Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

При этих словах его адъютант, стоящий рядом, скорчил гадливо-презрительную мину, быстро нагнулся, поднял с земли [365] никелированную немецкую зажигалку – подарок замкового Кирюши Тихонова – и, сильно размахнувшись, сделал вид, что швырнул ее в поле. На самом же деле она оказалась ловко зажатой у него в кулаке, который он, немного помедля, опустил с самым невозмутимым видом в карман шаровар. Вот фокусник! Ему бы в цирк...

Обидно, когда начальство рубит сплеча, не разбираясь, что к чему, но ничего не поделаешь. А я-то тоже хорош! Как будто в машине нельзя было переодеться...

– Есть отставить ремонт! – отвечаю и лезу на корму к ребятам помогать.

Болты мы ставим на места через один, чтобы сэкономить время. А каретку в КПП не сегодня так завтра все равно выводить из зацепления придется. Полковник нетерпеливо посматривает, сидя в «Виллисе», в нашу сторону. Хорошо еще, что крышку КПП мы не успели снять до его приезда. Наконец последний болт затянут, и, предводительствуемые полковником, словно он лучше нас знает, куда нам ехать, «пилим» на четвертой передаче со скоростью всего 10—12 километров в час. Минут через пятнадцать такой езды «Виллис» прибавляет скорости и исчезает из глаз, а мы, не решаясь остановиться, продолжаем ползти и только к ночи догоняем своих, хотя могли бы это сделать, если б нам не помешали, за какой-нибудь час-другой. 12 августа

Всю ночь полк преследует врага, буквально наступая ему на пятки, и целую ночь я мучаю несчастную машину, ведя ее на одной и той же передаче. Если встречался труднопроходимый участок (а это случилось несколько раз), то, преодолевая его, я регулировал скорость оборотами двигателя да обеими «планетарками» одновременно. При остановке колонны двигатель мой, естественно, глох, и заводить его приходилось с буксира, а когда рядом не оказывалось ни самоходки, ни танка или из-за сложившейся обстановки им было просто не до нашей машины, я заводил двигатель, выключая главный фрикцион, чтобы не мешала включенная передача, а движение начинал с бортовых – прыжком. И главный грелся. При коротких задержках, чтобы не заглушить мотора, тоже приходилось выжимать педаль сцепления, опять же «разогревая» [366] главный фрикцион. Так помог потрепать машину неизвестный полковник, к сожалению, в технике профан, хотя он и действовал в тот момент, побуждаемый самыми лучшими чувствами... К утру я уже затруднялся определить, кто больше устал за истекшие полсуток: наша машина или ее водитель. И угораздило же нас остановиться тогда на самом виду, да еще и у дороги, со своим ремонтом!

Ранним утром, когда наша колонна, состоявшая из нескольких ИСУ-152 и Т-34-85, вынуждена была задержаться для заправки горючим и снарядами, мы успели-таки выбить треклятую шестерню из зацепления. На кулисе, против прорези для четвертой передачи, выбиваю зубилом приметный крест, чтобы, увлекшись, не «воткнуть» случайно рычаг в запретную прорезь.

Днем продолжаем гнать фрица, который отстреливается кое-как, второпях. Пехоты нашей давно что-то не видно.

На нашей машине, отлично идущей, сегодня многолюдно и весело: кроме трех наших автоматчиков, на броне едут два пассажира – приблудившийся бронебойщик со своей долговязой «пушкой» и санинструктор Нина, Федькина зазноба.

Во второй половине дня стала появляться фашистская авиация. Чем это вызвано – нам понятно, и мы ухо держим востро. Сначала самолеты налетали поодиночке или в паре, но мы продолжали движение в колонне, на ходу увеличивая дистанцию между машинами и прибавляя скорости, так что немецкие бомбы понапрасну валили лес либо буравили болота по обеим сторонам дороги.

Надолго запомнится конец дня: на нашей машине из десяти человек совершенно невредимым, кроме меня, остался только заряжающий гвардии старший сержант Николай Зайцев. Серьезно ранило наводчика гвардии старшину Павла Лукина, двух автоматчиков и Нину, оцарапало замкового гвардии старшего сержанта Тихонова Кирилла, последнего нашего автоматчика и комбата. Незнакомый солдат-бронебойщик был убит наповал.

