Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Однажды вечером, во время какого-то общего построения на главном плацу, когда после трудного дня каждое лишнее движение в тягость, мне вздумалось покритиковать неумелые команды старшины Бычкова, курсанта из сверхсрочников. Интересно, зачем он здесь, в ЧВАШМ, если выпускникам этой школы присваивается всего лишь сержантское звание? По его команде нам пришлось несколько раз поворачиваться, бестолково передвигаться с места на место, смыкаться и размыкаться – и я стал возмущаться вполголоса. В результате на следующее утро меня вызвал к себе командир роты. Шагая в ротную канцелярию, мучительно размышляю, почему меня удостоили такой чести. С успеваемостью все в порядке; на стрелковой подготовке трижды поразил круглую мишень из боевой винтовки, не выйдя из девятки, хотя у нас в отделении есть стрелки и получше; нарядов вне очереди не [19] получал новых... Но путь до канцелярии очень короток: она находится на нашем этаже, поэтому ни к какому выводу я прийти не успел. Проверив перед дверью заправку, стучусь и докладываю по форме.

Командир роты, лейтенант Н., – очень выдержанный и культурный человек. За все время своего пребывания здесь я только два раза (до чего же мы мастера засекать чужие промахи) видел его возмущенным. Один раз, когда я «замечтался» в ротном строю, командир, проходя мимо, молниеносным движением идеально надраенного сапога подровнял носки моих ботинок, нахально выступивших на треть своей длины за общую линию, а в другой раз сделал резкое замечание курсанту Вавилову, который имел обыкновение слишком широко, не по-уставному, раздвигать носки: «Товарищ курсант! У вас что, яйца болят?»

С Вавиловым произошел и еще один смешной случай, но уже в курсантской столовой. К обеду там подавалась приправа – горчица. Понемногу на каждый стол. Вавилов, боясь быть обделенным, первый зачерпнул ложкой изрядную долю горчицы и положил ложку в тарелку. Кто-то из курсантов с помощью «разводящего», то есть черпака, разлил по тарелкам дымящиеся щи. Все принялись было за трапезу, но она была прервана самым неожиданным образом: Вавилов, со смаком и хлюпом сделав первый глоток, замер вдруг с широко разинутым ртом и по-карабасовски выпученными глазами, из которых по щекам катились крупные частые слезы. Остальные девятеро ребят, низко пригнувшись к столу, тщетно пытались ржать потише, но это было сверх всяких сил человеческих. Впрочем, к тому времени, когда к нашему столу неторопливо приблизился командир взвода, намереваясь сделать соответствующее внушение, наш жадноватый товарищ кое-как сумел произвести глубокий вдох и уже поспешно обрабатывал несвежим носовым платком сильно увлажненные щеки, а мы, не поднимая смеющихся глаз от тарелок, как ни в чем не бывало загребали ложками.

Комроты, выслушав мой доклад о прибытии, велел мне выйти и повторить все сначала. Затем внимательно изучил меня с фронта, повернул несколько раз налево, направо, кругом, после чего приказал мне привести себя в порядок и заставил ходить строевым шагом. Все это время лицо его оставалось совершенно непроницаемым, и я недоумевал... В заключение [20] нашей встречи лейтенант сказал: «Так. Будем считать, что мне ничего не известно. Доносчиков не терплю. Но запомните навсегда одну простую истину: умничать куда легче, чем самому делать. Можете идти».

Только после того как за моей спиной закрылась дверь канцелярии и я вытер испарину со лба, всплыл в памяти укоризненный взгляд кротких, бараньих глаз курсанта – командира второго отделения нашего взвода. Во время тех вечерних «маневров» на плацу он чересчур внимательно вслушивался в мое ворчание. Ну и гусь, если не сказать хуже...

И вот наступил день принятия присяги. Это произошло в День военно-воздушного флота. Занятий у нас не было. Накануне вечером все начищено до блеска, начиная с личного оружия и кончая последней пуговицей, обмундирование тщательно отутюжено, подшиты белоснежные подворотнички.

