Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Неуютно жилось ему во Владимире. Ночами, неожиданно просыпаясь, слышал он во дворцовых переходах воровские, сторожкие шаги, чуть что – хватался за меч. Потому и молодую жену, дочь витебского князя Всеслава, держал подальше от себя, в Боголюбове.

Впервые не позвал он гостей к своей вечерней трапезе. Сам почти ничего не пил и не ел. Засунув ладони за пояс, долго ходил по длинным, натертым воском половицам. Думал. Вспоминал. И думы и воспоминания его были безрадостны.

Словно бурлящее сусло в кадушке, поднималась в нем извечная нелюбовь к Михалке. Давно ли Ярополк праздновал свою победу? И года не минуло с той поры, как Михалка, опозоренный, проезжал из Золотых ворот мимо Ярополкова войска... Ярополковы дружинники, набранные князем на буйном юге Руси, кричали и свистели ему вслед. Но Михалка ехал гордо, головы не склонял, и тогда еще почудилась Ярополку угроза в его необычном бегстве. Да и не бежал он вовсе. Не побежденным покидал Владимир. И Ярополк понимал: все еще только начинается, еще пересекутся их дорожки, еще померяются они силушкой во чистом поле.

Не развеселила его и присланная карлицей красавица Яхонта, дочь плененного булгарского князька. У Яхонты влажные черные глаза, острые груди под тонким белым шелком прямого платья... Пела Яхонта грустные булгарские песни, играла на бубне, танцевала перед Ярополком босая на ворсистом бухарском ковре.

Ластилась к нему Яхонта. Щечки ее пылали румян цем, острые груди прижимались к широкому Ярополкову плечу. Быстрым серебряным ручейком струился тихий ее голосок.

Но Ярополк нетерпеливым движением руки велел булгарке удалиться. Зачем карлица прислала Яхонту? Разве она не видит, что ему хочется побыть одному?

Сморщенное лицо Яворихи снова мелькнуло и исчезло в проеме двери. Ярополк поманил ее пальцем. Старуха вошла, волоча за собой тоненькую, усохшую ножку. Маленькие глазки ее нежно оглядывали Ярополка.

– Может, кваску изопьешь, свет мой, князюшко? – проворковала она и прильнула к его руке. – Аль дума какая тебя извела? Хмур ты и неласков – вон и Яхонту прогнал. Чем она тебе не угодила?

– Спасибо, Явориха, на добром слове,– сказал Ярополк.– И Яхонту ты не вини. А черные думы мои оттого, что холопы бунтуют, жгут боярские усадьбы, князя не чтут...

– А холопов-то плеточкой,– проворковала она.– А холопов-то огоньком, князюшко. Очи ясные им повыклевать вели, чтобы невзвидели свету божьего, не зарились на чужое добро...

Говоря так, карлица улыбалась, но улыбка ее была не доброй – волчьей пастью показался Ярополку Яворихин перекосившийся рог. Ознобом прошибло его всего, а все-таки подумалось: «Должно, права старая. Князю князево. А каменщикам за отступничество – лютая казнь». Карлице сказал:

– Умны твои речи...

– Вот и хорошо. Вот и ладно, князюшко,– пробормотала Явориха и, пятясь, исчезла за тоненько скрипнувшей дверью.

К утру Ярополк и телом окреп, и в мыслях своих утвердился. Разбудил его ранний петушиный крик.

– Явориха! – позвал Ярополк.

Карлица явилась сразу, словно проросла сквозь щели половиц. Увидев посвежевшего князя, как дите малое, обрадовалась, залопотала:

– Будто заново народился, князюшко. Лицом-то бел да румян. Хорошо, знать, спалось?

– Хорошо. А вели-ка подавать мне одежду праздничную. Да поди узнай, пришли ли бояре.

– Пришли, князюшко, пришли,– елейным голосом сказала Явориха.

– Тогда кличь их в горницу, да поживей. Совет держать буду.

Твердо надумал Ярополк – виновных карать без пощады. Карать, дабы смуту вывести во Владимире навсегда.

11

Пока шли по городу биричи и, ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на груди, сзывали горожан,на суд, в усадьбе спешно заканчивались последние приготовления.

