Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

– Мама, посмотри: ведь совсем еще мальчик! – долетают до моих ушей слова, негромко произнесенные девушкой-школьницей, стоящей у входа в вокзал под руку с нестарой еще матерью. У женщины симпатичное русское лицо с добрыми и усталыми серыми глазами. Обе незаметно, но внимательно с сочувствием разглядывают меня. Это сильно задевает самолюбие бывалого воина, к каковым с некоторых пор я уже причисляю себя, и поэтому, сурово сдвинув брови и придав лицу озабоченное выражение, важно удаляюсь в конец эшелона, хотя дел-то у меня никаких нет.

«Студебеккеры» и «Шевроле» без задержек доставили нас к зимним землянкам. В них даже тепло (пока топится печка-буржуйка). Узнаю среди сосен припорошенные снегом места нашей летней стоянки. Начинается оседлая жизнь. 18—30 ноября

Ежедневно идут занятия, на которых не получаешь ничего нового. Интереснее всего тактика и, конечно, обмен боевым опытом. Можно подвести некоторые итоги действиям нового вида бронетанковых войск, в которых мне, должно быть, суждено остаться. [206]

Наши СУ, вооруженные 152-миллиметровой пушкой-гаубицей, имеющие достаточно надежную броневую защиту и хорошую для тяжелой машины проходимость, скорость и маневренность, представляют серьезнейшую угрозу для любой бронированной техники врага при стрельбе не только прямой наводкой, но даже с закрытой позиции, то есть практически на всей дальности выстрела. Но это лишь отчасти компенсирует меньшую интенсивность огня нашей самоходки, которая стреляет реже немецких танков и самоходных установок из-за раздельного заряжания, а также из-за того, что грубую наводку приходится производить всем корпусом машины.

Особенно эффективно действовали наши СУ из засад и при взаимодействии с танками. Хуже обстояло дело, когда самоходные орудия использовались в роли танков. А случалось это нередко, приводило к лишним потерям и не всегда приносило успех. Плохо было также то, что полк зачастую «растаскивали» по частям, вследствие чего он действовал распыленно, лишаясь своего основного преимущества – грозной силы огневого удара. А ведь действуя сообща, тяжелый самоходно-артиллерийский полк может обрушить на врага при одном залпе до тонны металла, начиненного тротилом...

В свободное от занятий и нарядов время или «загораем» в землянке, или ходим в Пушкино. Бываем там обычно вдвоем со Славкой Прокудиным. Он уже вхож в один деревянный домик, глядящий окнами на шоссе, и представил меня Вале В. По вечерам там стихийно возникают посиделки, иногда с танцами. Неловко ухаживаю за Валей, совсем еще девчонкой. Смешнее всего то, что ни один из нас не умеет целоваться.

Как-то в полк нагрянули инспекторы. Проверили они и продсклад, где наметанным оком тотчас заприметили неоприходованные съестные припасы. Срочно был составлен акт, которым проверяющие облегчили положение тыла, где действительно живется несладко, а заодно и наши солдатские желудки.

Героем этого черного для полка дня неожиданно оказалась кладовщица продовольственно-фуражного склада, вольнонаемная хохлушка, которая (если верить полковой легенде, передаваемой из уст в уста) при неожиданном появлении на складе строгих ревизоров сумела занять такую выгодную позицию, что своими могучими бедрами надежно прикрыла 50-литровый бидон с подсолнечным маслом и два мешка белой [207] муки, стоявшие в темном углу. Это добро так и не попало в опись, и несколько раз мы полакомились галушками-клецками, которыми повара сдабривали жиденькие тыловые супы.

Наконец в последних числах месяца прибыли новые машины, почти полностью укомплектованные экипажами. Запахло отчислением. Приехавшие из Челябинска ребята говорят, что они получили последние КВ-1-85 и СУ, так как заводы уже выпускают новую марку тяжелого танка и, соответственно, тяжелой самоходной установки.

