Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Единственное, что никому из нас не понравилось, – это новшество с заводкой. Аккумуляторов на машине стало два, вместо четырех, ввиду того что стартер теперь электроинерционный. В исключительных случаях им разрешается заводить двигатель и с помощью аккумуляторов, но те быстро сядут. Обычная же заводка – ручная, при которой специальной рукояткой сначала раскручивается стартер, а затем включается храповик стартера – или вручную, или с помощью кнопки на щитке механика-водителя. Конечно, спору нет, если два аккумулятора перемножить на количество всех тяжелых машин, которые сошли и [307] еще сойдут с заводских конвейеров, экономия получается огромная, но не даст ли она обратного эффекта, если в бою из-за аккумуляторов придется вдруг в течение полутора-двух минут раскручивать вручную стартер? Этого времени вполне достаточно, чтобы поджечь неподвижную машину. 20 июня

С утра наблюдаем знакомую грустную картину отчисления из полка. Зенитчику Шишову, да и остальному начальству, есть из кого выбирать, можно покопаться: водителей в полку хоть пруд пруди.

Уходят механики: Ауэльбеков (по прозвищу Джумбаев), Кавказский, Тырин, Федя Сидоров, Александр Грибков – хорошие, боевые ребята.

Ауэльбеков, мучавшийся вроде меня со старой колымагой на Правобережье, то отставал из-за различных неисправностей, то снова догонял наступающий полк. Однажды, в феврале, когда уже «доваривалось» то, что угодило в корсунский котел, одиночная машина Ауэльбекова тащилась сквозь снег с дождем вслед ушедшему на новый рубеж полку. В спускающихся сумерках впереди показался хвост какой-то колонны. Летящий навстречу снег мешал усталому водителю разглядеть, что там такое движется, да он не допускал и мысли о том, что здесь может оказаться противник. Спокойно приблизившись к колонне, он мигнул фарой, намереваясь обогнать медленно ползущие по раскисшей дороге грузовики, тягачи с орудиями, бронетранспортеры и вездеходы с людьми, и похолодел от неожиданности: это были немцы. Медлить было нельзя. «Идем на таран!» – крикнул Ауэльбеков командиру и дал газ.

Мотор взревел, люки захлопнулись, и самоходка со скрежетом подмяла под себя пушку вместе с грузовиком. Из-под брезента над кузовом ни один фашист не успел выскочить. Этот толчок стряхнул остатки дремоты с экипажа. Орудие быстро зарядили осколочным и ударили по колонне. Грохот выстрела и тотчас отозвавшийся эхом сильный взрыв переполошил фрицев. На дороге началась паника. Два или три грузовика зацепились друг за друга. Образовалась большая пробка. Другие стали сворачивать в поле, стремясь спастись от оглушительно рычащей, неведомо откуда появившейся грозной громадины, и застревали в глубоком рыхлом снегу сразу за обочиной. Охваченные [308] ужасом фашисты стали выскакивать из машин и разбегаться, пропадая в мокрой метели. А тяжелая СУ продолжала неумолимо вдавливать в снег, опрокидывать, сбрасывая с дороги, крушить и калечить все, что оказывалось на ее пути.

Немцы не успели развернуть ни одного орудия или, вернее, просто не смогли этого сделать из-за страшной сутолоки и неразберихи. Более полукилометра бушевал среди немецкой колонны дорвавшийся до дела Джумбаев, пока в темноте с разгону не налетел на длинный гробообразный бронетранспортер. Самоходка смяла корму бронетранспортера, взгромоздилась на него лобовой частью, приподнялась на дыбы и... застряла. Водитель быстро выжал педаль главного фрикциона, ухватился за рычаг переключения передач, но тот – ни с места. Двигатель, конечно, заглох. Пока механик ощупью проверял, не попал ли какой посторонний предмет под тяги, заряжающий и замковый вели огонь в темноту из автоматов через круглые амбразуры в башне, а командир с наводчиком, по очереди приподнимая на мгновение крышки своих люков, роняли рядом с машиной, то слева, то справа, гранаты – очищали для профилактики «мертвую» зону. К счастью, перепуганные до смерти немцы и не помыслили о нападении на застрявшую самоходку. Уцелевшая часть колонны уже исчезла в сгустившейся тьме, разбежались по полям те, кто спасся от побоища. Все затихло, а наши герои, не рискуя ночью вылезать из машины (необходимо было проверить коробку перемены передач), стали ожидать прихода утра, чутко прислушиваясь к наружным звукам, но ничего, кроме глухих стонов, изредка доносившихся с дороги, не было слышно.

