Текст книги "Кремль уголовный. 57 кремлевских убийств"

Автор книги: Эдуард Тополь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Сразу после этого неожиданно ранние морозы останавливают продвижение немцев… Сибирские дивизии прибывают к Москве… При этом всеобщая мобилизация бросила на фронт более 5,35 миллиона военнообязанных (в том числе двух моих родных дядей Ицхака и Моисея Дворкиных).

5-6 декабря ценой тысяч убитых и раненых солдат и ополченцев немецкие войска были отброшены от Москвы… И теперь по приказу Сталина срочно освобождались из лагерей и тюрем сотни чудом уцелевших в ГУЛАГе талантливых генералов и ученых.

Из Шлиссельбургской крепости – генерал Рокоссовский (с выбитыми на допросах зубами) сразу на фронт командовать войсками…

Из казахстанского УЛАГа – первооткрыватель норильских месторождений угля, никеля, алюминия и серебра Николай Урванцев. Специальным самолетом его доставляют в Норильск и – все еще зэка! – ставят во главе всех геологоразведочных работ…

С Колымы, из спецтюрьмы НКВД – многократно битый и осужденный на 10 лет Сергей Королев, будущий создатель советского космического проекта – в «шарашку», закрытое конструкторское бюро НКВД…

И осужденный на 15 лет Андрей Туполев – в еще одно закрытое конструкторское бюро…

Даже женщины и дети становятся на круглосуточную работу во всех оборонных заводах и предприятиях страны…

Дни и ночи у мартеновских печей

Не смыкала наша Родина очей.

Дни и ночи битву трудную вели -

Этот день мы приближали, как могли.

11 июня 1942 года была подписана антигитлеровская коалиция США-Англия-СССР… Посол СССР в США Максим Литвинов уговорил Рузвельта предоставить СССР помощь по ленд-лизу на сумму 11 миллиардов долларов…

Между тем 28 июня 1942 года немецкие войска захватили восточный Донбасс и Ростов-на-Дону…

12 августа 1942 года британский бомбардировщик «Liberator» приземлился в Москве на Ходынском поле. Этим самолетом прилетел Уинстон Черчилль. Его первая встреча со Сталиным состоялась тем же вечером и длилась до 22:40. Согласно отчету, отправленному Черчиллем в Лондон, первые два часа встречи были «унылыми и мрачными». Сталин сообщил о серьезных проблемах на фронте и о том, что немцы прилагают «колоссальные усилия к тому, чтобы захватить Баку и Сталинград». Черчилль перешел к теме бомбардировок Германии, сказав, что «если это будет необходимо, мы надеемся разрушить в ходе войны почти каждый жилой дом в почти каждом большом немецком городе». После этого настроение Сталина улучшилось. Через два дня на ужине с участием 100 русских и британских дипломатов Молотов поднял тост за здоровье Черчилля. Черчилль ответил тостом за здоровье Сталина, а тот – тостом за здоровье Рузвельта и Гарримана. Через четыре часа Черчилль, сославшись на усталость, пожал руку Сталину и пошел к выходу. Сталин проводил его через кремлёвские залы до входной двери. Английский посол Арчибальд Кларк Керр так описал это в своем сообщении Идену: «Эта долгая прогулка или, скорее, бег трусцой – поскольку он [Сталин] должен был прибавить шаг, чтобы не отстать от г-на Черчилля – является, насколько я понимаю, беспрецедентной в истории советского Кремля с той поры, как мы стали иметь с ним дело». (Сталин бежал за Черчиллем! – такого вы не увидите не только ни в одном советском фильме, но и даже в голливудском!)

Перед отлетом из Москвы, на ужине, Черчилль рассказал Сталину о планируемой на 19 августа «разведке боем» – высадке войск союзников в Дьепе. В этом десанте должно быть задействовано около 8 000 человек и 50 танков. Сталин, в свою очередь, ознакомил Черчилля с планами обороны Кавказа и Баку, главного нефтяного ресурса страны. Черчилль считал, что вероятность удержания советскими войсками Кавказа составляла 50%… Ужин продолжался до 02:30 следующего дня [16 августа]. В это время подали молочного поросенка, но Черчилль есть поросенка не стал, и Сталин всего поросенка съел в одиночку… После чего 18 августа газета The Times охарактеризовала встречу Черчилля и Сталина как прошедшую «в атмосфере сердечности и полной искренности».