Нескольких «стариков», в том числе и меня, оказавшихся лишними, отчислили в резерв. Воспринимаю это как изгнание. 1 декабря

Утром покидаю свой 1548-й тяжелый самоходно-артиллерийский полк, утешая себя тем, что, наверное, получу ИС.

Днем долго торчал на окраине Ивантеевки, возле штаба 15-го учебного самоходно-артиллерийского полка, ожидая оформления документов. На душе невесело. И в это время на улице появился четкий солдатский строй. Рота пела высокими девичьими голосами «Катюшу». Песня кончилась метрах в тридцати от штабного крыльца, и теперь слышится только размеренный чеканный шаг, смягчаемый недавно выпавшим снегом. Строй приблизился, уже хорошо видны девичьи лица, оживленные и разрумянившиеся от ходьбы и пения. И вдруг в первой шеренге замечаю (да нет, не может этого быть!) свою одноклассницу. Откуда она здесь могла взяться? Оторопев от неожиданности, негромко вскрикиваю:

– Муся!

Девушка-солдат удивленно вскинула голову, но тотчас же и опустила, решив, должно быть, что ей просто почудилось. Сомнения прочь: это точно Муся Берлин! Бросаюсь вдогонку за строем, который ведет молодцеватая, стройная дивчина с сержантскими погонами. Козырнув в ответ на ее приветствие, спрашиваю у нее, наверное, излишне громко от волнения:

– Товарищ сержант! Скажите, пожалуйста, девушка в первой шеренге, вторая слева, не из Смоленска? – и тут же спохватываюсь, но, увы, поздно. [208]

Строй сразу сбился с ноги, затем остановился, и, разрезая его потрясающе полной грудью надвое, не сообразив обежать, из толпы возбужденно галдящих девчат вырвалась Муська и бросилась мне на шею, плача от радости и целуя. Сержант растерянно смотрела увлажнившимися глазами на происходящее, но тут на крыльце штаба появились два или три офицера и стали весело зубоскалить, наблюдая девичий переполох. Сержант наконец опомнилась и строго, вздрагивающим голосом, скомандовала:

– Становись! Смирно! Курсант Берлин, разрешаю вам задержаться на десять минут. Шаго-ом марш!

Рота ушла, а мы, медленно следуя за ней, коротко и бестолково, перебивая друг друга и перескакивая с одного на другое, успели кое-как поведать о том, что произошло в наших жизнях за три с половиной года, и обменяться адресами.

Муся перешла учиться в другую школу еще в восьмом классе, весной 1940 года, после трагической смерти матери. Очевидно, наши сочувственные взгляды и унылые физиономии сыграли тогда не последнюю роль в уходе Муси из нашего дружного класса под литерой «Б». Когда немцы подходили к Смоленску, она с отцом эвакуировалась сюда, в Подмосковье. Жилось им очень трудно, как и подавляющему большинству эвакуированных. В этом году она поступила на курсы военных шоферов. Надо же хоть чем-нибудь быть полезной, когда весь народ воюет.

Вечером повидались с Мусей еще раз и побеседовали обо всем обстоятельнее: у курсантов имелось в распоряжении 50 минут личного времени. Наш разговор состоялся на морозе, с притопом, возле рассохшегося и покривившегося крылечка, потому что вход в казарму, то есть в старенький домишко, где размещалось Мусино отделение, мужчинам был строжайше воспрещен. Муся дала адрес отца – для связи, и больше я ее не видел. У девчонок на днях должен был состояться выпуск. 2 декабря

Документы наши оформлены штабистами лишь сегодня. И вот мы, то есть отчисленные, в Ивантеевке, в офицерском резерве. Длинный барак, разделенный коридором вдоль на две половины, а каждая из них, в свою очередь, разгорожена [209] на несколько вместительных комнат, оборудованных вездесущими двухэтажными нарами. Это наша офицерская казарма. В соседнем бараке – штаб резерва. Облюбовываем с Вайнером место на втором этаже деревянных нар в полузаселенной комнате, которую указал нам старшина резерва – старший лейтенант. Тут даже тюфяки блинообразные есть – прелесть! «Царствуй, лежа на боку!» Но «загорать» здесь долго лично я не собираюсь. Вайнер, в отличие от меня, философски спокоен. Ему не обидно, что его отчислили: полк ведь не его.

