Текст книги "Мой ангел-вредитель (СИ)"
Автор книги: Екатерина Крылатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
Банка вдруг кракнула и с громким хлопком разлетелась на осколки. Бабу Клаву отшвырнуло взрывной волной, со всего размаха шмякнуло о дверной косяк. Она дернулась было, но сразу затихла. Освобожденная жизнь устремилась к ближайшему источнику.
– Ты ч-что, ее убил? – обрел дар речи Евгений. Пара-тройка осколков зацепила его мимолетом, оставив на память порезы.
– Нет, даже не сломано ничего. Пошли скорее, – кровь из рассеченной щеки стекла по подбородку, Воропаев вытер ее рукавом.
– А Сила?
– У меня. Идем.
Держать при себе чужую энергию, не имея возможности ее переработать – всё равно, что набрать полный рот воды: хочется или сглотнуть, или побыстрее выплюнуть.
Обратная путь до больницы показался обоим вечностью. Артемий старался не думать о том, сколько осталось времени. Жизнь Веры могла оборваться в любой момент.
– Нафига ты разнес бутылку? – спросил вампир, барабаня пальцами по рулю в ожидании зеленого сигнала. – Еще немного, и бабуся бы сама сдалась. Или можно было исхитриться подхватить до того как грохнется на пол…
– А она и не собиралась разбивать, – отозвался Воропаев, пытаясь исцелить ранки. – Помнишь, как она к стене отступала? Одна из картин – телепорт, вцепилась покрепче и arrivederci! Не удивлюсь, если одновременно с этим срабатывает какая-нибудь ловушка в квартире, они там на каждом углу.
– И откуда ты только взялся, башковитый такой? – пробурчал стоматолог, следя за дорогой.
– У меня была трудная юность. Насыщенная…
Тот же самый запасной вход, череда этажей, и они в палате. Елена Михайловна руками и магией удерживала бьющуюся в конвульсиях Веру; по скулам ведьмы гуляли желваки, руки ходили ходуном, но она держалась. Леонид пытался облегчить страдания девушки какими-то мудреными заклинаниями. С переменным успехом: она то замирала, то вновь кричала в голос, то плакала от боли.
– Вас только за сме… – начал потный волшебник, плюясь зеленым дымом.
– Помогите усадить ее! Держите на одном месте!
Общими усилиями Петровой и Новёшенькому удалось удержать Веру в сидячем положении. Она не сопротивлялась, конвульсии сменились слабыми судорогами.
«Только бы получилось!» – Артемий дождался нового вскрика, прижался губами к ее губам и резко выдохнул в приоткрытый рот. Чужая Сила скоростным поездом промчалась мимо, вернулась к своей законной владелице…
В распахнувшееся окно ворвался порыв ветра, все присутствующие дернулись от громкого звука. Метель наращивала темп. «Падал прошлогодний снег…»
«Получилось?» – он зажмурился, боясь увидеть вместо Веры Соболевой хладный труп. Минуты тянулись, накручивались, как спагетти на вилку. Почему все молчат? Неужели она умерла?..
Судорожный всхлип, будто кто-то сразу вынырнул со дна на поверхность.
– Египетская сила! – высказалась Елена Михайловна с истеричным смешком (что с ней случилось впервые). – А еще говорят, что чудес не бывает!
Воропаев открыл глаза. Девушка сидела в том же положении, но теперь никто ее не держал. Тяжелое, прерывистое дыхание с каждой секундой возвращалось в привычный ритм.
– Жива, – прошептал он, всё еще не веря. – Жива!
Мокрые от слез ресницы дрогнули, веки чуть-чуть приподнялись. В мутных голубых глазах – безмерное удивление. Неяркий свет палаты слепил с непривычки, поэтому Вера поспешила зажмуриться.
Артемий и сам не помнил, как начал целовать ее в глаза, губы, нос, щеки, упрямый подбородок. Быть как можно ближе, раствориться в ней без остатка, смеяться и одновременно рыдать от радости. Внутри всё дрожало и скручивалось от схлынувшего напряжения, руки алкоголически тряслись, а словно обезумевшее сердце больно било о грудную клетку. Он радовался этой боли
– Живая! Девочка моя, родная, любимая, – бормотал Воропаев, привлекая девушку к себе, зарываясь губами в растрепанные светло-русые волосы. Его она, его! Здесь, с ним! Никому! Ни на шаг не отпустит! Непрошеные слезы текли и текли по щекам, тревожили не до конца зажившие порезы, но Воропаев не замечал этого. Он бы и потопа не заметил…
Вера молча плакала в его объятиях, уже не такая оцепенелая, и постепенно согревалась. Чувствуя, как она касается его подбородка, пытаясь отыскать губы, зав. терапией не выдержал и разрыдался по-настоящему: со всхлипами, уткнувшись лицом в острое Верино плечо. Он уже забыл, каково это – плакать… Слабая ладонь легла на спину, едва ощутимо погладила. На это нехитрое движение у нее ушли все оставшиеся силы, девушка вновь потеряла сознание.
