Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

5 августа

Пришло письмо из Сампура. Мама уже собирается возвращаться из эвакуации в Смоленск.

Этой ночью, несмотря на активный огонь противника и частые контратаки, мы окончательно окружили непокорную Лауру. Как после такого события усидеть в «шатре» из большого танкового брезента среди «безлошадной» братии? К тому же и чирей на руке сегодня прорвался сам, без помощи скальпеля капитанши из санчасти.

В ночь на 6 августа добираюсь до первой батареи то на перекладных, то пешком, под хрюканье немецких мин, рвущихся в болотах и брызгающих на дорогу вонючей жижей. В черном небе надоедливо тарахтит, временами совсем умолкая, «костыль» – немецкий легкий ночной бомбардировщик (говорят, румынского производства). Предприимчивы фрицы, ничего не скажешь: оценили по достоинству наши «кукурузники». Далеко, конечно, «костылю» до У-2, а все-таки чертовски неуютно себя чувствуешь, когда невидимый в черной вышине самолет беззвучно кружит с выключенным мотором, а тип, сидящий в его кабине, готов в любую минуту спустить тебе на голову целую кассету с мелкими бомбами, едва заметит на земле свет неосторожно включенной фары, либо короткую вспышку фонарика, либо огонек цигарки или заслышит со своей верхотуры какой-нибудь шум, хотя бы громкий разговор. [351]

На рассвете, взмокший, обляпанный грязью, голодный и злой, отыскал наконец наши машины. Первым, кого я разглядел в серых сумерках, был гвардии младший техник-лейтенант Кабылбеков, водитель. Спрашиваю у него, где стоит моя самоходка, и, холодея, слышу глухой ответ: «Сожгли, гады, с час назад». Что с экипажем – никто точно не знал: из машины в темноте не увидишь...

А Лауру обложили кругом крепко, днем нажали с разных сторон – и она стала нашей.

Делать мне стало пока нечего, и, в надежде разузнать что-нибудь о своих, решаю податься в какой-то хутор, приютившийся на сухом взгорье среди лесов и болот. Его отбили сегодняшней ночью. В хуторе, как мне сказали, стоят две наши самоходки. И еще мне не терпится повидать Федьку, с которым мы расстались, кажется, целую вечность назад. На подходе к хутору, на лугу, изрытом глубокими снарядными воронками, увидел с десяток коровьих туш, лежащих в разных позах. Хотя животное и легче загубить, чем человека, но вид убитых коров несколько охладил мою «охоту к перемене мест». Однако возвращаться назад, почти достигнув цели, было досадно, и я решительно, подобно лихому военному корреспонденту, «первым ворвался», то есть осторожно вошел в энский населенный пункт, не обозначенный, может быть, даже на районной карте. В глаза сразу бросилось: солдаты здесь передвигаются, только прячась за домами, хозяйственными постройками, стожками, а на открытых местах – согнувшись в три погибели и бегом или вовсе на животе. За хутором – широкое поле, странно голое, несмотря на начало августа, с вырытыми вразброс небольшими окопчиками. В них солдаты, все в касках, сидят смирно. Высовываться опасно: малейшее движение – летит низко над землей, помигивая, трассирующая пулька. Снайпер зловредный: уже несколько человек за одно утро вывел из строя.

Об этом предупредил меня немолодой солдат-телефонист, засевший в узенькой неудобной щели, которую он не поленился выкопать себе под высокой поленницей, сложенной под навесом у стены одного домика. Еще боец «порадовал» тем, что фриц аккуратно каждые тридцать минут постреливает, должно быть от «нервов», из восьмидюймовок, то есть 210-миллиметровых тяжелых орудий. Мысленно благодарю Марса: я прибыл. как раз в перерыв. Только телефонист ввел меня в курс дела, как невысоко над хуторком прошумели снаряды и заухали по [352] лугу. Усатый дядька гостеприимно отодвинулся в торец своей щели, тем самым приглашая меня в укрытие, и проворчал: «Перелет... Сейчас еще выдаст!» С удовольствием вжимаюсь в освободившееся место. И вовремя: с противным шипением и визгом снаряды проносятся над самыми крышами, но рвутся теперь значительно ближе к широко раскиданным домишкам, от доброй половины которых остались лишь уныло глядящие в небо подкопченные печные трубы. Землю колотит крупной дрожью. Новый залп точно накрывает хуторок. Один из тяжелых снарядов боднул взгорок совсем близко, где-то перед нашим домом. Грохотом хлестнуло по ушам, земля под нами подпрыгнула, поленница качнулась и рухнула на нашу щель. Хорошо еще, что поленца были мелкие и сухие. Минут через десять стихло, и мы, разбросав дрова, выкарабкались на поверхность, а немного отойдя, свернули махорочные цигарки. Покуриваем, прислушиваясь к редким, очень тихим из-за расстояния, сухим щелчкам выстрелов снайперской винтовки.

