Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

3 октября

Машины, давно уж выработавшие положенные моточасы, снова подремонтированы своими силами. Утром, сразу по прибытии остальных самоходок и танков из Чутова, наконец выступаем на марш.

Прошли в 11 километрах южнее Полтавы. В отдалении долго виднелись две длинные высокие насыпи – шведские могилы – память о сокрушительном разгроме не побежденной никем, кроме русских, сильной армии Карла XII в 1709 году. Затем миновали села Руденьковку, Новые Санжары и стали в Левандановке, которая от Новых Санжар отделена озером.

Среди наших хлопцев веселое оживление: здесь стоит передвижной банно-прачечный комбинат (оказывается, и такое, очень нужное хозяйственное заведение существует на фронте). Начинаю преисполняться уважения к труду работников армейского тыла.

Из распахнутых настежь окон двухэтажного кирпичного здания, единственного вблизи нашей стоянки, вырываются клубы не очень ароматного белого пара, слышатся женские голоса, выглядывают раскрасневшиеся лица прачек, занятых обработкой целых гор грязного солдатского белья. А под стенами здания уже слоняются «разведчики», перебрасываясь веселыми шутками с персоналом комбината.

Не имея опыта в сердечных делах, отдыхаю после марша на еще теплой надмоторной броне, но передо мной неожиданно возникает Митя и, энергично жестикулируя, излагает наскоро разработанный план одной операции. Оказывается, старший лейтенант Рыбин, штабист, вздумал приударить за рябоватой девицей, живущей недалеко от улицы, на которой стоят в колонне наши машины. У этой девушки очень строгая [191] мамаша. Дмитрий уже успел все разведать, и теперь ему не терпится начать активные действия.

Хата, где обитает рыбинская отрада, окружена, по украинскому обычаю, вишневым садом. И мы, скрытно заняв удобную позицию и для верности замаскировавшись ветками, стали прилежно наблюдать за длительными искусными маневрами, которые пришлось проделать нашему ухажеру, прежде чем удалось ему незаметно для строгих глаз матери (она, как назло, то и дело выглядывала из хаты) уединиться наконец со своей зазнобой на скамеечке под вишней, около глухой, без окон, стены.

Наступил решающий момент операции. Митя дернул меня за рукав, и мы, подойдя к двери хаты, тихонько постучали. Когда дверь отворилась и перед нами из полутьмы появилось сердитое лицо старой женщины, мы с изысканной вежливостью поздоровались и спросили, не здесь ли живет девушка по имени Мария. Хозяйка подозрительно уставилась на нас:

– Яка така Мария? В нас Марий багате.

– Фамилии мы не знаем, но люди нам сказали, что искать надо на этом краю села.

– Ось и шукайте соби, – проворчала она, давая нам понять, что разговор закончен.

Митькин расчет оказался точным. Старуха метнула мимо нас быстрый взгляд на пустой темный двор, и на лице ее появилось тревожное выражение. Она шагнула в хату и позвала:

– Доню! Доню!

Не дождавшись ответа, хозяйка в задумчивости постояла с минуту перед топившейся печью, воинственно уперши руки в бока. Красноватый свет из открытого зева печи падал на ее лицо, и глаза ее грозно вспыхивали. Затем, схватив увесистый макогон и шепотом произнося какие-то ругательства, разгневанная не на шутку старуха решительно двинулась к выходу. Мы невольно попятились на середину двора, но она, даже не взглянув в нашу сторону, тихо направилась в обход хаты. Выждав, когда ее настороженная фигура скроется за углом, мы снова проскользнули в сад, делая короткие перебежки от дерева к дереву и крепко зажимая рукою рот, чтобы не спугнуть раньше времени парочку, сидящую в обнимку на низкой скамеечке и с упоением целующуюся. Хозяйка между тем бесшумно, на цыпочках заходила с тылу. И вот вверх взлетела палка, раздался хлесткий удар по чьей-то спине и сразу за [192] ним – второй. Две тени стремительно шарахнулись в противоположные стороны, и третий удар с сухим треском упал уже на пустую лавочку. А рассвирепевшая старуха пустилась в преследование, путаясь в своей просторной длинной юбке и сыпля на ходу такой визгливой скороговоркой, что за нею вряд ли смог бы угнаться самый скорострельный пулемет. Поэтому разобрать, какие проклятия извергались на головы старухиной дочки и нашего кавалера, мы, естественно, не сумели. В глубине сада затрещал сухой плетень – это спасся бегством наш ловелас, но старуха, пытаясь настигнуть дочь, еще раза два обежала вокруг хаты, мелькая черной взлохмаченной тенью на белом фоне стен.