Петрова, до этого, как и другие, притворявшаяся мебелью, подошла и без слов помогла ему уложить Веру.
– Я… мы заменим обморок сном, – тихо сказала Елена Михайловна, смаргивая слезинку, – Ей просто нужен отдых, и тебе тоже. Езжай домой да хорошенько выспись. Жень, сможешь отвезти?
– Разумеется, – Печорин кашлянул, прочищая горло, – хоть сейчас.
– Но кто-то должен остаться…
– Пациентке ничего не грозит, – вмешался Новёшенький. – Мы останемся, если можно. Проконтролируем, вы не волнуйтесь. Энциклопедический случай, феноменальный! Я непременно подам заявку…
– Только попробуйте, – пригрозил Воропаев. – Сами станете этим случаем!
– Но, позвольте… Хотя бы статью-у! – жалобно попросил старший сотрудник.
– Пожалуйста. Колонка некрологов вас устроит?
– Бессердечный человек…
– Всё, хорош буянить! – вмешался Печорин. – Он шутит, Леонид Илларионович, но лучше бы и вправду обойтись без шумихи. Пошли, друг Пиши-Читай.
Но Воропаев оставался до тех пор, пока Вера не заснула спокойно. Чтобы не привлекать внимания, – народ как раз поголовно спешил домой, коридоры битком, – перенесся сразу к машине. Не верится, что всё закончилось…
Бенедиктович молча довез его до дома, вышел следом.
– Я у вас переночую, лады?
Артемий кивнул. Сил ворочать языком просто-напросто не осталось.
Галина и Пашка с аппетитом ужинали и делились новостями, когда в дверь позвонили. Гадая, кого могло принести, женщина открыла. Ахнула, однако в квартиру пустила.
– Мать честная! Ты что, пьяный?!
– Трезвый, трезвый. Я спать!
– Галина Николаевна, у вас, случайно, выпить не найдется? – опустил глазки Печорин. – Случа-а-айно так?
Та машинально покачала головой. Спиртного дома не держали, только прошлогоднюю водку для растирания.
– Жаль, – искренне огорчился стоматолог. – Тогда я тоже спать. Пашка, привет!
– Здрасьте, дядь Жень, – отозвался из кухни мальчик. Он знал, что отец в командировке и потому не вышел. Мало ли что здесь понадобилось вампиру?
Артемий добрался до дивана и, не раздеваясь, рухнул на него, чтобы проспать без снов пять суток подряд. Печорин закрыл дверь гостиной, погасил свет, походил-походил и опустился на пол, прислоняясь спиной к креслу. В одиночку он спал исключительно сидя.
– Никанорыч! Эй, Никанорыч! Никанорыч, эй!
– Чего вам? – буркнул домовой, устав притворяться глухонемым.
– Самогоночки не нальешь?
– Еще чего! У меня нынче День Борьбы с Пьянством, с утра ни грамма! – гордо поведал Никанорыч. – Всё вчера выпил, чтоб не соблазняться.
– Что, совсем нету? – вздохнул вампир
– Совсем. Спите лучше.
– Попадешь к вам в дом – научишься жрать всякую гадость и быть трезвенником, – проворчал Евгений и укрылся сдернутым с кресла пледом.
Никанорыч выждал минут десять, прислушался и нежно погладил припасенную бутылочку. «Зачем делиться, если самому мало?» – справедливо рассудил он и откусил от длинного огурца.
***
За мной гнались. Мерзкая чешуйчатая тварь на кривых лапах дышала в спину, рыча и плюясь ядом. Бежать некуда: впереди тупик, коридор слишком узок, не имеет поворотов. Мгновение, и ядовитые клыки впиваются в тело. Я кричу и падаю замертво.