После завтрака на плацу в торжественной обстановке, при развернутом знамени школы, курсанты, вызываемые один за другим к красному столику, поворачивались лицом к неподвижному четкому строю и произносили слова воинской присяги. Короткая, но какая весомая и емкая клятва! Каждый из нас знает ее наизусть и давно уже дал ее в своем сердце. А сейчас низкие и высокие, хрипловатые или звенящие, сурово сдержанные или прерывающиеся от волнения молодые голоса моих товарищей отчетливо звучат над площадью: «Я... гражданин Союза Советских Социалистических Республик... готов по первому приказу Советского правительства выступить на защиту своего Социалистического Отечества и защищать его... не щадя своей крови... и самой жизни для достижения полной победы над врагами...»

Подошла и моя очередь. Не берусь передать словами всех тех чувств, которые обуревали меня в те минуты... Помню только, как у меня перехватывало дыхание и закипали на глазах слезы от великой гордости и радостного восторга, переполнявших все мое существо.

После приведения к присяге начальник школы поздравил нас с присвоением высокого звания бойца Рабоче-Крестьянской Красной Армии и пожелал нам всегда носить это звание с гордостью, достоинством и честью. Итак, с этого дня мы полноправные члены боевого товарищества и спрос с каждого из нас станет соответственно строже. [21]

Закончились выступления – раздались команды: «К торжественному маршу... поротно... дистанция... Первая рота – прямо, остальные – напра-во! Ша-агом марш!» Грянула медь оркестра. Роты проходили одна за другой безукоризненным плотным строем, четко чеканя шаг и держа равнение на Красное знамя.

Вечером к нам с концертом приезжали челябинские артисты, но, к сожалению, я заступал дневальным. Ребятам концерт понравился: обсуждение его продолжалось даже после отбоя – шепотом. 23 августа

Совинформбюро сообщило о напряженных боях северо-восточнее Котельникова, где немцам ценою больших потерь удалось на отдельных участках продвинуться вперед.

В сводках часто упоминается об успешных действиях партизан на оккупированной и истерзанной врагом моей Смоленщине. Да разве на ней одной? Везде пылает земля под ногами ненавистных захватчиков. 30 августа

На закате солнца наш 1-й батальон вдруг собран по тревоге на плацу, и мы с удивлением выслушиваем приказ по УралВО о нашем переводе (и даже «старых» курсантов) в Челябинское танково-техническое училище (ЧТТУ). И снова, уже второй раз, расстаюсь, не попрощавшись, с Юркой: батальон моего друга в полном составе оставлен здесь. 31 августа

Последний раз нас накормили завтраком в чвашмовской столовой, после чего миниатюрный, в сияющих хромовых сапожках, старшина Бычков привел нас к казарме и распахнул перед нами обитую железом дверь каптерки, где на длинных дюралевых стеллажах в идеальном порядке покоились наши гражданские вещички. Повзводно, в считаные минуты мы разобрали котомки и чемоданчики и снова построились на плацу.

Комиссар школы, прощаясь с батальоном, выразил надежду, что курсанты ЧВАШМ и на новом месте службы не подведут [22] своих первых командиров и не уронят чести Военно-Воздушного Флота ни при каких, даже самых тяжелых обстоятельствах. На душе у меня как-то тревожно и грустно, но вот раздались громкие привычные команды, и рота за ротой мы двинулись к воротам; запевалы затянули песню, мы подхватили дружно – и прочь тоска, прочь печаль.

Увели нас на другой конец города, в район вокзала.