На рассвете с тыла подошла наша пехота. Ее появление первым заметил командир, повернув свой перископ назад. Экипаж обрадованно полез наружу – греться движением. После всех высунулся из башни Ауэльбеков, глянул вдоль дороги вперед, потом назад и сам ужаснулся тому, что наворочал вечером.

Солдаты, поравнявшись с самоходкой, с содроганием отводили взгляд при виде ее гусениц и катков. Пехотный подполковник, приблизившийся к машине, бросил с сердитым упреком, не обращаясь конкретно ни к кому: «Что же это вы не почистились после работы, мясники?» – и, не слушая объяснений командира, махнул рукой и зашагал прочь, разбрызгивая сапогами снежное месиво. Так наши добрые парни на практике узнали, как тяжело отражается на своих же нарушение законов [309] военной эстетики, о существовании которой они и не подозревали.

Прошлепали мимо последние солдаты, протащилась повозка со старшиной, восседающим на патронных ящиках, и командир приказал механику найти и устранить неисправность, а сам с остальными членами экипажа взялся за очистку ходовой части. Ребят то и дело начинало тошнить, что особенно мучительно на пустой желудок: последний раз они ели почти сутки назад. Ауэльбеков тем временем обнаружил неисправность: заклинило шестерню передачи в КПП. Выбить ее в нейтральное положение не удалось. Так и стояла их машина, навалясь грудью на полураздавленный вражеский бронетранспортер, пока под вечер не нашли ее ремонтники. Насчет награждения Ауэльбекова никто тогда не подумал, а вот отчислили его тогда быстро.

Федор Сидоров, с которым познакомились мы в Вапнярке, участвовал в том самом неудачном для моей машины бою за село Багва, а после взятия села преследовал вместе с другими танками и самоходками отходящего противника. Преследование продолжалось до полной темноты. Когда спустился памятный мне густой туман, экипаж Сидорова не заметил, как оторвался от своих. Только глухой ночью машина оказалась вблизи неизвестного большого села. Со всеми предосторожностями подобрались к хатам со стороны огородов, двое из экипажа узнали от хозяев, что «нимець звэчири втик» и что наши в Рубаный Мист (так называлось это село) еще не приходили.

Командир машины лейтенант П. Стаханов принял решение дождаться утра здесь, чтобы дать возможность отдохнуть экипажу, совершенно измотанному за истекшие сутки: марш на сближение – бой – преследование – ночной марш наугад. Двоим на всякий случай Павел приказал лечь в машине, наводчику и Федору разрешил спать в хате, а сам остался бодрствовать. Часа через два, продрогнув основательно, он внимательно послушал во все стороны, ничего подозрительного не заметил и ушел в хату, чтобы перекурить в тепле и не маячить на улице огоньком цигарки. После этого Павел собирался разбудить на смену заряжающего, который спал в машине и, наконец, отдохнуть. Потягивая самокрутку, он постоял у окна, наблюдая за улицей, потом присел рядом с двумя товарищами, крепко спавшими на соломе, разостланной перед теплой еще печью, и... незаметно уснул. [310]