– Ну и ведьма! – шепнул мне на ухо Дмитрий, продолжая корчиться от беззвучного смеха, и потянул меня снова за рукав, подавая сигнал к отходу.

Вызванная приятелем буря, по-видимому, озадачила и даже слегка испугала его. И мы незаметно отступили на свою улицу, то есть к машинам, где без всяких уже помех нахохотались до рези в животе. Рыбин, разумеется, так и не узнал о причине своего фиаско.

В эту же ночь «ходячие» машины ушли на передовую, на берег Днепра, стрелять через реку по немецким позициям. Здесь, южнее Кременчуга, переправы для тяжелой техники еще не наведены. 4 октября

Узнали, что штаб наш переехал в Руденьковку, туда же переводятся все люди, оставшиеся не у дел. Две наши машины стоят в ремонте там же. Ребятам в селе скучать не приходится: они помогают колхозу в уборке корнеплодов, работают на мельнице, крупорушке и на маслобойне. Теперь в полку будет вдоволь нового душистого подсолнечного масла и муки.

По-видимому, близка уже переформировка. 7 октября

Машины стоят на бреге Днепра в капонирах, постреливают. Сегодня на реке произошел забавный случай. Экипаж Т-70 решил переправить свой танк на подручных средствах. Танкисты раздобыли где-то допотопный паром, причалили его к берегу, [193] сделали сходни из бревен, и водитель аккуратно поставил машину на деревянный помост. Для передвижения своего ковчега ребята использовали длинные шесты, а рулевое весло заменяла широкая доска. Люки у машины открыты, в ней остался сидеть за рычагами один водитель. Командир и заряжающий стояли на палубе. Помогали танкистам человек пять добровольцев из пехоты.

Паром, подталкиваемый шестами, вышел на глубину и начал медленно крениться на корму. Командир танка показал водителю рукой: «Вперед!» Т-70 тихонько подвинулся на один-два трака и снова замер. У зрителей на берегу отлегло от сердца: паром выровнялся. Однако, проплыв несколько метров, он опять дал крен, на этот раз вперед. Командир быстро выставил перед собой открытую ладонь, приказывая подать машину назад. Механик, выполняя команду, видимо, понервничал. Паром вдруг встал на дыбы, танк соскользнул кормой в воду, двое-трое из ребят, не удержавшись на настиле, ухнули в холодную купель и резво поплыли к берегу. Через минуту среди больших бурлящих пузырей вынырнула на поверхность голова в черном танкошлеме и, хватив широко разинутым ртом воздуху, пустила такой свирепый матюк, что его было слышно, наверное, даже на том берегу. Словом, переправа не состоялась. 10 октября

По приказу нового исполняющего обязанности командира полка – капитана Щербатюка, замполита, присланного в полк вместо раненого капитана Кондратова, Бородина, Вайнера и меня откомандировали (мы это восприняли как изгнание) в штаб армии, в отдел кадров АБТВ. Из старых экипажей и из прежнего начальства многие либо убиты, либо ранены, не считая нескольких везучих.

Мы надеялись добраться до штаба армии на полковом «Студебеккере», идущем сегодня в Кременчуг, и уже увязали свои вещмешки, но Бородину в последнюю минуту вздумалось пришивать к вороту гимнастерки оторвавшуюся пуговицу. Когда мы, заметив грузовик из хозчасти, опрометью выскочили из хаты и побежали ему наперерез, свинья Корженков (иначе его не назовешь), видевший из кабины, как мы машем ему руками, демонстративно отвернулся, шофер прибавил газу, и студик, взвихрив пыль, пропал за поворотом. Отомстил все-таки! Мы с [194] Вайнером напустились на Бородина: из-за несчастной пуговицы нам предстояло тащиться целых 90 километров пешком.