Перед палатами расторопные плотники возвели помост, на котором должны были сидеть князь и бояре. Затянули его дорогими коврами, сверху, по коврам, расставили переметные скамьи с суконными полавочниками. Княжеское кресло, обшитое золотыми пластинами с вделанными в них дорогими каменьями, прямое, с массивными подлокотниками, установили в середине. Внизу, перед помостом, строились дружинники и пешцы – в боевом облачении, в бронях и при щитах.

Ярополк явился пред людьми в красном корзне, застегнутом на плече золотой запоной, в красных же сафьяновых сапогах с серебряными завитушками по голенищам, в пушистой собольей шапке с алым верхом.

Увидев князя, мужики поклонились ему, бабы торопливо перекрестили лбы – боялись матери да жены за своих непутевых сынов и мужей.

Ярополк опустился в кресло, бояре расселись на скамьях. Княжий тиун, стоя на приступке, чуть пониже помоста, утробным басом объявил:

– Яко князь повелит, тако и свершится. Милостию божьею начнем.

Князь кивнул. Тотчас же дружинники выхватили из группы мужиков, стоявших чуть поодаль, щуплого старикашку с грязной, в пролысинах, бородой, подвели к помосту. Старикашка крутил головой и шамкал что-то слюнявым мягким ртом. Упомоста его бросили на колени. Ярополк спросил, и в голосе его не слышалось угрозы:

– Скажи, в чем вина твоя, старче?

Старик, зябко поводя плечами, молчал. Тогда за него сказал вынырнувший из-за помоста видок – шустрый, длиннолицый, с набухшими кошелями под стригущими маленькими глазками:

– Бронник Кропило, князь. Украл боярского сокола, спрятал в избе под лавкой. А как пришли люди, облаял их негожими словами, поносил боярина и служек его...

Ярополк наклонился к сидящему рядом с ним Захарии:

– Что сказано об этом в «Русской правде», боярин?

Захария важно расправил бороду и, поднявшись со скамьи, протяжно возгласил на всю площадь:

– Сказано в «Русской правде»: «А оже украдуть чуж пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду три гривны».

– Да будет так,– сказал Ярополк.

По толпе прокатился гул: задвигались мужики, заохали, запричитали бабы.

– А покуда,– продолжал Ярополк,– взять Кропилу под стражу и бросить в поруб. А не найдет денег, отдать боярину в холопы, дабы честным трудом добывал себе спасение...

– Благодари князя,– толкнул Кропилу под бок придерживавший его дружинник.

Старик осел, ни слова не вымолвил, только губами пошевелил, пролопотал невнятное. По знаку тиуна его отволокли в сторону и бросили наземь.

К помосту подвели крепкого парня в посконной, с темными мокрыми пятнами на спине, рубахе. У парня – синий шрам поперек лица, лицо улыбчивое, лукавое. Прищуренный глаз подмигивал толпе.

– Пади! – багровея, приказал тиун.

Парень неохотно опустился на колени. Почесывая пятерней затылок, снизу вверх уставился на Ярополка. Глаза его все еще продолжали улыбаться, хотя лицо уже было серьезно. Ярополк нетерпеливо подстегнул тиуна взглядом.

– В чем вина твоя, раб? – спросил тиун.

– Не раб я, человек вольной,– ответил парень, трогая пальцами шрам.– Гончар я, а по прозванью Лука.

– Все мы княжьи люди,– поправил его Захария.

– Княжьи, да не рабы,– спокойно сказал Лука.

Весь напрягся Ярополк: вот оно! Склонившись вперед, неприязненно спросил:

– А скажи-ка, Лука, в чем обвиняет тебя мой тиун?

– Куру украл,– буркнул парень. Врал. Толпа сочувственно молчала.

Тиун сказал:

– Грабил боярские скотницы.

– Куру украл,– прикидываясь дурнем, тупо повторил парень.

Боярин Захария, не утерпев, ударил посохом о помост.

– Пил мед из боярских медуш,– бесстрастно продолжал тиун,– бесчинствовал с иными холопами на боярском дворе – взламывал одрины и творил разбой.

– Куру украл,– снова проговорил гончар и повел на тиуна свирепым взглядом.

– Видок есть? – спросил князь.

В толпе молчали. Тогда Ярополк обратился к Захарии:

– А что сказано об этом в «Русской правде»?

Багровый от сдерживаемого гнева, боярин сказал:

– Ежели нет видка, то испытать железом.