Всматриваясь в пустынное ничейное поле, заметил я незанятый окопчик, вынесенный метров на триста за хутор. От него ближе всего до развалин соседней деревушки, где прячется охотник за людьми. В голове моей быстро созревает гениально простой план: добраться до того окопа, засесть в нем, высмотреть снайпера и затем уничтожить. Одалживаю у телефониста трехлинейку и, не обращая внимания на его попытку отговорить меня от этой бесполезной затеи, полный решимости, приступаю к осуществлению операции. Прокравшись через огород, оказываюсь на голом месте и дальше сползаю с хуторского бугра головой вперед, волоча рядом длинную винтовку. Погода не спешит разгуливаться, пасмурно, и легко не только проследить направление полета светящейся пули, но и заметить место, откуда ее посылали. А смешно, наверное, выглядел со стороны «гроза снайперов», который, распластавшись, открыто полз по лысому склону, рискуя каждую минуту получить пулю, да хорошо еще, если только в зад!

Медленно продвигаюсь вперед, ориентируясь на окопчик, но «отличиться» помешал, к счастью, начавшийся снова обстрел: заработали тяжелые немецкие гаубицы. И путь, проделанный за двадцать минут по-пластунски, обратно пролетаю в полный рост, наверное, раз в двадцать быстрей. Удивительно, куда в это время смотрел снайпер? Впрочем, поле перед ним очень широкое. [353]

Сконфуженно возвращаю солдату оружие. Телефонисту не до меня: нет связи. Он в сердцах бросает немую трубку на рычажок аппарата и, закинув винтовку за спину, бежит по проводу искать обрыв. Сижу, свесив ноги в щель, и остываю: вот уж действительно, «не в свои сани не садись» – ползти белым днем по открытой местности на снайпера! Муки честолюбия, однако, недолго терзали меня, и я побрел к самоходкам попрощаться с ребятами. Здесь экипажи водителей Васи Бараненко и Карапузова. Мне посоветовали дождаться у машин ужина, который сюда давно уж везут вместе с обедом, но желание непременно повидать Федю Сидорова оказалось сильнее чувства голода. Вася указал на выступающий угол леса, где должна стоять в опушке, перед полем с несжатой рожью, машина моего непутевого друга. Отсюда ее не видно.

Только поздним вечером добрался до Федора с Павлом. Оба очень обрадовались встрече и письмам, которые вот уже двое суток путешествуют в моем кармане, не находя адресатов.

Треугольнички свои друзья спрятали, не разворачивая, под комбинезоны, в карман гимнастерки, потому что как раз собирались отводить машину метров на триста назад, чтобы не схлопотать ненароком в темноте «фауста» изо ржи. Пехоты нашей вдоль этой опушки так же мало, как и на хуторе с убитыми коровами. Это понятно: армия наша уже три недели наступает, ведя тяжелые бои.

Место для ночной стоянки ребята высмотрели еще днем неплохое: старый сенной сарай на болотистом лугу, окаймленном леском. Самоходку поставили левым бортом почти вплотную к сараю, доверху начиненному душистым сеном. И безопасно, и комфортабельно! Только вот ужина так и не привезли.