Когда бодрым шагом, окрыленные авиаторской песней, мы втянулись под арку ворот танкового училища и замаршировали мимо одинаковых двухэтажных кирпичных казарм к своему новому расположению, нас несколько покоробило при виде чумазых лиц и замасленных шинелей тамошних ребят: примерно взвод курсантов находился почему-то в этот час (может быть, был перерыв между занятиями) перед одним из зданий. Танкисты, в свою очередь, с пренебрежительным любопытством разглядывали наши чистенькие шеренги, голубеющие авиационными петлицами, и с откровенной насмешкой косились на наши «спирали». Сентябрь

Через пару дней мы начали убеждаться в справедливости слов, сказанных нам на прощание щеголеватым командиром нашего учебного взвода в ЧВАШМ: «Где кончается авиация – там кончается порядок». Тогда я не придал этой фразе особого значения, считая, что сержант сделал это заявление из чувства местного, если так можно выразиться, патриотизма.

Пять дней мы провели в новом училище, постепенно знакомясь с ним и привыкая к новым порядкам, усиленно занимаясь уставами и, конечно, строевой подготовкой.

Северные ворота, через которые мы вступили 31 августа на территорию ЧТТУ, имеют КПП и являются главным входом. Южные находятся в противоположном конце училища, на задворках, рядом с большим свинарником, и выводят в поле.

От Северных ворот начинается ряд двухэтажных зданий из красного кирпича. В первом из них – штаб и прочие службы, в четвертом, последнем по счету, располагается наш 3-й батальон. От самых ворот вдоль казарм тянется мощеная аллея без единого дерева – линейка. Она упирается в училищный клуб. По правую сторону линейки – санчасть и учебные классы. В центре училища – караульное помещение с гауптвахтой (губой). [23] Напротив нашей казармы холодный деревянный туалет, а левее и дальше его – курсантская столовая. В одном ряду с нею – вышеупомянутый поросячий хлев. В глубине расположения – тиры, парки боевых и прочих машин, склады и мастерские.

Наша рота – тринадцатая, что служит постоянной пищей для шуточек со стороны курсантов, особенно из других рот. Комроты, старший лейтенант, – фронтовик. Он потерял в бою левую руку, но не пожелал оставить строй и вот теперь обучает будущих танкистов. Мы не можем не чувствовать к нему глубокого и самого искреннего уважения.

Наш взвод – второй. Взводы сформированы с учетом роста курсантов, так что я очутился в «золотой серединке». В третьем взводе – самые короткие, или «штифты», как свысока называет их «длинный» первый взвод, именуемый в отместку «карандашами».

Мне сразу понравился и командир нашего взвода лейтенант Гусев. Это хороший человек, всегда ровный в обращении с курсантами, никогда не унижающий их человеческого достоинства, но вместе с тем и настоящий командир, который прекрасно знает свое дело и требователен не только к нам, но и к себе. Он сам воспитанник ЧТТУ первого выпуска. Фамилию мою произносит почему-то по-сибирски: на «их». 5 сентября

Утром наш батальон построили и объявили об отправке на уборку картофеля. С собой приказано взять только туалетные принадлежности, которые состояли из вафельного полотенца да куска простого мыла, и, разумеется, ложку («главное оружие бойца», по выражению армейских остряков). Старшина выдал нам на двоих по круглому котелку. И через пять минут поротно, с песнями мы уже выходили на улицы Челябинска.

Подсобное хозяйство училища находилось, как нам сказали, километрах в сорока от города, и мы строем прибыли на место лишь под вечер. Еще издали наши носы почувствовали благоухание, аппетитные запахи горячей пищи. Нас ожидали дымящие полевые кухни на колесах, установленные под брезентовым навесом. Отяжелев от съеденного в один присест «обеда-ужина», мы едва дождались отбоя, забрались в свои большие палатки и сразу крепко уснули. [24]

Трудились в поле с рассветало наступления темноты, с часовым перерывом на обед. Впрочем, дни постепенно укорачивались.

День наш начинался с пробежки до какого-то пруда, служившего летом для водопоя. Берега у пруда вязкие, с глубокими следами копыт. Здесь мы ежедневно, в любую погоду, совершаем утреннее омовение.

Пока стояла сухая погода, работать было даже приятно, но скоро начались осенние дожди, и нам приходилось выковыривать мелкую картошку из холодной и скользкой глинистой земли. Руки опухали: кожа на них покрылась цыпками, потрескалась.