Сны сменяют друг друга. Котлован с высокими стенами, ни входа, ни выхода. Полчища вампиров – красноглазых, мертвенно-бледных, – выбираются из своих могил. На возвышенности стоит Крамолова в белом свадебном платье. Шлейф держат Гайдарев и Оксана в костюмах подружек невесты.
– Убейте ее! – кричит главврач, швыряя вниз шикарный букет.
Вампиры набрасываются на меня, однако не убивают сразу, а тащат к свежевырытой могиле. Надгробный камень гласит: «Соболева Вера Сергеевна. Покойся с миром!» Не хочу, не хочу я туда, слышите?! Пытаюсь звать на помощь, но в ответ лишь злобный визгливый смех.
– Пустите! Отпустите меня! Помогите, пожалуйста! Кто-нибудь! Хоть кто-нибудь…
Самая уродливая вампирша хватает за руку, сжимает до хруста костей и начинает бубнить:
– Вера, проснитесь! Проснитесь. Проснитесь. Это просто сон. Просто сон…
Оставь меня в покое! Пусти!..
Я с криком подскакиваю, меня тут же укладывают обратно. Перед глазами мелькают яркие мушки, пытаюсь отогнать их рукой. Оскаленная морда вампирши гнется во все стороны, как пластилиновая, и превращается в лицо молодой женщины, обычное человеческое лицо с карими глазами и кудрявыми каштановыми волосами. Кто она такая?
– Слышите меня?
– Да, – слово из двух букв рвет связки, горло точно забили землей.
– Хорошо. Сколько пальцев показываю?
Да не маши ты рукой, не могу сосчитать пальцы!
– Три? – спросила я наугад.
– На самом деле четыре, но уже прогресс, – похвалила кудрявая. – Это нормально. Какое-то время будут наблюдаться оглушённость, спутанное сознание, иногда бред или галлюцинации... Ой, зачем я это говорю?
Действительно, зачем? К горлу подступила тошнота, пришлось спешно закрывать глаза и подниматься повыше.
– Сейчас поставим капельницу, полегчает, – захлопотала кареглазая болтушка. – Лежите и постарайтесь расслабиться. Что-нибудь болит?
– Нет. Г-голова кружится…
– Сейчас-сейчас, всё уже готово… Жанна Вадимовна, осторожнее!
Жанна? Что-то знакомое. Я приоткрыла левый глаз.
– Привет, Вер, – улыбнулась та. – Руку не напрягай, хорошо?
– Ага.
Тянущее ощущение капельницы. Мою левую руку устроили поудобнее, чтобы не затекала и не двигалась. Медсестра присела на краешек кровати, потому что единственный стул заняла болтушка.
– Елизавета Григорьевна, ваш лечащий врач, – поспешила представиться незнакомка.
– Здравствуйте.
– Ух, и напугала ты нас всех, Соболева! – призналась Жанна. – Заходим в орди, а ты на полу, как мертвая. Не дышишь почти, нашатырь не помогает. Народ в шоке, чуть ли не уши тебе трет, кто-то предлагает реанимацию звать. В итоге позвали Воропаева, он на всех наорал, по углам разогнал и притащил тебя сюда…
Дальше я не слушала. Фамилия «Воропаев» отозвалась странным чувством где-то в животе, по телу пробежали мурашки.
– А где он?
– Кто? – не поняла медсестра. Похоже, я столкнула ее с накатанной лыжни. – Артемий Петрович? Так он в отпуске до первого, по семейным обстоятельствам. За двумя из ларца временно Полянская присматривает.
– Жанна Вадимовна, у вас много работы, а Вере Сергеевне нельзя волноваться и долго разговаривать, – упрекнула Елизавета. Строгая, как военная форма, она выглядела всего на пару лет старше меня, но Жанна сразу послушалась.
– Я к тебе еще забегу, не скучай! Ребята привет передают, просто их сюда не пускают, – она помахала рукой и умчалась.
– Вера Сергеевна…
– Просто Вера, – попросила я.