Серый рассвет раннего утра уже лениво просачивался через маленькие оконца в хату, когда водитель Федор Сидоров, проснувшись, точно от толчка, открыл глаза и сел на своем соломенном ложе. В хате раздавался громкий храп, в спертом воздухе пахло потом, мокрой солдатской одеждой и сапогами. У противоположной стены, под окнами, головами и плечами в тени, спали четверо новых людей. Один из них, самый длинный, почти касался Фединой ноги своим сапогом, облепленным грязью. «Наверное, пехота-матушка подошла. Умаялась, поди, царица полей чернозем месить», – посочувствовал Федя и, сладко потянувшись, хотел было снова «замкнуться на массу», но вдруг взгляд его задержался на сапоге с короткими широкими голенищами раструбом. «Трофейные», – лениво подумал водитель, расправляя под собой сбившуюся складками шинель, и случайно обратил внимание на то, что все, кто лежал напротив, обуты в «трофейные» сапоги. «Немцы!» – обожгла Федю страшная догадка. Он оторопел от неожиданного открытия, но это длилось не дольше двух-трех секунд. Быстро вытащив пистолет и беззвучно подняв предохранитель, он сразу почувствовал себя увереннее и тихо поднялся на ноги. Держа ТТ наготове, водитель ловко собрал автоматы, стоявшие у стены, в изголовье спящих, ни разу при этом не брякнув металлом и не задев ни одного из немцев. Вооружившись «шмайссером» и взяв их на прицел, он бесшумными, но чувствительными толчками ноги разбудил своего командира и наводчика и одними губами приказал:

– Тихо! Бери по автомату, ставь на боевой взвод. Сейчас будет представление. – Без озорной шутки Федька обойтись не мог.

Взяв автоматы на руку, Стаханов с наводчиком, пятясь, отошли к дверям. С размаху двинув ближнего немца носком сапога по боку, Федор отскочил назад и во всю мочь гаркнул:

– Авштейн! Алярм!

Шаря спросонок в изголовье и не находя своих автоматов, фашистские солдаты, толкая друг друга, неловко поднимались с пола и обалдело выпучивали глаза на трех вооруженных людей в танкошлемах.

– Хэнде хох! Унд гутэн моргэн! – весело скомандовал Федор, обнажая в улыбке великолепные белые зубы, и, скорчив вдруг уморительно-постную мину, добавил: – Гитлер капут – аллес гут! [311]

Зорко наблюдая за вытянутыми небритыми лицами, он спросил:

– Во шляфен ирэ андэрэ зольдатен?

– Ихь вайе нихьт, гэрр оффициер, – ответил за всех долговязый с нашивками унтера. – Вир зинд алляйн.

Не доверяя врагу, Стаханов послал наводчика разбудить ребят в машине и приказать им побыстрей подготовить двигатель к запуску, а самому наводчику велел прихватить несколько гранат и тотчас вернуться. Последний появился в дверях через пару минут.

Федор приказал пленным выходить на улицу по одному. Они, завороженно глядя в таинственно-черные отверстия автоматных стволов, потянулись наружу, поеживаясь от крепкого утренника, а может быть, от иного, внутреннего, холода, охватившего их души. Наводчик выбросил им из хаты шинели и головные уборы, а затем приказал снять брючные ремни и по очереди залезать на моторную броню, где заряжающий и младший механик-водитель этими же ремнями крепко связали немцам руки.

Когда экипаж занял свои места, водитель включил стартер – дизель заработал на малых оборотах. Пока двигатель прогревался, командир развернул карту и минуты три изучал ее, затем подключил свой шлемофон к ТПУ и подал команду. Мотор взревел, выбежала из хаты хозяйка в наброшенном на плечи ватнике, с нею две девочки. Все трое с испуганным удивлением уставились на немцев, уныло горбивших спины позади башни. Из квадратного люка выглядывал замковый с автоматом: стерег пленных. Самоходка, окутавшись облачком сизого дыма, развернулась на месте, загребая широкими гусеницами схваченные морозом снег и грязь, вышла на проселок и побежала вперед. Оглянувшись назад, Павел увидел мать с дочками, которые продолжали стоять перед хатой, провожая взглядом машину, и помахал на прощание шлемом. В ответ дружно взметнулись три руки.

Днем они присоединились к полку. Живые трофеи были сданы начальнику разведки (ПНШ-1), а оружие – во взвод боепитания (один автомат командир оставил в машине).