Дело было так. После очередного короткого воздушного нападения, во время которого на машине гвардии младшего техника-лейтенанта Кабылбекова близким взрывом покорежило левый ленивец, а у одной тридцатьчетверки, остановившейся почему-то прямо на дороге, 50-килограммовая бомба проломила крышу башни (экипаж, на его счастье, находился [367] вне машины), старший офицер, ведущий колонну, получил по рации приказ: прекратить движение и дождаться пехоты. Уставшие за долгий день танкисты и самоходчики, радуясь передышке, с удовольствием выполнили команду, быстро рассредоточив вдоль обеих опушек машины и замаскировав их ветвями. Место, где мы остановились, представляло собой длинную поляну, образованную раздавшимся вдруг в обе стороны от дороги хвойным лесом. Машина Кабылбекова получила повреждение при самом въезде на эту поляну и находилась метрах в пятидесяти от моей. Из-за деревьев у поворота лесной дороги выставлялась только передняя часть подбитой самоходки. От нас хорошо видно, что экипаж ее уже приступил к ремонту. Чуть впереди меня, развернувшись лбом к моей машине, стоит Т-34-85, хорошо укрытый низко нависшими над ним ветвистыми сучьями двух старых ив.

Корма нашей самоходки окружена дико разросшимся лесным малинником. Кусты его густо осыпаны крупными ягодами, спелыми и сочными. Нашлись и лакомки. Как только была закончена маскировка, Николай, Кирюша и один из автоматчиков решили «попастись», не отходя ни шагу от машины. Два других автоматчика остались у левого борта, обращенного к дороге, следить за воздухом и за поляной. Командир и наводчик тоже ведут наблюдение, высунувшись из башенных люков. Сидя за рычагами и покуривая в открытый лючок, словно в форточку, спокойно посматриваю на левую опушку с замаскированными танками и на дорогу, убегающую в дальний конец поляны и исчезающую в лесу. Пусть кто попробует сунуться сюда. Позади меня, прижавшись спиной к теплой моторной перегородке, клюет носом Нина. На броне, за башней, греется в лучах уже невысокого солнца бронебойщик. Очень тихо. Ни выстрела, ни звука мотора, будто и войны нет. Из лючка видно, как танцуют в воздухе, шелестя прозрачными, поблескивающими на солнце крыльями, большие лесные стрекозы, гоняясь за добычей...

Вдруг впереди, вдоль опушки, приближаясь к нашей машине, взметнулось несколько невысоких взрывов, на башне что-то двукратно резко лопнуло, по броне ударила частая россыпь осколков и пуль – и тотчас звуки этого бешеного смертоносного смерча перекрыл пронзительно звенящий вой авиационного мотора. С опозданием захлопываю смотровой люк: неведомо откуда взявшийся мессер, строча из пушки и пулеметов, [368] стремительно пронесся на бреющем полете, почти касаясь верхушек деревьев. Едва стих вдалеке шум штурмовки, раздались стоны снаружи. Нина вскинулась, подхватила свою толстенную, увесистую суму и проворно вылезла из башни. Высовываюсь следом за ней по пояс из квадратного люка: два автоматчика беспомощно шевелятся на земле, возле самой гусеницы, а их товарищ стоит, прислонившись плечом к крылу, и зажимает правой рукой левую пониже локтя. Прямо передо мной, на моторной броне, неподвижно вытянулся, истекая кровью, солдат-бронебойщик: очередь крупнокалиберного пулемета прошила его тело. Убедившись, что наша помощь ему уже не нужна, Нина спустилась к автоматчикам, чтобы перевязать их. Кирюша вызвался ассистировать ей, а я прикрыл убитого малым брезентом.

Тревожный голос комбата позвал меня в машину. Поспешно влезаю в люк и вижу: наводчик, который еще минуту назад спокойно стоял на своем сиденье, сполз на днище и держится правой рукой за голову, а из-под пальцев по его лицу течет кровь. Гимнастерка на левом плече Лукина порвана и намокла от крови. Вдвоем с Кугаенко мы принимаемся неумело перевязывать молчащего старшину. Командир, просунув руки под мышки раненого, поддерживает его в сидячем положении, я орудую индивидуальными пакетами.