Князь кивнул. Гончар, сильно побледнев, став почти белым, заметался в руках крепко державших его дружинников. В горнце неподалеку от помоста малиновым цветом светился на углях раскаленный железный брус.

– Куру украл, княже!.. Куру я украл! – взбадривал себя отчаянным криком парень.

Отроки сорвали с него кафтан, оголили по локоть правую руку. Притихшая толпа подалась вперед, и вдруг забился в перегретом воздухе истошный бабий крик:

– Люди добрые! Да какой же он гончар – без руки-то?!

– Отпустите Луку!..

– Цыц вы,– пригрозил тиун,– али сами погреться захотели?..

Стихло на площади. Из горнца выхватили клещами брус и сунули парню в руку. Сжав ладонь, Лука сделал несколько шагов и упал. Дружинники натянули ему на обожженную руку мешок, наложили восковую печать.

Тиун протяжно произнес:

– Сроку тебе, раб божий Лука, три дни. Ежели через три дни рука заживет, значит, ты не виновен – отпустим с миром. Ежели не заживет, то вина твоя доказана. А покуда, дабы не сбежал, взять того гончара Луку под стражу и бросить в поруб...

Следующим подвели к помосту тщедушного мужичка

со сползающими с тощих бедер латаными портками. Он поддерживал их левой рукой, а правой поминутно крестился, кладя частые поклоны то князю с боярами, то согнанной перед теремом толпе.

Позади него шли трое мужиков со степенными, исполненными достоинства лицами. В руках у них были серебряные сосуды, чаши и зеленая бархатная скатерть.

– Кто есть такой? – спросил тиун.

– Гришка, кожемяка я,– неохотно ответил мужик и опять перекрестился.

– Вор?!

– Не,– мужик с тревогой поглядел на князя, перевел взгляд на Захарию.– Мы с боярином теперича квиты. Лонись сапоги я ему шил, яловые да сафьяновые, да дочери шубу на лисьем меху... Денег за то боярин мне не платил.

– Чего мелешь, дурак?! – рассердился тиун.– А видки что говорят? А это что?!

Он ткнул рукой в сторону переминавшихся с ноги на ногу мужиков.

– Так то, батюшка, лишь половина долгу боярского будет,– растерянно проговорил кожемяка.– Я ведь без умыслу... А ежели и взял, то самую малость...

– Какую же малость?! – позеленел Захария. Вскочив с лавки, затопал ногами.– Аль управы нету на татей?..

– Не тать я,– с обидой возразил кожемяка.

– Садись, боярин,– приказал Захарии Ярополк.– Дело для меня ясное.

– Наказуй, князь по справедливости,– упавшим голосом попросил Гришка.

Князь кивнул ему, усмехнувшись.

– Княж суд всегда справедлив,– ударил тиун кожемяку по загривку.

– Зачти-ко, боярин,– молвил Ярополк.

Захария встал, неторопливо разгладил бороду и громко зачитал:

– А оже крадеть любо конь, любо волы, то гривну... Оже убьють огнищанина у клети, то убити в пса место...

– Да я же не убивал, боярин... Я же долг свой...– растерянно забормотал кожемяка, выслушав приговор.– Не я твово огнищанина порешил, не я...

– Он убил, боярин, он,– подтвердил один из мужиков, тот, что держал зеленую скатерть.

– Вот и видок показывает,– сказал Ярополк.– В поруб его да под замок.

Пока суд да расправа, время шло быстро. Солнце поднялось высоко, стало припекать. Жарко сделалось на помосте. Князь вытирал платком вспотевшее лицо, рассеянно прислушивался к выкрикиваемым тиуном приговорам. В полдень, когда у собора ударили в било, Ярополк встал, широко перекрестился на золотой купол Успения божьей матери и поднялся в терем. Бояре последовали за ним.

В сенях были накрыты столы, расторопные чашники обносили разомлевших гостей клубничным квасом и медом. До утра долетали из терема пьяные крики. А князь все был ненасытен. Хоть и пил больше всех, но не пьянел. Сроду с ним такого не бывало.

Потом карлица привела к Ярополку Яхонту. Он жарко ласкал ее, слушал заунывные песни, дарил ей перстни с драгоценными камнями и золотые колты. А когда рассвело, выгнал и повелел привести свою любимую волчицу – серую, с дымчатым густым загривком. Он гладил ее, кормил сырым мясом и шептал ей, как наложнице, ласковые слова.