Во второй половине дня, зайдя в хату, стоящую вблизи дороги, чтобы перекусить скудным сухим пайком, выданным нам на двое суток, мы попросили хозяйку вскипятить воды для чаю. В ожидании горячего кипятка мы расположились за столом, вытянув гудящие ноги. Когда через некоторое время в дверях появилась хозяйка с фыркающим чайником в руках, мы с Бородиным с ужасом обнаружили крупного «автоматчика», запутавшегося в курчавых волосах на виске своего третьего спутника. Конечно, срочные меры были приняты, и женщина, кажется, ничего не заметила, но неловкость испытали мы в ту минуту немалую...

Хозяйка, еще не старая, оказалась, как и большинство хохлушек, разговорчивой. Извинившись за то, что не может ничем угостить нас, она стала жаловаться на мародерство фашистских солдат. Нам это было не в новость: так всегда бывает в населенных пунктах, находящихся при больших военных дорогах.

Живший в ее хате на постое ефрейтор, припадавший на одну ногу (должно быть, из нестроевиков), при приближении наших принялся торопливо швырять в кузов автомашины все, что только попадалось ему на глаза: подушки с постели, драный дедов кожух, старые ходики со стены, два оцинкованных ведра из сеней, а заодно и коромысло прихватил, просяной веник из угла стащил и даже пеньковую бельевую веревку с гвоздя сдернул. Хозяйка попросила оставить хотя бы одно из ведер, но постоялец не отвечал, возясь вместе с шофером у машины. Женщина тогда начала плакать и ругаться, а он ей: «Молчать, матка! Мы тебя защищайт от русский большевьик!» Хорошо, что она сообразила закопать в сарае потихоньку кой-какую одежду получше и новое постельное белье. Кто из односельчан не успел этого сделать – у тех позабирали злыдни все. А шофера с грузовика прямо перед хатой снарядом убило (есть же правда на свете!), так тот хромой черт (чтоб ему повылазило!) вскочил в кабину и погнал во весь дух. Наблюдательная женщина подметила, что у немцев многие умеют хорошо водить автомобиль.

Всего один раз в дороге подвезла нас километров на семнадцать – двадцать попутная машина. Но как бы там ни было, а в отдел АБТ и МВ (автобронетанковых и механизированных войск) штаба армии мы явились в положенный срок. Штаб размещался в нескольких домиках на окраине Кременчуга. Разыскав [195] нужный нам отдел, мы сдали пакет с бумагами дежурному офицеру. Ждать долго не пришлось. Чистенький, отутюженный старший лейтенант приоткрыл дверь и пригласил нас войти. Стесняясь своих измятых солдатских шинелей и потертых пилоток, мы втиснулись в небольшую комнату. За единственным столом сидел коренастый человек в черной хромовой кожанке. Это полковник Супьян. По очереди докладываем о прибытии.

– Вольно!

Смуглое лицо кавказца подвижно и в то же время спокойно. Оно кажется немного сердитым из-за густых черных бровей, почти сошедшихся над переносицей. И как-то не вписываются в него черносливовые, как будто грустные глаза.

Вскрыв пакет с нашими личными делами, полковник несколько минут просматривает бумаги, молча сердясь (об этом говорило выражение его лица, и мы, честно сказать, сначала струхнули, принимая негодование армейского начальства на свой счет), а затем разражается вдруг руганью по адресу безголовых начальников, которые разбрасываются кадрами, имеющими хотя бы небольшой боевой опыт. Конечно, боевой опыт – дело наживное, но за него дорого платить приходится – кровью. К большому удовольствию нашего трио изгнанников, полковник в сердцах обозвал толстого Щербатюка дураком, тут же спохватился и громко крикнул делопроизводителя, размашисто написал что-то на листке, засунул все наши документы назад в пакет, приказал заклеить и опечатать его. А также побыстрее оформить нам обратную командировку.

