и покрылись серым пеплом угли, рдеют только две-три крупные головешки; «уж полночь близится», а сменщиков «все нет». Что они там? Забыли, что ли, про меня? Не может быть. Наверное, просто поздно спохватились и не рискнули ночью да в мороз послать курсанта в сколько-то там километровую даль от города: запросто можно заблудиться и замерзнуть. Однако терпеть стужу, которая постепенно заполнила землянку от стылого и скользкого земляного пола до самой крыши, сделалось невмоготу. Нужно было что-то предпринимать. Выйдя из землянки, задумчиво [42] бреду к опушке, откуда сквозь стволы деревьев видел днем в отдалении несколько домиков. Остановившись под сосной, с надеждой всматриваюсь в реденькие огоньки небольшой деревушки. На сердце сразу как-то легче стало: все же ты не один на свете. Сквозь скрип снега под моими сапогами почудился мне звук пилы. Прекращаю на минуту пританцовывать на месте: точно! Проваливаясь в снег выше голенищ, спешу туда через нетронутое белое поле, синевато отливающее под луной, останавливаюсь время от времени, чтобы прислушаться. Визжит! Визг пилы словно песня. Кто-то среди ночи пилит дрова. Войдя, запыхавшись, во двор, кратко объясняю ничуть не удивившимся хозяевам причину столь позднего визита. Пилу двуручную мне доверили, и я, воротясь к своей землянке, кое-как разделал на метровые поленья верхнюю половину высокой сосны, нечаянно поваленной тяжелым КВ. Пила оказалась очень острой, и промерзшая древесина хорошо поддавалась. Разогрелся. Зарядив пятью поленьями печь, отнес инструмент обратно, преисполненный самой теплой благодарности к совершенно незнакомым людям. Пожелав мужчине, коловшему звонкие дрова у крыльца, и его семье здоровья и счастья в новом году, возвращаюсь по своему следу назад, затаскиваю все дрова в землянку, пристраиваю увесистую дверь на место, чтобы сберечь тепло. Теперь можно поудобнее усесться на толстый кругляш перед печью, в которой, весело пощелкивая, уже разгорается подтопка – мелкие сосновые сучья. Спать расхотелось, да и не на чем. Чтобы скоротать как-нибудь длинную ночь, начинаю перечитывать полученные в декабре письма.

Вот треугольничек от мамы из Сампура – райцентра в Тамбовской области, куда она эвакуировалась с сестренками из Смоленска. У них по-прежнему трудно: в морозы Майка вынуждена пропускать уроки из-за плохой одежонки, с питанием тоже неважно. А мать накануне Нового года вместе с теплыми длинными вязаными носками додумалась послать мне, словно маленькому, круглых бледно-розовых пряников, из которых в посылке уцелел лишь один в паре с обломком ржаного сухаря, запутавшегося в обшивке. Небольшая посылочка оказалась бессовестно выпотрошенной. Уж лучше бы сестренки эти пряники съели! Растерянно ощупав полупустой мешочек, обратился было с претензией к работнице почты, но она только плечами передернула и в сердцах, как будто не меня, а ее ограбили, отрезала, что почта не отвечает [43] за сохранность посылок в мягкой упаковке. Странное какое-то установление...

Следующим в пачке лежало письмо с фронта от дяди Миши. Он мобилизован летом 41-го, хотя ему тогда уже перевалило за пятьдесят, служит при штабе армии (судя по адресу), и должность его мне, понятно, неизвестна. В первую империалистическую войну был начальником штаба батальона. Воевал и в гражданскую.

А вот треугольничек дяди Бори. Агроном, влюбленный в свое дело, добродушнейший человек, он после нападения Германии стал зенитчиком. Это превращение мне кажется символичным: труженик, лелеющий землю, работающий на ней не покладая рук, теперь этими самыми руками уничтожает самый зловредный и отвратительный сорняк на ниве человеческой истории – фашистскую нечисть, наглых захватчиков, что распахивают чужие земли бомбами и снарядами, сея смерть всему живому и сводя на нет плоды долгого и упорного труда многих поколений.

Двоюродная сестра Иринка (Борисовна) сообщает из Калинина о больших разрушениях, сделанных фашистами за короткое время хозяйничанья в оккупированном городе, о смерти многих тверичей. Погибла и наша бабушка. Она вместе со своей старинной подругой, тоже учительницей, покинула родной город, не желая очутиться под одной крышей с каким-нибудь баварским громилой или белобрысым потомком тевтонского рыцаря из Орденской (ныне Восточной) Пруссии. Морозной ночью старушек застала в открытом поле сильная метель. Бредя по глубокому снегу и борясь с ветром, они совершенно выбились из сил, присели передохнуть в придорожном ельничке (там было потише) и заснули навсегда... Тела их нашли колхозники, вышедшие на расчистку прифронтовой дороги от снежных заносов. Кто-то из работавших возле обочины случайно обратил внимание на черный лоскут, торчавший из свежего сугроба под елкой. Лоскут этот оказался краем полы бабушкиной шубы. Первым погиб ее средний сын, как и должно мужчине, а месяцем позже и она сама, вечная хлопотунья и заботница, мать шестерых детей, давно уже вышедших в люди. И дедовский дом, где родились и выросли ее дети, – скромный домик из красного кирпича на берегу Волги, немного повыше впадения Тверцы, – разрушен немецким снарядом... [44]