Все-таки одолели Ярополка в ту ночь коварные фряжские вина. Охмелев, он рубил мечом столы и топтал шелковые покрывала. Прислушиваясь к его неистовому буйству, трепетно крестилась Явориха. Сердце замирало у карлицы, беспокоилась она за своего любимца. Совсем помутился у молодого князя рассудок...

12

А Давыдка с Володарем второй уже день скакали с письмом от владимирских ремесленников к Михалке и Всеволоду. Загнали коней, сами валились с ног от усталости. Только к вечеру добрались до Москвы. Деревянные рубленые стены, ров, заросший травой, в золотистой смоле новые дубовые ворота. Вот оно – Кучково осиное гнездо.

Давыдка рукоятью меча постучался в гулкие полотна:

– Эй, кто там живой!

В оконце башенки показалось хмурое лицо воротника:

– Кого леший принес?

– Отворяй... Аль ослеп – боголюбовские мы. От самого князя гонцы.

Впустив их, воротник объяснил, как найти огнищанина:

– Вторая изба по правую руку от церкви его и будет...

– Сыщем.

Огнищанина подняли с постели. Он вышел на крыльцо в сорочке и нижних – холодных – штанах, близоруко вглядываясь в темноту, поинтересовался, кто такие.

– Не узнаешь, Петрята,– сказал Давыдка.– Лонись у тебя с покойным князем Андреем бывали. Пировали в твоей избе... Лося тебе в подарок оставили, обещали еще наведаться.

Огнищанин засуетился, спустившись с крылечка, взял Давыдкова жеребца под уздцы.

– Да что же ты, батюшка, сразу-то не назвался? Милости просим. Дорогому гостю мы завсегда рады,– забормотал Петрята.– Милости просим...

Забегая вперед, провел гостей в горницу, истошным криком всполошил всю избу:

– Меланья!.. Параська!..

Из светелки спустились две пышнотелые девки в длинных, до пят, рубахах, с заспанными, отекшими лицами, уставились на незнакомых мужиков. Огнищанин велел им разжигать печь, а сам стал одеваться, натянул поверх исподнего кафтан с длинными сбористыми рукавами, на кафтан – парчовую ферязь.

Изба у огнищанина, хоть и жил не бедно, была небольшая; в углу стоял ткацкий станок – две рагули с поперечиной; ремизки и бедро подвешены к широкой балке. На лавке рядом со станком лежала льняная пряжа, здесь же – кусок уже готовой усцинки.

Володарь сел на лавку, с облегчением вытянул уставшие от длительной езды ноги. Давыдка, разминаясь, прохаживался по избе.

Не ежедень заглядывали в Москву именитые гости: это в последнее время зачастили, а раньше по году и по два – ни души. Разве забредут только страннички да скоморохи с медведем... Сонно жили в Москве, глухо. Потому и радовались любому заезжему человеку.

За ужином Петрята повел осторожный разговор. Осведомился о князьях, о знакомых боярах. Вкрадчивым голосом поддакивал, выведывал, что было нужно, мотал на ус. Захмелев, Володарь перестал таиться, сказал, что путь у них долгий – едут они в Чернигов к Михалке и Всеволоду.

Услышав это, огнищанин осунулся, закивал продолговатым голым черепом, заохал, кликнул Меланью – велел нести еще меду. Похвалился:

– Медок-то у меня на перце.

Меланья вернулась из погреба с большим пузатым жбаном в руках. Поставила жбан посреди стола. Ушла не сразу, замешкалась, мягким боком коснувшись Давыдки.

Пригляделся Давыдка к Меланье – и кругла, и румяна, и глаза озорные, зовущие. Петрята заметил это, сердито цыкнул на дочь. Меланья зарделась. Давыдка, ничуть не смущаясь, сказал:

– Коли хозяйка за столом, и меды слаще.

– Девка она, не хозяйка,– пробурчал огнищанин.– Ступай, ступай! – прикрикнул он и замахнулся широкой ладонью, чтобы ударить Меланью по мягкому месту.

Давыдка перехватил его руку, пригнул к столу.

– Девку не тронь,– пригрозил он,– Коли по сердцу она мне, не ее вина.

Уходя, Меланья посмотрела на него благодарным взглядом.