– Ну, – сказал начальник отдела кадров, поднимаясь, – все. Можете идти, товарищи офицеры. Счастливого пути!

Мы поблагодарили его, откозыряли и вышли на солнечную улицу, радуясь такому обороту дела. Все-таки чертовски приятно воротиться к своему, как говорится, двору! Через полчаса мы уже двигались обратно с легкой душой. И дорога не казалась такой утомительной и унылой, и попутные автомашины подвозили почему-то чаще. 14 октября

Утром вернулись в полк, оформились, но обида в душе не растаяла до конца. Ладно, пусть у Щербатюка будто бы образовался излишек водителей. Но почему именно нас, и главное, [196] ничего не объяснив, решено было выпроводить? Что ни говори, а наш брат водитель – просто рядовой, только с офицерскими погонами.

Покончив с официальной частью, направляю свои стопы к той хате, где перед уходом жил вместе с Митей Клепининым, Славой Прокудиным и сержантом Мишей Трякиным. Позже к нашей компании присоединится и Владимир Скоморохов, когда последние (снова четыре) наши самоходки («береговая артиллерия») будут переданы в другую часть.

Хозяина, Тихона Ивановича Моцака, дома не оказалось: он мобилизован как искусный плотник на строительство больших переправ через Днепр где-то под Киевом.

Из газеты, оставленной ребятами на столе, вычитываю, что левый берег Днепра, пока мы прогуливались в Кременчуг, полностью очищен от фашистской мрази, что остатки немецких армий с треском вышвырнуты с Кавказа. Теперь завоеватели окопались в Крыму и за Днепром и спешно продолжают совершенствовать оборону, надеясь отсидеться за своими «валами» и «линиями» до лучших времен. Как бы не так!

* * *

У нас в Руденьковке целое событие: на главном перекрестке села установлен регулировочный пост. Девушек поселили в нашей хате. Она состоит из одной комнаты, но зато в ней добротный деревянный пол, сработанный хозяином-плотником. На земляном полу в октябре не разоспишься. На ночь мы укладываемся между столом и широкой кроватью, на которой из-за постояльцев умещается вся семья Тихона Ивановича, а девчата спят у противоположной стены. Постелью нам служит солома. Хозяйка утром ею топит печь, а вечером регулярно выдает свежую.

За эти дни подружился с Василем Поповичем, тоже механиком-водителем. Его нельзя не уважать: хороший парень! 20 октября

Нам объявили приказ о переименовании нашего Степного фронта во 2-й Украинский. Командующий фронтом по-прежнему Конев, который произведен уже в генералы армии. [197] 26 октября

Неугомонный Трякин разведал место расположения медсанбата. В доме у Моцаков очень кстати отыскался старый патефон и несколько пластинок, шипевших ужасно, но это никак не могло помешать танцам, которые по вечерам шли полным ходом. Под прикрытием темноты стайкой являются медсанбатовские девчата из соседнего села. На лавках вдоль стен с независимым видом располагаются хозяйки вечера – регулировщицы. Это бойкие и острые на язычок девчонки, не считая медлительной, тихой Нилы. С подобающей ее должности серьезностью всегда держится старшая поста, сержант. Однажды, перед началом танцев, когда гостей еще почти не было, Мишка Трякин, паясничая, завертелся посреди хаты, наскакивая на регулировщиц и неся всякую чушь. Усталая старшая, только что сменившаяся с поста, насмешливо посматривала на разошедшегося кавалера. И когда он, уверенный в своей неотразимости, приблизился к девушке, собираясь выкинуть очередное коленце, она негромко не то пропела, не то проговорила что-то вроде частушки:

Миша, сядь! Миша, сядь!

У тебя яйца висят.

Оторвутся – разобьются.

А кто будет отвечать?

Девчата захихикали, прикрывая ладошками рты, а мы откровенно загрохотали. Готовое сорваться в ответ слово замерло на широко разинутых устах короля танцев. Он монументально застыл в неловкой позе посреди хаты, медленно осваивая выдачу, а затем вылетел на улицу – покурить. «Поле боя» так и осталось за старшой.