– Как скажете. Вера, сейчас мне требуется уйти, но через четверть часа заглянет кто-нибудь из медсестер и сменит капельницу. Вас не оставят одну надолго, по особому распоряжению, – сказала Елизавета Григорьевна в ответ на мой удивленный взгляд. – Если вдруг почувствуете себя плохо, нажмите кнопку вызова, вот она…
Телефон в кармане доктора запел: «Я к нему поднимусь в небо, я за ним упаду в пропасть…» Терапевт приобрела помидорно-красный оттенок, но ответила:
– Доброе утро! Да-да, всё замечательно. Проснулась, реакции в норме, капельницу ставим. Можете так и передать…Что? Ой, не подумала. Да. Да. Нет, что вы! Разумеется. Не стоит благодарности. И вам всего хорошего. Ой, Евгений Бенедиктович, подождите…
Всё с вами ясно, тетя доктор. Влюбиться в вампира само по себе жестоко и мучительно, а в нашего Евгения Печорина – жестоко в квадрате. Сделаем вид, что ничего не слышим, да и на потолке такое пятно занятное.
Елизавета наболталась, повторила инструкцию еще раз и ушла работать, оставив меня наедине с невеселыми мыслями. Память возвращалась медленно, то скачками, то заставляла подолгу вертеть одну и ту же картинку. Стало действительно плохо, но не головокружение и слабость тому виной. Что я наделала? Помнила всё, от первого до последнего слова, разве что припадки оставляли белые пятна. От воспоминаний ныла каждая косточка, так больно – душевно и физически, – мне еще никогда не было. Он…он спас мою никчемную жизнь, буквально сотворил невозможное, а я…Эгоистка, тварь бездушная, кувалда! Предупреждали ведь: не суйся, так нет, полезла, послушала Крамолову! Крамолову! Он погибнуть мог, из-за меня…
Утирая слезы свободной рукой, мечтала повернуть время вспять, а лучше вообще не рождаться. Одни несчастья приношу, куда не пойду – по пятам страдания и смерть. Сашка, Инесса, мама и Анька, Артемий – они ничем не заслужили такого скотства! Что, Соболева, добилась своего? Стала ведьмой? Повелась, как последняя дура! Поверила не тому, кто хотел уберечь, а злейшему врагу! Дура, дура! Да ни о ком ты не думала, только о себе!
Злость на собственную никчёмность вычерпала тот минимум сил, что восстановил сон. Как только встану на ноги, пойду писать заявление о переводе в другое место. Не хочу больше мучить его, не могу! «Девочка моя, родная, любимая» – стучали в висках молоточки. До крови закусила губу. Не достойна я такой любви, слишком многого требовала, вела себя как неразумный младенец. Хотела доказательств? Получай! Этих достаточно? Он знал, что может не вернуться, но пошел дальше и вернул мне жизнь. Вернул и подарил частичку своей…
Когда в палату вошла незнакомая медсестра, пришлось улыбнуться через силу. Все возятся со мной, как с писаной торбой. Не буду их огорчать, встану на ноги, потому что так надо. Я должна поправиться, встретиться с Артемием и умолять о прощении. Верну то, что украла, и уйду… Слезы на моих глазах испугали медсестру: женщина подумала, что мне больно, и спросила, где болит. Не в силах говорить, замотала головой. Вряд ли здесь есть обезболивающее для души.
…Оказывается, душа может болеть, и если болит, то гораздо сильнее тела…
***
Я быстро шла на поправку. Так быстро, что на шестой день меня отпустили домой на пару часов. Очень кстати, потому что жутко хотелось помыться и взять альбом с рисунками. Мама, которая привозила нужные вещи и сидела со мной практически круглые сутки, не знала, где он спрятан. После родной квартиры возвращаться в больничную палату было равносильно аресту, но моего мнения на этот счет никто не спрашивал.
Я лежала в гордом одиночестве, погруженная в невеселые думы. Мама ушла за консультацией к доктору Наумовой: ей не понравилось мое пониженное давление. И хотя после «сердечного приступа» оно было как раз-таки нормальным, мою мать не переубедишь. Всевозможные вкусности на тумбочке (ребята передали, Лизавета до сих пор не пускает сюда посетителей) оставались нетронутыми. Есть не хотелось, вообще. Кусок застревал в горле, и лишь под умоляющим взглядом матери мне удавалось что-нибудь проглотить.
Звук открывающейся двери. Мама пришла, больше некому. Повернула голову, чтобы бодро спросить: «Ну что там с давлением? Кто был прав?» и застыла с открытым ртом. В палату вошел Артемий Петрович собственной персоной. Меня как пружиной подкинуло.
– Не вставай, – велел он, подходя, – не гимн России.
– Сесть можно? – я всё еще неважно владела голосом.
– Можно, только осторожно.