На этих нарах (стола в нашей комнате не было) заканчиваю восстановление последних страниц сгоревшего дневника и даю себе клятву вести его регулярно и хранить при себе. 24 декабря

Праздник Нового года обещает быть приятным. Встречать Новый год предполагается за домашним столом, при елке, у хороших людей – наших знакомых из Пушкина. Известие меня обрадовало, тем более что уже два военных новогодия отметить никак не пришлось. На душе потеплело. Вернувшись в казарму в прекрасном настроении, с удовольствием принимаю вызов сразиться в шахматы, но в самый напряженный момент партии дверь вдруг широко распахнулась и голос старшины прогремел: «Техник-лейтенант П.! Вас вызывает начштаба резерва! Срочно!»

В штабе мне сказали, что просьба моя удовлетворена и что 15-й полк передает мне машину, которая в составе маршевой роты скоро будет отправлена на фронт. На какой? Пока неизвестно. Тут же мне предложили познакомиться с командиром машины, тоже из резервистов, младшим лейтенантом Баландиным, и дали его адрес, то есть номер комнаты в нашей казарме.

Эта новость совершенно затмила новогоднюю. Окрыленный, бегу искать Баландина. Он оказался на месте, в комнате, где жили командиры машин и танковых взводов. Нар двухэтажных у них не было. Несколько офицеров, занятых чтением, сидели или лежали на своих топчанах, заменяющих койки. Двое играли в шахматы.

«Я – Баландин», – услышав мой вопрос, поднял голову один из шахматистов, миниатюрный брюнет с круглым бледным, [210] немного хмурым лицом, украшенным черными усами. Карие усмешливые глаза с интересом уставились на меня. Мы познакомились. Мой новый командир, кажется, разговорчив и любит сдабривать речь прибаутками. Вот что он сообщил о себе: Николай Иванович Баландин (фамилия произошла от хорошо известного славянам слова «баланда»), сын собственных родителей, двадцать два года (на самом деле он только на год старше меня), не женат. Родом из города Молотова («пермяк, солены уши»), появился на свет в дождь под опрокинутой лодкой, и притом сразу с усами, которые и носит с той поры для солидности.

Николай недавно из госпиталя, где лечился после тяжелого ранения, полученного на Смоленщине. Таким образом, мы с ним уже земляки. Ранило его в середине августа этого года, когда проводилась большая смоленская операция, закончившаяся освобождением моего родного города и полным очищением Смоленской области от немецко-фашистских войск. Наши наступающие армии успешно форсировали Сож (левый приток Днепра) и Днепр, то есть прорвали и ликвидировали центральную часть все того же Восточного вала, на все лады расхваленного гитлеровцами, но мифический черт оказался не так страшен, как его намалевали. Уже освобождены и восточные районы Белоруссии, вплоть до Витебска (120 километров западнее Смоленска) и Могилева.

Ранение Николай, по его словам, «схлопотал» по собственной глупости. Во время преследования противника, отходившего с боями по лесисто-болотистой местности, танк Баландина настиг хвост немецкой колонны, которая почти втянулась в лес. Командир «прохлаждался», сидя на башне и свесив ноги в люк: было очень жарко. Охваченный азартом боя, он не поостерегся и, продолжая наблюдать за целью в бинокль, подавал команды прямо с башни. Танкисты успели разбить осколочными снарядами пару автомашин, но тут с отдаленной опушки ударили автоматные очереди, и Николаю досталась разрывная пуля. Она снизу косо вошла в левый бок под мышкой, а вылетела из спины, унеся с собой большую часть левой лопатки. Командир соскользнул внутрь машины и потерял сознание. Теперь левой рукой он с трудом поднимает десять килограммов. Баландину тоже до тошноты надоело околачиваться в тылу. Мы расстались до завтра, довольные друг другом. [211] 25 декабря

Ходил в парк посмотреть свою будущую машину и застал на ней работающий экипаж. Сегодня в учебном полку парковый день. Здороваюсь, представляюсь. Знакомимся: младший сержант Вдовин Василий Евстафьевич – наводчик; рядовой Орехов Ефим Егорович – заряжающий; Сехин Георгий Федотович – замковый, он же механик-водитель младший, мой первый помощник.