В 24-местной палатке спало по пятидесяти курсантов, поэтому мы вынуждены были укладываться все на один бок, да так плотно, что невозможно было вздохнуть полной грудью. Зато было тепло. Если поднимешься ночью по нужде, то потом будешь коротать остаток ночи, сидя в узком проходе между двумя низкими настилами на соломе, свалившейся с нар, и сиротливо подпирая спиной палаточную стойку. «Зазор», оставленный на общем ложе курсантом, который «восстал ото сна», сразу же заполнялся спящими соседями, стоило им только чуть-чуть пошевелиться и вздохнуть поглубже.

Изредка сюда привозят газеты.

Сентябрь приближается к концу, а фашисты – к Волге. Уже идут упорные бои на улицах Сталинграда, но, как говорят в народе, «не все коту масленица» или – еще крепче и точней – «нашла коса на камень». И так же безнадежно застряли хваленые, но уже не единожды битые «солдаты фюрера» у подножия Главного Кавказского хребта.

Осень здесь, на Урале, непривычная, как-то по-особому промозглая, с тяжелыми, холодными туманами, приглушающими звуки. Теперь, ближе к октябрю, бросает в дрожь при одной только мысли о пробежке в нательной рубашке по пронизывающему утреннему холоду к пруду, вода в котором посветлела, а порывистый ветер гоняет по ее поверхности сорванные с прибрежных лозин покоробленные желто-коричневые листья, точно маленькие парусники. После водных «процедур» и завтрака – опять осточертевшая работа под нудным, моросящим порою весь день дождем. Шинель пропиталась влагой, сделалась тяжелой, жесткий сгиб ворота дерет шею, словно наждак. Ночью от тяжелых испарений в переполненной палатке [25] трудно дышать. Утром поднимаемся совершенно разбитыми, словно бы и не спали вовсе. Днем единственная отрада – костер (если работаем на отдаленном участке и если удается собрать хоть каких-нибудь дров) и испеченная наспех в угольях, полусырая картошка. Для этой цели мы тайно выделяли «дневального», когда поблизости не было младших командиров из усердных.

Один курсант из нашей роты (не знаю его) помешался. По-видимому, слишком нежного воспитания человек. Здесь же не фронт еще, а просто трудновато. Тихий, с бессмысленно блуждающим взором, он постоянно кружил около походных кухонь, бережно прижимая к груди свой котелок. Поварихи жалели его, и кто-то из ребят попробовал сострить по этому поводу, но дурацкую шутку никто не поддержал, а другой курсант, невидимый в темноте, с глубоким, непритворным вздохом не то посочувствовал, не то позавидовал товарищу, которого, вполне возможно, комиссуют. Остальные угрюмо молчали. Дня через два заболевшего курсанта действительно увезли в город, и больше в училище мы его не видели.

Жили мы дружно. Несмотря на трудные, особенно для горожан, условия, никто из ребят не «сачковал» и не ныл. Вместе мокли и мерзли в поле, а потом согревали спины друг другу в холодной палатке.

Вечером (завтракали и ужинали мы всегда в темноте) произошел смешной случай у нас с Сулимовым, моим напарником по котелку. Принеся с кухни котелок с пшенной кашей, он предложил съесть ее с сахарным песком, чтобы не надуваться на ночь чаю. Высыпали сахар в кашу, а когда начали размешивать, на ее поверхности показались кусочки жирного мяса. Повара приготовили на ужин добротный кулеш! Снимаем пробу – меня едва не стошнило, и я с сожалением отказался есть, а Сулимыч, как ни в чем не бывало работая ложкой и поминутно смахивая капельки с оттаявшего над горячим паром носа, наставительно бурчит: «Подумаш, каки нежности... интеллигентски... Солдат должен... рубать все». Полностью признавая правоту товарища, молча ужинаю куском хлеба с солью и кружкой горячего кипятку. Ложась спать, с горечью чувствую свою «неполноценность», о которой назойливо напоминает полупустой желудок. Сулимыч за моей спиной тяжело и сытно вздыхает. [26]