Как раз в это время, именно в августе 1942 года, немцы выходят к Волге, начинают штурм Сталинграда, вторгаются на Кавказ и приближаются к Баку. «Гитлером назначена дата захвата Баку – 25 сентября 1942 года, – сказано в «Энциклопедии Азербайджана». – Над Баку стали появляться немецкие разведывательные самолеты. Было пресечено 74 попыток вторжения немецких воздушных сил, в Закавказье было объявлено военное положение, а ситуация в Баку стала критической. В этих условиях впервые в мировой практике железнодорожные цистерны с нефтью на плаву по морю буксировались из Баку в Красноводск. Каждую ночь по морю отправляли связки 35 железнодорожных цистерн. Переправа нефтяных цистерн через буйный Каспий из Баку в Красноводск стала «дорогой жизни» для всего фронта. Исходя из риска захвата немцами Баку, высокодебитные нефтяные скважины были заминированы, нефтяные предприятия были эвакуированы на восток в Башкирию, Куйбышев, Пермь, Оренбург… А самое главное, были эвакуированы ценные кадры в области нефтедобычи»…

Тут я прерываю сухую военную хронику ради свидетельства из архива нашей семьи. Вместе с черно-белыми фотографиями середины прошлого века хранится в нем школьная тетрадка в косую клетку:

«Папа, инженер нефтяного треста «Азнефть», подлежал эвакуации, и в октябре 1942 года папа, мама, я и моя шестимесячная сестра были посажены на баржу, переполненную людьми. По каспийской «дороге жизни» нас отправили в Красноводск. По рассказам мамы, на пути нас бомбили немецкие самолеты, я даже смутно помню море, горящее где-то рядом с нами. Впрочем, дело не в бомбежках. Главной приметой нашей эвакуации был наш багаж – два огромных папиных кожаных чемодана с крышками «гармошкой» и металлическими замками. Мама взяла в эвакуацию мою шестимесячную сестренку, маленький чемодан с пеленками и меня. Я взял в эвакуацию свой деревянный пистолет и совок для игры в песочек. А папа взял два огромных желтых кожаных чемодана со стеклянными диапозитивами, которые он собирал с десяти лет, с тех пор, как его американский дядя Шимон-Исаак подарил ему проектор «Волшебный фонарь». Конечно, в том проекторе папа давно заменил керосиновую лампу на электрическую, но даже и с электрической лампочкой этот проектор ни в какой чемодан не помещался, папа оставил его в Баку. А вот с замечательными стеклянными слайдами в деревянных рамках и с маленькими ручками сбоку, вращением которых изображение начинало двигаться, как в мультипликационном кино, – с этими бесценными диапозитивами он расстаться не мог.

И так мы поехали – сначала на барже от Баку через Каспийское море, а потом поездом через всю-всю Россию в далекую Сибирь.

И по дороге нас обокрали. Это было очень смешно. Мы ехали поездом, в общем вагоне, где все видят, у кого сколько чемоданов. И я думаю, что вор долго высматривал по всему поезду, у кого из пассажиров самые большие чемоданы. Самые большие чемоданы были у нас. Разве мог вор подумать, что в этих огромных чемоданах, тяжелых, как сундуки, мы везем не какие-нибудь ценные вещи, а диапозитивы, или, как говорила моя мама, «стекляшки»?!

И вот ночью, когда все спали, папа почувствовал, что кто-то осторожно стаскивает с его ног сапоги. Папа спал на второй полке, не разуваясь, и вдруг посреди ночи он слышит, как кто-то дергает с него сапог – не сильно, а чуть-чуть, сдернет немножко и уйдет, потом вернется и опять чуть-чуть сдернет. Ну, мой папа тоже не дурак – он притворился, что крепко спит, а сам думал так: «Если я сейчас вскочу, вор скажет, что я все выдумал, что никакие сапоги он не дергал. Поэтому надо дать вору сдернуть с меня сапоги, тут же вскочить и схватить его с моими сапогами в руках».