Уставшие с дороги Давыдка и Володарь скоро захмелели и задремали, прикорнув на лавке. Петрята тихонько, на цыпочках, вышел во двор, прокрался к соседней избе, стукнул в оконце. Выглянувшей на стук бородатой харе прошептал:

– Батюшко боярин, они!..

В избе загремели засовы, из открытой двери дохнуло теплым запахом свежего хлеба. Огнищанин нырнул в темноту, ощупью пробрался через сени, ввалился в горенку, слабо освещенную двумя свечами, воткнутыми прямо в столешницу, в расплавленную лужицу желтого воска. Боярин Городец, длинный, тощий, без штанов, в распахнутой однорядке, наброшенной на голое волосатое тело, спросил огнищанина:

– Спят ли?

– Спят,– заверил Петрята. Не сдерживая ликованья, добавил: – Я сразу смекнул... В Чернигов, говорят... Говорят, ко князю Михалке... Хе-хе.

– Они,– кивнул Городец.

Огнищанин закудахтал как курица, взмахивая просторными полами ферязи.

Боярин разбудил дремавших на полу дружинников. Сам натянул на себя подбронник, поверх подбронника – кольчугу, а уж на кольчугу однорядку, схваченную в запястье шерстяными браслетами. Перепоясался мечом.

– Веди!

Давыдка и Володарь, вконец разморившись, не слышали шума. Дружинники набросились на них, повалили, сонных, на пол, стали вязать. И пяти минут не прошло, как оба гонца, крепко скрученные веревками, были снова усажены на лавку. Давыдка ругался, Володарь зловеще молчал.

– Ну, погоди,– мрачно пообещал Давыдка огнищанину.– Ужо доберусь до тебя, поблагодарствую за меды.

– Не пужай, сокол, коль крылья подрезаны,– оборвал его Городец,– И ты, старче, не боись.Заутра отволокем молодцев во Владимир. Обидчиков да татей князь наш Ярополк не медом, чай, жалует.

– Горек и твой мед, Петрята,– сказал Володарь.

– С перчиком, с перчиком,– закудахтал огнищанин, захлебываясь смехом.

Городец деловито приказал:

– Ведите их в подпол. Да сторожите крепко.

Давыдку и Володаря подняли с лавки; подталкивая рукоятями мечей, вывели в сени, открыли яму, столкнули вниз.

В подполе было пыльно и зябко. В темноте скреблись мыши, пахло дрожжами и солодом. Дружинники посмеивались, стоя наверху:

– Мед-от весь не выпейте, нам оставьте.

– Оставим,– пообещал Давыдка.– Ишшо похмелитесь.

Подпол был заставлен кадями и бочками. В углу была свалена репа.

Володарь спросил:

– Нешто и впрямь заворотят?

– Заворотят,– сказал Давыдка.– Вдругорядь из княжеского поруба неуйти. Нынчеуж как зол на меня Захария...

Ночь тянулась долго. Ни Давыдка, ни Володарь не сомкнули глаз. Выпитый с вечера мед перебродил, под сердцем, будто кол, стояла тревога. Эк оно! Беда что вода: нечаянно во двор приходит.

– Ты моей оплошки во грех не вмени,– сказал Володарь.– Достается сычке от своего язычка.

– Не язык тому виной, а лихие люди,– ответил Давыдка.– Лапти-то мы сплели, а концы не схоронили...

Стали они думать, как выбраться из подпола. Пробовали веревки перетереть о железные ободья кадушек. Перетереть не перетерли, только измучались. Однако молоды они были, долго отчаиваться не могли. Сморил их предутренний крепкий сон.

Проснулся Давыдка от свежего ветерка, подувшего по низу подпола. За бочками в дальнем углу, где была свалена репа, забрезжила светлая полоска. Быстрый шепот согнал остатки сна:

– Дяденьки, где вы?..

– Меланьюшка,– угадав по голосу, позвал Давыдка.

Девушка, все в той же белой рубашке до пят, склонилась над Давыдкой. Володарь тоже проснулся, зашевелился возле кадушек.

– Ты как сюда попала? – спрашивал Давыдка, пока Меланья, встав на колени, зубами распутывала узлы.

– Оконце здесь на зиму было прикрыто. Бегите, дяденьки. Отец мой – зверь. За что же душу невинную губить? Ох, бегите, худо будет мне!

– Да как же ты? Да что же это...– обнял ее Давыдка. От Меланьи терпко попахивало теплой постелью и лесными травами.

