Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

Потом был крохотный хуторок в две хаты, левее которого остановилась в полном одиночестве наша машина. Из попутчиков с нами остался только один разведчик. Огромные диски подсолнухов висят вровень с крышами хатенок, повернувшись в сторону невысокого солнца. Стоим на картофельном поле, перед большой округлой котловиной с пологими склонами. Обзор отличный, и ниоткуда не стреляют. На противоположной стороне котловины – редкий лесок. Связи ни с кем нет. Ведем круговое наблюдение. Вдруг километрах в полутора впереди ожило, казавшееся нам пустынным, дно котловины. Маленькие человеческие фигурки, пригибаясь, падая и снова вскакивая, неровными цепями неуклонно приближались [121] к леску. Лениво вздохнувший ветер принес издали протяжное, похожее на тихий стон «а-а-а!» – это загремело над полем боя страшное для врага «ура!» нашей пехоты, идущей в штыки.

Сердце мое забилось неровными толчками.

– Что будем делать, Петр?

– Поддержим, – отвечал Кузнецов и приказал бить осколочными через головы наступающих.

После нескольких выстрелов по лесу примчалась невесть откуда тридцатьчетверка, красиво тормознула рядом с нами и заглушила двигатель. Высунувшаяся из башни голова в танкошлеме крикнула:

– Видели впереди «Тигра»? Глядите в оба!

Танк умчался, и снова мы одни.

Петр приказал подать машину вперед – вниз по склону, чтобы не маячить на фоне неба. Заняли новую позицию – и недосчитались Бакаева. Исчез бесследно. Ничего не понимая, мы только молча переглянулись. Командир и наводчик почему-то повернулись, стоя на своих сиденьях, и стали смотреть назад. Опустив клин своего люка, протискиваюсь между пушкой и наводчиком к квадратному люку и выглядываю: на том месте, где недавно стояла наша машина, молниеносно развернулась к бою батарея 122-миллиметровых гаубиц и после трех пристрелочных выстрелов открыла беглый огонь по тому же леску. На душе сразу стало поспокойнее, и я уселся на свое место. Через пять минут в квадратном люке появилось сконфуженное круглое лицо нашего замкового виновато помаргивающего глазками. Держась одной рукой за живот, Бакаев полез в свой правый задний угол боевого отделения. Лапкин презрительно скривил губы и молча показал земляку увесистый, похожий на кувалду кулак. И снова все занялись наблюдением.

На счастье Бакаева, командира, да и остальных, в эту минуту занимало другое: из низины, спотыкаясь и смешно размахивая руками, бежал прямо на гаубичную батарею солдат. Когда он поравнялся с нами, я успел разглядеть его злое и одновременно испуганное лицо со впалыми щеками, поросшими редкой щетиной. Боец что-то кричал на бегу, беззвучно открывая рот: из-за непрерывного грохота четырех пушек ничего нельзя было расслышать. С разрешения командира я отправился на батарею, чтобы узнать, в чем дело. [122]

Вот солдат, хватая широко разинутым ртом воздух, вбежал в расположение батареи и, остановившись рядом с артиллерийским офицером, крикнул, задыхаясь:

– Куда же вы... по своим... мать-перемать... бьете?! Фрица в лесу уже и духу нет...

Бледный, несмотря на запорошенное пылью лицо, по которому сбегали из-под пилотки капли пота, оставляя грязные полоски, с вытаращенными глазами, он неловко подергивал правым плечом, поправляя сползающий ремень винтовки с примкнутым штыком, а занятый своим делом комбат, не обращая на гонца внимания, возможно просто не слыша его, прижимал к уху трубку полевого телефона и с упоением продолжал выкрикивать команды, пока солдат не дернул артиллериста непочтительно за рукав и не проорал, приподнявшись на носках, в полуоглохшее от пальбы ухо:

– По своим бьешь!

Старший лейтенант с досадой посмотрел сверху вниз на бойца и, продолжая держать правую руку поднятой вверх, громко скомандовал:

– Пр-рекратить огонь!

И сразу стало очень тихо. Пехотинец с сознанием исполненного долга неторопливо затрусил обратно. На тощем заду его смешно топорщились на ходу большие складки слишком просторных шаровар.