Особенно неприятны нам наряды по кухне, потому что от работы в поле они не избавляли. Требовалось только приготовить с вечера на весь следующий день запас дров для кухонь и начистить две двухсотлитровые бочки картофеля. Он отнимал очень много времени, так как был мелок и чистили его в темноте, сидя вокруг дымного костра, почти не дающего света. Дым нещадно ел глаза, и несчастные чистильщики плакали горькими, неподдельными слезами, то и дело утирая их грязными рукавами шинелей. Попавшие в такой наряд выходили утром на работу не выспавшись.

В последних числах сентября почву на поверхности все чаще стало прихватывать морозцем, и темпы уборки были ускорены, чтобы не дать пропасть добру. Октябрь – декабрь

К вечеру 3 октября уборка картофеля была полностью закончена. 4 октября

Утром в пешем строю мы двинулись в Челябинск. Задувал вовсю пронзительный, студеный ветер, трепля полы шинелей и подгоняя курсантов, пробираясь даже под затянутыми ремнями до самых спин. Сперва мы кое-как держали строй, затем зашагали быстро и вразброд, растягиваясь с каждым новым километром все больше, и наконец побежали тяжелой рысью, перегоняя училищные тракторы с длинными прицепами-волокушами, на которых ехали горы картошки. 5 октября

Наконец приступили к занятиям.

Наш день начинается в 6.00 с крика дневальных «Подъем!» и заканчивается хриплой командой старшины «Отбой!».

На зарядку выбегаем с обнаженными торсами, поэтому все упражнения выполняются даже самыми ленивыми курсантами с большим усердием: оно находится в обратно пропорциональной зависимости от наружной температуры. С наступлением зимы разрешалось надевать нательную рубаху, но только в случае крепкого мороза или сильной метели.

Занимаемся, считая и самоподготовку, по 12—14 часов в сутки, старательно изучая и осваивая все, что положено знать [27] и уметь будущему технику-лейтенанту, водителю тяжелого танка. Судя по тому, как за нас взялись, едва мы возвратились с «подсобки», и с какой скоростью повели по программе, в этом училище учли все: и наши десять классов, и три месяца обучения в ЧВАШМ.

Казарменное здание наше состоит из двух половин, соединенных широким дверным проемом. В левой половине, если смотреть на казарму с линейки, – наш батальон. Две роты размещаются на первом, третья – на втором этаже. Лестница на второй этаж в правом крыле. Там, на лестничной площадке между этажами, – знамя батальона, круглосуточно охраняемое часовым, – пост номер 1. Наша рота на самом виду, против входа в казарму. Сразу за наружными дверями, слева и справа, – узкие тамбуры с умывальниками. Вода к кранам поступает из железных прямоугольных баков, укрепленных на стене. Наполнять эти резервуары – одна из обязанностей дневальных, так как водопровода в казармах нет. Нет и центрального отопления. С наступлением морозов вода в трубах и баках замерзла и умываться стало можно только снегом. Хорошо еще, если пороша выпадет, но чаще всего мы безуспешно старались стереть (именно стереть, потому что при сильном морозе снег почти не таял в ладонях) грязь с рук, лица и шеи жестким, царапающимся, потемневшим от заводской копоти снегом. По-настоящему отмыться удавалось раз в десять дней в бане, да и то когда вода бывала достаточно горячей.

