Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Ярополк, струсив, хотел бежать – а кто предостерег его от опрометчивого шага? Кто внушил.ему веру и укрепил его слабую руку? Опять же он, Добрыня. Это по его, Добрыниному, наущению собрались в Переяславле владимирские и суздальские бояре, стали звать верных людей, собирать войско...

Добрыня поднялся с лавки, неторопливо подошел к оконцу, отволокнул его – и замер: вот она перед ним, земля ростовская, отцова, и дедова, и прадедова. За сверкающими верхами собора, за крутыми крышами теремов и крепостным частоколом лежало на зеленой скатерти лугов Неро-озеро – будто блюдо в оправе из драгоценных каменьев. Под знойным солнцем обвяли белые паруса лодии, на пристани – ни души. Безлюдье на улицах, во дворах, только нежатся в горячей пыли полусонные куры да где-то протяжно скрипит старый колодезный ворот...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Давыдка проснулся рано – от пронзительного крика первых петухов. За низким оконцем в горнице, где с вечера постелила ему сестра Аленка, чуть брезжил рассвет. У печи гремела горшками мать. Яркое пламя освещало ее изъеденное глубокими морщинами продолговатое лицо. Она прищуривала слезящиеся глаза, постукивала кочергой по розовым уголькам, резво выпрыгивавшим через очелок ей под босые ноги, бормотала что-то беззубым, шамкающим ртом. В горнице разливался запах пареной репы и свежего духовитого хлеба.

Давыдка потянулся, сбросил с лавки босые ноги. Пол был чистым, белые, выскобленные доски приятно отдавали прохладой. Прохлада таилась в углах горницы, за иконами, перед которыми спокойно тлел огонек лампады; только от печи несло жаром, красные бесы суетились и потрескивали под сводом, с глухим уханьем ударялись в низкие обороты... Услышав позади себя шорох, мать обернулась.

– Поспал бы еще, сынок. Притомился, поди,– сказала она ласково и подправила на голове подаренный сыном расписной плат.

Вчера Давыдка испытывал к матери только нежность – сегодня он обратил внимание на ее усталую согбенную спину, на руки в синих узловатых желваках, на обвисшую, будто пергаментную кожу щек – и пронзительная жалость охватила его. Там, во Владимире, в княжеской дружине; он давно уже отошел от нехитрого деревенского житья. А если и случалось наведываться в село, взимать дань или усмирять мужиков, то это никак не связывалось с родным Заборьем, словно лежало оно совсем на другом конце земли, за темными лесами, за топкими лешачьими болотами.

А ведь Заборье ничем не отличалось от других таких же сел, утративших былую волю и незаметно, исподволь, подпавших под боярскую алчную десницу.

Давыдка вышел во двор, умылся колодезной водой из осиновой долбянки. Утро было росным, свежим, от поречья подымались длинные космы тумана. Наскоро утерев лицо и грудь мягким убрусом, Давыдка вернулся в горницу и сел в задний угол на лавку-коник. Здесь уже дожидалось его в глиняном горшке густое варево с лесными душистыми травами.

Давыдка был здоров, в плечах широк, розовощек и голубоглаз. И до еды великий охотник. Поэтому и опростал горшок в одну минуту и принялся за ветряную рыбу, которую любил еще с детства, когда с отцом, бывало, уходил на Клязьму ставить сети.

Отца давно уже нет в живых, да и мать плоха. А от сына, хоть он и в милостниках у князя Андрея, какая нынче подмога? Все больше в походах, некогда добро собирать. И давнего долга с матери и сестры не снимет боярин Захария; он ведь как глядит – ему бы и соседнюю общину прибрать к рукам.

А вот и Аленка. Хороша у Давыдки сестра – одно загляденье. Глаза, как у всех в отцовом роду, голубые, лицо смуглое, золотые волосы собраны в косу. Вошла в горницу и прямо от двери – к Давыдке:

– Проснулся, брате?

– А ты уж наработалась?

– Да вот веничков принесла, повесила, чтобы пообвяли...

Оглядев по-хозяйски стол, Аленка вдруг спохватилась:

– Ой, да что же это ты, мама, братику меду не подала?