Вернувшись к машине, подсаживаюсь к усатому старшему сержанту из полковой разведки, который удобно устроился среди картофельной ботвы, привалясь спиной к кормовой броне. Вскоре к нам присоединился еще Петров. Свернули с наводчиком по изрядной самокрутке. У меня это получается медленно и плохо: не освоил техники. Веселые улыбки вызывает у опытных курцов то, что кручу цигарку не от себя, а на себя, что при этом накручиваю лишнюю бумагу. Недослюнишь газету – расползается по шву вся твоя работа и просыпается драгоценная махорочка, переслюнишь – лопнет размокшая бумага. И начинай все сначала. Покуривать начал несколько дней назад, делая одну-две затяжки из толстенной братской самокрутки, которую заготавливал кто-либо из экипажа перед самой атакой и пускал ее по кругу. Это как-то сближает нас всех, и начинаешь чувствовать себя уверенней и спокойней...

Пока я тружусь над созданием своей «сигары», труся махру на колени, Петров извлекает из необъятного кармана шаровар [123] «катюшу». Это карманное приспособление для добывания огня состоит из четырех частей: трута – фитиля из туго скрученных толстых нитей, с пеплом на конце; металлической трубки, в которую втягивается трут, тщательно оберегаемый от сырости; кремня или иного камня, способного при ударе по нему давать искры, и, наконец, обломка напильника с крупной насечкой или другой подходящей железяки. Название свое это великолепное огниво получило у солдат за россыпи искорок, со скрежетом высекаемых из камня в процессе зажигания. Спички и зажигалки не идут ни в какое сравнение с этим фронтовым изобретением находчивых солдат. Первые быстро расходуются и ярко светятся ночью, а кроме того, легко отсыревают; вторые требуют заправки бензином, воняют, нуждаются в специальных камешках заводского производства и в техническом уходе и тоже демаскируют в темноте. «Катюша» же... Впрочем, нам в высшей степени наплевать на зубоскальство фрицев по ее адресу. Фашистов наверняка коробит уже одно имя маленькой тезки знаменитой гвардейской «катюши»...

Петров наконец раздул трут, и мне, чтобы дотянуться до огонька через усатого разведчика, сидящего между нами, пришлось оторваться от земли, опираясь на правую руку и колено. В это время справа по ходу и чуть позади машины, у меня за спиной, что-то разорвалось среди грядок. Мы все пригнулись, старший сержант легонько вздрогнул. Новых взрывов не последовало, и перекур продолжался. Клуб голубого горьковатого дыма нечаянно попал в лицо некурящему обладателю пшеничных усов. Он кашлянул, энергично разогнал дым рукой и пояснил:

– Охотники мы – и нам чутья терять нельзя... – и вдруг почему-то беспокойно заерзал на месте, а затем расслабил брючный ремень и запустил руку в глубь своих шаровар.

Мы с Петровым, недоумевая, уставились на него. Брови старшего сержанта удивленно приподнялись, усы смешно зашевелились. Он неторопливо вытащил обратно левую руку, пальцы и ладонь которой сделались красными от крови, и хмыкнул:

– Никак ранило меня?.. Вот, чертов фриц, куда влепил! С такой отметиной к жинке после войны хоть не являйся – засмеет... Да и в санчасть...

Порядочный осколок, предназначенный мне, вошел ему в мякоть левого бедра с той стороны, на которой сидят. [124]

Видится наяву или только снится мне молодой лесок, затянутый синеватым дымом, перепаханный танковыми гусеницами, с длинными неровными рядами искореженных и полусгоревших деревцов, и чья-то объятая пламенем машина... и еще одна, уже лениво дымящаяся. А на песке, у самых ее гусениц, – два человека, совершенно обуглившихся, странно маленьких, в клочьях дотлевающей одежды... В который уж раз наша самоходка проходит мимо них, ища себе цели, а у меня снова и снова больно сжимается сердце, хотя ему давно пора бы окаменеть... С пронзительно-коротким свистом, сжимая воздух, проносятся болванки. Кажется, что они летят со всех сторон... Раза два уже задело и нашу броню, но только высекло искры да гулко свибрировала уральская сталь, наполнив уши тягучим, одуряющим звоном... Главное – не задерживаться долго на одном месте и чаще менять направление движения...