Не успел я до конца забинтовать плечо, фашистский истребитель снова с ревом промчался над поляной, но уже в обратном направлении, осыпая опушку пулями и снарядиками. Санинструктор и замковый, застигнутые врасплох, легли на раненых, прикрывая их. Самолет мгновенно исчез за деревьями, и мы с комбатом, обеспокоенные, выскакиваем из люков. Наш Кирюша, пыхтя, подсаживает Нину на броню. Мы подхватываем девушку под мышки и втаскиваем в башню.

Санитарка наша вся изранена. Пока мы бинтовали ей голову, руку, даже бедро, все шло хорошо. Доходит очередь до спины. Надо снимать гимнастерку и нательную рубаху. И всем очень неловко. У Нины сонные глаза, полуобморочное состояние, но она вяло двигает руками, защищаясь, когда мы пытаемся расстегнуть пуговицы на гимнастерке. Кугаенко выругался сквозь зубы, приказал мне держать девушку за руки, а сам храбро задрал на ней обмундирование вместе с бельем до самой шеи. Потом, стараясь не глядеть на Нинину грудь, полную и красивую, мы торопливо смазываем девичью нежную кожу [369] вокруг кровоточащих ранок и туго пеленаем стан широкими бинтами от пояса до самых лопаток. Наконец гимнастерка осторожно опущена, и Нина, тихо постанывая, улеглась с нашей помощью у моторной перегородки на разостланную комбатову шинель. Всего при перевязке мы насчитали у нее одиннадцать мелких осколочных ран. У левого борта полулежит Лукин, бессильно опираясь грудью на спинку моего сиденья, и изредка молча тяжело вздыхает.

– Бронелазарет! – криво усмехается Кугаенко. – Как теперь воевать-то будем, механик?

Пока мы оказывали помощь Лукину и Нине, тем временем Николай Зайцев и Кирюша с помощью легко раненного автоматчика перетащили двух остальных в укрытие – небольшое углубление у подножия старой толстой ракиты – и вернулись в машину.

Вокруг все спокойно и тихо. Только что ушли вперед тридцатьчетверки, кроме нашей соседки и той, что на дороге. Должно быть, танкисты решили рассредоточиться посильнее. Но нервничает Ваня Кугаенко у рации, вызывая санлетучку и требуя прислать с нею другого наводчика, стонут раненые, и лишь убитый лежит смирно.

В воздухе послышалось многоголосое гудение. Кто-то из боеспособных, выбравшись на башню, задрав голову, глядит в небо и с видом знатока рассуждает вслух (по голосу я узнал Зайцева):

– Ну, эти, наверно, летят по особому заданию.

А над нашей поляной, на высоте около четырехсот метров, выстроившись в ровную линию, уже неторопливо проплывают двенадцать Ю-87. И каждому из нас, кроме бронебойщика, нестерпимо хочется, чтобы они прошли дальше... Вот самолеты уже над центром поляны, вот поравнялись с нами. Кажется, не заметили... Уф-ф!

И тут самый левый штурмовик, очевидно флагманский, круто ныряет вниз, заваливаясь на левое крыло, отчего кажется, что он хищно изгибается, и идет прямо на нас. Снаряды, выпущенные асом, попадают по тридцатьчетверке и в борт нашей самоходки, но мы не двигаемся с места, чтобы не выдать себя. Спикировавший на эту же опушку второй «Юнкерс» бросает первые бомбы. Они начисто сметают с обеих машин всю маскировку. Сразу сделалось страшно неуютно. Стоять на месте больше нельзя. [370]

– Заводи! Быстро вперед! – не дожидаясь второго бомбового удара, кричит Кугаенко. – Да отодвиньте же Лукина от водителя!

Взяв с места по-Федькиному, с первой ускоренной, разгоняю машину, прижимаясь к опушке, и почти сразу перехожу на вторую – бомбы разорвались позади.