Не умея танцевать, обычно «дежурю» у патефона: кручу заводную рукоятку, меняю пластинки и объявляю очередной танец, иногда для смеху придумывая ему новое название: «Прекрасные синьориты и уважаемые кабальеро! Вашему вниманию предлагается последнее в сезоне танго «Разбитая дружба» (у пластинки был отколот край).

А Валя Мелехова из медсанбата, донская казачка, настойчиво пробовала, правда без особого успеха, учить меня переставлять сапоги под музыку. Во время фокстрота шутя спросил у девушки, не родственница ли она того самого [198] Григория, и тут же с медвежьей галантностью отдавил ей ногу.

– Нет, – отвечала она, морщась от боли, – у нас по станицам Мелеховых много.

Так завязалась короткая, как солдатский сон, дружба. 28 октября

Провожал Валю домой: непроглядная осенняя темень рано окутывает землю. Когда мы приближались к окраинным хатам, девушка спрятала за спину правую перевязанную кисть и, заметив мое удивление, тихо пояснила:

– Для маскировки. И идти теперь нам надо с оглядкой, потому что после отбоя рыщет по улицам наш медицинский лейтенант и тем из девчонок, кто попадется ему на глаза в неположенное время, да еще, упаси боже, и на пару, здорово влетает.

Начинал накрапывать редкий дождик, и мы, не сговариваясь, укрылись под одиноким стожком чуть в стороне от дороги. Ничто, кроме мягкого шуршания дождевых капель, не нарушало тишины. И как будто не существовало на свете никакой войны, ни смерти – а только нас двое. До хаты, где жила Валя с двумя подругами, мы добрались нескоро, и нам долго не открывали.

* * *

Встретиться после этого памятного для меня провожания довелось нам всего один раз, да и то на несколько минут: медсанбат спешно перебрасывался на новое место. Вот и все. Брось, брось, танкист, не грусти!

А дневник буду теперь регулярно вести до самого нашего победного дня, чего бы это ни стоило. Если только мы с ним не сгорим вместе.

– И охота тебе мучиться? – спрашивают друзья, опять застав меня за этим бесплодным, с их точки зрения, времяпровождением.

Может быть, они и правы, не знаю, но не писать не могу: так много потрясающих событий, человеческих страданий и смертей прошло перед моими глазами – нет, сквозь самое сердце – и запечатлелось глубоко в памяти, подобно следу, оставшемуся на броне после крепкого удара болванки... [199] 6 ноября

Киев – наш! Эта радостная весть вошла в хату вместе с хозяином, возвратившимся с Днепра, где он участвовал в строительстве временных переправ. Сережка так и липнет к отцу с вопросами, видел ли тот город, стрелял ли немец, когда рубили мост. Смертельно усталый, с осунувшимся лицом и обвисшими седеющими усами, Тихон Иванович, блаженно привалясь спиною к стене и вытянув разутые ноги, отвечал немногословно:

– Горит наш красавец. Жег его проклятый германец и взрывал... И мост наш хотел разбомбить, да наши соколы, спасибо, не дали.

Вечером немного отдохнувший Моцак пригласил нас к столу, и мы вместе с хозяевами отметили освобождение славного древнего города – столицы Советской Украины. Вторая чарка, конечно, была выпита за скорейшее вызволение из фашистских лап остальных пяти главных городов наших союзных республик. 7 ноября

Отпраздновали 26-ю годовщину Великой Октябрьской революции. С речами и застольем: как-никак мы уже на формировке. Интенданты на этот раз расстарались: и для солдат и для офицеров была водка, и не какая-нибудь, а самая настоящая – «Московская» в запечатанных бутылках. Интересно, сколько же выпьют все фронты только за один тост из расчета хотя бы 100 граммов на штык?

Офицерский вечер в здании школы. Парты сдвинуты попарно так, что получились компактные столики с сиденьями на четырех человек. Класс небольшой, но и офицеров немного, поэтому все разместились с удобствами. Нам с Клепининым, как младшим, достался такой стол в самом дальнем от стола президиума углу, но зато на двоих, и перед нами оказались две бутылки вина, вместо положенной одной. Посовещавшись, мы поставили лишнее «горючее» под парту – про запас. И как показали последующие события, зря.