Не знаю, как в других подразделениях, а экипажи очень устали: вторую неделю без передышки идем вперед. Наступление на Харьков продолжает успешно развиваться. Это видно по всему. 12 августа

Очередное освобожденное и даже не сожженное немцами (не успели, гады!) украинское село. День клонится к вечеру. Будем заправлять машины, промывать фильтры и шприцевать подшипники ходовой части: бронеколпаки на катках. Особенно опорных – сильно греются. Нас догнала кухня. Значит, и сами «заправимся». Это очень кстати: с самого утра ничего во рту, кроме тепловатой воды из алюминиевого питьевого бачка, не было. Во всей рассредоточившейся колонне царит общее оживление: слышатся шутки, мелькают в разных направлениях солдаты с дымящимися котелками в руках. В конце широкой улицы, под сенью могучего береста, на травке – складной деревянный столик, за которым будет обедать начальство: «сам», зампотех, начштаба и новый толстый замполит, назначенный к нам в полк вместо выбывшего из строя Кондратова. Около стола суетятся сразу два повара в белых колпаках и в почти белых куртках, расставляют тарелочки с холодной закуской. На тарелках – красные помидоры, развернутые в виде розеток и украшенные колечками лука, и «второй фронт» – американская очень соленая колбаса из [125] длинных консервных жестяных банок, идущая, вместо мяса, на заправку походных супов.

Но внимание всех занято совсем иным: наш однополчанин, кажется из РТО (роты технического обслуживания), пришел сегодня освободителем прямехонько в родное село. Вот счастье человеку! Парню сразу же разрешили уволиться, разумеется, до той самой минуты, когда полк двинется дальше, то есть до рассвета. И все равно, какая радость все-таки, пусть она и короткая и, может быть, грустная... И каждый из нас переживает по-своему это волнующее и очень редкое для такой немноголюдной части, как наша, событие. А я все время далеко от дома, где никого из моих близких нет и которого самого-то, наверное, уже не существует...

Наш «отпускник», успевший изрядно, как положено в подобных случаях, «размочить» радость, прошелся раза два-три из конца в конец улицы, заходя то в одну, то в другую хату поприветствовать родичей или соседей. Его неотлучно, идя об руку, сопровождают сестра и еще какая-то девушка, должно быть невеста. Старики его тоже живы. Чего еще нужно солдату? 13 августа

Действуем в Богодуховском районе. Злополучные Феськи... Этот день навсегда останется в моей памяти. С раннего утра были в бою. Взвод тяжелых СУ во взаимодействии со взводом тридцатьчетверок – всего пять машин – «давал жизни», как любил говаривать сгоревший ровно десять дней назад наш комбат Франчук, пытаясь пробиться к селу сначала с правого, потом с левого фланга. Обе наши машины и два средних танка остановились у кромки поля, что покато снижалось в сторону отрога большой балки, по дну и склонам которой привольно раскинулось утопающее в садах село Феськи. Сейчас оно справа от нас и закрыто высокой кукурузой.

– Заводи!

Заработали двигатели соседних машин – мой молчит. Еще и еще тычу большим пальцем правой руки в коричневую кнопку стартера – никакого результата. Проверил предохранитель: цел. Петр, уже успевший взгромоздиться с ногами на свое сиденье, низко приседает и, заглядывая под пушку, нетерпеливо спрашивает: [126]

– Ну, что у тебя там? Заводи!

– Не заводится! – отвечаю, чуть не плача от злости на себя и на проклятый стартер и от жгучего стыда перед своими товарищами, и начинаю лихорадочно перебирать в памяти возможные причины отказа нашего надежнейшего СТ-700.

– Скорей! – торопит сердитый голос командира, но это не помогает, а только мешает.