Теперь представьте такую картину: мой папа лежит на верхней полке и притворяется, что крепко спит. А вор в это время потихоньку стаскивает с него сапоги, уже один сапог снял до половины и второй до половины. Ну, думает папа, сейчас он снимет с меня оба сапога, а я ка-ак вскочу и ка-а-ак схвачу его за шиворот!

И в это время…

В это время поезд подошел к какой-то станции, вор взял два огромных папиных чемодана и потащил их к выходу. Папа все ждал, когда вор с него сапоги снимет, а вор тем временем уже спустился из вагона с нашими чемоданами, и только тогда какая-то соседка толкнула папу в бок и сказала, что у нас украли чемоданы. Тут папа вскочил, спрыгнул с полки, а бежать-то не может – сапоги на ногах до половины сняты! Пока он прыгал и натягивал эти сапоги, вор с чемоданами уже перебежал через платформу, нырнул под другой поезд, который стоял рядом, и был таков.

А папа выскочил из вагона и стал бегать по платформам, искать этого вора в ночной темноте, а когда, наконец, увидел вдали какого-то человека с чемоданами и погнался за ним, наш поезд тронулся. Тут мама стала кричать папе, что она из-за его стекляшек не будет высаживаться с поезда, а если ему стекляшки дороже детей, то пусть остается на этой станции один и навсегда.

Ну, папа прыгнул в поезд, и мы поехали дальше, в Сибирь, но всю жизнь, до глубокой старости папа не мог забыть эту сибирскую станцию Заклуга, на которой у него украли два чемодана диапозитивов.

А я представлял, как этот вор радостно тащит в темноте два тяжеленных чемодана и мечтает, как он разбогатеет, когда откроет их! Там будет золотая и серебряная посуда, бриллианты, сапфиры, норковые шубы! Наконец, вор убегает за какие-то склады, сбивает с чемоданов замки, открывает крышку первого чемодана и сует в него жадные руки. Что это? Какие-то стекляшки! Он чиркает спичками, чтобы рассмотреть, что это за стеклышки, и видит, что на них нарисованы картинки из детских сказок: «Золушка», «Маленький Мук», «Конек-Горбунок» и «Дюймовочка». Тут он высыпает эти стеклышки из чемодана на землю, думая, что, может быть, хоть что-нибудь ценное есть на дне чемодана, но там, конечно, ничего нет, кроме каких-то бумажек. Тогда он открывает второй чемодан. Ну, уж в этом чемодане, думает вор, должно что-то быть, не станет же, думает вор, нормальный человек тащить в Сибирь два чемодана стекла! И что же он видит во втором чемодане? Все те же детские стеклышки!

Я думаю, что вор еще долго пытался найти что-нибудь ценное в папиных чемоданах. Наверно, он даже разрезал дно и крышку чемодана, надеясь, что в них спрятаны деньги, золото и бриллианты. А когда он понял, что кроме стеклышек и пары бумажек, в чемоданах ничего нет, – тут, я думаю, вор сел над этими чемоданами и заплакал, ругая моего папу последними словами.

А в ночном поезде, который шел по Сибири, в темном вагоне на второй полке плакал мой папа, ругая вора.

– Лучше бы он снял с меня сапоги! – говорил папа. – Лучше бы он отнял у меня последние деньги! Ведь я собирал эти диапозитивы с самого детства, когда дядя Исаак приехал из Америки и купил мне волшебный фонарь в одесском магазине «Вассерман и Ко».