– Смотрите в оба за «лаптежниками»! – кричу командиру и заряжающему по ТПУ, прибавляя газу.

Машина описывает по поляне широкую дугу, мчится вдоль противоположной опушки в обратном направлении.

Еще один стервятник спикировал – мимо! В голове гул и легкое кружение от близкого и сильного взрыва. Это что ж они, сволочи, к одному мне прицепились? Черта вам лысого! Нас только прямым попаданием возьмешь! Да ты еще попади сперва, раскоряка фашистская! Снова взрыв – слева, через несколько секунд – впереди. Охотитесь, гады?! Делая резкие повороты, неожиданно меняю направление движения, выписываю большие восьмерки и зигзаги, прячусь вдруг в тень опушки и снова выскакиваю на дорогу. Простора для маневра много.

Проезжаю нарочно около самой тридцатьчетверки, выведенной из строя раньше, но на нее фрицы и внимания не обращают. Как рой разъяренных шершней, как вошедшие в азарт борзые, уже видящие перед самым своим носом мелькающий хвост добычи и готовые обогнать даже собственную тень, носятся над поляной «Юнкерсы», дико завывают, сваливаясь в пике, стегают по броне пушечно-пулеметными очередями и роют луг взрывами, то и дело осыпая самоходку землей. Да что же я им – мишень на учебном полигоне? Нервы мои больше не выдерживают. С разгону втыкаю машину в опушку, в тень, недалеко от того места, где все началось, но тотчас грохочет новый взрыв, и на башню нам обрушивается дерево. Видят, стервецы! Командир молчит, раненые, сжавшись, лежат на днище. «Опять заходит!» – с тоской произносит Кирюша, торопливо захлопывая приподнятую для наблюдения крышку квадратного люка. Это заставило меня немедля включить передачу, и машина полезла на третьей замедленной прямо через лес, валя деревья. На беду, в стороне от поляны место оказалось низким, сырым, и развернуться я побоялся, а только сбавил скорость. Перед машиной возникли вдруг две темные ели, толщиною в обхват, не меньше. Наезжаю сразу на обе. Деревья дрогнули, [371] но устояли. Сгоряча прибавляю газу – гусеницы, упершись в стволы елей, пробуксовали, прорезали дерн – и ИСУ уже сидит на днище, ни взад ни вперед. Тут и началось такое, перед которым все предыдущее показалось нам забавой...

Полуторастометровая просека, проложенная моей машиной напрямик от опушки к двум высоким елям, и две широких черных полосы от гусениц послужили отличным ориентиром для немецких летчиков. Они методически делали вдоль нее заход за заходом, бомбы ложились то дальше, то ближе к машине, иногда почти вплотную, но ни разу не задели ее. Край воронки от 100-килограммовой фугаски чернел всего в трех шагах от правой гусеницы. На пятом заходе (самолеты атаковали по одному) пикировщик поджег большой брезент, привязанный к правому крылу. Хуже всего было то, что рядом с ним, на том же крыле, находились два дополнительных бака с горючим...

После очередного захода, когда самолет выходил из пике, а следующий за ним только разворачивался, мы с Зайцевым успели столкнуть удушливо чадивший брезент с крыла и нырнуть обратно в люки. После седьмого отвинтили барашки и освободили баки от стяжных лент, промешкав при этом две-три лишние секунды, и «лаптежник» уже открыл огонь, но второпях выпустил длинную очередь выше башни, а то мы вряд ли бы смогли вернуться в машину. Еще одну вылазку пришлось сделать, чтобы сбросить на землю баки с газойлем.

Брезент, упавший в метре от гусеницы, густо дымил черным, облегчая задачу фашистским пилотам. Швырнув бомбу, самолет неторопливо описывал широкий круг и пристраивался в очередь – для нового бомбометания. Разъяренные неуязвимостью тяжелой самоходки, горе-асы снова и снова штурмовали нашу исушку, а нам только оставалось с замиранием сердца и крепко стиснутыми зубами встречать каждый новый вой, падающий на нас сверху вместе с треском очередей, и ожидать неминуемой смерти, но каждый раз мы получали новую минутную отсрочку... И самое ужасное в подобном положении – это невозможность действовать, хотя бы двигаться.

