Текст книги "Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945"

Автор книги: Электрон Приклонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

Поспать прошлой ночью нам не удалось. Около 22 часов нас растолкал, едва мы смежили веки, офицер из штаба учебного полка и передал командиру приказ о марше на погрузку. К этому мы готовы были давно, так что ни капли не удивились. «Были сборы недолги»: торопливо прощаемся с обитателями землянки, тоже ждущими со дня на день своей отправки. Книжку с закладкой на «Грядущих гуннах» сую под вещмешок, заменяющий подушку моему недолгому знакомцу. Тот [222] даже не проснулся от короткой возни и нескольких возгласов, вызванных нашим уходом.

Примерно через час мы уже топтались, согревая ноги, около своей самоходки на хорошо знакомой мне погрузочной платформе станции Пушкино. Погрузка не заняла бы много времени: маршевая рота, в состав которой нас включили, имеет всего пять машин (СУ-152). Но перед нами грузилась еще какая-то часть, а потом не сразу подали железнодорожные платформы. В середине ночи привезли нам из 15-го учебного полка десятисуточный сухпаек на дорожку, и мы, не отрываясь отдела, со смаком захрустели отлично просушенными ржаными сухарями.

По всем правилам укрепив машину на платформе, слив воду и масло, мы принялись, пыхтя, поднимать из машины тяжеленные аккумуляторы (без малого четыре пуда в каждом), чтобы перенести в специально выделенную для них теплушку с печкой-времянкой, как вдруг в рассветной полумгле к самой нашей платформе подкатывает крытый брезентом «Шевроле». Дверца его кабины распахивается, и незнакомый интендант торопливо спрашивает у нас, где находится машина младшего лейтенанта Баландина. Зовем командира. Тот выглянул из своего люка:

– Я младший лейтенант Баландин!

– Распишитесь и получите продовольствие на экипаж и полушубки на офицеров.

– Слушаюсь! – Голова Николая исчезает, и через минуту, сбросив с себя полушубок, он вылезает на башню в черных стеганых ватных брюках и телогрейке. Не моргнув усом, наш командир машины поставил свои размашистые подписи в обеих ведомостях. Очкастый интендант кивнул солдату, сидевшему в кузове, и прямо к нашим ногам, словно по мановению волшебной палочки, упали большие бумажные пакеты с сухим пайком, а сверху их накрыли два связанных вместе новых белых полушубка. Николай с чувством пожал руку расторопному хозяйственнику, и грузовик медленно двинулся вдоль эшелона, а мы еще некоторое время оторопело разглядывали неожиданный подарок. Затем по команде Николая все было незамедлительно упрятано внутрь машины. Наш младший приложил палец к губам:

– Надо быть совершенным дураком, чтобы добровольно отречься от такого добра. Считайте это наградой за наши последние [223] мытарства, особенно за три дня, прожитые впроголодь. И вообще... запас карман не рвет. Молчок!

Очевидно, центр формирования тяжелых полков со своей стороны тоже снабдил нас на дорогу, не подозревая о том, что это уже сделано учебным полком. Этот маленький «акт возмездия», порожденный предотъездной суматохой, сильно развеселил нас. Мы с воодушевлением перетащили аккумуляторы в вагон-аккумуляторную и заняли наконец в своей теплушке нижние нары, оставленные нам, как опоздавшим. Экипажи разместились просторно: для 30 человек выделено два товарных вагона.

Итак, зампотех из 15-го учебного самоходно-артиллерийского полка благополучно сбыл с рук «порченую» и теперь может быть вполне спокоен за свою служебную характеристику. Ему наплевать на то, что станет с машиной в дальнейшем и годна ли она для боя. А что касается людей... 12 января

Целые сутки выбираемся из-под Москвы. Катаясь возле столицы, видели салют над городом. От пассажиров на остановке электрички узнали (рации на наших машинах временно без питания), что салютовали в честь освободителей города Сарны. Это на севере Украины. А в Белоруссии, на Мозырьском направлении, совершен прорыв немецкой обороны в 30 километров по фронту и на 15 километров в глубину.