Сидим, осматриваемся, проникаясь праздничным настроением. Дмитрий восхищенно толкает меня локтем под ребра: «Смотри». Да-да, к нашему искреннему удивлению, в самой просторной комнате маленькой сельской школы плавно передвигались, [200] нет, плыли, почти настоящие официантки, молодые, в белоснежных коротких фартучках и в белых же головных уборчиках на тщательно уложенных волосах. Некоторые из них даже в нарядных платьях и туфельках! Как выяснилось, на подготовку торжественного вечера были мобилизованы не только все наличные женские силы полка, то есть оба санинструктора и девушка-повариха (наша начальница медслужбы, разумеется, не позволила себе унизиться до такой степени, чтобы сойти со своих высот на кухню), но и здешние учительницы, с большой охотой взявшиеся за приготовление праздничного угощения. Надо было видеть, какой радостью светились разрумянившиеся милые лица женщин. Чувствовалось, как приятно хлопотуньям окунуться в праздничные заботы и, наверное, вспомнить при этом доброе, мирное время... Пусть немец еще недалеко, за Днепром, но он уже никогда больше не посмеет вернуться сюда – это уже наша забота, солдатская.

Постепенно все расселись по местам, ожидая командира с заместителями. Наконец появился на пороге полный Щербатюк, и мы медленно встали, опасаясь неосторожным движением поколебать уставленные нехитрыми блюдами парты. Однако Щербатюк, перешагнув порог, сразу отступил в сторону и замер, а следом за ним вошли (мы глазам своим не поверили!) майор Перфилов и капитан Кондратов. Первый был ранен в сентябре, второй – в начале августа. У обоих еще матово-бледные от госпитальной койки лица. Но по-прежнему жизнерадостно и открыто улыбнулся, здороваясь с нами, Перфилов, и так же как раньше, спокойно и внимательно, оглядел всех Кондратов, приветливо кивая знакомым. Майор возвратился на свою должность. Он и открыл торжественную часть, поздравив нас с 26-й годовщиной Октября. Затем слово взял замполит Кондратов, лаконично и точно обрисовавший военную и политическую обстановку в мире и положение на советско-германском фронте. В кратком выступлении было хорошо сказано об итогах летне-осеннего наступления нашего Степного фронта, очень дельно и без всякого бахвальства. Да, тяжела эта война, но особенно труден был первый год, да и второй тоже. Однако самое страшное уже позади. Теперь только не давать фрицу очухаться, гнать и бить его до потери сознания, а лучше всего – насмерть.

Затем вручались награды. Медали «За отвагу» еще не прибыли. А эта награда – самая популярная у танкистов. Может [201] быть, из-за изображенного на лицевой стороне танка. Сильного огорчения не испытываю: если бы товарищи спасали друг друга в бою только в расчете за награду – нас давно разнесли бы в пух и в прах.

Начались выступления, и мне тоже очень захотелось сказать слово. Суть моей «речи», кажется немного сумбурной от волнения, сводилась примерно к следующему: ура танкистам и смерть немецким оккупантам!

Капитан Кондратов сидел по правую руку от командира полка и с удовольствием вглядывался в знакомые возмужавшие лица недавних юнцов, иногда тихо спрашивая что-то у потного Щербатюка, очевидно о новичках. Вдруг капитан предостерегающе погрозил нам пальцем: мы с Дмитрием, незнакомые с порядком, уже поднесли стаканы к губам, грубо нарушая субординацию.

– За погибших товарищей наших, что вместе с нами гнали захватчиков с левобережной Украины, но так и не увидели Днепра.

Пьем стоя, в молчании.

Постепенно в школе становится все веселее и шумнее. Обнаруживаем, что мы дружнее, чем наши «пушкари» (так мы в шутку называем своих командиров машин, за что те в отместку дразнят нас «извозчиками»). Забавные диспуты и розыгрыши стихийно возникают то в одном конце классной комнаты, то в другом.