Во время девятого или десятого захода осколком бомбы ранило комбата, который, воспользовавшись короткой паузой, выскочил наружу посмотреть, как засела самоходка и нельзя ли чего предпринять, чтобы вырваться из этой западни. Кугаенко стоял под стволом пушки, как раз напротив моего [372] лючка, и успел пригнуться при взрыве бомбы, да так и остался в согнутом положении, схватившись руками за живот. Наводчик помог командиру забраться в башню, и мы с Кирюшей сделали перевязку. Осколок, к счастью Кугаенко, скользнул поперек живота и вспорол кожу, лишь слегка повредив мышцы, но крови было много. Ивану повезло: могло бы и совсем выпотрошить.

Тут с отчаяния и злости вспомнили мы о противотанковом ружье, которое лежит без пользы на моторной броне, рядом с мертвым хозяином, под малым брезентом. Втащили его за приклад внутрь башни. Подрагивая от распирающей нас мстительной радости, мы с Кириллом выдвинули длиннющий тонкий ствол из приоткрытого квадратного люка, загнали в казенник большой желтый патрон с черной головкой и стали выжидать удобного момента для выстрела. Только пристроили половчее ружье – спикировавший «Юнкерс» всадил снаряд прямо в рым (четыре таких кольца приварены по углам крыши башни для облегчения монтажа) слева от квадратного люка. Осколки брызнули вместе с пламенем внутрь боевого отделения, и Кирюше, не успевшему отскочить от люка, сильно оцарапало правый бок. К ружью стал заряжающий – последний целый «пушкарь».

Когда ж этот кошмар кончится? Но кровоточащий диск солнца, как назло, словно застрял в небе, проткнутый зазубренной верхушкой ели, и никак не может сползти за лес. Время как будто остановилось...

Три-четыре раза со злобой пальнули по стервятникам. Зайцев нажимал на спуск в тот момент, когда самолет начинал хищно крениться, переходя в пике. Но должно быть, мазал. Удобней было бы бить вслед «лаптежнику»: при выходе из пике он на какое-то мгновение зависает в «мертвой точке». Однако дошлые асы заходят все время с кормы, непрерывно ведя пушечно-пулеметный огонь.

Уже давно потерян счет бомбовым разрывам и диким завываниям пикировщиков, нервы наши натянуты до предела, как струна, готовая вот-вот лопнуть... И какой черт понес меня в лес?!

Вся земля вокруг машины изрыта воронками, которые быстро наполняются водой, темной, маслянистой; повыдраны с корнем кусты; переломаны, расщеплены и посечены осколками ближние деревья, а наша исушка стоит себе, точно заговоренная, [373] и, как горох, с дробным звоном отскакивают от ее толстых бортов и башни осколки и пули.

И хоть бы один наш «сокол» в небе появился! Мы помолились бы на него!

Руки и ноги у меня отяжелели и подчиняются с трудом, уши сильно заложило, голова медленно кружится, и в ней, будто в резонаторе, отдается и грохот взрывов, и треск очередей, и выворачивающее душу дикое завывание юнкерсовых сирен...

Из-за лесных макушек, с запада, со стороны моря, выползла черно-синяя тучка, разбухла на глазах, проглотила солнце. Уже из чрева тучи, прощаясь с землей, оно брызнуло сквозь узенькую прорезь веером красно-золотистых трасс и погасло. В лесу сразу сделалось почти темно. Наши изверги, еще по разу постучав по броне самоходки из пулеметов (бомбочки-то порасшвыряли впустую), убрались восвояси не солоно хлебавши. И «тогда считать мы стали раны, товарищей считать...».

Сперва, двигаясь на непослушных, подгибающихся в коленях ногах, которые сделались как бы ватными, мы с Зайцевым принесли на закорках раненых автоматчиков, оставленных под деревом на опушке. Затем в присутствии комбата, Кирюши и третьего автоматчика закопали прямо в вывороченную взрывом мокрую черную землю убитого бронебойщика. В карманах его мы не нашли никакого документа, ни письма – ничего... Затесал Николай с одного боку еловый столбик, вбил его в изголовье солдата, уснувшего вечным сном. Отсалютовали ему из его «бронебойки». Карандашом делаю надпись на столбике: «Бронебойщик, рядовой. Фамилия и часть неизвестны. ПТР №... Убит 12 августа 1944 года».