На какой-то подмосковной станции, прогуливаясь вдоль эшелона, заметил на откинутых низких бортах платформ с нашими машинами надписи мелом: «Киев». Немедленно сообщаю новость товарищам по теплушке. Потолковали и решили: все нормально, едем туда, где сейчас жарче всего.

Вечером экипажно слегка отметили отъезд на фронт. Двойной десятисуточный легко обеспечит нас на полмесяца, и поэтому дальняя дорога не страшит. Да еще в резерве пара новых полушубков. Ребятам их носить нельзя (хотя мерзнуть наряду с офицерами можно): не положено. Заметит какой-нибудь ретивый интендант из будущей нашей части, докопается до истины, и – прощай, полушубки!

Потекла обычная эшелонная жизнь: отсыпаемся про запас или греемся у краснобокой печурки, поем или предаемся воспоминаниям. [224] 14 января

На погрузке я здорово простыл: задувал в тот день резкий и пронизывающий холодный ветер. По ночам зверски кашляю, мешая спать всей теплушке.

Сегодня наши войска штурмом взяли Мозырь и Калинковичи. 15 января

Утром были в Наро-Фоминске (попросту – в Наре). Зияющие остовы зданий без крыш и перекрытий. На месте сгоревших деревянных домишек уныло торчат ряды почерневших печных труб. Изрытая бомбами и снарядами земля, редкие искалеченные деревья без верхушек. И такая безотрадная картина повсюду, куда бы ты ни подался из Москвы, за исключением востока.

Не раз случалось нам видеть эти страшные следы зверей двуногих. И каждый, кто столкнулся с этим, даже не может представить себе, что эти печальные, разоренные края расцветут по-прежнему, пока продолжает бродить по нашей земле и вообще пока существует на белом свете бессовестно-наглая, беспощадно-жестокая гадина – немецкий фашист. 16 января

Ночью прибыли в Малоярославец (это всего-то 130 километров от Москвы) и простояли почти двое суток. Мы ведь не отдельный воинский эшелон, а маршевая рота, которая тащится на перекладных. 17 января

Медленно, но верно движемся к фронту. Со станции Тихонова Пустынь отправил письмо маме. Ползем по восточной окраине моей области. Давно не мылись в бане. Грязное тело зудит. Снова одолевают вши и дорожная скука.

Ленинградский фронт нанес хороший удар: прорвал сильно укрепленную оборонительную полосу противника (15 на 8 км) и перерезал фашистам важную фронтовую артерию – железную дорогу Новосокольники – Дно. [225] 19 января

В первой половине дня миновали Сухиничи (260 км отъехали от столицы) и выбрались из пределов Смоленщины. Ну и скоростенка! На протяжении всего пути следы ожесточенных боев. И чем ближе к Брянску, тем заметнее.

На одной из бесконечных остановок Ефим Егорович, наш «начпрод», успешно «реализовал» полушубки и теперь озабочен организацией экипажного сабантуя без паники.

До Брянска сегодня нас так и не довезли. Кругом леса, леса и болота. Вдоль опушек, близко подступающих к линии железной дороги, в два-три ряда натянута колючка. На проволоке понавешаны в большом количестве пустые консервные жестянки и бутылки – немецкая сигнализация. Крепко, видать, допекали здесь фрицев наши партизаны. Легенды о подвигах народных мстителей ходят с первых месяцев этой войны. А сколько еще станет известно, я не сомневаюсь, об этом обширном и славном партизанском крае. Да только ли о нем?

Завтра дежурю по эшелону. 20 января

Брянск. Жуткие развалины, при виде которых тебя охватывает невыразимая тоска, а в груди твоей начинает шевелиться тяжелая ненависть к захватчикам... Вечером были уже в Навле. 21 января

На рассвете проехали хутор Михайловский. Днем сварили обильный обед и пригласили всех ребят из второй теплушки, чтобы по-танкистски отметить наше знакомство. Благодаря стараниям Ефима Егорыча не было недостатка и в «горючем». Оба вагона дружно пели и плясали, и «званый обед» очень весело и непринужденно длился до самого отбоя.