Мы смотрели друг на друга, и никто не решался заговорить первым. Не знаю, что он искал в моем лице, но я оценивала урон. И раньше не отличавшийся полнотой Воропаев похудел еще больше, осунулся. Усталым он, правда, не выглядел. Позавчера заглядывал Печорин, высказал всё, что думает по поводу моего поступка, не пожалев при этом эмоционально окрашенных слов, и напоследок добавил, что Артемий спит четвертый день, не подавая признаков жизни.
– Ну, здравствуй, Майя Плисецкая.
Плисецкая? А, «Умирающий лебедь»! Прекрасное сравнение, а какое точное!
– Здравствуйте, – пробормотала я.
Нескрываемая радость в зеленых глазах уколола виной. Вошедшая в силу совесть, продолжая свой недельный пир, оттяпала огромный кусок и проглотила, не жуя.
– Как ты? – спросили мы одновременно. И смутились.
– Уступаю право ответа даме. Как ты себя чувствуешь?
– Н-нормально. Лежу вот…
Повторно взглянув на Воропаева, увидела то, что не сразу бросалось в глаза: седина на висках. Несильная, но в его темных волосах заметная. Она ему очень шла, вот только…
Я отвернулась в напрасной попытке скрыть слезы. Катастрофа на ножках, пугало огородное, как у тебя только наглости хватает?.. Как ты вообще можешь говорить с ним, в глаза смотреть?! Господи! Ты же его фактически обворовала!
– Вера? Вера, посмотри на меня! – Артемий испугался не на шутку. – Где болит?
– Это всё я, я одна во всём виновата! Простите, простите, пожалуйста, простите, – я спрятала лицо в ладонях в надежде спрятаться от него. – Если бы я вас послушалась…
– Так вот оно что, Михалыч, – мой начальник вздохнул и после секундного колебания усадил к себе на колени. – Не реви, мы это проходили. Нет, ну, правда… – он осекся. – Ты дрожишь. Замерзла?
Меня била дрожь, дрожь тяжкой вины и отвращения к самой себе, но рядом с ним становилось теплее, можно было уткнуться в белый халат и выплакаться по-человечески. Туши нет: я нынче без марафета. Халат, кстати, ему так и не отдала.
Воропаев потрогал мои руки и остался недоволен.
– Холодная, как ледышка, – он ловко потянул с кровати одеяло, укутал потеплее. – Сиди, грейся, Маугля.
– П-почему М-маугля? – от удивления я перестала плакать.
– Ты что, никогда не слышала страшную сказку про мерзлячку Мауглю?
– Н-нет, – призналась я.
– Вот и не надо.
Артемий легонько покачивал меня, точно ребенка, успокаивал без слов. Гладил через одеяло по плечам, худющей спине, запускал пальцы в волосы. От шеи и дальше по позвоночнику побежали мурашки. Так странно, но так приятно…
Ему понравилась моя реакция.
– Ты пахнешь лавандой, – щекотный шепот у самого уха.
– Это шампунь.
Короткий смешок.
– Посмотри на меня, – попросил Воропаев.
– Не надо, – пробубнила я ему в грудь.
– Пожалуйста.
Мои зареванные глаза встретились с его глазами – добрыми, ласковыми и до неприличия счастливыми. Чему здесь радоваться?
– Я счастлив, потому что ты жива и практически здорова, потому что здоровы другие близкие мне люди. Если будешь и дальше винить себя, никому легче не станет. Ты поняла, что натворила, а всё остальное неважно.
– Важно. Это из-за меня вы рисковали жизнью, могли погибнуть. Из-за меня потеряли…
– Тшш, – он коснулся губами моей макушки, – не драматизируй, ведь все остались живы. Открою страшную тайну: произошедшее пошло мне на пользу.
– Шутите, да? – убито спросила я, отворачиваясь.
– Абсолютно нет, – Воропаев поймал мой подбородок и повернул в нужную сторону. – Я люблю тебя, Вера, и никогда не смогу отпустить. К сожалению, чтобы я понял это, тебе пришлось побыть при смерти, – в последней фразе звучала неприкрытая горечь.
– Я не специально, честное пионерское! Я просто хотела…
– Ты хотела как лучше, – подсказал Артемий. – Знаю и не виню. Мы оба хороши. Следовало сразу рассказать тебе правду об обращении, объяснить, почему нельзя. Я же повел себя как трусливая скотина: отмахнулся, понадеялся, что всё само собой утрясется. В конце концов за дело взялась убойная женская логика, а чего хочет женщина, того по умолчанию хотят все. Зато теперь мы квиты. Ты простишь меня?