Почти всю казарму занимает грандиозное сооружение, напоминающее огромную клетку, – длинные трехэтажные нары в два ряда со множеством вертикальных стоек. Человек, усевшийся на верхних нарах, почти достает головой до потолка. Поэтому, наверное, спят на верхотуре во всех ротах третьи взводы. Наш взвод вкушает сон на нижних нарах, ногами к задней стене; сквозь окна ее виден только высокий деревянный забор с колючкой поверху. Между нашими нарами и этой стеной оставлен узкий, меньше метра, проход. Расположение наше относительно спокойное, не то что у ребят из 14-й роты, которые лежат головой к нам, а ногами к широкому проходу, или «прешпекту», где всегда происходят разные построения и вечерние поверки. Вдоль того главного прохода почти во всю его длину тянутся пирамиды с винтовками. Пирамида прерывается в одном месте дверью ротной канцелярии. В правом углу казармы отгорожена фанерной переборкой каптерка с [28] двумя койками для наших старшин. Напротив каптерки – вход в Ленинскую комнату. Наша тройка (Аронович, Сулимов и я) живет на правом краю нар. Со своего тюфяка я дотягиваюсь рукой до стенки каптерки. Из-за недостатка места на нарах курсанты спят по трое на двух соломенных тюфяках. Правда, остальные постельные принадлежности у каждого свои. Живем в тесноте, да не в обиде.

С заправкой «коек» первое время мы подолгу мучились, так как большие наволочки с соломой, как их ни взбивай и ни укутывай в одеяла, все равно расползаются, словно оладьи, и не имеют никакого вида. Старшинам это не нравилось, и нам самим, а потом еще и дневальным приходилось без конца перестилать постели. Так продолжалось до той поры, пока кто-то из наших ребят не увидел случайно, как курсанты-«старики» на другой половине казармы подсовывают под одеяло вдоль боков тюфяка деревянные рейки, затем туго обтягивают одеялом постель – и в результате получается аккуратная заправка, радующая глаз начальства четкими прямыми линиями и углами.

В казарме есть печи, но их нечем топить. Когда все курсанты, кроме дневальных, находятся на занятиях, температура в зимнее время у нас в помещении снижается до плюс 4—5 градусов, а ночью от дыхания сотен людей переваливает за двадцать, при этом воздух становится таким влажным и спертым, что вокруг лампочки, которая висит над выходом и освещает стенные часы, образуется расплывчатый ореол.

Вскорости после возвращения с сельхозработ нам выдали, ко всеобщей великой радости, кирзовые сапоги. Командиры отделений предварительно выяснили размер обуви каждого курсанта, отмечая в списке против его фамилии, затем суммировали количество пар сапог по размерам и подали рапортички старшему старшине.

И вот долгожданный день наступил! Юные щеголи в шинелях, которые уже начинали лосниться от тесного общения с техникой и терять свой первозданный цвет, напоминающий цвет песков Сахары (шинели были английского производства), с удовлетворением притопывали сапогами, заказанными, разумеется, точно по ноге. Только немногие из нашего брата, либо более сообразительные от природы, либо умудренные житейским опытом, взяли себе обувь на один-два номера просторнее. [29]

Через несколько дней от грязи и воды (стояла самая отвратительная пора осени) наши обновки так разбухли (сушить их было негде), что уже с трудом налезали на ноги, обвернутые одной только тонкой летней портянкой. И вот по ночам тесные сапоги начали самым загадочным образом меняться местами с более просторными. Сперва это явление происходило внутри взвода, потом сапоги стали гулять из взвода во взвод и даже из роты в роту. Видимо, дневальные нерадиво несли вахту. Так продолжалось с неделю, с шумной неразберихой и поисками «беглецов» при подъеме. Наконец настало одно прекрасное утро, когда у отдельных курсантов сапоги вообще не захотели налезать на ногу.

Старшина приказал роте построиться, отобрал незадачливых франтиков (среди них оказался и я), сделал длинное ворчливое внушение (к сожалению, запоздалое), после чего отвел прихрамывающую команду в батальонную каптерку, где предоставил нам выбирать на свой вкус обувь из огромной кучи старых ботинок, сданных нами же около двух недель назад. На этот раз никто не ошибся. И мы снова щеголяем в башмаках, разношенных, удобных и таких свободных, что хоть трое портянок накручивай, а старшина, проходя перед строем роты, косит глаз на наши обмотки и при этом неизменно ворчит: «Танкист без сапог – что невеста без жениха. Никакого вида у роты из-за отдельных разгильдяев... Срамота!»