У нас семеро раненых, из них четверо – серьезно. Они часто просят воды. В бачках она давным-давно кончилась. Мы вынуждены брать затхлую воду из воронки и процеживать ее через полотенце. Напоив раненых, расстилаем на еще теплой надмоторной броне полусгоревший брезент и укладываем на него четверых наиболее пострадавших. Мы с Николаем примостились кое-как рядом с ними, положив для верности у себя под боком чужие автоматы. Командир с Кирюшей устроились в машине, а легко раненный автоматчик, баюкая руку с засевшим в ней осколком, начал тихо кружить вокруг машины: он вызвался дежурить первым.

Мгновенно засыпаю как убитый. Ночью стал накрапывать дождь, постепенно он усилился. Сквозь сон я почувствовал, [374] как по телу пробираются холодные струйки воды, как стынут руки и спина, но нет никаких сил пошевелиться: мышцы оцепенели, скованные страшной усталостью. 13 августа

Перед рассветом отыскала нас наконец санлетучка и увезла Нину, наводчика Лукина и двух автоматчиков. Легко раненные, по гвардейскому обычаю, отказались покинуть машину. В экипаже осталось нас четверо. Пятый – автоматчик, которому на месте удалили слепой осколок, наложили хорошую повязку и сделали противостолбнячный укол. Комбат наш станет пока за наводчика стрелять. Он это неплохо умеет.

Через час-полтора, когда достаточно развиднелось вокруг, привел на помощь свою ИСУ Кабылбеков, отремонтировавший за ночь с ребятами из ремвзвода подшипник левого ленивца, и выдернул нас. В глазах его я прочел искреннее сочувствие: на их машину вчера вечером ни одной бомбы не упало.

Выбравшись из коварного леса на злополучную опушку с измятыми и поломанными кустами малинника (намалинились!), задержались на пару минут около тридцатьчетверки, нашей вчерашней подруги по несчастью. Все люки в танке открыты настежь, а экипажа поблизости не видать. Заглянули в люк механика-водителя: на днище жирно блестит растекшееся масло. Мы хотели взять себе один ДТ. Места он немного займет, а вещь нужная. Однако оба пулемета оказались снятыми, снят был также прицел и клин замка орудия. Значит, машина не брошена в панике, а оставлена экипажем. Почему? Через трансмиссионный люк мы увидели разбитый картер КПП. Все трансмиссионное отделение залито и забрызгано маслом. В правом борту, как раз против коробки, светятся две небольшие пробоины от авиационных снарядов. Дырки эти нас не удивили: бортовая броня у нашего среднего танка всего 20 миллиметров.

Высосав через шланги остатки газойля из топливных баков поврежденного Т-34, мы с Кабылбековым полдня догоняем свои самоходки и танки. После вчерашнего «сабантуя» работать натощак трудновато. Немецкая авиация старательно патрулирует дороги, ведущие к переднему краю, но мы, завидя самолет, лихо маскируемся и, убедившись, что нас не обнаружили, продолжаем движение. Хорошо выручает лес. [375]

На марше Кугаенко заметил, что замковый не слышит его по ТПУ. На ходу Кирюша с Николаем прощупали всю проводку и нашли причину: один из осколков, залетевших вчера в башню, перебил экранированный провод, что проложен по правому борту, рядом с боеукладкой. А если бы он продырявил гильзу? Брр!.. «И понеслась бы телеграмма»... Не хватало еще взлететь на воздух от какого-то дурацкого осколочка в несколько граммов весом, тогда как даже фугасками нас не смогли взять.

Приблизительно между тринадцатью и четырнадцатью часами останавливаемся из-за нехватки горючего и старательно маскируем машины в придорожном лесочке. Пока ждем заправки, принимаюсь за письма: несколько слов матери и Лиде. Интересно, перебралась ли из Сампура в Смоленск мама с девчонками? В последнем письме она сообщает, что на Тамбовщине уже началась реэвакуация и что они с Майкой спят и видят наш смоленский дом (только вряд ли он уцелел). Аля еще мала, Смоленска не помнит, и ей все равно.