Но долго моему папе плакать не пришлось. Я не знаю, арестовали когда-нибудь вора, который украл наши чемоданы, или нет, а моего папу арестовали на следующий же день. Военный патруль искал в поездах дезертиров – тех, кто прячется от службы в армии, и они арестовали моего папу, потому что самые важные документы – бронь-освобождение от армии и направление на работу куда-то в Сибирь, папа, конечно, держал в одном из украденных чемоданов. А теперь у него не было этих бумаг, его арестовали. А мы с мамой поехали дальше на восток, уже без папы…»

А на западе продолжалась война от Кавказа и Черного моря до Белого моря и Архангельска. В газете «Правда» было опубликовано стихотворение Константина Симонова:

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: «Повезло».

Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня…

Это стихотворение стало самым популярным на всех фронтах: миллионы советских солдат переписывали его и отправляли домой своим женам и невестам.

А немцы, взбешенные своим поражением под Москвой и ожесточенным сопротивлением Ленинграда и Сталинграда, стали открыто грабить «освобожденную» Украину («Вы не можете даже представить, сколько в этой стране сала, масла и яиц!» – объявил немцам Герман Геринг).

А по договору о ленд-лизе американские корабли везли в Мурманск и Архангельск продовольствие, транспорт, средства связи, танки и даже самолеты… Как вспоминает маршал Жуков, «американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну… Получили 350 тысяч автомашин, да каких машин!… У нас не было взрывчатки, пороха. Не было чем снаряжать винтовочные патроны. Американцы по-настоящему выручили нас с порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали! Разве мы могли бы быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью?» В семидесятых годах ему вторил Анастас Микоян, министр снабжения: «Когда к нам стали поступать американская тушенка, комбижир, яичный порошок, мука, другие продукты, какие сразу весомые дополнительные калории получили наши солдаты! И не только солдаты: кое-что перепадало и тылу. Или возьмем поставки автомобилей. Ведь мы получили около 400 тысяч первоклассных по тому времени машин типа “студебеккеры”, “форд”, легковые “виллисы” и амфибии. Вся наша армия фактически оказалась на колесах, и каких колесах! Без ленд-лиза мы бы наверняка еще год-полтора лишних провоевали». Переводчик Сталина Валентин Бережков дополняет еще откровеннее: «Теперь легко говорить, что ленд-лиз ничего не значил. Он перестал иметь большое значение много позднее. Но осенью 1941 года мы все потеряли, и если бы не ленд-лиз, не оружие, продовольствие, теплые вещи для армии и другое снабжение, еще вопрос, как обернулось бы дело». 622 тысячи тонн железнодорожных рельсов, 1900 локомотивов, 11 тысяч вагонов, 3,6 миллиона автопокрышек, 610 тысяч тонн сахара, 664 тысячи тонн мясных консервов, 32 тысячи армейских мотоциклов, 2,5 миллиона тонн авиабензина, миллионы пар солдатских ботинок… – все это следовало срочно доставить с американских заводов и фабрик в порты, упаковать и погрузить на транспортные суда, проконтролировать сроки их отправок в СССР, продвижение на транспортных конвоях через Англию, Аляску и Джакарту…

Прощай, любимый город!

Уходим завтра в море,

И ранней порой

Мелькнёт за кормой

Знакомый платок голубой.

В марте 1943 года народный артист СССР Соломон Михоэлс, актёр и режиссёр еврейского театра, и знаменитый еврейский поэт Ицик Фефер, руководители Еврейского антифашистского комитета, вылетели по поручению Иосифа Сталина в США, Англию, Канаду и Мексику с миссией собрать с зарубежных евреев деньги в помощь Красной армии. Позже Марк Шагал рассказал: «Я видел постановки, которые ставили на площадях, на стадионах, на аренах цирка крупнейшие режиссеры нашего времени. Но такой спектакль как антифашистский митинг в Нью-Йорке в 1943 году мог поставить только Михоэлс. «Заставить» Морриса, председателя Нью-Йоркского муниципального совета, говорить хвалебные слова о русских, требовать от правительства – не просить, требовать! – открытия второго фронта – этого не позволил бы себе сам президент. А Соломон Михоэлс выступил так, что Моррис перед десятками тысяч американцев сказал со слезами на глазах о том, что Россия ведет великую народную войну и помочь ей надо не словами, а делами…»

В этой поездке Михоэлс и Фефер собрали у американских и европейских евреев на помощь Красной армии 33 миллиона долларов ($583,110.000 по курсу 2023 года)…

Bay mir bistu sheyn,

Bay mir hos tu heyn,

Bay mir bistu eyner oyf der velt…

(Bei mir bist du schon – please, let me explain,

Bei mir bist du schon means you’re grand.