В декабре нам все-таки заменили ботинки сапогами «б/у».

ЧТТУ создано в 1941 году на базе здешнего кавалерийского училища, когда стало совершенно ясно, что давно пора переходить с копыт на гусеницы. Конюшни были спешно переделаны в парки боевых машин. Учебные классы (количество их резко увеличилось) – тоже бывшие конюшни, но кое-как утепленные, и в них поставлены буржуйки, накормить которые нечем, да и некогда. Дощатые стенки классов очень плохо, особенно в ветреную погоду, защищают от холода, так что высидеть в таком помещении даже самое короткое, двухчасовое, занятие – сущая мука. Но мы не только терпеливо дрогнем, надеясь после перерыва попасть в более теплое место, но и как-то исхитряемся непослушными пальцами делать кое-какие записи, самые важные, в тонких школьных тетрадках, которые сильно поистрепались из-за того, что их приходится носить, скрутив в трубку, либо за голенищем сапога, либо во внутреннем кармане шинели: полевых [30] кирзовых сумок у курсантов-танкистов – в отличие от ЧВАШМ – здесь нет.

Мы-то прибыли сюда на все готовое, утешает нас командир взвода. А вот у них, курсантов первого выпуска, столовая находилась под открытым небом до самой зимы сорок второго года, потому что в первую голову необходимо было приспособить для занятий старые помещения, то есть конюшни, построить крытые парки для танков и прочей техники; надо было готовить сотни схем и плакатов, снимать с разбитых танков и других машин, доставленных в училище, целые узлы для оборудования специальных классов, механизмы, отдельные детали и различные приборы. И при этом требовалось ускоренно пройти учебную программу, а рук курсантов и преподавателей и особенно времени на все сразу не хватало.

Никогда не приходилось мне так дико мерзнуть. Не страшен был бы мороз (еще раз спасибо отцу, который, не обращая внимания на причитания женщин, неуклонно и систематически приучал меня сызмальства к холоду), если б поплотней была кормежка да потеплей одежда. С наступлением зимы нас «утеплили» только шапкой-ушанкой, рукавицами, подбитыми байкой, и второй парой портянок, тоже байковых. Словом, в мороз, особенно сопровождаемый ветром, чувствовали мы себя, сказать правду, не на высоте положения, но нытья не раздалось ни разу: каждый из нас прекрасно понимал, как тяжело сейчас всем.

Разглядывая свою октябрьскую фотографию, снятую на фоне какой-то рассохшейся деревянной будки с оконцем (должно быть, это был упраздненный КПП возле тыловых, Южных ворот), я был неприятно поражен жалким видом «воина», грустно смотревшего на меня: из широкого воротника гимнастерки торчит цыплячья шея. На похудевшем лице рельефно выделяются нос и обветренные, потемневшие, припухлые губы. Сперва не хотелось посылать карточку матери, но потом, поразмыслив, махнул рукой и отправил все-таки в очередном письме: хоть какая память останется в случае чего...

Слушаем с жадным вниманием, боясь пропустить хоть словечко, каждую новую сводку о положении на фронтах. Октябрь уж на исходе, а немцы все еще «берут» Сталинград, несмотря на то что сконцентрировали у волжской излучины огромные силы. В самом городе давно уже идут ожесточенные уличные [31] бои за каждый дом, этаж, даже за отдельную комнату или подвал, за любую развалину. Да там все в развалинах: врагом обрушено на неприступный и гордый город и его героических защитников начиная с августа бессчетное количество бомб, снарядов и мин. Там каждый камень полит кровью и под ногами солдат при каждом шаге глухо звякают осколки. С осажденным городом сообщение только через Волгу, под прямым огнем противника. Оборонительные порядки наших 64-й и 62-й армий, окруженных в городе, рассечены врагом на три части, однако, вопреки всем законам войны, сопротивление обороняющихся сделалось после этого еще более упорным: они не только отбивают все атаки фашистов, но и сами успешно контратакуют.