Распорядившись насчет охраны (у них на машине каким-то чудом еще до сих пор целы два автоматчика), Павел вошел в сарай и предложил каждому по ржаному сухарю и воды из питьевого бачка. После сверхлегкого ужина они с Федькой, усевшись в углу, подальше от двери, засветили тусклую трофейную плошку и долго вслух читали письма (разумеется, с Федькиными комментариями). Затем командир с экипажем устроили себе общее ложе внизу, набросав толстый слой сена. Федор же заявил, что обожает спать на высоте, и постелил шинель возле небольшого окошечка, обращенного в сторону ржаного поля. [354]

Все сразу улеглись, кроме заряжающего, который первый дежурил в машине, да часового-автоматчика, бесшумно шагавшего за стеной сарая по мягкой сырой траве.

Федору, еще не совсем остывшему после напряженного дня, не терпелось выговориться, да и не виделись мы несколько долгих дней, поэтому мы уселись на подгнившем пороге у полуотворенной двери сенника, соорудили самокрутки и, покуривая в кулак, в четверть голоса повели беседу. Вернее, говорил главным образом инициативный Федька, отведя мне роль внимательного и (он это чувствовал) благодарного слушателя.

Как всегда, у моего друга в эти дни не обошлось без приключений. Федя принимал участие в атаке на Лауру, и я узнал, что под самым городом сгорела, кроме моей, еще одна машина, подбитая фаустником. Водителем на ней был гвардии младший техник-лейтенант Цибин.

В самой Лауре, где шел бой и вышибали немцев, упорно цеплявшихся за окраинные домики и сады, Феде понадобилось выскочить из самоходки по нужде. Потом он решил заодно для разведки (ради любопытства, как он выразился) обследовать один проулочек, не доезжая которого остановилась их машина. Завернув за угол, неугомонный водитель неожиданно столкнулся носом к носу с фашистом. Оба оторопели, но Федор опомнился на секунду раньше. У немца на груди был автомат, а у моего друга за голенищем – заряженная ракетница. Молниеносно выхватив ее, он выпалил в упор и попал в живот солдату. Тот перегнулся вдвое от боли и ужаса, а Федя, перехватив за ствол увесистый ракетный пистолет, с размаху опустил его на вражескую каску. Фашист рухнул как подкошенный, а Федор благополучно вернулся в машину с чужим автоматом и терпеливо выслушал от командира строгое внушение по поводу своей неосторожности.

А сегодня у этой несжатой нивы, через которую не решаются сунуться ни наши, ни немцы, что окопались по ту сторону поля, тоже вдоль опушки, Федор успел уже прославиться у пехоты.

Тяжелые самоходные установки, не имея перед собой достойной цели, вынуждены были бездействовать, и механик-водитель с разрешения друга-командира отправился в пехотные окопы, находившиеся всего в нескольких десятках метров впереди, [355] почти во ржи, порядком истоптанной и местами полегшей от дождей.

Пехотинцы гостеприимно встретили веселого офицера-самоходчика, попотчевали махорочкой, показали хорошо видные брустверы немецких окопов, над которыми то там то здесь на короткое время выставлялись головы в касках. Федя удивился:

– Что же вы их не бьете?

Немолодой уже сержант, поперхнувшись от смущения махорочным дымом, длинно закашлялся, прикрывая рот рукой. Но энергичный гость, не дожидаясь ответа, уже протянул руку к чьей-то винтовке:

– Разреши, солдат! Сейчас я вам наглядно продемонстрирую, как надо бить немецко-фашистских захватчиков.

Он лихо сдвинул на затылок суконную пилотку, надетую по случаю визита к соседям, выбрал удобную позицию в неглубоком, чуть выше пояса, окопе, прикинул расстояние до противника, установил прицел на триста и изготовился к стрельбе. Солдаты молча наблюдали. Спустя несколько минут над немецким окопом медленно приподнялась фигура мышиного цвета и поднесла к глазам бинокль. Федор выстрелил – немец, выронив бинокль, закачался и лег на бруствер, обняв его руками. Федор сделал еще один выстрел.

– Для контроля, – пояснил он, весело подмигивая солдатам, но тут же вернулся к началу разговора: – А все-таки, хлопцы, если мы так воевать будем, не скоро до Берлина дойдем.