Эти четыре немца отбились от своей части во время драпа и топали по бездорожью целый день и еще полночи. Окончательно выдохшись, они случайно забрели в хату, где беспечно почивало больше половины Фединого экипажа, и, не подозревая [312] ничего худого, не думая ни о чем, кроме отдыха, тоже забылись мертвым сном на глиняном полу.

Про других ребят, которые сегодня покидают нас, тоже можно много рассказывать, но этим займусь, когда буду посвободнее.

А отчисленные из полка, собрав все подписи на «бегунках», обошли палатки, прощаясь с товарищами, и удалились небольшой группой в сторону Птицеграда. Провожать ребят некогда, потому что у оставшихся механиков-водителей сегодня вождение новой машины ИСУ-152. Для этой цели выделена почему-то всего одна самоходка, и поэтому каждый из нас поработал рычагами только несколько минут. Около двух десятков людей – механиков и помпотехов – кто сидел на броне, кто толпился в боевом отделении, нетерпеливо ожидая своей очереди. У меня получилось неважно, должно быть, от такого же настроения. Огорченный, злясь на себя, пристраиваюсь в башне, позади сидения механика-водителя, чтобы понаблюдать, как работают товарищи, – поучиться. Почти полгода пришлось больше заниматься ремонтом машины, чем вождением.

Дорога шла по черному лесу. За рычагами Сережка Герасимов. Ведет машину хорошо, без рывков. По обеим сторонам теснятся к дороге стройные, тонкие осины. На фоне их серо-зеленых стволов быстро промелькнул шест с каким-то круглым указателем, на который никто из нас не обратил внимания: на фронте во время наступления для нас указателей не бывает. Лесная дорога круто вильнула вправо, и машина, идущая со скоростью около двадцати пяти километров в час, влетела на узкий бревенчатый мост, перекинутый через глубокий овраг. Мост угрожающе зашатался на своих высоких сваях, Сергей с испугу прибавил газу, настил расползся – и 50-тонная самоходная установка, разваливая своей тяжестью хилое сооружение, плавно, но достаточно быстро ухнула прямо в ручей, бегущий по дну оврага. Когда машина начала «пикирование», я успел инстинктивно схватиться левой рукой за рукоять перископа наводчика, а правой – за подвеску пушки и почувствовал, что все внутренности мои, наливаясь холодом, неприятно опускаются вниз и днище куда-то уходит из-под ног. На несколько мгновений я завис. Все закончилось грузным толчком – приземлились. Летать в танке или в самоходке мне еще не случалось. Захватывающее ощущение! [313]

Водители и помпотехи, что находились снаружи, ничего и сообразить не успели, как на них посыпались бревна, к счастью не особо толстые, но зато с торчащими в разные стороны железными скобами. Спрыгивать было некогда и некуда, и ребята только увертывались, как могли, от ударов.

Сильнее всего пострадала рука Владимира Агафонова: острым концом скобы ему изувечило большой палец; бревном крепко зашибло ногу Боброву. Некоторых только слегка помяло, а остальные отделались синяками, ссадинами и шишками. Словом, происшествие закончилось сравнительно благополучно.

Самоходка вылезла из оврага без особого труда с помощью другой нашей машины, так как мы лопатами срыли крутой склон, в чем нам хорошо помогли саперы, срочно вызванные по рации. Они прибыли через полчаса после нашего «приземления». 21 июня

День передачи и приема техники. Страшно расстроился, приняв для Боброва замечательную машину. Своей у меня нет. Это верный признак того, что придется расставаться с полком.

Павел, который без Федьки дня прожить не может, ускоряя развязку, сам подал на имя командира полка рапорт об отчислении. Он сообщил мне об этом вечером, когда я уходил в наряд дежурным по парку боевых машин. Лейтенанту Бондареву, взявшему увольнение, поручаю передать в Птицеград, что сегодня, к сожалению, быть там не смогу.

Днем просил у начальства, начиная с помпотеха батареи и кончая зампотехом полка, разрешения вести завтра на стрельбы машину Боброва, пострадавшего вчера при падении в овраг, но получил отказ... Ну и черт с вами!