– Ну что такое, в сущности, твой танк без пушки? О САУ, так уж и быть, толковать не будем, – ставит вопрос ребром кто-то из артиллеристов, охлаждая пыл насевших на него механиков.

Инстинктивно почувствовав какой-то подвох, они замялись.

– То-то, темнота! – И командир машины академическим тоном продолжает: – Это всего-навсего бронированная телега и удобная мишень для противника. А пушка – всегда пушка. Словом, бог войны.

Крыть ребятам нечем, и комбат-3 объявляет:

– Один – ноль в пользу артиллеристов!

Окружающие смеются.

– Что-то твой бог войны плохо тебя хранил: ведь твоя машина тоже приказала долго жить. И хорошо еще, что сами целы остались, благодаря уральской броне, – ворчливо отпарировал кто-то из водителей... [202]

– Один – один! – фиксирует счет беспристрастный судья. А как же насчет прапрадедовского наставления: «Бог-то бог, да и сам не будь плох»?

– Два – один! Бой продолжается с переменным успехом.

– Ну вот: опять «извозчик» сплоховал! И зачем только вы, четыре ретивых служителя своего бога, место в машине занимаете со своей «бандурой»? Интересно, куда вы смотрели, когда фриц по машине гвоздить начал? Ведь вам такие условия созданы, ну просто комфортабельные: пешком по бездорожью грязищу не месите; по уши в землю, как пехота-матушка, не зарываетесь; в любое время года и суток вас доставляют к месту светопреставления, словно на такси в Большой театр. Пожелаете прямой наводочкой пальнуть – пожалуйста! Позицию срочно надо сменить – опять же игрушку свою, пупок надсаживая, на руках перетаскивать не требуется; и в придачу ко всему этому – броня со всех сторон, даже с крышей от дождя... хоть свинцового.

– Вот это завелся! – замахал обеими руками «пушкарь». – Сразу видать, что работает он сегодня на спирту.

– Два – два! – подытожил на сей раз Васыль Попович, обнимая «противников» за плечи. – Выйдем, ребята, покурим: жарко стало здесь.

Поостыв на ночном воздухе, возвращаемся в помещение примиренные и теперь уже все вместе, механики и командиры, обращаем стрелы своего солдатского остроумия на наших тыловиков.

Незаметно израсходовался наш «подпольный» запас, и поэтому, выходя с Дмитрием проветриться на улицу, чувствую в голове легкое кружение и испытываю в душе восторженное желание немедленно, сию же минуту, организовать салют в честь самого замечательного в мире праздника. Как ни урезонивал приятель, не отходя от меня ни на шаг, не поднимать шуму, все-таки, улучив подходящий момент, когда Митя отвернулся по надобности к дереву, я торжественно выпаливаю – разок – в черное небо. И тотчас в плотной тьме рядом с нами раздался спокойный, но строгий голос капитана Кондратова:

– Кто стрелял?

Поспешно засовываю наган в кобуру, а Дмитрий, приблизясь к капитану, самоотверженно врет, пытаясь выгородить меня: [203]

– Я, техник-лейтенант Клепинин!

– Покажите оружие, – потребовал замполит. – Нет, не вы.

Заметив за спиною товарища темную покачивающуюся фигуру, он проверил и мой револьвер, поднеся для этого отверстие ствола к носу. Уловив свежий запах пороховых газов, капитан быстро разрядил барабан, нашел на ощупь теплую стреляную гильзу, затем возвратил мне остальные патроны и приказал явиться к нему утром за оружием. Дмитрия же он просто пристыдил, как более старшего (на неполный год) и как товарища, отчего мне сделалось мучительно стыдно. Я пустился было в извинения и объяснения по поводу «салюта», но Кондратов только отмахнулся сердито и ушел в школу. Там уже весело заливалась гармошка. Обрадованные тем, что все закончилось хорошо, мы отправились на танцы. Дмитрий ловко танцевал, а мне ничего не оставалось, как подпирать стену да глазеть на кружащиеся пары. Зато, когда баян с гармоникой грянули дуэтом плясовую, я не выдерживаю и, набравшись храбрости, начинаю лихо (как мне самому казалось в ту минуту) выстукивать что-то каблуками. В общей массе плясунов дебют мой остался, должно быть, незамеченным, так как никто надо мною не посмеялся, и это придало мне уверенности на будущее.