Сержант снова кашлянул и, оглядев своих, заокал сердито:

– Мало нас осталось, лейтенант. Задираться нечем. Сунемся – перебьют нас фрицы во ржи, как перепелок, и сами сюда припожалуют.

– Ну это мы еще посмотрим! – бодро возразил Федька. – А самоходки-то около вас стоят на что? Ракетница есть у вас? Так и знал... Дефицит, черт возьми! Ладно, связного назначьте. И пусть он будет всегда готов. А уж мы картечью так врежем, что будь спокоен.

– И командира у нас убило... вчера... – продолжал сержант, потом опять обвел усталым взором молчавших товарищей и потупился...

– Так, – подвел итог Федька. – Значит, по-вашему, сержант не командир, а бойцы ваши здесь – вроде как отдыхающие? [356]

Тут его речи прервал приползший из окопчика, вынесенного вперед и вправо, молоденький ефрейтор:

– Товарищ сержант! Фрицы что-то сильно гомонят – как бы чего не выкинули со зла. Лейтенант, – он показал глазами на Федора, – офицера ихнего подстрелил и...

– Все по местам! К бою приготовсь! Усилить наблюдение! – сразу преобразившись, властно приказал сержант, натянул на подбородок ремешок каски и проверил, как ходит затвор ППШ.

Ждать пришлось недолго. Сперва донеслись близкие частые хлопки немецких минометов, и тут же заныли, снижаясь, мины, загрохотали взрывы и полетели с визгом и жужжанием осколки, посыпалась земля на головы и спины солдат, привычно прижавшихся к передней стенке окопа или ничком легших на сырое дно.

Огонь стих только минут через пятнадцать. Один за другим солдаты зашевелились, становясь на колени в неглубоком окопе лицом к полю. Вытянув шеи и напряженно вслушиваясь в тишину, которая казалась подозрительной, а потому жутковатой, они руками или тряпицами очищали оружие от попавшей на него земли и щелкали смазанными затворами.

Но немцы в атаку не пошли. Минометный обстрел не принес пехоте особого урона: осколком ранило в плечо – не очень глубоко – одного из бойцов, ведущих наблюдение: он не успел пригнуться при первых разрывах; другому солдату острая щепа вспорола кожу на шее, когда мина попала в ствол дерева, стоящего над окопом.

Федя, до конца «сабантуя» так и не слезший с кучки лежалой соломы на дне окопа, поерошил левой рукой свою пшеничную шевелюру, тиская в правой почти новую пилотку, вывалянную в грязи. Это был один из тех редких случаев, когда друг мой пребывал в раздумье. Наконец он, вскинув голову и заговорщически моргнув пехотинцам, весело произнес:

– Один – ноль в нашу пользу, не учитывая даже крупного перерасхода боеприпасов со стороны противника. Надо признаться, у вас тут, ребята, не курорт, как мне поначалу показалось. Дома все же лучше... Но готов повторить: пехота – все-таки царица полей, а уж лесов и полей – подавно. Так вы и царствуйте, а если фриц возражает – только мигните... Мы уж постараемся поддержать. Соседи как-никак. Заходите в гости... [357]

Я пошел, а то моя «коломбина» (так он любит величать свою однажды уже подбитую самоходку) по мне страсть как соскучилась. Вон, смотрите, даже хобот свой навстречу тянет...

Солдаты, прощаясь, от чистого сердца говорили:

– Лейтенант, а то оставался бы у нас!

Федин рассказ прервал негромкий оклик часового:

– Стой! Кто идет?

Мы с Федором вскочили, вытащили пистолеты и прижались к стене сарая.

– Свои, – сдавленно прохрипел низкий голос с луга, посреди которого, всмотревшись, мы неясно различили группку людей.

– Пропуск?

– Не знаем... Раненый тут у нас...

– Один ко мне, остальные ни с места! – приказал автоматчик.

– Не можем... Вдвоем несем... тяжелого...

Часовой вопросительно оглянулся на сарай.

– Скажи, чтоб несли сюда, да смотри в оба, – послышался у нас за спиной голос Стаханова, выглянувшего из двери.