А среди ночи ветром порвало старый брезент, которым укрыта моя машина, и так как все уже крепко заснули, то пришлось зашивать его в одиночку и на ходу, чтобы совсем не унесло.

И снова – здравствуй, Украина! [226] 22 января

В 1.30 – Конотоп, в 8.00 – Бахмач, в 14.00 – уже Нежин. Быстро повезли!

Продукты на пристанционных толкучках дешевеют. Вши («бобики», как называет их наш вагонный шутник Никитин) торжествуют. Поэтому, когда они особенно начинают досаждать, прожариваем около раскаленной буржуйки нижнюю и прочую одежду. Пришлось и мне дать серьезный бой «автоматчикам» (еще одно прозвище вшей). Выворачивая нижнюю рубаху над печуркой, впервые увидел спаренных паразитов. Омерзительная картина!

К 19.00 наш эшелон выбрался на последний 120-километровый отрезок пути с переправой через Днепр в районе железнодорожной станции Дарница. Железнодорожники говорят, что из-за перегруженности этой переправы – временного деревянного моста – мы будем ехать до Киева не менее двух-трех дней. 23 января

Встанешь на башне машины – далеко видны на белом фоне, впереди и сзади, эшелоны в длиннейшей очереди.

Коротаем время за разговорами. Заряжающий Орехов, земляк, родом из деревни Вошкино Гусинского сельсовета Краснинского района, самый «старый» из нашего экипажа (в этом году ему исполнится двадцать пять), поведал нам свою историю.

В 1941 году двадцатидвухлетний Ефим проходил срочную службу в Белорусском особом военном округе, в конном гаубичном дивизионе, всего в нескольких километрах от новой государственной границы. Его часть стояла там после окончания похода Красной Армии в Западную Белоруссию с сентября 1939 года.

Тамошние мужики-белорусы заезжены страх, да и крестьяне из поляков, что победнее – тоже. Но особенно горько доставалось белорусам. Мало того что они в вечной нужде бились, как птица в силке, – паны измывались над ними, как хотели. Одна женщина рассказала бойцам Ефимова расчета, как пан староста, получив известие о предстоящем визите в их деревню какого-нибудь пана офицера или пана чиновника, приказывал жителям чисто-начисто выскрести и подмести [227] улицы, по которым, возможно, соизволит прогуляться приезжий пан надпоручник. Ослушание и недоимки никогда не оставались безнаказанными. Для вразумления холопов пускались в ход даже плети.

Сердечно и радостно встречали Красную Армию – свои своих – по ту сторону польской границы. Тут у рассказчика от волнения увлажнились глаза, и он хлопотливо нагнулся к печурке подкинуть дров. И «панами ясновельможными» своих освободителей величать пробовали замордованные люди, но красноармейцы и командиры терпеливо и доходчиво растолковывали местным крестьянам, что такое обращение в Советской России отменено еще в 1917 году. Навсегда. И жалко было очень нашим бойцам тех несчастных людей. На что уж в смоленской, скажем, деревне в неурожай лихо бывало: по двести граммов ржи на трудодень выходило (не считая картошки и прочего), а у них – хоть шаром покати. Голытьба! И запуганы так, что глаза поначалу поднять боялись: раз ты в добротной одежде да еще в сапогах – значит, пан. Однако разобрались постепенно, что к чему, освоились со словом «товарищ», оттаяли сердцем.

Новая жизнь начинала свое победное шествие по Западной Белоруссии, которая была насильственно отторгнута белополяками в трудный для юной Советской страны год и девятнадцать почти лет томилась в панской неволе.

Ефим Егорыч женился рано, еще до призыва в армию. Как старослужащий, он уже пользовался отпусками, а в 1941-м, перед войной, получил даже внеочередной краткосрочный отпуск по случаю рождения ребенка-первенца. Счастливый отец ревностно справил самые неотложные дела по хозяйству, осторожно поласкал жену, недавно вернувшуюся из сельской больницы, неумело подержал в крепких крестьянских руках свою крохотную дочку, попрощался с родными и односельчанами и возвратился в часть.