Мой стартер молчит «глухо», то есть даже не щелкает своей шестеренкой, которая должна войти в зацепление с большой шестерней на барабане главного фрикциона. Это вовсе не значит, что стартер сгорел. Должно быть, нарушена цепь включения стартера. Непростительно не сообразить этого сразу! А что советовал делать, когда нет времени проверить электропроводку, педантичный и требовательный преподаватель электротехники в училище? Ага, есть! Надо замкнуть цепь включения без помощи кнопки, напрямую, соединив каким-нибудь металлическим предметом две определенные клеммы на аккумуляторных батареях! А уж если и это не поможет – заведем с помощью сжатого воздуха. Решение принято. Повеселев, кричу, обернувшись назад, Петрову, чтобы подал монтажный ломик, с досадой ударяю кулаком по приборному щитку и – на всякий случай – нажимаю кнопку – двигатель вдруг обрадованно взревел.

Казалось, прошло немало времени после подачи команды, но только две машины осторожно начали продвигаться вперед: пошла крайняя левофланговая тридцатьчетверка и стоявшая правее нас самоходка Вячеслава Прокудина. Не успела моя машина проехать по полю и ста метров, как из-под правой гусеницы Т-34, опередившего нас метров на триста, взметнулся большой черный фонтан земли. Танк подпрыгнул и, развернувшись на ходу вправо градусов на сорок пять, замер. Опасаясь мин, стараюсь не сойти с проложенного тридцатьчетверкой следа. А навстречу нашей самоходке уже бежит, возбужденно размахивая руками, кто-то из танкистов. Сблизившись с ним, останавливаю машину, не глуша, по понятной причине, двигателя. Посланец, вскочив на правое крыло, громко кричит Петру, что по оврагу из села куда-то уходят немецкие танки. С башни тридцатьчетверки их хорошо видно, а в прицел – нет. Командир танка просит подойти самоходку поближе. И танкист показал рукой направление. По команде Кузнецова объезжаю подорвавшуюся [127] тридцатьчетверку справа, и вскоре даже из моего лючка стало видно, как над краем оврага ползут, время от времени скрываясь из глаз, верхи черных танковых башен. Стрелять немцы пока не могут. Ну, сейчас отыграемся на вас, гады! Орудие давно заряжено. Петров стреляет, но снаряд разрывается на противоположном склоне балки. Поторопился наводчик, а ведь он редко промахивается. Зато после второго выстрела предпоследняя башня выбросила из себя букет огня и дыма и застыла на месте. Остальные три башни сразу исчезли. Петров с досады выругался. Выждав несколько минут, не появятся ли немцы еще, мы вернулись, пятясь, назад. Ребята с «разутой» тридцатьчетверки возились с гусеницей. Когда наша самоходка медленно проползала мимо них, они бросили работу, остановили нас и поздравили с полем:

– Молодцы зверобои! Здорово вы одного приласкали: прямо по макушке!

– А вам спасибо, что цель указали, – поблагодарил наш командир и приказал продолжать движение.

Вернувшись на исходную, мы застали там другую тридцатьчетверку, которая почему-то так и не сдвинулась с места. Наша машина остановилась рядом с нею справа, и мы высунулись наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха. С экипажем танка творилось что-то неладное. Танкист, торчащий из правого башенного люка, очевидно командир, яростно стуча кулаком по броне, орал:

– З-за Р-родину! Вперед! М-механик, з-заводи!..

А два других члена экипажа, подхватив на руки механика-водителя, дрыгающего в воздухе ногами, старательно пытались просунуть его головой вперед в лобовой люк... В иной обстановке это могло бы показаться смешным, но теперь... Наводчик наш сердито сплюнул и отвернулся, а Петр нахмурился и надвинул поглубже на лоб шлем.

Полковая разведка, посланная слишком поздно в направлении села Феськи, закончилась неудачно: разведчики потеряли одного человека и, кроме того, что на большом кукурузном поле перед селом сидит в окопах немецкая пехота, ничего сообщить нам не смогли.