Чавкая по воде сапогами и тяжело дыша, медленно приблизились к нам два солдата, сгибаясь под ношей, которая висела между ними в плащ-палатке. Из этого «паланкина» торчали две ноги в солдатских ботинках и обмотках. Кто-то из экипажа выволок из сарая большую охапку сена, и два пожилых дядьки, сипящие от натуги, осторожно опустились на колени, поддерживая одной рукой раненого за спину, а другой – сжимая угол плащ-палатки, перекинутой через шею. От солдат остро пахло потом. Устроив на мягком раненого, неподвижного и только изредка что-то мычащего в забытье, они с наслаждением вытянули ноги, прислонясь спинами к прохладным бревнам стены, и достали кисеты.

Федя низко наклонился над лежащим и некоторое время пристально всматривался в его лицо, потом спросил:

– Не изо ржи, случаем, несете? Усы что-то больно знакомые...

– Оттуда, – выдыхая махорочный дым, подтвердил один из санитаров. – А что, встречаться приходилось?

– Кажись, – неохотно отвечал Федя и, вздохнув, полез, шурша сеном, к себе наверх. [358]

Глубоко затянувшись еще два-три раза и старательно затоптав окурки, дядьки-санитары снова сложили свой «конверт», подняли с нашей помощью раненого и попрощались:

– Счастливо оставаться, а мы уж пойдем, поспешать надо.

И медленное чмоканье сапог постепенно стихло в темноте. 7 августа

Все скоро заснули, но среди ночи нас разбудили сильные взрывы, от которых колыхалась земля и вздрагивали стены сарая. В промежутках между разрывами до ушей докатывался гул отдаленных орудийных выстрелов. Федор наверху зачертыхался:

– Вот гостиница, черт ее не драл! Позовите администратора – я ему вправлю мозги!

Никто не засмеялся. Новый снаряд упал на луг правее сарая. Не успели мы прийти в себя от оглушительного грохота, как сарай крупно вздрогнул и словно слегка подпрыгнул. Лежим ни живые ни мертвые, вжавшись всем телом в сено в ожидании взрыва, но его так и не последовало. Еще грохнуло пару раз вблизи, и артобстрел прекратился. Снова задремали с опаской, вполглаза.

Поднявшись раньше всех, Федя отправился на «утреннюю прогулку». Через минуту он громко позвал нас в открытую дверь:

– А ну идите-ка сюда, лежебоки! Полюбуйтесь, на чем дрыхнете!

Мы обошли сарай, и Федя показал нам круглую, заполненную рыхлой торфяной крошкой дыру под самой стеной нашего пристанища. Это был свежий след снаряда, не разорвавшегося ночью. Я невольно поежился: если бы этот, судя по диаметру дыры восьмидюймовый, рванул...

Еще не осел утренний туман, запутавшийся в переплетениях ветвей, а машина Феди и Павла на малом газу выползла на знакомую мне опушку перед ржаным полем; метрах в пятидесяти левее заняла позицию другая машина.

До самого полудня фриц остервенело швырялся снарядами, потом попритих. И тут из леска позади нас появляются полковые радиомастера: гвардии старшина Федя Радаев и его помощник и друг – коренастый сержант, прозванный за свой малый рост Шкетом. Автором клички, конечно, был насмешливый [359] старшина. Вслед за ними на опушку выходит мой помпотех Горшков. Все трое волокут с собой термосы с обедом. Значит, их подбросила сюда автомашина с полковой кухней. За кормою самоходки Феди Сидорова собирается народ с котелками и ложками, и Федя Радаев торжественно ставит на траву между термосами алюминиевый бидончик с солеными огурцами. «Для аппетита», – довольно изрекает он, а потом вытаскивает из-под шинели скрученные в трубку свежие газеты, а из кармана – письма. Это уже на десерт.

Все располагаются на травке позади машины и приступают к «заправке». Один Анатолий, который успел «подрубать» еще в РТО, усаживается на ствол поваленного дерева в жиденькой тени осинок и углубляется в чтение газеты.

Обед протекает весело благодаря неудержимым фейерверкам красноречия Радаева, получившего, очевидно, за этот недостаток или, наоборот, достоинство второе имя – Ляля. Пока мы «убирали» вполне горячий суп из сушеных овощей, он попотчевал нас длинным еврейским анекдотом про четыре порции рыбы, а потом начал выдавать «армянские загадки».