– Вы ни в чем не виноваты, – пристыженно забормотала я. – Должна же быть голова на плечах. Нельзя было так… неправильно. Ужасно! Мне нечем себя оправдать. Обиделась на весь мир, послушала совета… Крамоловой! Вас ругала зачем-то…
– Догадываюсь. Качественно ругала, у меня тогда весь вечер нос чесался. И всё утро… Эксперт Печорин говорит, что хороший нос за две недели пьянку чует. Ты как, со мной? – весело спросил он.
– Если возьмете. Артемий Петрович?
– А?
– Скажите честно, вы сейчас здесь из жалости?
Он даже малость опешил, улыбаться перестал.
– Твои выводы, как всегда, парадоксальны. С какого перепугу, интересно?
Я вздохнула, собираясь с духом. Всё равно придется разобраться, в подвешенном виде оставлять нельзя.
– Мы ведь не можем быть вместе, вы сами говорили. Пока я не такая как вы... Не перебивайте, прошу! Я не хотела делать вам больно, но всё равно поступила подло: буквально вынудила сказать эти слова. Теперь вы думаете, что я думаю, что имею право рассчитывать…
– Свет очей моих, может, я недостаточно проспался, но, хоть убей, не понимаю, о чем ты. Когда я говорил такую глупость? День и час, пожалуйста, приложим к протоколу!
– Тогда, в кабинете, разве не помните? – пролепетала я. – Вы сказали…
– Я помню, что говорил тогда, и речь не о том. Просвети крестьянское население: когда я, по-твоему, сказал, что мы не можем быть вместе, потому что ты обычная женщина? – требовательно спросил Воропаев. – Когда?
– Не прямым текстом, конечно, но вся эта история с наследованием…
– Всё-таки я идиот.
К чему такое самоуничижение? Идиот сидит у него на коленях, женского рода идиот.
– Ты ведь хочешь иметь детей, да? – уточнил он после паузы.
– Да, а вы не хотите.
– Вера, – Артемий несильно встряхнул меня, – я очень хочу иметь детей. Дети, к твоему сведению, – это самое дорогое, что может быть в этой жизни. И не важно, кем они будут, если это твои дети.
– Но вы говорили…
– Забудь, что я говорил! Обо всем забудь. Чистый лист, новый абзац! Считай, что я молчал, и просто послушай то, что скажу сейчас.
Он обнял меня еще крепче – не удрать. Я прильнула к нему, как обезьяна – к родной пальме. Родной… Мне так хорошо с ним, так спокойно. Просто побыть рядом, пускай и ненадолго. Я и этого не заслужила.
– Дело не только в наследовании, – начал Воропаев. – Со стороны это может показаться странным, но я современный Раскольников, Вера. И хотя бабушку топором я не тюкал, придумал себе идиотскую теорию, чтобы прятаться в нее, как моллюск в раковину. Совершенно ошибочную теорию, как понимаешь: разделил мир на черное и белое, провел жирную-прежирную черту. Вроде как есть на свете люди и есть нелюди, почти что два мира в одном флаконе. В каком-то смысле это действительно так, вот только я извратил всё донельзя. Чудовищная ошибка, из-за которой пострадала не одна ты.
– Галина Николаевна, – догадалась я.
– Да. Наш брак был заключен из чисто корыстных соображений. Я дал ей то, в чем она нуждалась; Галя, в свою очередь, выполнила мои условия. Вроде бы и волки сыты, и овцы целы, мир-труд-май, остров Утопия, однако я имел наглость пойти против природы. В теории, нашему виду категорически запрещено жениться друг на друге, и бесплодные браки – лишь малая доля последствий…
– Не говорите «нашему виду», – попросила я. – Говорите хотя бы «маги», пожалуйста.
– Извини. Всё это довольно-таки мрачно и не должно обсуждаться в больничной палате. Сокращу: я считал себя выродком и не хотел плодить выродков, Петрова так и не сумела меня переубедить.