Уже к концу суток меня постигает новый удар: экипаж наш расформирован. Теперь в комсомольской организации нашей батареи осталось всего три человека. 22 июня

Три года Отечественной войны... Почти тысяча сто суток напряженнейшей, невиданной по своим масштабам смертельной схватки двух миров, диаметрально противоположных по [314] своим конечным целям, по своим понятиям добра и зла... Три года страшных лишений и никакой мерой не измеримого человеческого горя, вызванного невозвратимыми бесчисленными утратами...

Случайно встретил Потапченко, бывшего курсанта 15-й роты нашего 3-го батальона ЧТТУ. Он тоже на переформировке. Обрадовались друг другу страшно, разговорились, вспоминая жизнь в училище, своих преподавателей, командиров и товарищей. Стало грустно: список сгоревших и убитых ребят нашего выпуска всего за год значительно удлинился. Однокашник поведал мне о геройской смерти Петра Мотовилова, сибиряка, моего товарища по 3-му взводу 13-й роты.

В начале августа прошлого года, при прорыве немецкой обороны нашим Степным фронтом, три тяжелых СУ (одну из них вел Мотовилов), преодолев заградительный огонь, добрались до траншей и блиндажей противника одни, без своей пехоты, и начали в расположении немецком «гулять», работая пушкой и гусеницами. Бой был жесток. Опомнившись, фашисты одну за другой подожгли все три наши машины. Задыхаясь от дыма и жара, в тлеющем комбинезоне, Мотовилов успел вытащить через квадратный люк одного из своих раненых товарищей, снял его с брони на землю и снова бросился к люку, но со спины на него навалились сразу трое немецких автоматчиков. Они вынырнули из хода сообщения, в который угодила одной гусеницей горящая самоходка. Затем откуда-то возник офицер и приблизился к водителю. Петр попытался знаками растолковать, что в машине остались раненые (их стоны, временами заглушаемые близкой пальбой, доносились из распахнутого люка). Тогда он, не выдержав, рванулся из рук солдат, но те удержали его, а гитлеровский выродок в офицерских погонах, злорадно осклабясь, наотмашь ударил самоходчика по лицу рукоятью «вальтера». Взбешенный Мотовилов отшвырнул от себя автоматчиков с такой силой, что те свалились в траншею, молнией метнулся к фашистскому офицеру, железной хваткой сдавил ему горло и бросил врага на моторную броню. Еще успел водитель вскочить на броню сам и сунуть оглушенного фашиста вниз головой в башенный люк, из которого уже вырывалось, клубясь, яростное пламя. Автоматчики тем временем выкарабкались из траншеи и в упор всадили в Петра несколько очередей. Он упал, а его убийцы тут же были срезаны [315] меткой пулеметной очередью из КВ, подоспевшего на помощь, увы, к самой развязке. Ребята из танка видели все, что происходило возле самоходки, кусали локти, но не могли открыть огонь, опасаясь убить своего...

Техник-лейтенант Петр Мотовилов, старший механик-водитель, умер по-русски. Какие люди гибнут!..

Записываю эту короткую трагическую историю без помех: в парке спокойно, только на одной машине работает экипаж – устраняет какую-то неисправность. Завтра на рассвете боевые стрельбы.

Вместе с этими ребятами в их машине слушаю ночную сводку о положении на фронтах: наши войска под Ленинградом очистили от фашистов южный берег реки Свирь и захватили плацдарм на северном. 26 июня

Были в Птицеграде вместе с Яранцевым. На последний сеанс, начинающийся в 21.00, все-таки успели. Помпотех даже потанцевал немного перед звонком. Терзаемый муками ревности, незаметно наблюдаю, как ловко кружит он Лиду в вальсе по полутемному тесноватому фойе кинотеатрика.