А 22 июня, на рассвете, артдивизион был поднят в ружье и получил боевой приказ. При вскрытии склада боеприпасов было установлено, что в нем хранились снаряды другого калибра. Таким образом, боезапас каждой гаубицы составили снаряды, которые находились в зарядном ящике при орудии.

Дивизия, в состав которой входил артдивизион Орехова, с непрерывными боями, отбиваясь от наседающего противника и неся большие потери, сумела пройти всю Белоруссию, но в [228] конце концов попала в окружение у западной окраины Смоленщины.

Командование решило навязать противнику ночной бой и прорвать вражеское кольцо. В случае успеха предполагалось отходить дальше на восток рассредоточившись, мелкими подразделениями, применяясь к местности, по возможности используя лесные массивы.

На каждую уцелевшую во время отступления гаубицу оставалось по одному-два снаряда, которые берегли как зеницу ока на самый крайний случай. И вот он наступил. С помощью этих последних снарядов была проведена артподготовка, не нанесшая противнику никакого урона, но зато она послужила хорошим сигналом к началу прорыва.

Все сперва шло как будто нормально. Следом за ударными группами, которые бесшумно сблизились в ночи с врагом и вдруг отчаянно ринулись врукопашную, двинулись по подозрительно легко пробитому «коридору» колонны пехоты. Но все попытки расширить прорыв ни к чему не привели. И тянулись вперемешку солдаты, шатающиеся кони в орудийных упряжках, едущие на честном слове грузовики, набитые ранеными до предела. Раненых было очень много. Их везли и на подводах, и на лафетах. Те, что могли еще держаться на ногах, брели сами, опираясь на винтовку или на товарища или цепляясь за борт и задки телег, за стволы пушек.

Ночи в первой половине июля недолги, поэтому вконец измотанные, голодные и редко спавшие в течение полмесяца люди не в силах были уйти далеко.

На рассвете начался настоящий кошмар. Сперва появились самолеты. В промежутках между штурмовками колонна продолжала упрямо идти вперед. Горели грузовики и опрокинутые повозки, били и дико ржали запутавшиеся в упряжи кони, кричали и стонали по кустам и в кюветах раненые. Колонна таяла и шла. Потом с обеих сторон «коридора» фашисты открыли убийственный – изо всех видов оружия – огонь: прямой, косоприцельный и навесный...

Что творилось там в общих масштабах – рядовой артиллерист Орехов мог только чувствовать своим солдатским чутьем. Колонна окончательно распалась.

К полудню под командованием молоденького лейтенанта и старшего политрука десятка три бойцов (среди них оказался и Ефим) из разных батальонов и даже полков сумели-таки занять [229] оборону в опушке светлого молодого соснячка, наспех отрыв в песчаной земле окопчики неполного профиля. Оборону без боеприпасов: в иных винтовках даже магазины были неполные, а гранат на весь сводный взвод осталось две штуки.

Немцы почему-то не спешили атаковать эту горсточку русских солдат, а долго и методично долбили по леску, по окопам... Затем подползли почти бесшумно, словно подплыли, два легких танка с черно-белыми крестами на башнях и, остановившись метрах в ста перед опушкой, начали медленно переводить стволы своих орудий с одного окопа на другой, и сидящим в окопчиках людям казалось, что сама смерть заглядывает им прямо в душу круглыми, непроницаемо-черными зрачками пушек. Время от времени из немецкого танка раздавался выстрел в упор или трещала длинная пулеметная очередь – для острастки. Фашисты развлекались, подавляя волю наших бойцов. Тяжело раненный снарядом, разорвавшимся прямо в окопе, застрелился незнакомый лейтенант. Оставшиеся в живых положили на бруствер бесполезные винтовки: геройски пойти в штыки было не на кого. После того как перед строем пленных гитлеровцы расстреляли политрука, всего от Ефимовой команды осталось пятнадцать бойцов при двух сержантах.