Bei mir bist du schon – again I’ll explain

It means you’re the fairest in the land).

«Я не помню всю нашу поездку в эвакуацию, – продолжают желтые страницы семейной тетради в косую клетку, – но помню, как посреди сибирской зимы мы втроем оказались в Улан-Удэ, столице Бурятии где-то в глубине Сибири. Там мамин дядя Аркадий был начальником военного госпиталя, и прямо с вокзала мы пошли к нему – моя двадцатисемилетняя мама с семимесячной дочкой на одной руке, с чемоданом с пеленками в другой руке и со мной, четырехлетним мальчиком. Я помню, как мы шли по каким-то замороженным, ледяным улицам, потом поднялись на какое-то крыльцо, мама постучала в дверь. Дверь открылась, из нее вышел толстый дядя в зеленом военном френче и белых валенках. Вот эти валенки я помню очень хорошо! Потому что я был одного с ними роста, и они были прямо перед моими глазами. Дядя Аркадий сказал, что знать нас не знает, повернулся, ушел и закрыл дверь. И мы пошли обратно на вокзал – я ревел от холода и отморозил ноги в бакинских туфельках, мама дышала на мою сестренку, чтобы хоть как-то ее согреть, и вместе с дыханием падали на мою сестренку горячие мамины слезы».

Глава 2.
Цена победы

18 октября 1943 года на подмосковном военном аэродроме «Кубинка» стояли, всматриваясь в низкое и по-зимнему хмурое небо, председатель Совета народных комиссаров СССР и по совместительству нарком иностранных дел Вячеслав Молотов и его заместители Иван Майский, Максим Литвинов и Андрей Вышинский.

Молотову (он же Скрябин) было пятьдесят три, Майскому (он же Ян Ляховецки) и Вышинскому (он же Анжей Выжински) – по шестьдесят, а Литвинову (он же Меер Валлах) – шестьдесят семь. Все четверо приехали сюда сразу после полудня и, кутаясь в черные драповые пальто с каракулевыми воротниками, уже второй час топтались на подмерзающем летном поле, почти не разговаривая друг с другом. За ними, поглядывая на часы, томились и покорно стыли на сырой октябрьской промозглости их помощники, а также рота Кремлевского парадного полка, музыканты Краснознаменного духового оркестра Красной армии и Семен Школьников, кинооператор Центральной студии кинохроники с кинокамерой «Конвас-1» на штативе. Ни гренадерского роста кремлевские солдаты в парадных шинелях, ни музыканты с их трубами и барабанами не знали и не спрашивали, ради встречи каких гостей их привезли сюда из Москвы. При этом всем смертельно хотелось курить, но поскольку команды на перекур не было, никто не решался закурить в присутствии членов правительства.

Конечно, столь высокое начальство могло укрыться от холода в диспетчерской службе аэропорта. Но Молотову, самому молодому, но самому близкому к Сталину, доставляло тайное удовольствие мурыжить на морозном ветру этих двух поляков и еврея, каждый из которых щеголял свободным знанием иностранных языков и зарился на его, Молотова, место по правую руку от Хозяина. Хотя когда-то Сталин и Литвинов были партнерами – юный Сталин грабил для партии кавказские банки, а Литвинов-Валлах ловко сбывал во Франции экспроприированные банкноты. Но теперь времена изменились: за связи с троцкистами Литвинова давно ждут пыточные подвалы Лубянки. Только война спасла его: для получения американской помощи Сталину срочно понадобились личные контакты этого еврея с Черчиллем и Рузвельтом, и Хозяин отправил Литвинова послом в США. Там Литвинов превзошел самого себя – не только добился ленд-лиза для СССР, но и получил для СССР заем в миллиард долларов! Микоян сказал Сталину, что Литвинов буквально спас этим страну, и Хозяин назначил Литвинова Молотову в заместители. Но не в знак благодарности, конечно, а для продолжения его работы в США и Англии…