Не получив никаких сведений о противотанковой обороне противника, командир полка недолго думая, а возможно, просто подгоняемый старшим начальством, бросил свои последние пять машин в лобовую атаку на село. [128]

Двинулись мы двумя эшелонами, без пехоты, которая была, как это часто случается в наступлении, где-то на подходе. В первой линии, слева по порядку, шли машины Прокудина, Кураева и моя. Во второй – Сулимова и Кашкадаева. Высокую кукурузу, в которой наши самоходки скрывались вместе с башнями и которая в самом деле была вся изрыта немецкими окопами, мы прошли беспрепятственно, но, когда первые три машины выползли на открытое место (это был голый, со скошенной пшеницей, склон балки), неожиданно заработала немецкая артиллерия. Орудия были установлены на противоположных склонах широкой балки, словно подкова, выгнутая в сторону противника, тщательно замаскированы и наверняка тщательно пристреляны. Они вели частый перекрестный огонь.

Наши три самоходки все так же шли в линию, держа интервал в сто пятьдесят – двести метров. Две, что двигались вслед за нами, остановились на краю кукурузных зарослей, чтобы поддержать нас огнем. Противотанковые батареи фашистов усилили огонь. Тихое жнивье словно взбесилось: смертоносные смерчи загуляли, завихрились по всему желтому полю, приближаясь к нам. Первой взорвалась самоходка Кураева, идущая в центре и чуть опередившая своих соседок. Вместе с экипажем. Машины Прокудина не стало видно из-за стены разрывов и большого чадящего костра посреди поля. В мою пока не попадало, и она продолжала катиться вниз, к Феськам, делая короткие остановки для выстрела. Стрелять с ходу СУ не приспособлены. Глуховато – за броней – ухает наша пушка. Звонко звякают о днище латунные гильзы. Петров и Кузнецов давно уже, как только разорвались первые фашистские снаряды, откинули крышки своих люков и вскочили на сиденья, чтобы быстрей и точней засекать огневые точки.

Вдруг впереди, метрах в ста, на покатом поле, пониже нас, сквозь дым и пыль вижу неподвижный Т-34, повернутый правым бортом к противнику. Трое из экипажа стоят под прикрытием своей машины, прижавшись к каткам, и неотрывно смотрят в нашу сторону. Забираю левее, обходя танк, но тут один из танкистов с усилием отлепляется от своей машины, делает три шага нам навстречу, показывая при каждом шаге рукою «стоп». Убедившись, что его поняли, он выставил правую руку ладонью вперед и подал команду «задний ход». За эти секунды машина наша поравнялась с тридцатьчетверкой и стала перед ее [129] лбом. А почему, собственно, мы должны отходить назад? Пристально всматриваюсь в стелющийся над землей дым и замечаю наконец, что стоим мы в каких-нибудь пяти-шести шагах от края крутого обрыва. Жутковатый ознобец пронизывает мое существо... Внизу, под дымной кисеей, призрачно белеют среди зелени садов стены хат, поблескивают зеркала ставков. Если бы не эта тридцатьчетверка... Но откуда взялась она здесь? Почему стоит над самым яром на виду у немцев? И каким чудом до сих пор цела? Или фашистские артиллеристы не видят ее в дыму, или их внимание приковано сейчас к более опасному противнику – тяжелым самоходкам? Ломать голову над этой загадкой было совершенно некогда. Посовещавшись накоротке с командиром, решаем не отсиживаться за дымовой завесой, а возвратиться наверх, к своим, пятясь кормой, чтобы можно было отстреливаться. И это оказалось решающей ошибкой.

Едва отдалилась наша СУ метров на сто от танка, – сразу же низко и часто засвистели болванки, а взрывы снарядов начали выбрасывать в воздух целые тучи песка и дыма то справа, то слева, то впереди машины. И чувство при этом у тебя такое, как будто ты один на целом свете, посреди неуютного, голого этого бугра, и все снаряды летят только в твою машину. Опускаю на всякий случай броневой клин своего лючка: осколки то и дело звякают по броне. Сквозь смотровую щель не так бьет в глаза мутноватое солнце, собирающееся садиться где-то за Феськами.