Экипаж в общем понравился: народ подтянутый, вежливый и трудолюбивый: машина вся блестит как новая. Первое впечатление всегда дорого.

Самым интересным лицом среди новых моих товарищей показался мне красноармеец Орехов, колхозник и земляк. Догадаться о том, что он свой, смоленский «рожок», было нетрудно, услышав, как он произнес свое имя и фамилию: «Юхвим Арехау». 26 декабря

Дежурю по подразделению, скучаю в ожидании отъезда. Вот и экипаж у нас уже полный. Чего же медлят с передачей машины? Путешествие в неведомую даль всегда заманчиво, пусть даже она называется фронт. Интересно, где на этот раз застанет нас Новый год? 27 декабря

На всех произвел сильное впечатление новый кинофильм «Жди меня». В каждой комнате идет горячее обсуждение.

В казарме общая радость: старшина уехал!

Когда днем мы шагали строем в столовую, меня неприятно поразил услышанный обрывок разговора двух старух в черном, дежуривших на углу: «Кому – война, а кому – мать родна... на каждого... по три начальника!..» Да-а... Конечно, они имеют в виду офицерский резерв при учебном полку. Еще бы: тут нас чуть не целый батальон. Старухам невдомек, что состав в нем постоянно меняется и что никто ни над кем в данном положении не начальствует. Одни прибывают сюда из госпиталей, другие, неудачники, вроде меня, по иным причинам, но все они, в подавляющем большинстве своем, с нетерпением ожидают отправки на фронт. Прощаю несознательным бабкам [212] (которым, возможно, посчастливилось не увидеть фашиста во «всей красе» и которые о войне судят явно понаслышке) их заблуждение, а на душе все-таки нехороший осадок. Эх, скорее бы подальше отсюда, из этого «бабьего рая»! («Бабьим раем» военные называют между собой Ивантеевку, население которой состоит в основном из ткачих.) 28 декабря

Как будто сжалилась судьба: завтра в 9.00 – на погрузку! Сумасшедшие сборы, гоньба с обходной от начальника к начальнику, а затем по складам ОРС и ПФС – для экипировки, и, наконец, торопливый прием машины. А почему нельзя было передать ее заранее, без паники?

Даже при беглом осмотре самоходки и небольшом пробном пробеге выяснилось, что машина – гроб: вентилятор стучит так, что сердцу больно, неравномерно работает левый блок двигателя, не фиксируется в КПП шестерня четвертой передачи: сама выходит из зацепления во время движения. Есть и другие дефекты, но они в сравнении с тремя первыми – мелочь.

Зампотех учебного полка, инженер-подполковник Н., подавляя своим авторитетом, раздает команды, подняв на ноги ремонтников. Рабочие в насквозь пропитанных маслом и газойлем фуфайках и ватных брюках целый день копаются в железных потрохах машины, дипломатически помалкивая в ответ на мои беспокойные вопросы, но так ничего и не сделали ни с двигателем, ни с его вентилятором, ни с коробкой.

С опозданием до меня доходит: заезженную учебную машину, фактически аварийную, просто-напросто хотят сплавить в действующую часть в расчете на благодарность за «отличное» сбережение матчасти, а может быть, боясь ответственности. Взамен старой техники в учебном полку со дня на день ожидается новая – ИСУ-152 или ИСУ-122 (самоходно-артиллерийские установки на шасси ИС-1 – тяжелого танка новейшей конструкции).

Звоню поздно вечером зампотеху, докладываю по порядку о состоянии машины.

– Я утром выслал бригаду ремонтников – слесарей, мотористов, электриков, регулировщиков – и приказал устранить все недостатки, – делано удивляется инженер-подполковник. [213]

(В большой брезентовой палатке ремонтной мастерской, освещаемой одной лампой-пятисоткой, работают всего два вконец уставших человека.)