Пленников погнали по пыльному проселку, нещадно пиная отстающих прикладами и коваными каблуками сапог. Исподтишка, чтобы не навлечь на себя гнева конвоиров, Ефим долго присматривался к местности и вдруг обмер от горя и ненависти: его гнали, как скотину, по своей, по смоленской земле. Это был его родной район... Только второй, более сильный толчок прикладом в спину заставил Ефима сдвинуться с места.

Село, куда пригнали пленных, лежало всего в 30 километрах от деревни Арефьево. Бойцов заперли в бревенчатом сарае и приставили часового. Слышно было, как в разных концах села горланили песни и бесчинствовали пьяные фашистские солдаты, испуганно кудахтали куры, плакали и причитали женщины.

А красноармейцы обсудили свое положение и решили бежать. Пока не утих шум в селе, они быстро, но осторожно, с помощью обломка старой косы, найденной при осмотре сарая, и просто голыми руками прорыли лаз в земляном полу под задней стеной, а следы работы тщательно прикрыли соломой и улеглись на ней, чутко прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. [230]

Ночью, бесшумно сняв дерн над лазом, выползла на волю первая группа из шести человек, самых крепких и решительных. Среди них был и Орехов. Трое слева, трое справа, они, словно тени, крадучись в тени стен, обогнули сарай и молча и яростно бросились на часового, внимание которого отвлечено было громкой руганью и мнимой потасовкой, начавшейся между пленными. Фриц не успел и пикнуть, как был придушен сильными руками. Все семнадцать ушли вместе. Автомат достался одному из сержантов.

Решено было двигаться на восток, вслед за фронтом. Прошли стороной деревню Ефима. Очень хотелось ему завернуть домой хоть на минутку, узнать, как там, что, но он подавил в себе это желание, даже никому не обмолвился о нем. Понимал боец, что от войны не спрячешься ни на печи, ни под бабьей юбкой.

Пробирались по лесам (много их на Смоленщине), а по открытым местам – ночами. К шоссейным и железным дорогам подползали на животе, терпеливо выжидая удобный момент для незаметного броска через насыпь. Раза два или три их засекали и обстреливали, а после того, как целый день однажды пришлось уходить от погони, остался Орехов всего с одним товарищем по несчастью. Теперь они шли со всеми предосторожностями, держась глухих лесистых и болотистых мест, забирая севернее автомагистрали Москва – Минск.

Кончился уже август, начались осенние дожди. И в одну из холодных и мокрых ночей Орехов потерял последнего товарища, не дождавшись его по другую сторону очередной железнодорожной насыпи, преградившей им путь. Наверное, это была ветка Вязьма – Новодугино.

Простуженный, в разбитых сапогах и в изодранном обмундировании, сильно отощавший на подножном корму и обросший бородой непонятной расцвети, солдат, все-таки не совсем еще отчаявшийся, дотащился наконец до какой-то лесной деревушки, размерами больше похожей на выселки, на территории Ржевского района. Его приютила одинокая бездетная вдова солдата, не вернувшегося с финской войны.

Чтобы выгнать из тела бойца простуду, хозяйка сразу же жарко истопила баньку, и Ефим Егорыч всласть, до-полного изнеможения, пропарил кости.

Ефим Егорыч ведет рассказ неторопливо, обстоятельно, попыхивая в полутьме вагона «долгой» самокруткой. Кажется, [231] я задремал возле пышущей жаром железной печурки: шинель сползла с плеча, и сквозь щель под широкой дверью вагона задувает пронзительный ветер с днепровского простора, сильно холодя бок. Закутываюсь поплотнее в шинель и снова прислушиваюсь к плавной речи своего заряжающего. Она доносится словно издалека...

Полузабытье мое прервала хорошо знакомая беспокойная трескотня зениток, затем раздалось недалекое тяжкое уханье бомбовых ударов. Все в теплушке насторожились, многие поднялись с мест. Отодвинув вагонную дверь, вслушиваемся и всматриваемся во тьму.