Во время движения заставляю машину рыскать то влево, то вправо, чтобы сбивать прицел у немецких наводчиков, но замедленная задняя передача позволяет маневрировать со скоростью сонной черепахи: газуешь во всю мочь, а машина еле ползет. Уши мои наполняет какой-то вязкий, тягучий звон, голова кружится, и неприятно начинает неметь левая рука. Чуть выжимаю правый рычаг, чтобы развернуть самоходку лбом к той меткой пушке (сколько их там?), и оглядываюсь в боевое отделение: все на своих местах и как ни в чем не бывало заняты своим делом, только Бакаев как-то странно уменьшился в объеме, вжавшись в свой правый задний угол между бортом и моторной перегородкой. Проходит несколько мгновений – и опять удар, теперь уже в лоб. Продолжаем ползти. Ничего, лоб у нас крепкий. Выдать бы сейчас стервецам осколочным, да все поле перед нами так задымлено, что даже Кузнецову с Петровым сверху ни черта не видать, наверное... [130]

Снова крепкий удар, на этот раз в правый борт. В полутьме башни посыпались огненные искры, промелькнуло пламя, но тотчас погасло. Запахло дымом и раскаленным металлом. Сквозь гул двигателя с той стороны пушки послышался сдавленный стон. Поворачиваю голову направо: ноги командира медленно сползают с сиденья. Установив рукоятку ручного газа на большие обороты, чтобы не заглох случайно двигатель, пока машина будет идти без управления, протискиваюсь между нижней боеукладкой и пушкой к правому борту. Под нишей башни, против командирского места, светится неровная пробоина. Болванка угодила в сварной шов, что соединяет горизонтальный лист ниши башни с корпусом. Верх переднего топливного бака разворочен, и оттуда хлещет газойль. Он попадает на одежду Петра. Командир почему-то не сторонится от этого душа и стоит, судорожно вцепившись обеими руками в края своего люка. Вернее, не стоит, а почти висит.

* * *

– Ты что?! – спрашиваю, стараясь переорать рев двигателя.

Кузнецов медленно поворачивает ко мне лицо, белое как полотно. Из-под черного танкошлема на светлые брови стекают крупные капли пота. Глаза товарища с немой мольбой глядят мне прямо в душу, зрачки их неестественно расширены.

– Окажи... помощь... – не разжимая зубов, чтобы не дать вырваться стону, хрипло, с усилием выдавливает из себя Петр.

Обхватив его под мышки, помогаю ему повернуться и опуститься на сиденье. При виде правой ноги командира на мгновение цепенею от ужаса: она раздроблена на ладонь выше колена, почти перебита не то обломком болванки, не то брони. Из зияющей раны торчат бело-розовые осколки кости и льется дымящаяся кровь, смешиваясь с газойлем, который обильно пропитал правую штанину и стекает по бедру...

– Жгут! Быстро!

Тотчас кто-то сзади протягивает вынутую из аптечки широкую резиновую ленту. Через минуту она туго закручена повыше раны, поверх брюк. Действия мои были не очень ловки: пальцы левой руки казались чужими и плохо слушались. От дурманящего запаха свежей крови, добавившегося к привычным запахам боевого отделения, меня несколько раз начинало сильно мутить и едва не вырвало. [131]

– Лапкин! Командира на броню!

Заряжающий выскакивает через широкий квадратный люк и ждет, пока Петр, обняв меня левой рукою за шею, а правой опираясь на казенник, потом на люльку, очутился под люком. Высокий жилистый Лапкин легко поднимает командира вверх, подхватив его под мышки, и мне остается только поддерживать Петра снизу, оберегая в тесноте перебитую ногу. Наконец раненый осторожно уложен за башней на моторную броню.

– Все по местам! – приказываю, оставшись за старшего, и прыгаю через спинку своего сиденья к рычагам.

Все это время машина наша, словно дрессированная лошадь, шла по прямой сама.

– Бакаев! – услышав новый стон, тревожусь я. – Возьмите нашатырный спирт, питьевой бачок и смотрите командира.

Замковый, на котором лица нет, обрадованно бросается к люку, но Лапкин (хороший мужик!) удержал земляка за ногу:

– Однако, паря, автомат захвати. Тут все-таки война.

Бакаев срывает висящий на боеукладке ППШ и вылезает. Очень жарко и душно. Снимаю ремень с кобурой и вешаю на спинку сиденья. Петров и Лапкин уже работают. Вот молодцы! Наводчик подает команды заряжающему и мне, когда нужно довернуть машину для грубой наводки или приостановиться для выстрела. Потеют мои товарищи каждый за двоих. Когда ж «допилим» до кукурузы? Оттуда мы будем страшней немцам, чем они нам.