Вечером нагнал нас почти выздоровевший после ранения подполковник Уткин с полковой радиостанцией. Ему, оказывается, досталось от мессера на другой день после нашей последней встречи с ним у Федькиной машины.

Ровно год назад, в такой же хороший закатный час, сгорела моя первая машина. 14 августа

Исполнился месяц, как воюю на этом фронте. Юбилей!

Сегодня передвигаться по дорогам было поспокойнее: наши истребители иногда мешали немецким летчикам резвиться.

В конце дня получили приказ остановиться и произвести техосмотр. Дружно навели порядок в машине, так что даже времени свободного немного осталось. И почта приезжала. Получил письмо от Маи: они пока еще в Сампуре. 15 августа

В 18.00, уже закончив дневной марш, узнаем от начштаба о награждении нашего полка орденом Красной Звезды за лихое форсирование реки Великая и участие в освобождении города Остров. [376]

А до этого опять был трудный день: проклятые стервятники, подкарауливая колонну чуть ли не над каждой дорогой, буквально не давали вздохнуть свободно.

Сразу после обеда крепко поранило Кирюшу Тихонова, а Николаю Зайцеву прочертило осколком длинную кровавую борозду между лопатками. Днем к нам удачно проскочила «кормилица», и мы, упрятав машину в ельник, торопливо разделались с обедом (а вдруг помешают?). Веселее воюется, когда подзаправишься. В небе было пустынно, и Николай с Кирюшей, захватив котелки и ложки, с оглядкой спустились вниз, к небольшой быстрой речушке с крутыми берегами и синевато-серым глинистым слоистым ложем. Укрывшись под широким кустом, ребята выдраили посуду, а потом Николай заодно решил смыть с себя пыль и пот хотя бы до пояса. Стянув с плеч комбинезон, сбросив гимнастерку вместе с нательной рубахой, он с наслаждением стал плескать холодную воду на свой обнаженный мускулистый торс. С завистью смотрю сверху, стоя у кормы машины: Кугаенко ни на шаг не разрешил мне отходить без самой крайней нужды.

И вдруг какой-то глазастый фриц с пролетавшего мимо «Мессершмитта» засек белое полотенце, неосмотрительно повешенное Зайцевым на куст рядом с гимнастеркой. Истребитель сразу круто спикировал и сбросил обе свои 50-килограммовые бомбы. Они упали на береговой откос, и взметенная взрывами земля скрыла от нас заряжающего с замковым. Внутри у меня похолодело. То же самое, должно быть, испытывали в этот момент и Ваня Кугаенко, и автоматчик с перевязанной рукой, напряженно уставившиеся на то место, где только что были Кирюша с Николаем. В томительном молчании прошло с минуту. Мы с Кугаенко двинулись было вниз, но из плавающих среди кустарника клочьев дыма навстречу нам вынырнул голый до пояса Зайцев. Он что-то кричал и размахивал руками, показывая на берег.

Кирилла мы принесли к машине на шинели втроем. Николаю смазали йодом кровоточащую борозду вдоль верхней части спины (везет же человеку!). Взрывом выдрало из земли куст с полотенцем и разнесло в клочья гимнастерку Зайцева. О ней никто бы особенно не сожалел, но в левом нагрудном кармане ее хранилась кандидатская книжка гвардии старшего сержанта. А над карманом была прикреплена медаль «За отвагу». [377]

Командир срочно вызвал санлетучку, стал помогать заряжающему в поисках улетучившегося документа, а меня оставил возле раненого. Кирюшу в экипаже все очень любят. Бледный от боли, он тихо лежал в тени самоходки, рядом с левой гусеницей, задумчиво поглаживая подрагивающими пальцами прохладный обод опорного катка.

Обшарив весь крутой склон к речке и даже побывав на том берегу, вернулись с пустыми руками командир и заряжающий.