– Но они не в силах ничего сделать с неисправностями в этих условиях.

– Вы, лейтенант, трус! – вскипел помпотех.

Угрюм-бурчеевский окрик задевает меня за живое.

– Оскорбить подчиненного легче простого, а между тем несколько дней назад мною, а не вами подан рапорт о посылке на фронт. Но этим кое-кто в полку решил умело воспользоваться, чтобы сбагрить негодную машину. Между тем на этой вашей развалине идти в бой живым людям! Подполковник может спать спокойно: машина ведь принята еще утром, но этот неблаговидный трюк останется на его совести, – выпаливаю единым духом все, что накопилось в душе, швыряю трубку на аппарат и облегченно ругаюсь вслух.

Оба ремонтника сочувственно смотрят на меня. Отпустив их отдыхать, тоже ухожу в казарму: утро вечера мудренее. 29 декабря

Утром, в темноте, сделали марш в Пушкино, на погрузку. В дороге еще послушал, как угрожающе стучит вентилятор, как подозрительно хлюпает один из цилиндров левого блока. На четвертой замедленной ехать нельзя: рычаг скоростей выскакивает из прорези, даже если пытаешься изо всех сил удержать его рукой.

Мы проторчали на боковой погрузочной платформе несколько часов, ожидая погрузки, но состав не был подан, и мы получили приказ возвратиться в резерв. Это не очень далеко от станции, в лесу, как раз среди тех самых, знакомых с нынешнего лета сосен, которые несколько поредели под нечаянными наездами танков и самоходок. Упавшие деревья использовались на строительство землянок или разделывались на дрова. Кто не любит погреться зимой?

В печальном, но гордом одиночестве стала наша машина на опушке, за лесной дорогой, напротив того места, где в ноябре располагался во время переформировки мой первый в жизни полк.

Работа, работа... Уж целых двое суток не сплю почти ни минуты. [214] 31 декабря

Встреча Нового года опять не состоялась, как хотелось бы.

Перед демонстрацией документального кинофильма, во время праздничного ужина (каждому из нас было поднесено по сто граммов водки) замечаю с болью в душе какую-то плохо скрываемую озлобленность людей, сидящих за одним столом накануне Нового года.

Мне кажется, объяснить это можно нашей неудовлетворенностью своим теперешним положением и его неопределенностью. Или все это мне только почудилось из-за усталости после бесконечной и бесплодной возни с машиной и по причине тусклого настроения?..

Однако показанная нам кинохроника «Битва за нашу Советскую Украину», где участвовал и мой полк (в битве, а не в картине, конечно), вполне уравновесила меня и придала душевной бодрости.

Отгремел раскатами гигантских битв и отсверкал московскими салютами уходящий 1943-й, но гремят, не смолкая, от Белого моря до Черного наши фронты, продолжая уничтожать и гнать незваных пришельцев, посмевших нагло ворваться с мечом в руках в наш мирный дом... [215] 1944 год

1 января

Встречаю новогодие за чтением на своих нарах, под самым потолком, поближе к пятнадцатисвечовой лампочке. За неимением ничего другого, перечитываю «Десять лет спустя». Не стареющие духом и не торгующие своей совестью и честью, задиристые и жизнерадостные герои Дюма мне дороги по-прежнему, как и в детстве.

А Житомир-то снова наш! Хотя немцам удалось-таки подсечь наш клинышек ровно через неделю после первого освобождения города и выбить наших оттуда, но теперь Житомир, дважды спасенный, прочно удерживается советскими войсками. И это отличный новогодний «подарочек» фюреру от 1-го Украинского фронта – прорыв более чем на 300 километров от Днепра в направлении западной границы плюс Житомир. Любопытно было бы взглянуть на рожу Гитлера в тот момент, когда он предлагал новогодний тост... 2 января

Ровно месяц, как сижу здесь. Когда же кончится эта, мягко выражаясь, канитель?