Самоходка вновь сотрясается от удара. Опять в правый борт, где-то ближе к корме. Двигатель скрежетнул, всхлипнул и заглох. За стеклами моторной перегородки ярко засветилось пламя. Нажимаю на кнопку стартера, но он только глухо щелкнул. Коленвал не провернулся. Приехали.

– Техник, горим! – крикнул Петров. При умолкшем двигателе голос его прозвучал необычно громко и тревожно.

Языки горящего газойля, то укорачиваясь, то удлиняясь, быстро выползают из-под переборки в боевое отделение, словно облизывая днище, приближаясь к луже горючего, скопившегося под аккумуляторами и у меня под ногами.

– Все из машины! Командира снять!

Петров выскочил через свой люк, Лапкин – через квадратный. Выдернув голову из шлемофона, чтобы не зацепиться за что-нибудь проводом, болтающимся на груди, бросаюсь заряжающему вслед сквозь пламя, отгородившее меня от спасительного [132] квадрата. Не ощущая своего веса, вылетаю наверх, спрыгиваю на землю и с минуту катаюсь по стерне, гася комбинезон, горящий на спине и пониже ее. А Лапкин с помощью Петрова уже стянул Кузнецова с брони и осторожно положил под кормой.

Из открытых люков вперемежку с густым дымом высоко поднимаются огненные столбы. Надо немедля уходить, пока не рванули остатки боезапаса. Подхватив командира на руки, отбежали немного.

– Петров! Бери Бакаева и найдите санлетучку. Овражек по ту сторону кукурузного поля помнишь? Переезжали его. По тому овражку скрытно и подгонишь летучку как можно ближе к кукурузе. Мы с Лапкиным потащим лейтенанта туда напрямик. Проверьте оружие и держите наготове: позади нас могут быть немцы. Задача ясна?

Наводчик быстро сориентировался:

– Разрешите идти?

– Выполняйте.

Петров и Бакаев, пригибаясь при близких разрывах и забирая левее, побежали к кукурузе, до которой наша машина не дошла всего каких-то ста метров.

Болванки продолжали со свистом буравить воздух или с громким фырканьем кувыркались над полем, отскочив рикошетом от земли, но на них мы с Лапкиным не обращали внимания, волоча ползком раненого Петра прочь от машины. Должно быть, немецкие артиллеристы перенесли огонь на наш второй «эшелон» – две самоходки, оставшиеся наверху. Просунув одну руку под мышку раненому, а другою опираясь на теплый песок, мы с заряжающим ползли на боку, один слева, а другой справа от командира, все время посматривая вперед и приникая к земле, если близко падал снаряд или мина. Петр молчал, неподвижно уставясь взглядом в дымное небо и иногда проводя языком по запекшимся губам.

Мы преодолели около половины расстояния до желтовато-зеленой стены кукурузы, как вдруг позади оглушительно грохнуло, теплая тугая волна воздуха толкнула меня в спину, и что-то тяжело шлепнулось на землю. Совсем близко перед нами. С опаской приподнимаем головы: крышка круглого башенного люка косо торчит из песчаной земли шагах в пяти впереди.

– Все, – почти беззвучно шевельнул искусанными губами Петр. [133]