Только о ленинградцах наших ничего пока не знаю. Мама не имеет о них никаких сведений. Представляю, как маме тревожно и тяжело: там осталась ее старая мать, двое братьев и сестра – все с семьями. Дядя Яша, носящий фамилию Филиппов, а не Смирнов по вине пьяного в дым церковного причета, совершавшего обряд крещения, – инженер судостроительного завода имени Андре Марти, а Ленька, его сын, наверное, на фронте. Другой дядя, Александр Смирнов, великолепный слесарь-лекальщик, работает на Балтийском заводе. У него двое ребятишек. У тети Маруси – один. Живы ли наши родичи? Город плотно блокирован врагом с осени 1941-го, и о жестоких страданиях его жителей от холода и голода доходят страшные вести. Но город Ленина, славный своими революционными традициями, держится. Держится, несмотря ни на что. Его замечательные люди – рабочая гвардия и моряки-балтийцы, бойцы и командиры всех родов войск – не падают духом, как им ни трудно, и не только неколебимо стоят на всех оборонительных рубежах, но и наносят весьма ощутимые удары по врагу, который уже решил, что взять Ленинград – дело времени (разумеется, при активной поддержке со стороны голода и холода в сочетании с варварскими систематическими обстрелами городских кварталов из осадных орудий и частыми массированными бомбардировками с воздуха).

Ночь новогодняя прошла в невеселых раздумьях: мрачные мысли почему-то сами собой лезут в голову, когда в желудке пусто. И всего только не поужинал! А в Ленинграде... Время от времени поднимаюсь со своего чурбана, чтобы подбросить дров и постоять, прижимаясь спиной к печи, которая по неизвестным мне причинам никак не желала делаться горячей, хотя топливо пожирала вполне исправно.

Дров хватило все же до прихода курсанта, присланного на смену. Он заявился лишь в середине дня, с двумя котелками в руках, недовольный и хмурый, так как в училище сегодня, оказывается, все отдыхают и занятий никаких нет, в том числе и вождения. Пока я усердно трудился над слегка подогретыми ужином и завтраком, сваленными в один котелок, сменщик мой, показав на другую, пустую посудину, с некоторым смущением признался, что по дороге нечаянно пролил праздничный компот, однако выражение его лица и интонации голоса показались мне не совсем искренними. Черт с ним! Обрадованный тем, что наконец могу отправиться спать, великодушно указываю [45] товарищу направление к дому, где мне одалживали пилу, и отправляюсь восвояси.

В роте меня ожидала радость: пришло извещение о посылке из Магнитогорского детдома.

На следующий день, вечером, после занятий, фанерный ящичек, обтянутый белой материей, был доставлен мною в казарму. В нем оказался настоящий клад: на плотно уложенных черных сухарях красовался добрый кусок сала и полголовки круглого сыру. Это, конечно, расстарались Катя (ее произвели в кладовщицы), Мария Михайловна и грустная Галя. В письмеце, вложенном в посылку, множество приветов от моих младших «корешей»: Юлая, Николки, Альберта и других. Спасибо вам, друзья мои, за добрые пожелания на Новый год, за все! Но куда девать неожиданно свалившееся богатство? Тумбочек у нас нет, под тюфяки класть ничего не разрешается. Старшина каждый день лично проверяет, хотя и дневальные делают это ничуть не хуже. Носить с собой? В чем? У нас нет даже полевых сумок... То в одном, то в другом учебном взводе, шагающем на занятия, можно увидеть счастливчиков, которые вынуждены повсюду таскать с собой тряпичную торбочку с провиантом. Неудобно, некрасиво и – стыдно. Решение пришло не сразу, а после некоторых желудочно-собственнических колебаний. Половина припаса была поделена между лучшими друзьями, остальное кое-как рассовано по карманам, что тоже было не очень удобно, но все же не торба. А сало, которое надо было есть экономно, пришлось-таки несколько дней носить, завернутое в тряпицу и маскируя за пазухой, пока оно не «растаяло». И с каким облегчением вздохнулось, когда вся эта «прикормка» кончилась! Чего стоил хотя бы проникновенный взгляд А. П., который на другой день после доставки того памятного ящичка в казарму подошел ко мне и попросил пару сухарей, чтобы «хватило хлеба на ужин». Сухари он, конечно, получил, но почему-то ни словом не обмолвился о своем друге Гончаренко, которому тоже неоткуда ждать «подкрепления». Эх, сразу бы все содержимое посылки съесть всем отделением – и точка, но было уже поздно...