Тут, прервав мысли Молотова, Семен Школьников, молодой кинооператор в армейском полушубке, вдруг подбежал к своей кинокамере на трехногом штативе, сдернул с нее темную плащ-палатку, круто развернул камеру на восток, в небо и тут же нажал кнопку «мотор». Все невольно посмотрели туда же. А там из ватно-серых облаков уже выскользнул и направился к аэродрому немыслимый по тем временам красавец – четырехмоторный «Боинг24», серебристый гигант с 35-метровым размахом крыльев.

– Ё-моё! – не сдержал Молотов завистливого восклицания.

– Новенький, их только начали выпускать, – сказал всезнающий Литвинов. – Исаак Ладдон конструктор.

– В Сан-Диего собирают, – уточнил Майский.

– Но какого хрена он с востока выскочил? – насторожился подозрительный Вышинский.

– Москву обозревали, – предположил Литвинов.

И не ошибся: проделав из Англии кружной, через Тегеран и Баку, перелет на высоте 8 000 метров, командир «Боинга» сначала намеренно облетел Москву, чтобы показать ее своим хозяевам – новому американскому послу в СССР Авераллу Гарриману и его двадцатишестилетней дочери Кэтлин, а также американскому государственному секретарю Корделлу Халлу и генерал-майору Джону Дину, руководителю новой американской Военной миссии в Москве. Конечно, при виде русской столицы все они и сопровождавшие их гражданские и военные помощники тут же прильнули к иллюминаторам. Да и было на что посмотреть: купола древних кремлевских соборов, накрытые военной маскировкой, знаменитый Большой театр с закрашенным серо-зеленой краской фасадом, извилистая Москва-река, Красная площадь с закамуфлированным собором Василия Блаженного, прямые и не очень прямые улицы, разбегающиеся от Кремля. Здесь, в этих домах и на этих улицах, им предстояло жить и работать, координируя с советским союзником все свои операции по разгрому Германии.

Сияя белоснежно лакированным фюзеляжем с голубой каймой и надписью «UNITED STATES OF AMERICA», Б-24 мягко спустился с небес и с форсом присел на посадочную полосу сначала на задние колеса шасси, а затем на невиданное доселе переднее колесо под своей носовой частью. Таких колоссальных – четырехмоторных! – воздушных лайнеров еще не видели в СССР, и восхищенный оператор плавной панорамой сопроводил «Боинг» до стоянки. Там его уже поджидали два аэродромных техника с новеньким трапом, специально приготовленным под высоту заокеанского монстра.

Конечно, всех важных персон, которые стали спускаться по трапу – Корделла Халла, Аверелла Гарримана и Джона Дина – Молотов, Майский, Литвинов и Вышинский знали по встречам в Лондоне и по разработкам советской разведки. Семидесятитрехлетний госсекретарь Халл – бывший председатель Демократической партии США, ближайший друг Рузвельта и антисемит: в 1939 году использовал все свое влияние, чтобы запретить сотням еврейских беженцев из гитлеровской Европы сойти с корабля «Сент-Луис» в США, в результате чего им пришлось вернуться в Европу, где они почти все и погибли.