Вчера, получив 10-суточный сухой паек, перебрались всем экипажем из казарм на «выжидательные», то есть в землянку. Нашлась такая в лесу, неподалеку от нашей машины, полупустая и без света. Теперь нам не нужно будет тратить время на переходы и переезды. Целый день наводили порядок в машине.

В темноте уже потащился за несколько километров пешком в Ивантеевку, в кинотеатр «1-е Мая», и не пожалел об этом: [216] шла американская кинокомедия «Джордж из Дикки-джаза», так что нахохотался от души, чуть ли не до коликов. А поздним вечером при чадной газойлевой коптилке внимательно, как-то по-новому вчитываюсь в брюсовские строки. Книгу охотно одолжил мне один из офицеров, любитель поэзии, обживший эту землянку раньше нас. Под невысоким жердяным накатом состязаются храпы и посвисты спящих товарищей. Грустновато немного: давно ни от кого не получал письма. 3 января

Продолжаю копаться в машине, хотя прекрасно сознаю, что при ее дряхлости ей ничто уже не поможет...

А на Украине взят Новгород-Волынский. Это всего в 30 километрах от старой госграницы! 4 января

Освобождена Белая Церковь! А ты – сиди... 5 января

Освобожден знаменитый, благодаря шуточной фронтовой песенке, Бердичев («Когда еврейское казачество восстало, тогда во Львове был переворот. Но если враг посмеет взять Бердичев – его холера схватит за живот!»

А наша машина выкинула новый трюк: не заводится двигатель.

Завтра, в 9.00, приказано явиться в штаб учебного полка. Зачем?

Днем тщательно проверил всю систему питания, потом ездил менять аккумуляторы. В кузове полуторки два пожилых солдата-аккумуляторщика, оказавшись в одном обществе со мной, перестали вдруг украшать свою речь солеными словечками. Один из них, предостерегающе покосившись на товарища, полувопросительно и негромко произнес: «Девушка?..» Их смутили, по-видимому, рыжеватые бараньи кудряшки моего зимнего танкошлема и отсутствие опознавательной растительности на моем лице. Не разубеждая служивых, я молча пробрался между рядами аккумуляторов к кабине и облокотился [217] на нее. Забавно было исподтишка наблюдать, как всю дорогу до подзарядочной станции и обратно оба приятеля не в шутку мучились, лишенные возможности вести беседу в привычном стиле. Наконец грузовик остановился напротив самоходки, на дороге, чтобы не увязнуть в снегу. И только теперь мои спутники сообразили, что попали впросак: «девушка» лихо перемахнула через борт и зычно окликнула ребят, уютно покуривающих вокруг костерка. Вчетвером перенесли мы аккумуляторы на машину. 6 января

А мотор все равно не хочет заводиться! Черт возьми, до чего стыдно околачиваться возле машины! И надо же было ей так застрять на самом виду, в двухстах метрах от дороги. И никак нельзя избавиться от этой развалины. Разве что снимут с нее приказом по 15-му... Но надежды на это почти никакой, так как вряд ли во всем резерве сыщется еще хоть один такой дурень, как я...

А войска 1-го Украинского фронта уже перешли старую границу в Ровенской области. 7 января

Чтобы не разморозить двигатель, слили воду и масло в двухсотлитровые бочки и держим их рядом с круглосуточным костром. Утром и днем было морозно, но к вечеру снова потеплело. Январь, да и вообще нынешняя зима пока мягкие. Помнится, на ужин под Новый год шли в столовую под проливным дождем, меся сапогами жидкую снежную кашу.

Николай мечется в хлопотах. Ребят я отпустил на «промыслы»: надо срочно обменять «лишнее» обмундирование на провизию. Нам еще трое суток перебиваться самим. Увы, десятисуточный паек при работе на холоде «растаял» значительно быстрее, чем ему следовало. Да мы и не собирались долго «загорать» под Москвой.