– Это неправда! – пылко воскликнула я. – Неправда! Вы замечательный, вы самый лучший! Да среди людей знаете сколько мра…
– Спасибо за высокую оценку, – он погладил меня по голове. – Только встретив тебя, я понял свою ошибку. Как зимой в прорубь, как молотком по черепушке – прочухивает на раз-два и навсегда. Оказывается, я способен полюбить женщину и имею на это право. Жениться надо по любви, Вера, а разбрасываться теми, кто нас искренне любит, нельзя. У меня было достаточно времени подумать, пока ты тут… лежала. Видеть, как ты медленно угасаешь, и не знать, чем тут можно помочь. Это страшно. Оно вроде бы и кажется, что всё слова да слова, а умри ты в тот вечер, я бы с этим жить не смог, – я вцепилась в стеганое одеяло, уткнулась лбом в его плечо. – Да и не жил я до тебя, если разобраться. Существовал по плану и по графику, похлеще всех советских пятилеток вместе взятых – жизнь наперед расписана. Теперь всё будет по-другому, обещаю. Никаких больше теорий, пятилеток, издевательств и мазохизма! Ты только не умирай, Вер, – очень тихо попросил Воропаев.
– Не буду… я никогда больше… честно-честно!.. – у меня даже голос пропал.
Поток сбивчивых клятв и заверений, куда через слово вставлялась волшебная формула «я больше не буду», был прерван очень просто, верно и эффективно: он взял мое лицо в ладони и закрыл рот поцелуем. Осторожным, почти невесомым. Оказывается, поцелуи обладают даром речи и объясняют всё понятнее самых точных слов. Мы наконец-то поняли, что должны были сказать друг другу. И сказали.
– Я хочу от тебя детей. Обязательно девочку, похожую на ее мать, и такую же въедливо-упрямую. Мальчика – тоже обязательно, и не одного. Мы купим огромный дом, заведем собаку и будем жить все вместе. Придумаем цепи обратно. Так будет правильно.
– Дом на берегу моря, – мечтательно вздохнула я. Не совсем ясно, что он имеет в виду под цепями, но мне почему-то тоже кажется, что это правильно – «придумать обратно».
– А почему нет? Всё, что захочешь. Само собой, не сразу, – вынужден был признать Артемий, – но всё будет. Viam supervadet vadens (Дорогу осилит идущий – лат., прим. автора).
Я вгляделась в его лицо, ища малейшие признаки смеха или сомнения, однако он не шутил и не сомневался. Дотронулась до посеребренного виска. Воропаев накрыл мою ладонь своей ладонью, прижал к щеке.
– Ты меня любишь?
– Да…всей душой, – какой смысл скрывать? – Я люблю вас.
– Не надо «вас», скажи «тебя», – попросил он.
– Но… – да, помню про «забудь, что я говорил». – Я тебя люблю…
Мы не отодвигались ни на миллиметр, страшась потерять друг друга после того, как обрели. Ты бессовестная, безнравственная сволочь, Вера Соболева, маленький сгусток эгоизма… но счастливый сгусток, этого не отнимешь. Вот оно, счастье, нерафинированное блаженство без примесей. Ложь, что от счастья хочется умереть. От счастья хочется жить, и жить вечно.
Он вновь потянулся к моим губам. А говорит еще, что не читает мыслей! Сама ведь хотела поцеловать, но постеснялась. Трудно привыкнуть, что это можно. Теперь можно.
Прикосновение губ, языка, крепко обнимающие меня руки – неужели это правда? Он отлично контролировал себя, но я не сдержала тихого стона. Крыша, давно потекшая, перешла в состояние свободного парения. И кто научил его так целоваться?
– Жизнь научила, – глубоко вздохнул Воропаев. Улыбнулся. Таким… легкомысленно-довольным я его еще не видела. Бес-ша-баш-ным – хорошее слово.
– Вы… ты меня прости, я в этом плане не слишком… развитая.
– Ну, госпожа хорошая, проще всего сказать, что не умеешь и не знаешь. Было бы желание, а остальное придет, уж поверь мне.
– Да, вы... ты прав, всегда прав… я просто дурочка.
– Дурочка, – подозрительно легко согласился он, – но дурочка сложно.
Артемий поцеловал меня снова, сначала коротко, потом длинно. Не торопясь, словно нарочно растягивая момент. Мне не хватало воздуха, в ушах зазвенело, но я и не думала прерывать поцелуй. Что-то подсказывало, что много думать вредно.
И было так хорошо-хорошо, и тепло, даже жарко. В животе щекотало что-то радостное, бесконтрольное, и за грудиной тянуло почему-то. Так странно, но так чудесно…
А хлопанье двери и испуганное «Ой!» вполне могли мне почудиться.
Конец первой книги