Аверелл Гарриман – наследственный миллионер, железнодорожный магнат и банкир, главный переговорщик по ленд-лизу, «верный», как он сам себя называет, «офицер своего президента» и активный сторонник сближения Рузвельта и Сталина, которого он считает «тайным демократом». После разгрома Гитлера мечтает вернуть себе польские предприятия: химические заводы, фарфоровую фабрику, цинковую шахту и угольно-металлургический комплекс, которые принадлежали ему до войны. По сообщению советской резидентуры, в Лондоне с ним произошел пикантный случай. Как специальный посланник Рузвельта в Англии, он был на лондонском светском банкете, когда случилась очередная немецкая бомбежка. Конечно, свет тут же погас, и все гости немедленно спустились в бомбоубежище. Только пятидесятилетний Гарриман, уже пятнадцать лет женатый вторым браком, позволил двадцатитрехлетней Памеле Дигби-Черчилль, подруге своей дочери, увести себя совсем в другую сторону, в глубину темного хозяйского дома. После короткого брака с Рэндольфом Черчиллем, сыном Уинстона Черчилля, эта Памела – рыжая, голубоглазая и а-ля наивная простушка – слыла чуть ли не главной сексуальной львицей Лондона. Чем она и Гарриман занимались в темном доме под грохот взрывов ФА-1, никто, конечно, не видел, но, когда бомбежка закончилась и гости поднялись из бомбоубежища в дом, навстречу им вышли Гарриман и Памела. Глаза у Памелы сияли, как сияют глаза у женщин только после мощной мужской бомбежки. А усталый, с растрепанной прической, Аверелл на ходу застегивал фрак. Немедленно вслед за этим невинным происшествием Гарриман помог дочке и ее подруге Памеле снять на двоих лондонскую квартиру, что отлично маскировало его частые, якобы к дочери, визиты к Памеле. И эти визиты продолжались до самого отлета Гарримана в Москву2, куда его дочь Кэтлин прилетела с ним как корреспондентка Hearst’s International News Service и Newsweek Magazine.

Джон Рассел Дин – твердый орешек. В 47 лет генерал-майор и секретарь Объединенного комитета начальников штабов американской армии, известный своим невозмутимым характером и блестящими организационными способностями. Именно за эти качества Рузвельт выбрал его на должность руководителя американской Военной миссии, которая должна курировать все американские поставки по ленд-лизу и координировать все совместные боевые операции американских, британских и советских войск.

Едва гости ступили с трапа на землю, их ошеломил духовой оркестр. Он играл… «Интернационал»! Правда, этот гимн никто вслух не пел, но кто же не знает слов: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!» Американским гостям и без перевода было ясно, что обещали им хозяева СССР:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим, –

Кто был ничем, тот станет всем…

Лишь мы, работники всемирной

Великой армии труда,

Владеть землей имеем право,

Но паразиты – никогда!

Особенно «импонировали» эти слова миллионерам Халлу и Гарриману. Хотя виду они, конечно, не подавали, а стояли, замерев, с каменными лицами, что было хорошо видно кинооператору, снимавшему их крупным планом.

Правда, сразу за «Интернационалом» оркестр стал играть гимн США «Star-Spangled Banner», и гости, расслабившись и приложив правую руку к груди, мысленно пели: «Then conquer we must, when our cause it is just, / And this be our motto – «In God is our trust,» / And the star-spangled banner in triumph shall wave / O’er the land of the free and the home of the brave»3.

При этом и пожилые генералы, и их молодые помощники с любопытством присматривались к русским солдатам, парадной шеренгой застывшим у трапа. Так вот с кем они теперь союзники! Высоченные и скуластые мо?лодцы с автоматами на груди, в ладных шинелях, блестящих зеленых касках, начищенных сапогах и белоснежных перчатках. Медленно поворачивают головы, не отрывая взгляда от проходящих вдоль их строя иностранцев и пожирая глазами двадцатишестилетнюю Кэтлин Гарриман.

Дежурная речь Молотова: «Мы рады приветствовать на нашей земле наших друзей и союзников…» В августе 1939 года этими же словами Молотов встречал Риббентропа, чтобы подписать знаменитый договор о дружбе с Гитлером, договор, который позволил фюреру начать Вторую мировой войну.

Ответную речь Корделла Халла Молотову переводил личный переводчик Сталина Валентин Бережков: «Мы уверены, что совместными усилиями мы разгромим нашего общего врага…»

– Караул, направо! – зычно скомандовал командир кремлевской парадной роты. – Шагом марш!