Слушатели сперва посмеивались сдержанно, но, постепенно забыв осторожность, стали хохотать вовсю. В очередной загадке, поднесенной между первым и пшенной кашей с консервированным мясом, спрашивалось, что такое «голова-ноги, голова-ноги, голова-ноги». Точного ответа никто дать не смог. И когда торжествующий Ляля, сияя круглым румяным лицом, укоризненно переспросил: «Ай-ай-ай! Зыначит, душя лубезний, не знаешь?» – и уже поднял вверх предварительно облизанную ложку, выдерживая для эффекта паузу, – как раз в этот момент прогрохотало почти одновременно несколько разрывов, обкладывая машину кругом, просвистели осколки, глухо щелкая по стволам деревьев и звонко звякая по броне. Все приникли к земле. Сидящие под самой кормой сунулись было под днище, но все пространство между гусеницами оказалось забито подмятыми самоходкой кустами и молодыми деревцами. Те из ребят, что обедали чуть поодаль, тоже кинулись под прикрытие кормы и попадали на нас – получилась куча-мала. Все перемешалось: тела, головы, руки, ноги, котелки, газеты; бидон с огурцами опрокинулся, и кто-то очутился в луже рассола. А немецкие минометчики ведут беглый огонь: серии разрывов следуют одна за другой почти непрерывно. Должно быть, гвоздит не одна батарея. Оглушенные, [360] забросанные землей, мохом и сбитыми ветками, обалдело жмемся друг к другу, ожидая неминуемого конца. Отгремели последние взрывы – на усталые барабанные перепонки навалилась странная тишина. Мы, к своему великому изумлению, совершенно невредимые, начинаем подниматься с земли, разбирая опрокинутые котелки, сплевывая песок и отряхиваясь. Кусты вокруг затянуты синеватым, лениво колышущемся вонючим дымом. Толя Горшков, как ни в чем не бывало, продолжал сидеть на том же месте, где застал его обстрел, и читать газету. Только осинки над ним не было: ее срубил осколок всего на ладонь выше Толиной головы. Мы с уважением посматривали на хладнокровного помпотеха.

– Окрошка получилась бы правильная, упади мина позади кормы, – сердито заметил командир соседней самоходки и приказал своему экипажу доедать кашу в машине.

Радаев, так и не выпустивший из руки ложку, принял картинную позу и напыщенно произнес:

– Поздравляю, орлы, с блестящим ответом на последнюю загадку. Она разгадана вами коллективно: то, что минуту назад творилось под кормой этой могучей боевой машины, как раз и представляло собой «голова-ноги»! Первоначальный же ответ: «Карапет кубарем катится с крутой горы» – не идет ни в какое сравнение с новым. Позволю себе отметить, что это лишний раз подтверждает неисчерпаемую творческую силу коллектива. А теперь, – тут Ляля оглянулся на своего единственного подчиненного, который торопливо выскребывал кашу со дна котелка, – мы удаляемся отсюда ввиду того, что фриц своими бестолковыми варварскими налетами угрожает жизни даже таких ценных специалистов, как радиомастера. А ведь мы еще не все рации проверили. Будьте здоровы! Шке-ет, хватит чревоугодничать! За мной! – зычно скомандовал старшина и, махнув на прощание рукой, быстро двинулся через частый осинник, придерживая левой рукой тяжелую кирзовую сумку с инструментами, бьющую его по бедру при каждом шаге. Коротыш сержант подхватил оба пустых термоса и засеменил следом. Возле машины сразу сделалось пусто и скучно.

Федю Радаева любят, кажется, все. До войны этот умный и веселый парень работал в каком-то большом совхозе под Гаграми. Жизнь среди пестрого по национальному составу населения Черноморского побережья дала наблюдательному и остроумно-насмешливому Феде такую массу впечатлений, что [361] он может без устали несколько часов кряду травить анекдоты из быта греков, армян, украинцев, русских, грузин, евреев – всех, кто живет там, или разыгрывать в лицах забавные жанровые сценки. И все это непринужденно, весело, с передачей интонаций, выражений лица, позы героя, мастерски сохраняя в своих рассказиках национальный колорит. Кроме этого, Радаев умеет прекрасно играть на разных музыкальных инструментах. При желании он может наверняка стать хорошим актером.