– Бегите, бегите, дяденьки,– поддаваясь Давыдкиной ласке и отталкивая его, снова прошептала Меланья,– Люб ты мне, сокол, так ли люб!..

– Бежим вместе!

– Не могу... А вернешься ли?

– Вернусь,– он схватил ее за руку, прижал к груди..

– Беги, миленький, поспешай...– задохнулась Меланья.

Давыдка с трудом продрался через тесный лаз, помог выбраться Володарю. Темно еще было на воле, но за гребнем частокола занималась голубая полоска рассвета.

Беглецы перебрались через городницу и побежали к реке. Здесь, в затишке, у глухо ударявшей в пологий берег реки, стояли на приколе лодки. Володарь отвязал конец. Давыдка оттолкнул лодку и прыгнул на корму. Упали на воду, изогнулись весла. Володарь, подымая брызги, налегал на них что было сил.

Выбравшись на быстрину, лодка поплыла по течению. Скоро Москва скрылась из виду. Подул свежак... По левому берегу реки кудрявился низкорослый кустарник, прорезанный тихими заводями, по правую щетинился чужой, неприветливый лес.

Когда беглецы свернули к берегу, втащили лодку в кусты и забросали ее речным мусором, уже совсем рассвело. На огнищанском дворе, поди, хватились пленников. Скачут по дорогам всадники, останавливают мужиков, расспрашивают баб – не видали ли кого, не проезжал ли кто от Москвы к Чернигову.

Радовались Давыдка с Володарем, добром поминали Меланьюшку. Долго шли они по лесу, держась реки; за полдень почувствовали сильный голод.

Беглецы приуныли, глядя по сторонам: ни души вокруг, ни жилья. На исходе дня ветерок пригнал едва ощутимый запах дыма. Володарь поднялся на взлобок, поманил за собой Давыдку.

Внизу виднелась небольшая деревушка. Крайние избы стояли у воды, на плоту копошились бабы. За речной петлей курился голубоватый туманец. Солнце уже склонилось за лесок, на деревню быстро налетали сумерки.

Володарь с Давыдкой сошли с холма и по мягкой тропинке, протоптанной скотом, выбрались на дорогу. У крайней избы мужик в засученных по колено портах месил босыми ногами глину. Время от времени он нагибался, нащупывал в глине ссохшиеся куски или щепки и отбрасывал их на дорогу. Рубаха, мокрая от пота, лепилась к тощей спине мужика, крупные капли стекали по его лицу.

Давыдка сказал:

– Бог в помощь!

Мужик молча задержал на нем взгляд и, не ответив, все так же старательно продолжал месить глину.

Возле трухлявого, проросшего зеленью сруба жарко горел горн. На земле стояло несколько готовых горшков; за срубом слышалось постукиванье гончарного круга.

Мужик помял глину рукой, выбрался из ямы. Не спеша подошел к воде, обмыл ноги и, вернувшись, пошуровал в горне угли. Убедившись, что горн прокалился, позвал хрипловатым голосом:

– Антип!

Постукиванье гончарного круга прекратилось, и из-за сруба вышел второй мужик. Вычесывая из бороды пятерней катышки глины, он кивнул незнакомцам.

– Антип,– сказал гончар, словно они были одни,– давеча дружинники наведывались, с тобой говорили. Аль спрашивали кого?

Антип скосил взгляд на незнакомцев, шмыгнул и провел пальцем под носом.

– Да вот сказывали, два татя утекли. Ежели что, донести старосте...

– А ты?

– А я што? У меня своя назола...

Гончар, тот, что месил глину, поддернул порты, крякнул и побрел в избу. Антип тоже не стал ждать и неторопливо последовал за ним.

Темнело быстро. Противоположный берег сначала сумеречно засинел, потом скрылся во мгле. Давыдка поглядел-поглядел себе под ноги – и шагнул к избе. Дверь поддалась легко, в избе плавал сизый дымок. Лучина бросала скудный свет на пол, на стены, уставленные горшками. Горшки громоздились повсюду – пузатые, продолговатые; маленькие – для похлебки и большие – для хранения вина. На столе, за которым, сгорбившись, сидели мужики, лежали глиняные свистульки в виде птичек, затейливые игрушки: лошадки с изогнутыми, как у лебедушек, шеями, овцы с закрученными в колесо рогами.