Волжская твердыня, дважды прославившаяся стойкой обороной в годы гражданской войны, не дрогнула и теперь перед лицом неизмеримо более сильного, страшного и злобного врага. Героизм защитников Царицына-Сталинграда потрясающ...

«За Волгой для нас земли нет!» – эта лаконичная клятва-присяга воинов-сталинградцев быстро облетела всю нашу страну. И весь мир затаив дыхание следит за ходом смертельной битвы советских людей с современным каннибализмом – за борьбой жизни против смерти.

Всем курсантам хорошо знакома по военным сводкам непробиваемая 62-я армия и ее энергичный командующий генерал Чуйков, и знаменитая дивизия Родимцева, и дом, превращенный в неприступную крепость сержантом Павловым и его боевыми друзьями. Там, у берегов Волги, беспримерное мужество нашего солдата преградило путь ненавистному захватчику. И огонь, и металл оказались бессильными перед советским человеком, защищающим свою родную землю, свою великую правду и свое священное право на свободу и жизнь. Там сейчас решается все.

Когда в Ленкомнате, щелкнув, смолк репродуктор, А. Ютель негромко заметил:

– Паулюс, по-моему, влип. Ни Сталинграда взять, ни на Волгу выйти не смог. И не возьмет: опять зима на носу, а главное, и дух у Гансов уже не тот. Короче: от арийского духа явный душок пошел.

Курсант Ютель – наш товарищ по взводу и единственный в нашей роте фронтовик. Воевал в пехоте, был тяжело ранен, а после госпиталя его направили в танковое училище. О фронтовой [32] жизни вспоминать не любит. Если ребята в свободную минуту пристанут с расспросами, ответ у него всегда один: «Да что рассказывать? Скоро сами узнаете». И больше из него даже слова не вытянешь. Всего один раз он разговорился. Это случилось после ужина, который нам показался легким из-за того, что добрую половину дня мы провели в открытом поле на занятиях по тактике, сильно продрогли и устали. Коротая личное время, все с нетерпением ожидали приятной команды: «На вечернюю поверку – становись!»

– А как там у вас было насчет заправки? – спросил кто-то, обратившись к Ютелю.

– О, там совсем другое дело! К примеру, перебьют половину твоей роты или, бывает, даже больше, а старшина, не будь дурак, по-прежнему харч на всех выписывает и все в котел закладывать велит. Притащат в темноте в окоп к тебе термосы – подходи и накладывай сам, сколько душа пожелает.

– Здорово! – мечтательно вздохнул спросивший, затягивая поясной ремень на одну дырочку.

Глаза Ютеля насмешливо прищурились.

– Что – здорово?

Наступило неловкое молчание.

– А еще есть на свете, ученые говорят, моллюски, ну слизняки такие, по названию брюхоногие... Ползает по дну морскому этакое брюхо на ножках, и голова ему вовсе ни к чему, – задумчиво обронил, словно про себя, интеллигентный Бородин, откусывая нитку на аккуратно пришитом подворотничке.

Курсанты заулыбались, а Ютель, потупясь, продолжал, будто ничего не слышал:

– Однако раз на раз не приходится. Как-то в прошлую зиму, во время нашего контрнаступления, оторвались мы вчетвером от своих. Темнота застала нас в чистом поле, снежок мягкий вьется. Ни огонька, ни избы. И тихо. В животе кишка кишке кукиш кажет, а кухня неизвестно где, и даже полки, на беду, с собой у нас нет...

– Какой такой полки?

– Да обыкновенной, на которую зубы кладут, когда грызть нечего.

Посмеялись, и разохотившийся Ютель начал было рассказ о том, как на третьи сутки пришлось им варить суп из найденного случайно на дороге под снегом конского копыта с обломком бабки, – по казарме раскатился знакомый хриплый бас: [33]