Сеанс кончился. Выходя из зала, с удивлением замечаю, что наших офицеров здесь гораздо больше двух. Сразу за порогом Яранцев, самоуверенный, «самопростреленный» нахал, очевидно ободренный удачным выступлением на танцульках, перешел в наступление, всячески вышучивая мое нехристианское имя, которое не зафиксировано в почтенном древнем сборнике имен – святцах. Однако удивленно-насмешливая реплика Лиды: «А чем, интересно знать, лучше Геннадий? Вот уж действительно поповское имечко!» – сразу охладила его пыл, он как-то стушевался, раскланялся торопливо и удалился провожать какую-то свою знакомую.

* * *

Наконец мы остались одни. Долго бродили по берегу верхнего пруда с соловьиным островом на середине, по земляной плотине между прудами переходили на ту сторону, вновь возвращались. На островке и в прибрежных зарослях изо всех сил усердствовали ночные певцы. [316] 27 июня

За провожанием с соловьиным концертом время неприметно перевалило за полночь. Когда я спохватился, было уже около часу. Мы распрощались с Лидой у входа в их общежитие. Комната девушек на втором этаже и смотрит своими окнами на избитую гусеницами и колесами шоссейную дорогу, по которой мне предстоит топать в полном одиночестве до нашего лагеря.

Двигаюсь быстро, почти бегом, и минут через двадцать присоединяюсь к двум офицерам из нашего полка. Это механики-водители из пополнения. Спустя некоторое время настигаем командира хозвзвода, и образовавшийся квартет, перебрасываясь шутками, весело зашагал по дороге. Незаметно преодолели половину расстояния. Переваливаем пригорок, и вдруг позади замелькал сноп света от автомобильной фары. Кто-то предложил проголосовать, остальные не возражали и сбавили шаг. Тут следует отметить, что более опытные самовольщики в подобных случаях обычно маскируются, скромно отступая в темноту, но у всех нас было бодрое и несколько легкомысленное настроение, а главное – всем очень хотелось побыстрей добраться до своих палаток.

Когда радужное сияние вспыхнуло над бугром, под который мы спускались, наша четверка выстроилась в шеренгу поперек проезжей части шоссе, и наш хозяйственник лихо вскинул вверх руку. К нашей радости и удивлению, машина, ослепив нас ярким светом, послушно остановилась, шофер даже мотор заглушил. Фара погасла. Когда глаза наши привыкли к темноте, мы разглядели, что задержали «Виллис». На переднем сиденье его, рядом с водителем, виднелась плотная фигура со светлыми и широкими генеральскими погонами на плечах... Неприятный холодок пробежал по нашим спинам, а ноги, двинувшиеся было на посадку, словно приросли к земле. Ну кто бы мог подумать, что такое большое начальство станет в глубоком тылу разъезжать по ночам!

Полюбовавшись с минуту нашей группой, застывшей, в отличие от гоголевских героев, по уставной стойке «смирно», генерал как-то по-домашнему поманил нас к себе пальцем, приговаривая:

– А ну-ка подойдите сюда, молодые люди!

После того, как все четверо, переставляя негнущиеся ноги, приблизились к машине, он представился: [317]

– Генерал-майор Н., начальник Учебного центра самоходной артиллерии.

Мы по очереди доложились.

– Позвольте ваши увольнительные.

Их ни у кого, как и следовало ожидать, не оказалось.

– Ваши удостоверения личности.

Мы отдали. Генерал протянул их через плечо кому-то на заднем сиденье, не видному из-за широкой генеральской спины.

– Адъютант, запишите фамилии, звания, номер части и доложите завтра командиру полка.

Вспыхнул карманный фонарик, и адъютант склонился над планшеткой. Тут многоопытный хозяйственник, немного опомнившийся от испуга, обратился к генералу:

– Товарищ генерал-майор, разрешите доложить!

– Что у вас еще?

– Я отлучался из расположения части с разрешения своего непосредственного начальника – начпрода полка.

– Адъютант, отметьте это против фамилии товарища старшего лейтенанта, а утром, когда будете звонить в полк, проверьте.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Вы свободны, молодые люди! А подвезти вас, к сожалению, не могу, – сказал генерал, возвращая нам офицерские удостоверения, и с деланым сокрушением развел руками.