Мы попрощались взглядом со своей машиной: башню ее разметало взрывом, и над корпусом теперь яростно клубилось пламя; горело поле вокруг. Пониже и гораздо левее еще дымилась самоходка Кураева, стоя на черном, выжженном круге. Машина Прокудина словно в воду канула, а башен остальных двух самоходок тоже не было видно, потому что мы находились совсем рядом с кукурузой, вымахавшей в полтора, если не больше, человеческих роста. Нас снова осыпало землей, выброшенной взрывом. На рану Петра мы старались не смотреть. Все равно, пока мы в поле, на виду у немцев, о перевязке и думать нечего. Добравшись до зарослей кукурузы, где царили зной и духота, принимаемся за дело. Бинтов у нас не оказалось, а одного индивидуального пакета, найденного в кармане у Кузнецова, не хватило. Тогда Лапкин сбросил гимнастерку, стянул с себя влажную от пота нательную рубаху и с помощью зубов разодрал ее на широкие полосы. Также мы поступили и с моей рубахой. Этими тряпками мы кое-как прикрыли рану, порядком уже загрязненную, и в трех местах привязали перебитую ногу к здоровой, чтобы хоть немного облегчить страдания своего товарища, который стоически терпел адскую боль в продолжение всей затянувшейся передряги и ни разу при этом не только не пожаловался, но даже не застонал. Совершенно беспомощный, наш командир и в эти трагические минуты оставался для нас примером железной выдержки и высокого мужества. Да, «гвозди бы делать из этих людей»...

Закончив оказание «второй помощи», мы сунулись было дальше, однако ползти троим в ряд среди толстых и твердых стеблей, растущих близко друг к другу, вскоре стало совсем невозможно, и мы с Лапкиным, выдохшись, понуро уселись около раненого, не зная, как быть. А позади нас закатное, кроваво-красное солнце почти касалось приподнятой линии горизонта за Феськами. На обоих флангах, в балке и за нею, повыше села, раздаются хлесткие выстрелы танковых пушек: тридцатьчетверки обошли наконец позиции фашистских батарей и теперь рассчитываются за неудачное начало атаки. На этой стороне балки, но теперь значительно левее, у самой полевой дороги, спускающейся по склону к селу, басовито, с расстановкой, ухают наши СУ-152, и по всему кукурузному полю идет огневой бой. Среди дробной скороговорки автоматов слышатся короткие суховатые выстрелы винтовок, то и дело подают голос два или три «машиненгевера». Их легко отличить по [134] более густому тарахтенью. В шум перестрелки временами врываются какие-то крики. Наверное, подошла наконец наша пехота и начала «выкуривать» фрицев из кукурузы. Звуки боя кажутся нашим полуоглохшим ушам не очень громкими, и мне почему-то совсем не страшно, хотя пули (это же свои!) роем проносятся над нами, скашивая иногда кукурузные метелки и глухо щелкая по початкам, из которых при этом брызжут в разные стороны, словно осколки, твердые зерна, больно стегая по лицу.

И вдруг впереди нас закачались кисточки на верхушках высоких стеблей. Инстинктивно тянусь к правому боку, где должен быть наган, – и все внутри у меня холодеет: кобура осталась висеть на спинке сиденья, автомат командира забыт в нише башни... Не до них было... Лапкин одними губами произносит что-то, должно быть, очень крепкое (за целый месяц жизни в нашем экипаже он ни разу не выругался) и безуспешно дергает взад-вперед затвор своего ППШ, забитый песком, затем перехватывает автомат за ствол, как дубинку, и, весь напружинясь, замирает, готовый действовать.

Чуть правее нас раздвинулись кукурузные стебли с длинными листьями, и появился бегущий немецкий солдат, в каске, в расстегнутом мундире с закатанными рукавами и с черным автоматом на левом плече. Рослый фриц удирал, часто и нервно оглядываясь, и, даже не потрудившись снять свой «шмайссер» с плеча, выпускал назад очередь за очередью... Но сейчас это было совсем не смешно. Фашист, неожиданно вильнув в нашу сторону, очутился в трех-четырех шагах от нас, и Лапкин стремительным прыжком метнулся ему навстречу, занося над головой свою «дубину». Неловко – из-за левой руки – вскакиваю с земли, а немец уже шатается и ловит обеими руками в воздухе невидимую опору. Лапкин со злым придыханием обрушивает второй удар на каску врага, и тот, подминая кукурузный стебель, растягивается во весь рост. Товарищ мой вырывает у немца автомат и бросает мне, а сам, упав на правое колено и часто взглядывая вперед, быстро снимает у своего пистолета-пулемета затвор и стирает тряпицей прилипший к смазке песок. Затем, дунув для порядка в ствол, он так же быстро и сноровисто производит сборку и щелкает затвором, проверяя плавность его хода. А где-то близко уже слышны запыхавшиеся родные, русские голоса... [135]