Вот и наш, 2-й Украинский, прорвал немецкую оборону на участке шириною в сто и в глубину на сорок километров. Сводки Совинформбюро регулярно слушаем дважды в сутки, включая свою рацию. [218] 8 января

Николай привез другие аккумуляторы, старенькие, с потрескавшейся до дыр мастикой наверху, но зато они оказались хорошо подзаряженными. Дважды прогретый горячей водой, двигатель завелся, и я радостно гоню машину обратно, в учебный полк. Говорят, ее приказано принять у меня штатному водителю. Завтра сдаю. Ура!

Город Кировоград на Правобережье – наш! 9 января

Воскресенье это подошло к концу в тягостном ожидании, а вопрос о передаче машины все еще висит в воздухе. И, словно в насмешку над благими порывами некоторых военных, наступление наших фронтов на Правобережной Украине продолжает развиваться. 10 января

«Ура!» Чему обрадовался сдуру? Весь экипаж наш оставлен при машине, и самоходка снова отправилась на свою опушку (в лес по дрова, по выражению Николая). По тому, как подобрался и оживился наш командир, чувствую, что ему что-то уже известно и его деланая воркотня – просто маскировка. А может быть, нам все-таки повезло...

Днем прямо на поле нам доставили боеприпасы: несколько десятков осколочно-фугасных и бронебойных снарядов, гранаты и запалы к ним, коробки с патронами для автоматов и пистолетов.

Во время укладки снарядов черный тупоносый трехпудовый «поросенок», наспех очищенный нами от заводской смазки, выскользнул из рук нерасторопного Вдовина. Наводчик вместе с заряжающим Ореховым принимал от меня снаряды через удобный для загрузки квадратный люк. Снаряд тяжело ударился донной частью о торсионный вал, и тотчас с легким шипением вспыхнуло в башне яркое зеленое пламя. Мимо меня молнией промелькнули Вася и Ефим Егорович с перепуганными лицами, спрыгнули в снег и молча метнулись за ближнюю сосну. Потрясенный не меньше их, птицей слетаю с брони, и, увлекая за собой ничего еще не подозревающих командира и Жору (они возились со снарядными ящиками), тоже бегу к [219] опушке. А открытые люки зловеще светятся зеленым. С замирающим сердцем ожидаем, укрывшись за толстыми соснами, неминуемого взрыва и бесславной гибели машины со всеми вытекающими из этого последствиями. Но... Изумрудный свет как-то быстро померк, из люков повалил совсем нестрашный белый дым.

Командир машины, несомненно самый сведущий из нас в пушкарских делах, первый спохватился, что время взрыва, даже замедленного, уже вышло, и направился, хотя и с некоторой опаской, к самоходке. Мы тоже один за одним потянулись следом. Пока мы не спеша приближались, он уже залез на надмоторную броню и заглянул внутрь башни, потом позвал нас рукой. Все нагнулись над люками: виновник нашего панического бегства мирно лежал под люлькой, слегка курясь белесоватым дымком. «Пострадавший» снаряд со всеми предосторожностями уложили на лоток и внимательно осмотрели. Всего-навсего сгорел безобидный трассер, так как при ударе смялся его корпус, выступающий наружу из донной части снаряда. А инерционный донный взрыватель конечно же никак не мог сработать от случайного падения с метровой высоты, ну а если бы сработал, то никто из нас даже испугаться не успел бы. Как все просто! И каждый из нас, оказывается, отлично знал об этом, да вот поди ж ты!

Младший лейтенант Баландин призвал всех членов экипажа сделать из этого ЧП соответствующие выводы. Нечего и говорить о том, что все остальные снаряды были тщательнейшим образом протерты концами и уложены в гнезда боеукладки с такой бережливостью и нежностью, с какою, наверное, еще не укладывала в колыбель свое единственное, ненаглядное дитя даже самая любящая мать.