Послеобеденное блаженство (немец не стрелял) прервал вездесущий начальник штаба, который неожиданно подкатил на своем открытом «козлике» к самой машине Федьки. Гвардии подполковник учинил помпотеху Горшкову настоящий разнос за неосторожность и ненужную браваду (при этом досталось на орехи и мне) и прогнал нас обоих с передовой.

Чтобы не гневить начальство, отправляюсь в штаб (там письма можно в первые руки получать), в душе надеясь, что как-нибудь да удастся еще побыть вместе с моими друзьями. В штабе меня ожидал приятный сюрприз – сразу три (!) письма от Лиды. Пришли письма и Феде с Павлом, а также членам их экипажа. Не откладывая в долгий ящик, посылаю ответ Лиде и начинаю с нетерпением ждать оказии, намереваясь отвезти друзьям письма (предлог есть), но не вышло: машину хозчасти услали на другой участок, в противоположном направлении. 8 августа

Видел своего комбата Березовского, от которого узнал наконец о судьбе своего экипажа. Все живы – это главное. Но все, кроме командира Вани Филатова, сильно обгорели, особенно старшина Орехов. Очень жаль ребят! А Исхакову так и не довелось продемонстрировать свое искусство в приготовлении плова. И будут ли его слушаться так, как раньше, ловкие и сильные пальцы рук, на которых сгорела не только кожа, но частично и мышцы?

С какого-то «горячего» участка (полк наш снова растащили) возвратился в штаб командир полка. Он чем-то озабочен. Заметив меня, подзывает к себе. Докладываю ему о потере машины.

– Счастливый вы! – усмехается подполковник. – Наверное, в сорочке родились.

Мне почему-то послышался упрек в его словах. [362]

– Так я же не виноват, товарищ гвардии подполковник, что...

– А с чего вы, юноша, взяли, – устало перебил он, – что вас обвиняют? Идите-ка отдыхать. Не теряйте времени зря.

Лихо поворачиваюсь, насколько это можно было сделать в высокой и густой траве, и отхожу в сторону, но голос командира полка догоняет меня:

– Лейтенант, вернитесь!

Возвращаюсь назад и вопросительно смотрю в глаза подполковнику.

– Что это у вас с брюками? – спрашивает он, усиленно хмуря брови, чтобы подавить улыбку. Старший лейтенант, его адъютант, стоя за спиной командира, зажимает себе рот рукой.

Растерянно разглядываю свои синие диагоналевые шаровары. Они явно тесноваты; их сунули мне в полутемной ивантеевской церквушке-складе, когда на скорую руку экипировали перед отправкой на фронт с маршевой ротой в январе.

– Да не спереди – сзади?

Проведя ладонью пониже гимнастерки, задеваю пальцами за большую прореху на выпуклом месте. Щеки и уши мои загорелись, и я опустил голову. Очень эффектно, наверно, выделялась на темно-синем фоне белая полоска материи от новых кальсон!

– Ничего, бывает, – утешает меня подполковник. – А теперь идите немедленно в хозчасть к начальнику ОВС и получите новые. Гвардейцу не пристало щеголять в таком виде. После боя, в первую же свободную минуту, он обязан привести в полный порядок не только свое оружие, но и обмундирование. Не оправдывайтесь. Солдат должен видеть все, даже позади себя.

Начальник ОВС, капитан, восседал в палатке с откинутым пологом, перед ящиком, служащим ему столом. Выслушав меня, он потребовал вещевую книжку, полистал ее и заявил, что новых брюк не выдаст, так как не вышел еще срок носки старых.

– Но ведь не на печке же я их прожег! – вырывается у меня. – На вас-то прекрасные брюки, и наверняка не последние, а мои летние по вине ваших же хозяйственников в РТО накры...