А есть нам всегда хотелось очень, особенно после занятий на морозе. И не забыть наших ухищрений раздобыть что-нибудь съедобное: кочан капусты, например, замечательной мороженой капусты, превратившейся в кусок льда, или несколько картофелин, вынесенных в ведре с грязной водой и очистками [46] через черный ход пищеблока, когда на кухне работал наряд из нашей роты, или хотя бы жмых, предназначенный для откормки свиней. Похищенную предприимчивым курсантом плиту жмыха (плиткой ее не назовешь) при первой же возможности разбивали на мелкие осколки и прятали в карманы. Кто-то из ребят имел неосторожность засунуть в наволочку своей подушки кусочек жмыха про запас.

После вечерней поверки, в неофициальной ее части, старый старшина, выждав, когда уйдет командир роты, произнес следующую трогательную речь: «Товарищи курсанты! 13-я рота! До чего ж мы дожили... – Тут старшина горестно тряхнул своим чубом и продолжал дрогнувшим голосом: – У несчастных свинок, животных несмышленых, последний паек отнимаем...» В этом месте он вздохнул со всхлипом, помолчал, отыскивая взглядом помкомвзвода, на территории которого был обнаружен злополучный обломок подсолнечного жмыха, потом вдруг яростно сверкнул глазами и хрипло рявкнул: «Товарищ сержант! А того разгильдяя – под нары!»

«Под нары» – это значит вне очереди мыть полы под нарами, где передвигаться можно было с большим трудом только на четвереньках, низко пригибая голову. Полы под нарами относительно чистые, так что все мытье заключалось в умении протереть мокрой тряпкой доски пола, не насажав себе при этом шишек на лбу и на макушке о множество деревянных стоек, подпирающих наши спальные места.

С особым энтузиазмом ходили мы в наряд по пищеблоку, потому что там можно было набить желудок всяким овощем, не говоря уже о том, что после обеда работающим на кухне при очистке котлов давали похлебать чего-нибудь из первого. Некоторые из нас возвращались с суточного дежурства мучимые сильной изжогой или с расстроенными желудками...

Курящие страдали (доброй половине из нас это было непонятно) из-за отсутствия табака: его не выдавали курсантам. А денег у нас не было, так как еще в прошлом июне в ЧВАШМ мы все, как один, с энтузиазмом подписались на оборонный заем на все свое годовое денежное довольствие. В месяц курсанту полагалось 40 солдатских рублей, но эти деньги не очень-то выручили бы наших курцов, потому что стакан самосада на базаре в Челябинске стоил сто рублей, а одна самокрутка – десять. Да и как попадешь на рынок, если увольнительные в город не разрешались. На перерывах между занятиями частенько [47] можно было наблюдать, как бычок, бережно передаваемый из рук в руки, словно бог весть какая драгоценность, докуривался, наколотый обмусоленным концом на иголку, ввиду того что удержать его в пальцах было просто невозможно.

А занятия шли своим чередом. Сейчас, среди зимы, они часто состояли из сплошного дрожания от холода. Особенно ужасные места – это парки и тиры, где полы цементные, печей никаких и где было всегда холодней, чем на улице.

Первая стрельба в тире. На огневом рубеже три башни-кабины. В башне установлена малокалиберная винтовка с пушечным прицелом. Внутрь заходим по двое: командир орудия и заряжающий. Затем по команде меняемся обязанностями. Заняв свои места, ведем наблюдение: впереди, в отдалении – освещенная панорама пересеченной местности. Кабина плавно покачивается: наш «танк» движется. Низ у кабины напоминает пресс-папье, а снаружи к кабине приделан поручень, на который нажимает преподаватель огневой подготовки лейтенант Гусев, наш взводный. Вот за фанерной броней слышен его ровный голос:

– Справа – 30!

Наводчик, не отрываясь от прицела, торопливо вертит рукоятку механизма поворота башни.

– Танк противника! Дистанция – 500 метров. Бронебойным – заряжай!

Последние слова команды относятся ко мне. Остывшими пальцами не очень-то удобно в темноте засунуть маленький патрончик на свое место. Наконец ощупью перекос устранен, затвор щелкает.

– Готово!

А с правой стороны низкой сцены, на которой изображено поле боя, действительно ползет миниатюрный макет танка. Он не спеша движется вдоль фронта. Командир орудия открывает огонь, но танк скрывается за высоткой на левом краю сцены. Три моих «снаряда» тоже не причинили ему никакого вреда.

Посрамленные, вылезаем, вернее, выныриваем друг за другом из-под башни, у которой не забрана фанерой тыльная нижняя половина. Мой товарищ, недостаточно низко нагнувшись, задевает головой за деревянный кольцеобразный брус башенного каркаса и теряет шапку. Сконфузясь еще сильнее, он неловко приседает, чтобы достать ее, и засвечивает на лбу здоровенный синяк. [48]