Бомбят Дарницу. Постепенно большое зарево поднимается высоко над станицей. В огне взрываются вагоны с боеприпасами, раскидывая огромные веера красных искр. Иногда взлетает вверх клубящийся столб пламени над цистерной с горючим. 24 января

До самого утра никто из нас не сомкнул глаз. Только к концу дня наш эшелон протащился через Дарницу. Слева темнеют развалины станционного здания, окруженного обгорелыми, изувеченными деревьями. Под ноги смотреть жутко. Между восстановленными главными путями на оттаявшей земле повсюду валяются разбросанные взрывами снаряды, целые и лопнувшие от жара патроны, прожженные противогазовые сумки, оплавившиеся куски простого мыла, какие-то полусгоревшие тюки, ящики, а кое-где – останки людей. За такой короткий срок всего убрать было невозможно. При бомбежке и борьбе с огнем погибло много военных и железнодорожников... Мы узнали, что на станции и вблизи нее разбито шестнадцать эшелонов. Ловко подкараулили, сволочи! 25 января

Утром, когда мы уже закончили наводить порядок в машине, то есть установили аккумуляторы, залили горячую воду и масло в систему, показался вдали, на гористом правом берегу широкого здесь Днепра, долгожданный Киев.

При подготовке машины к разгрузке произошло небольшое недоразумение. Забравшись в теплушку, где хранились снятые [232] аккумуляторы, я подтащил два к двери. Ребята втроем, без Николая (от него пользы мало с его рукой), унесли их к машине и возвратились за остальными, которые я еще продолжал разыскивать в полутьме вагона, зная по собственному опыту, что свои – самые надежные. Выволакиваю наконец оба тяжелых черных ящика на свет и вижу: ребята выстроились в шеренгу перед дверью и молча, с обидой смотрят на меня. Не понимая, в чем дело, я вопросительно уставился на товарищей. Но тут выступил вперед замковый и вежливо так, с еле сдерживаемым возмущением говорит, что экипаж СУ-152 состоит, насколько известно ему, Георгию Сехину, не из трех, а из пяти человек, которые по воле обстоятельств должны не только жить вместе, но и работать тоже...

«И даже умирать, если это потребуется!» хотел было добавить я, но сдержался.

Так вот оно что! Ребята принимают меня за «сачка»! Кровь бросилась мне в лицо. Особенно стыдно и обидно было оттого, что выразил мнение экипажа не кто иной, как мой первый помощник, очень выдержанный и трудолюбивый Сехин, бывший учитель. Молча спрыгиваю вниз, один опускаю на снег оба аккумулятора и становлюсь между ними.

– Ну, поехали, что ли, хлопцы?

Ефим Егорыч негромко одобрительно крякает, а Сехин и Вдовин, пристроившись ко мне слева и справа, берутся за ручки, и мы втроем мелкой рысью, чтобы не оскользнуться, быстро доставляем аккумуляторы к платформе с нашей машиной. Через несколько минут аккумуляторы установлены на место в правой передней части отделения управления и включены в цепь. Инцидент исчерпан. Отпускаю ребят в теплушку, благодарный им в душе за данный урок, а сам проверяю работу стартера, сигнала, фары, внутреннего освещения, рации и ТПУ, затем хорошенько прогреваю двигатель.

В 18 часов наш эшелон осторожно проследовал по раскачивающемуся и поскрипывающему наплавному мосту через Днепр. На той стороне промелькнули перед нами какие-то бесформенные развалины, подступающие к самой железной дороге. Города мы из-за наступившей темноты так и не увидели. Может быть, это даже к лучшему: лишний раз не терзаться при виде варварских разрушений, произведенных фашистами в древнейшем русском городе. А зла на немца и без того хватает. [233] 26 января

Поезд несется по Киевщине. Мелькают леса, глубокие овраги, населенные пункты и станции, разрушенные бомбежками и артогнем. Без остановки проскочили Фастов-1, а в 15 часов эшелон замедлил ход и «пришвартовался» на станции Фастов-2 Восточный.