«Виллис» быстро умчался, а мы, как пришибленные, молча побрели дальше. Об этом ночном «походе» конечно же будет сообщено командиру полка. И чем все это кончится? Наверняка грандиозным скандалом. Скорей бы наступало утро. Тяжелее всего мучиться в ожидании развязки. И все случилось из-за того, что нестерпимо захотелось хоть на минуту увидеть Лиду. Кажется, я люблю ее. Но до этого никому нет ровно никакого дела, а служба, уважаемый товарищ техник-лейтенант, остается службой. 28 июня

Командир полка, встретив меня в обеденное время около офицерской столовой, то есть высоких узких столов из еловых жердей под открытым небом, подозвал меня к себе и устроил великолепный разнос в фельдфебельском духе, но это еще [318] было не самое страшное. Узнав, что я комсомолец, он тут же приказал сдать ему билет.

Совершенно убитый, отсиживаюсь, забившись в палатку, кляня себя на все лады. Лида, Лидушка! Как мне стыдно перед целым светом и как хорошо, что тебе ничего об этом не будет известно.

Поволновавшись часа три, беру себя в руки (все равно, как это в «Теркине» говорится, «дальше фронта не пошлют», а мне именно туда и надо) и решаю терпеливо ожидать решения своей участи. Да, собственно, она решена еще до роковой ночной встречи на шоссе: я всего-навсего только кандидат в водители, так как до сих пор не включен ни в какой экипаж. А это значит, что в этом полку мне не быть. Вот только с ребятами из своего экипажа жаль расставаться: сдружились за полгода крепко; а сколько трудов тяжких положили на свою аварийную машину, сколько натерпелись из-за нее – и все впустую. 30 июня

Сегодня полку вручалось Гвардейское знамя. На ровном цветущем лугу выстроились черные шеренги экипажей и зеленые прямоугольники остальных подразделений. Самоходчикам было приказано надеть танкошлемы и черные огнезащитные костюмы, состоящие из брюк и курток.

Снова прочитан приказ о присвоении полку гвардейского звания. И вот, преклонив правое колено, солдаты и офицеры произносят – нам с Павлом отлично слышно – слова грозной гвардейской клятвы...

С тяжелым сердцем и одновременно с гордостью следим с товарищем за ходом захватывающего церемониала. Стоя в стороне, в тени опушки.

После торжественного марша, которым завершилось вручение Знамени, народ разошелся по своим палаткам. И мы отправились поздравлять свои бывшие экипажи и знакомых водителей и командиров. По пути в столовую Павел сказал, что подал уже второй рапорт об отчислении.

После обеда приехал Краснознаменный ансамбль красноармейской песни и пляски под управлением Александрова. Два полка, стоящих по соседству, с радостью устремились на живописную просторную поляну, посреди которой возвышалась [319] деревянная сцена, сколоченная на скорую руку. Концерт прошел с большим успехом. Особенно понравился «Вася-Василек», да и не только мне: все широкое полукольцо зрителей так шумело и аплодировало, что песня была исполнена на бис. Большое впечатление произвела также оратория «Александр Матросов», только у актера, игравшего роль молодого героя, было пожилое усталое лицо и слишком длинные волосы. Лихой, зажигательный солдатский перепляс окончательно рассеял мои мрачные мысли, настроение приподнялось, и мы с Павлом не стали отказываться от приглашения товарищей – новых гвардейцев – разделить с ними их радость. 3 июля

Во второй половине дня закончил все формальности, предшествующие окончательному уходу. У палатки «поймал» меня гвардии лейтенант, комсорг полка, отвел в сторонку и, вынув из нагрудного кармана гимнастерки мой комсомольский билет, отдал его мне. Виновато и обрадованно трясу руку лейтенанта. А он, улыбаясь, негромко рассказывает: «Понимаешь, наш зенитчик (так между собой офицеры из экипажей называют майора Шишова) вспылил страшно, когда ему позвонили из Учебного центра насчет самовольщиков, а тут первый ты и подвернись под горячую руку. С билетом он, понятно, тогда перегнул, так что потом вызвал меня. Передал твою книжицу и потребовал наказать по комсомольской линии, но бюро полковое у нас еще не выбрано из-за теперешней суматохи предотъездной. И обсуждать тебя пока некому. Поэтому с твоей учетной карточкой все в порядке. А вот «увольняться» ты не умеешь. Учился бы, на начпрода глядя: он из воды сухим вышел. Так-то!» И мы дружески простились.