Увидев Давыдку, мужики переглянулись, и гончар сказал:

– Что там, входи. Неча попусту таиться.

– Кличь дружка-то,– добавил Антип и снова провел пальцем под носом.

Когда вошел Володарь, мужики подвинулись, освобождая гостям место на переметной скамье. Рассевшись, помолчали; прислушивались, как потрескивает лучина, а в низкой печи гудит под ободами упругое пламя.

– Будем вечерять,– сказал наконец гончар, и Антип,словно обрадовавшись поданному знаку, засуетился, выскочил за дверь.

Вернулся он с ковригой хлеба и четырьмя глубокими мисками. Поставил миски на сбитый из толстых досок стол, взяв ухват, вытащил клокочущий под глиняной закопченной крышкой горшок. Смешливо сморщив нос, вдохнул в себя парок, пошутил:

– Ушица на славу!

Поставил горшок на стол среди свистулек и глиняных лошадок, сбросил крышку. Давыдка сглотнул слюну, заворочался на скамье. Гончар сказал:

– Не томи, Антип, гости проголодались...

Приглядевшись, Давыдка заметил, что у гончара не такое уж и хмурое лицо, да и не стар он совсем, хотя щеки его и лоб, коричневый от загара, избороздили тонкие морщинки. Под густыми выцветшими бровями поблескивали совсем еще молодые серые глаза.

Антип обхватил пышущий жаром горшок полами рубахи, разлил в миски хлебово, потом большой деревянной ложкой выскреб гущу. Ели, как работали, не торопясь, обстоятельно.

Когда управились с ухой, Антип достал из печи рыбу с репой. Напоследок налил всем в пузатые, с ногтевым узором кружки золотистого квасу.

Наевшись, мужики помолились на образа. Антип, почесывая затылок, поманил гостей из избы, подвел к темнеющей у воды житие. Указал место в углу:

– Спите.

Житня была собрана наскоро, сквозь щели в стенах и в крыше виднелось усыпанное звездами небо. Давыдка и Володарь на ощупь пробрались в указанное мужиком место. Под ногами похрустывала солома; в углу она была сметана в невысокую копешку. Беглецы легли, прислушались к шороху воды за стеной, к шелесту пробегающего по верхушкам деревьев ветра.

Тревожно было у них на душе. Думалось разное.

– Далеко ли уйдем без коней? – сказал Володарь, уминая солому.

– Где ни будет, а от наших рук не отбудет,– отозвался Давыдка. Но и он понимал, что путь до Чернигова и опасен и долог. Пешком добираться и думать нечего. А добыть коней не просто. Разве только отбить у кого. На дороге разный встречается люд. Можно и рискнуть.

13

Антонина скользила по избе неслышно, на отца поглядывала с беспокойством. Вот уже третий день Левонтий словно не в себе – огруз, ослаб, сидит на лавке, вздрагивает от каждого стука. Догадывалась Антонина об отцовой беде, знала – пошло это со дня Ярополкова судилища, как бояре стали кичиться, расправившись с мужиками. Нет-нет и теперь сведут кого на княжий двор, а там и концы в воду. Но Левонтия брать не решались – был у князя Микулица, пригрозил страшным судом. Не суда испугался Ярополк – испугался самого протопопа: ударит протопоп в било, соберет народ, далеко ли и до беды?! Зато многих других людишек побросали бояре в ямы, немало сирот пустили по белу свету. Вот и Левонтий взял к себе в дом востроглазого пострела Маркуху – сына осужденного Ярополком кожемяки Гришки. А еще знала Антонина: живет на задах в бане камнесечец Никитка. Носила она ему еду по утрам, любовалась, пока он ел,– красив и молод, в талии узок, глаза ясные, девичьи...

Иногда Никитка пел. Антонина любила слушать его песни. Сядет, бывало, на лавку, замрет.

А мы свою масленицу провожали,

Тяжко, важко да по ней вздыхали:

«А маслена, маслена, воротися,

До самого велика дня протянися!» —

пел Никитка.

Но случались дни, когда из него и слова не вытянешь. Нахмурится, нахохлится, глядит на Антонину и не видит – должно, вспоминает свою голубоглазую Аленку...

Завидовала Антонина подружке, по-девичьи мечтала: вот и ей бы сыскать такого жениха. Но против воли своей возвращалась мыслями к Никитке. Пугалась – неужто полюбился он ей, неужто позарилась она на чужое счастье?!