– А вы, молодой человек, – прервал меня капитан ехидным голосом, – и служите-то всего без году неделю. Вот потрубите с мое – и у вас запас будет. Вы свободны! [363]

– Будет... – чуть не задохнувшись от возмущения, подтвердил я, – если не сгорю... – и выбежал из палатки.

Сгоряча я решил обратиться к командиру полка за письменным распоряжением для начальника ОВС, но передо мною на дорогу медленно выехал из-под деревьев, тонко жужжа мотором, «Шевроле» с дымящейся кухней на борту. Сейчас повезут обед на передовую. Махнув рукой на брюки, вскакиваю на грузовик и еду к друзьям, но «Шевроле», буксуя по отвратительной дороге и визжа от натуги, привез меня совсем на другой участок, и пришлось возвратиться к штабу.

Едва успеваю «замаскироваться» в тени и приняться за письмо «домой», то есть в Сампур к матери, как прибегает за мною посыльный из штаба. Приказ короток: срочно принять машину из 2-й батареи. Комбат-2 – гвардии лейтенант Иван Кугаенко, маленький черненький крепыш; он же командир этой машины. Хороший парень. И экипаж мне понравился сразу. В машине имеются кое-какие неполадки. Злосчастные дыры исчезают под комбинезоном, доставшимся мне в наследство от предшественника, и я начинаю знакомиться с машиной. Уточнив неисправности, приступаю с помощью экипажа к ремонту. 9 августа

Ночи как раз хватило, чтобы привести машину в относительный порядок, и рано утром мы присоединяемся к «ходячим» боевым единицам. Полк уходит вперед, сбивая неприятеля с позиций, «насиженных» фашистами за дни перерыва в нашем наступлении. 10 августа

Хорошо идем! К вечеру с ходу перерезали шоссе Псков-Рига и прочно оседлали его. Во время атаки сгорела прямо на асфальте ИСУ-122 (судя по номеру на башне – из 326-го гвардейского). Она стоит недалеко от нашей самоходки, развернувшись поперек шоссе. Кто-то из экипажа ее, спасаясь от огня, полез через десантный люк ногами вперед, да так и остался сидеть под днищем, а голова и грудь – в машине. Комбинезон на мертвеце сгорел почти до пояса. Лучше уж гореть с ног: они все-таки в сапогах... [364] 11 августа

С рассветом, оставя за спиной всходящее солнце, – вперед, сидя на плечах отступающего противника. На марше (машина-то потрепанная) случилась заминка со скоростями. После прохождения заболоченного участка не выключилась четвертая передача (мы двигались на замедленной). На такой скорости не то что за немцами, за своими машинами не угонишься. Постепенно отстаем. Кугаенко спрашивает, в чем дело. Докладываю. Узнав, что за полчаса неисправность можно устранить, командир приказывает остановить машину. По правую сторону дороги, в десятке метров, недавно брошенная немцами противотанковая батарея: стволы у пушек еще горячие. Пока ребята отвинчивают болты, которыми крепится наклонный броневой лист над трансмиссионным отделением, надо сменить свои драные брюки на новые трофейные. Они похожи по форме на наши, только у них прострочена стрелка, чтоб всегда казались наглаженными. Только снял комбинезон и разулся – «Виллис» подкатывает. Выходит из него полковник незнакомый, должно быть из дивизии, которой мы приданы:

– Кто командир? Почему стали?

Комбат доложил.

– Где механик?

Поспешно застегнув верхнюю пуговицу на своих диагоналевых и сунув ноги без портянок в широкие кирзовые голенища, вскакиваю:

– Здесь!

– В чем дело, лейтенант? – кричит полковник.

Коротко объясняю ему причину остановки и, увидя, что ребята уже поддели ломом броню, прошу дать минут двадцать на устранение неисправности.

– Машина ваша на ходу?

– Так точно! Но...

– Никаких ремонтов! Немедля вперед! Там ваши товарищи кровь проливают, – патетически гремел неизвестный начальник, и вытянувшийся по стойке «смирно» Кугаенко слегка поморщился: он не любитель выспренних выражений, – а вы тут... в барахле копаетесь! – заметив лежащие в траве галифе, гневно заключил полковник.