Ждать пришлось долго, пока расформируют наш состав и подгонят платформы с нашими машинами к разгрузочной площадке. Сгрузились только в 23.30 – и все в порядке. Если не считать, конечно, моего «купания», которое состоялось, к счастью, без свидетелей. Заторопившись к своей платформе, когда маневровый паровоз подцепил наш состав, я наступил, ничего не подозревая, на узкую, метровой ширины, припорошенную свежим снежком полоску земли, белеющую на черном асфальте перрона, – и вдруг начинаю проваливаться. Резко рванувшись вперед всем телом, падаю все-таки на асфальт по другую сторону траншеи, однако ноги мои чуть выше колен успели окунуться в вонючую жижу. Это была выгребная яма, до краев наполненная нечистотами, – все, что осталось от станционной уборной, сметенной взрывом... Около платформы, стараясь не дышать, чтобы не стошнило, быстро сбрасываю валенки и ватные брюки и лезу босой в машину переодеваться. Хорошо, что зима стоит теплая: не пропаду и в шароварах с сапогами. Вот так «крещение»! 27 января

Долго скитаемся в окрестностях Фастова. На кой черт нас сюда сунули? Сколько нам здесь торчать – неизвестно. В машинах ночевать неуютно: холодно. И командир нашей маршевой роты, капитан Осадчий, разрешил экипажам устроиться по хатам, только непременно вблизи станции. Легко сказать, но как это сделать, если многие домики разрушены, а уцелевшие уже «оккупированы» военными.

Истратив несколько часов на поиски жилья и потеряв всякую надежду, мы проходим, понурясь, мимо колодца (ох уж эти колодцы!) и не можем не обратить внимания на чернобровую дивчину, ловко достающую воду. Радостно подхватываем ведра и тащим до самых дверей хаты. Хата длинная, состоит из двух половин. В левой половине стены сильно потрескались [234] во время бомбежек, в правой – глинобитная стена вдоль сеней вообще обрушилась. Мы рьяно взялись помогать месить глину, таскать воду и ликвидировать повреждения в жилище, чему хозяйки (у нашей новой знакомой была еще старшая сестра) несказанно обрадовались и в благодарность «за допомогу» пустили нашу команду в полуразрушенную часть хаты, где сохранилась комната. Но ввиду того, что там предстояло еще починить печь (до темноты мы всего сделать не успели), в первую ночь нам отвели место в относительно теплой, залатанной наскоро хозяйской половине, разгороженной на две маленькие комнатки.

Старшая сестра Михалины (так звали девушку) вместе с тремя маленькими детишками ушла в более теплую дальнюю комнату, а мы всем экипажем расположились в проходной, где стояли два топчана, заменявшие кровати, и между ними – пустой старый шкаф. На одном из топчанов легли мы с Ефимом Егорычем, на другом – Михалина, или просто Лена, на полу – остальные.

Николай, взявший девчонку «на прицел», как только мы ее повстречали, хотя и нуждался в постели больше всех из нас, героически отказался от соломенного тюфяка и предусмотрительно занял позицию по соседству с девичьей постелью. Не успели мы и задремать, как он крадучись перебазировался на топчан, но тут же едва не свалился на пол от бесшумного и все-таки мощного толчка. Мы замерли. Долго шепотом наш командир доводил до девушки мысль о необходимости чуткого отношения к воинам и прочем, причем говорил очень красноречиво и убедительно, так что мы поневоле заслушались, забыв притворно похрапывать, чтобы не мешать. Однако упрямая красавица не внимала никаким мольбам, и коварный искуситель, сидя на самом крае топчана и замерзая в нижнем белье (хата ночью быстро выстыла), начал униженно и очень уморительно клянчить «хоть кусочек одеяла», в которое плотно закуталась девушка, подобрав под себя ноги и прижавшись спиной к стене. Развязка наступила приблизительно через час: наш ловелас, выбивая дробь зубами и невнятно чертыхаясь, спрыгнул на пол и быстро юркнул под свою шинель. Сдерживать смех нужды больше не было. Ефим Егорыч похвалил Михалину, и вскоре все крепко заснули. [235]