От верных людей узнал Левонтий обо всем, что стряслось в Суздале. Но Никитке не рассказывал – все берег его. Успокаивал: поутихнет во Владимире, можно будет и в Суздаль наведаться, поискать Аленку. А покуда – ни шагу с моего двора.

Чаще других бывал у Никитки маленький Маркуха,– нравилось мальчонке смотреть, как из обыкновенной баклушки получались под руками мастера всякие диковинные штуки – игрушечные долбленки и струги, украшенные резьбой, совсем как настоящие: с мачтами и ветрилами. Однажды Никитка вырезал из целого куска дерева Золотые ворота. Увидев их, Маркуха заплясал от удивления – такие хорошие получились ворота: с открывающимися створами, со зверушками на полотнах и продолговатыми бойницами. А еще Никитка вырезал маленького человечка с продолговатой головой и крючковатым носом. Он посадил человечка в проем ворот, и Маркуха сразу признал в нем воротника Кузьму – того самого Кузьму, которого так не любили посадские мальчишки. Кузьма не пропускал их в город, каждый раз норовил ударить копьем по заду. У него была толстая и такая же злая, как и сам воротник, жена Феклуша. Однажды, когда Кузьма подремывал у ворот, Маркуха запустил ему за шиворот ужа. Вот где была потеха!.. Перепуганный Кузьма кликнул жену. Пришла Феклуша, сунула руку мужику под зипун, да и осела без дыхания. Едва выходили бабу. А Кузьма с той поры пуще прежнего возненавидел посадских ребятишек...

Но больше всего из Никиткиных игрушек нравились Маркухе плотники с широкими топорами в руках. Плотники сидели верхом на бревне, а когда Маркуха дергал за планочки, размахивали топорами.

Кожемякин сын был пронырлив, поспевал всюду. Из города приносил разные слухи:

– Боярин Агапий новый терем строит...

– Седни в соборе гости подрались...

Левонтий строго-настрого наказывал Маркухе:

– То, что Никитку у меня видал, никому ни слова. Скажешь с уха на ухо – узнают с угла на угол. Ровно всему свету разблаговестил...

– Не все у меня скоки да голки,– по-взрослому важно отвечал Маркуха.– Не маленькой...

– Да ты не серчай,– обнимал его камнесечец.

Маркуха убегал на улицу, толкался среди пестрой толпы, заглядывал к гончарам и кожевникам. Бывал и у златокузнецов. Больше всех по душе ему пришелся старый мастер Фотей. Фотея хорошо знали не только во Владимире и Суздале, слава его доходила аж до самого Новгорода. Князь Андрей наградил умельца золотой ящеркой за искусную и тонкую работу: сделал Фотей ожерелье для княгини – такое ожерелье, что и у греков поискать.

В мастерской златокузнеца не горели жаркие горны, не кипело железо, не гремели тяжелые молоты на наковальне. Небольшой верстак Фотея стоял у самого окна: вместо огромного горна теплилась в хибарке маленькая печь; в тигле, напоминающем горшочек для ухи, плавилось серебро и золото. Сидел Фотей, сгорбившись, за верстаком, часто-часто постукивал молоточком по наковаленке, вкрапливал голубые глазки в драгоценные пластинки, узеньким долотом выбивал узоры по серебру – затейливых птиц и невиданных зверушек. Интересная была у Фотея работа. Жмурясь от восхищения, смотрел Маркуха на кольца, серьги, пряжки и кубки, расставленные по полочкам в мастерской. Смотрел и дивился – а все человек!

– Скучен день до вечера, коли делать нечего,– смеялся Фотей.

Маркуха ничего еще не умеет, разве только мастерить свистульки из ивовых прутиков. Но научиться хотелось всему – и кожу мять, и горшки лепить, и мечи ковать, и высекать из камня людей и птиц, как это делает дедушка Левонтий.

Чуя Маркухину тягу к мастерству, отыскал Никитка за баней надранные трубки липовой коры – Левонтий хотел сделать из них Антонине цевки для ткацкого станка, да так и не удосужился,– размочил трубки в воде, снял верхний слой, а луб нарезал неширокими лентами.

– Будем лапти плесть,– сказал он Маркухе,– вона твои-то как прохудились.

Назад к карточке книги " Богатырское поле"