Такого слаженного, с оттягом, прусского печатного шага никогда не видел ни один из прибывших американцев, даже генерал-майор Джон Дин. Подошвы начищенных сапог в унисон взлетали в воздух на стандартную высоту 30 сантиметров и единым ударом обрушивались на землю, как того требовал ритуал, усвоенный еще при императоре Павле. Затем хозяева подвели гостей к их посольским машинам – Халла и Гарримана к черному «линкольну» с двенадцатицилиндровым двигателем, Дина – к новенькому кремовому «бьюику».

Проводив глазами отчалившие в сторону Москвы машины и автобусы американского посольства, Молотов коротким кивком подозвал к себе одного из своих помощников и показал глазами на Б-24:

– Павел, нам нужны характеристики этой машины.

– Не беспокойтесь, Вячеслав Михайлович, – нагнулся к нему Павел Судоплатов, высокий стройный мужчина в штатской кожаной куртке, но с явно военной выправкой. – Видите наших техников, обслуживающих самолет? Они уже этим занимаются. Между прочим, это личный самолет Гарримана.

– Его собственный самолет? – не сдержал изумления Молотов.

А гости уже катили по Москве. Она встретила их хмуро – ни солнца, ни веселых лиц у прохожих, ни яркой рекламы. На Можайском шоссе, по которому немцев год назад удалось остановить всего в тридцати километрах от Москвы, еще стояли баррикады и противотанковые ежи, а также ящики с песком для тушения зажигательных бомб и зенитные орудия с женскими расчетами. Только ближе к центру все-таки появились люди: мужчины в военной форме, с портфелями на кожаных ремнях через плечо, спешили по своим делам, а женщины в куртках «хаки», ватных штанах и резиновых сапогах чинили трамвайные пути и засыпали песком воронки на мостовых. Стены большинства домов потрескались, штукатурка осыпалась, обнажив арматуру. Окна в домах и витрины магазинов забиты досками или заклеены старыми газетами, а у редких магазинов стоят длинные очереди пожилых людей. Все одеты кое-как, в заношенное и старое. Лица замкнутые и осунувшиеся, молодежи и детей нет вовсе. Все это угнетало новоприбывших и заставляло тревожно переглядываться. Правда, когда стали попадаться грузовые «студебеккеры», все оживились:

– Смотрите, наши грузовики!

– Но женщины за рулем…

На каком-то перекрестке черный раструб громкоговорителя на телеграфном столбе что-то вещал, а под столбом стояла небольшая толпа и слушала, задрав головы. Водитель автобуса тоже включил радио, русский диктор победным тоном сообщал что-то оптимистическое. Посольский переводчик капитан Генри Уэр сказал:

– Перевожу. Вчера на Украине советские войска вели упорные бои за город Мелитополь. Юго-восточнее города Кременчуга русские продвинулись вперед на семь километров. Севернее Киева они ведут бои на правом берегу реки Днепр. За семнадцатое октября на всех фронтах русские уничтожили сто семьдесят один немецкий танк, сбили сорок пять самолетов и уничтожили до двух тысяч гитлеровцев…

– Но они ничего не говорят о наших победах в Италии и в Африке, – заметил генерал Крист.

– Да, – подтвердил переводчик. – У Кремля очень странная манера. Мы союзники, воюем с немцами в Европе и в Африке, шлем сюда самолеты, танки, продукты, но своему народу русские об этом не говорят.

– It’s okay, – сказал генерал-майор Сидней Спалдинг. – Когда мы построим тут наши аэродромы и начнем долбать с них немцев, они не смогут скрыть это от народа…

Когда Аверелл Гарриман с дочкой Кэтлин вошли в «Спасо-хаус», резиденцию американских послов с 1934 года, Кэтлин воскликнула в ужасе:

– Oh, my God!

Действительно, состояние особняка было ужасным. На первом этаже большие витражные окна зала приемов разбиты со времен немецких бомбежек, стены облупилась, фрески и ампирная лепнина потолков потрескались, мебель сломана, крышка рояля пробита, и даже в апартаментах на втором этаже – собачий холод, отопление только примусами и буржуйками.