В Белоруссии взят город Борисов. 4 июля

Освобожден многострадальный Минск. Окруженные дивизии захватчиков мечутся среди белорусских труднопроходимых лесов и непролазных болот, несут огромные потери. Жестоко мстит врагу истерзанная, но не покоренная им героическая белорусская земля. Деморализованные фашистские [320] вояки целыми подразделениями сдаются в плен. Пленных взято очень много.

Полк уходит на погрузку, а мы со Стахановым – в резервный полк. 7 июля

Четвертый день живем в резервном полку, в длинном заглубленном полубараке-полуземлянке с двухэтажными нарами. Ежедневно по несколько раз справляемся в штабе, не требуются ли в какой-нибудь полк водители и командиры, и, кроме того, на всякий случай сами ведем разведку в окрестностях.

Лиду вижу чаще, так как стоим совсем близко от девичьего городка, но настроение такое чемоданное, что встречи наши проходят почти официально, без лирики. Мне даже пришлось выслушать по этому поводу замечание от «старшины» (так прозвал Федор строгую, но справедливую Юлю).

Вчера освобожден город Ковель. Узнали мы об этом, когда ездили втроем с Федором и Павлом фотографироваться в Пушкино. С разрешения, конечно. Фотокарточки нужны, чтобы послать домой и обменяться друг с другом на память: а вдруг расстаться придется.

Федя накануне раздобыл где-то защитного цвета фуражку и очень гордился своим приобретением: уж очень эффектно выбивался слева из-под козырька, словно у донского казака, слегка волнистый, пышный золотистый чуб. Возвращались мы электричкой, стоя в тамбуре, одна дверь которого была открыта из-за неисправности. Федя, расположившись у самой двери, по обыкновению смешит нас, рассказывая разные завиральные истории, и поминутно высовывается наружу, подставляя лицо теплому ветру. На одном из закруглений пути, где электричка неслась, накренясь влево и не сбавляя скорости, Федина фуражка вдруг снялась с его головы, на мгновение зависла в воздухе, будто прощаясь со своим форсистым хозяином, и не успели мы ахнуть, как она круто взмыла вверх, к самой крыше вагона, а затем описала сложную кривую и исчезла под грохочущими колесами. У Федьки в этот момент был такой отчаянный вид, словно он собрался ринуться вслед за беглянкой, но он шагнул к стоп-крану. Павел перехватил его руку: «Не дури!» Федька только грустно присвистнул, и лицо его приняло хорошо мне знакомое детски-обиженное выражение. [321]

Вечером попадаю в наряд караульным начальником. Времени для размышления – пропасть. Скучно здесь: сиди у моря и жди погоды. За час до полуночи случайно узнаю о запросе, который поступил в наш резерв из какого-то тяжелого самоходно-артиллерийского полка, формирующегося по соседству. Там будто бы недостает механиков-водителей... Оставив за себя помощника, спешу в штабную землянку к дежурному по части и прошу направить меня в тот полк. Пока меня снимали с караула, в штабе приготовили пакет с личным делом. Зайдя за своими вещами (шинелью и вещмешком) в нашу землянку, я не застал на своем месте Павла с Федором и отправился в дорогу один. Спотыкаясь в темноте, бодро топаю в новый полк для «прохождения дальнейшей службы», как значится в выданной бумажке. До расположения полка добрался минут за двадцать. Обнаружить его было нетрудно: левее торной дороги, столь памятной мне, то ближе, то подальше вспыхивали на короткое время яркие огни фар, доносилось знакомое урчание дизелей и лязг гусениц; потом стали слышны громкие возбужденные голоса. В ночном придорожном леске кипела жизнь.