Управясь с неотложными делами на машине и закутав ее на ночь в брезент, вспомнили наконец о том, что давно пора бы подкрепиться. Но чем?.. Сначала решили проверить все наличные съестные припасы, зная, что они иссякли. Для этого расстелили на снегу малый брезент, почти что чистый, и аккуратно повытрясали над ним все пять вещмешков и пустые бумажные пакеты из-под сухого пайка. Образовалась жалкая кучка из остатков разных круп, концентратных брикетов, мелких сухарных обломков и еще неведомо чего. Словом, предстояло ложиться спать натощак. Мы приуныли, прислушиваясь к настойчивым позывным своих пустых животов. Однако [220] в эту безрадостную для экипажа минуту нашелся Ефим Егорович, неожиданно ободривший нас:

– Сварим-ка кулеш, товарищи дорогие, – любо-мило! Жора, набери в лесу снежку почище. Вот тебе ведро для воды. Ты, Вася, ломай ящики на дрова, а я покамест переберу эту тряхому... – виноват! – эту крупу.

Через несколько минут уже весело пылал костер, над которым замковый начал растапливать в ведерке снег, одновременно выслушивая наставления Ефима Егоровича по части приготовления кулеша:

– Значит, так. Нитки и бумажки я повыбирал, но за махорку не ручаюсь. Когда будете засыпать в котел, хорошенько свети переноской, чтоб иголка какая, упаси бог, не попала. Гайка-то или болтик без всякого вреда проскочат. Не пересоли смотри. Дай развариться хорошенько на малом огне, потому как в куче и перловки малость есть. А я покуда за хлебом сгоняю...

– За каким еще хлебом? – недоверчиво спросил наводчик, подходя к костру с охапкой сухих сосновых сучьев.

– За насущным. Так моя старуха мать хлеб колхозный величает, когда боженьке молится.

– А куда?

– Не кудыкал бы ты, Василий, на дорогу. Есть одно место.

– Так у нас же, – заметил командир, – давным-давно финансы поют романсы.

– За денежки, товарищ лейтенант, здесь не очень-то продают. А есть у меня одна вещь. Для товарообмена. Человек человеку... – И Орехов торжественно извлек из своего сидора вполне еще крепкие солдатские ботинки. – Поскольку нас уже перековали для фронта, – тут наш заряжающий с довольным видом притопнул каблуком нового кирзового сапога по волглому снегу в круге света, – я считаю, башмачки эти, береженные про черный день, можно в данный тяжелый момент проесть. Буханку за них даже скаредник отвалит не торгуясь. Разрешите идти, товарищ лейтенант?

Пока варится поздний обед, не теряю времени – прогреваю двигатель, чуть-чуть отвернув брезент на корме, чтобы открыты были только выхлопные патрубки.

Вот почерневшую от копоти нержавеющую коробку из-под сухарей, в которой фыркает кулеш, сняли с огня и поставили [221] на пустой ящик остывать, а минут пять спустя из темноты шагнул на свет слегка запыхавшийся Орехов с кирпичом черного хлеба под мышкой. Опустившись на одно колено возле ящика, он четырьмя точными движениями ножа разделал хлеб на пять долей и весело постучал ложкой по краю коробки-кастрюли, приглашая всех к «столу».

– Чур, занимать места согласно купленным билетам! – пошутил командир, нащупывая за голенищем ложку и подставляя раненую спину теплу костра.

Все расположились вокруг ящика, кто – присев на корточки, кто – опустившись на колени, и принялись синхронно работать ложками, дуя на обжигающее, пахнущее дымом хлебово. К сожалению, посудина быстро показала дно.

– Для полной заправки – чай до пота! – отдает распоряжение командир, и Жора щедро разливает по котелкам закипевшую в ведре снеговую воду.

Согрелись. Отмытые ложки спрятаны, свернуты цигарки. Курим, лениво переговариваясь. После долгой возни на холоде от горячей пищи так и клонит в сон. Николай медленно встает:

– Всем спать. Отлучки запрещаю.

Кроме Георгия Сехина, которому дежурить на машине первому (он сумеет, если потребуется, и прогреть дизель), остальные вслед за командиром бредут к землянке и тотчас забираются на нары. 11 января

Пишу это уже в теплушке, которую таскают взад-вперед по Окружной железной дороге крикливые маневровые паровозы. Временное затишье в нашей жизни – переезд по рельсам. Конечно, если при этом слиты вода и масло из системы.