Только вечером приехал зеленый автофургон из полковой санчасти и увез в госпиталь Кирюшу. У него тяжелое ранение в бедро. Кирюша со всеми тепло попрощался, а комбату подарил свой единственный трофей – настоящую финку, острую как бритва, в красивых кожаных ножнах с изображением бегущего оленя. Нож обронили впопыхах финны, удиравшие со своей батареи (мы подобрали на той отбитой у противника батарее немецко-финский разговорник).

Теперь мы остались на машине вчетвером, считая и автоматчика. И это после недавнего многолюдья!

Перед наступлением темноты я привел наконец машину в пункт сбора. Здесь уже почти все уцелевшие до сих пор наши ИСУ, сюда же съезжаются средние танки из Н-ской бригады.

Экипажам самоходок приказано в полном составе явиться к командирской машине. Пришли и гости-танкисты. Состоялся короткий торжественный митинг по случаю награждения нашего полка орденом. 16 августа

Всю ночь не давала спать больная рука. Рано утром в наш экипаж прибыло пополнение из трех человек: нового наводчика, вместо раненного четыре дня назад Лукина; замкового – на место Кирюши Тихонова; меня опять заменил новый механик из-за руки. Все трое незнакомые.

Прямо на огневые позиции самоходок приезжал днем командир полка, побеседовал с некоторыми экипажами. По его виду чувствуется, что он немного встревожен: противник на нашем участке активизируется, временами даже переходит в контратаки. Причина нервозности фрицев всем нам ясна: прижимаем их все ближе к морю, а драпать пешком по волнам несподручно. [378]

Как не хочется отставать от боевых машин! И после слезных просьб моих надо мной сжалились: разрешили следовать за самоходками в ремлетучке. Через пару часов летучка останавливается: полетел ленивец у одной ИСУ.

Ремонтникам нашим в последнее время достается здорово, они даже спать не успевают: дороги отвратительные, местность труднопроходимая, матчасть сильно подносилась – неисправности, не говоря о повреждении в бою, случаются то и дело.

Пока ребята Кузнецова возились с ленивцем, успеваю, как неработоспособный, пробежать армейские и фронтовые газеты за последние дни. Во фронтовой опять про наших ребят пишут. На этот раз отличился экипаж гвардии лейтенанта Филатова и гвардии младшего техника-лейтенанта Кабылбекова. Они, стоя в засаде, подкараулили «Тигра», который задумал сменить позицию и пополз наискось по склону холма, не подозревая, что за ним наблюдают. Метко посланный наводчиком 48-килограммовый бронебойный снаряд взорвался под днищем танка, идущего с большим креном на левый борт. После того как дым и пыль, поднятые взрывом, сделались реже, экипаж увидел редкое зрелище: «Тигр» валялся вверх «лапами», то есть гусеницами! Иван Филатов воюет вместе с Кабылбековым с 9 августа. Это у него уже третья машина.

На сон грядущий прослушали сводку о действиях союзников: вчера они высадили крупный десант между Ниццей и Марселем и даже начали продвигаться на север, так как помешать им в этом особенно некому. Цель продвижения – соединиться со своими войсками, наступающими из Нормандии. 17 августа

Как только малость поутихло в воздухе, наша ремлетучка начинает отважно приближаться к полку, уже вступившему в соприкосновение с противником. Гвардии старшина Кузнецов приказал поставить свою мастерскую на колесах в каком-то селе, северо-западнее которого, где-то совсем рядом, судя по звукам перестрелки, действуют наши машины.

Когда летучка еще только подъезжала к окраине, впереди нас стали падать немецкие мины. Одна из них разорвалась у самой кормы самоходки, катившейся по дороге, и переранила несколько солдат, стоявших и сидевших за башней. Особенно сильно пострадал Владимир Калинин, хороший разведчик, [379] рослый, красивый и смелый малый. Он сидел позади всех, раскинув ноги по наклонному листу брони, и осколками ему посекло обе ноги и весь пах. Солдат страшно кричал, то требуя, то умоляя, чтобы его пристрелили. Может быть, в его положении это и было бы лучшим выходом, но у кого же поднимется рука на товарища? Разведчику связали руки и отправили в санчасть на ремлетучке.