В паузах между танцами дружно исполняем наши фронтовые и мирные, довоенные песни. Нашлись и чтецы. Веселье затянулось за полночь. 8 ноября

Сереньким осенним утром, мучимый раскаянием, медленно вышагиваю надраенными сапогами перед хатой, в которой остановился капитан Кондратов. В сенях звякнуло ведро, и на крылечко вышел он сам – в свежей нательной рубахе, с ковшом холодной воды в руке и со следами мыльной пены на лице. Выслушав мой доклад, замполит кивнул головой и пригласил:

– Ну, воин, входи, коль явился. Я сейчас.

Через две минуты Кондратов в подпоясанной гимнастерке, со слегка порозовевшим от умывания лицом уже стоял посреди хаты, внимательно и строго глядя мне в глаза. Я почувствовал, что уши мои пылают. [204]

– Вижу, что раскаиваешься, – поэтому говорить ничего не буду. Если голова на месте – сам разберешься, как назвать вчерашнее... Получи свою «пушку» и можешь идти готовиться к отъезду. 9 ноября

Наконец-то едем на формировку. Опять, говорят, в старые места. Грузились ночью. На нескольких платформах поместились колесные машины, тракторы с прицепами, штабной и санитарный фургоны. Поредевший личный состав ехал в полупустых теплушках с удобствами. Многие из нас еще в гимнастерках, потому что не очень холодно. На мне, правда, ватные брюки, трофейные, так как хлопчатобумажные настолько залоснились и промаслились, что надевать противно. Гимнастерку накануне праздника удалось отстирать в бензине, слитом из бензобака брошенной немцами автомашины. Бензин у них синтетический, резко пахнет и сильно обесцвечивает материю. Гимнастерка стала почти белой. Эти немецкие автомашины с прицепленными к ним противотанковыми пушками мы приметили на окраине Руденьковки, возвращаясь в полк из Кременчуга. Судя по количеству орудий, должно быть, целый артдивизион втягивался в просторную деревенскую улицу, но был в этот момент засечен «Ильюшиными» и буквально пригвожден к месту. Даже расчеты не успели разбежаться, и десятки фашистских трупов остались лежать вразброс посреди дороги. Илы сработали так ювелирно, что всего лишь одна хата пострадала во время штурмовки. 10 ноября

Рано утром трогаемся в путь. Прощай, Украина! Как же мало нас возвращается... Прощай, Руденьковка!

На одной из открытых платформ, в промежутке между двумя «Студебеккерами» любознательные ребята (на этот раз обошлось почему-то без Мити) установили тайком смехотворно маленький, словно игрушечный, немецкий минометик и вытащили из кузова грузовика припрятанный ящичек с минками. Начальству, конечно, ничего об этой «огневой точке» не известно. И «минометчики» время от времени под стук идущего поезда выпускают минку в черное и пустынное осеннее поле. [205]

Фонтанчик от разрыва получается крошечный, а звук, похожий на хлопушечный, настолько слаб, что его едва слышно из-за шума движения. Однако кто-то из дежурных (должно быть, с паровоза) все-таки услышал (или увидел) выстрел, «огневая точка» чуть ли не после третьего выстрела была засечена и ликвидирована, а стреляющий трофей торжественно сдали коменданту первой же станции, где случилась остановка эшелона. 17 ноября

Приехали в Пушкино, где наш полк формировался этим летом. Быстрая деловитая суета при разгрузке. Наша теплушка стоит возле угла вокзального здания. Редкие пассажиры, ожидающие электричку, с любопытством присматриваются к нам. Выпрыгиваю на перрон, разминаю ноги, с удовольствием ощущая под собой не подрагивающий пол теплушки, а твердую опору. На мне большие сапоги с хлопающими по икрам широкими голенищами, старые ватные брюки и белесая гимнастерка.