– А и правда, запамятовала, старая,– засуетилась мать.– Медку-то отведай, сынок.

– Сама варила,– похвасталась Аленка, наливая Давыдке густого настоя в деревянную кружку, расписанную желтыми и красными петухами.

Давыдка выпил – понравилось. Аленка налила еще.

– А хмельно-ой,– похвалил Давыдка, рукавом вытирая губы.

Конечно, в походах и на пирах у князя Андрея доводилось ему пивать не только меды, а и заморские вина. Но этот напиток, Давыдка знал, Аленка готовила специально для него: хоть и не ведала, что так скоро, но верила – приедет, обрадовать хотела, побаловать засидевшегося в городских теремах важного братца.

– Ты бы на люди вышел, поглядел, что да так,– посоветовала Аленка, когда Давыдка управился с медом.

– Что верно, то верно,– согласился он и, поблагодарив мать и сестру за угощение, вышел из избы.

На огородах, за лозняковыми плетнями, потемневшими за зиму, бабы, пестрея платочками, копошились на черных грядках. Самое время высаживать огурцы – на Фалалея-огуречника: земля набрякла, вобрала в себя и влаги, и солнца – за полдень будто дышит, легким паром струит над зелеными сочными травами прелый воздух, горько пахнущий перегноем и – сладко – лесными ландышами. Пройдет Фалалей – там и Аленин день, ранние льны да поздние овсы. Много работы в поле – знай подтягивай поясок потуже, не зевай: лето пролежишь – зимой с сумой побежишь.

За деревней от двух кряжистых сосен юрко сбегала к речке узенькая тропинка: то в кусты нырнет, то снова вывьется на взлобок. С пригорка да в низинку, из низинки снова на пригорок – упиралась тропинка в прокопченный, рубленный в обло сруб под прохудившейся, застланной щепью крышей.

Хорошо помнил Давыдка и эту тропинку, и этот дуб, миновать который никак нельзя было, если надумал податься в Клязьминскую пойму – на песчаном ли откосе полежать, половить ли раков у берегов серповидных стариц, которых у Заборья – три. Не пройти, никак не пройти мимо кузни дядьки Михея, мимо груды железа, сваленной у входа, в которой и зазубренные, поеденные ржавчиной мечи, и кинжалы, и побуревшие наконечники от копий... Все это когда-то грозное оружие властно тянуло к себе мальчишек со всей деревни, и Давыдка не раз с сердечным трепетом вытаскивал из кучи какой-нибудь длинный меч с крестообразной рукоятью. Дядька Михей, в старом кожаном переднике, с сыромятным ремешком, перехватившим на измазанном копотью лбу рассыпающиеся русые волосы, только посмеивался да приговаривал, вытирая ветошью сильные, большие руки:

– Айда молодцы-удальцы! Учитесь ратному делу.

Подручным у дядьки Михея в те поры уже был ухва тистыймладший сын его Мокей. Старшего-то, Кузьму, в Диком поле порубили половцы, а Мокей всего на два года был повзрослее Давыдки, но тогда еще управлялся с горном и с молотком. Парень был такой же – мослатый, как и отец, походка в развалочку, добродушная усмешечка в уголках толстых губ. Только чернявый – в кого и удался?..

«Повидаю-ка дядьку Михея»,– подумал Давыдка и сошел, минуя зеленя, с холма. Издалека услышал он посапывание мехов, незлобивое гудение разогретого пламенем воздуха. Иногда позвякивали ретивые молоточки да тяжко, будто с ленцой, ухал большой Михеев молот. Давыдка хорошо помнил этот молот – сколько раз, бывало, стоял он в дверях кузни и, замирая от восторга, смотрел, как под его ударами простая, раскаленная докрасна металлическая плашка превращается в ладный обоюдоострый меч. Дядька Михей пристукивал по плашке молоточком, указывая, куда ударять, а Мокей со зверским лицом, на котором, совсем как у половецкого конника, сверкали зубы да белки вытаращенных глаз, бил тяжким молотом так, что по кузне во все стороны разлетались огненные живцы окалины. Он резко выдыхал при каждом ударе, а подымая молот, громко хватал воздух разинутым, дергающимся ртом.

Но не увидел. Давыдка в кузне дядьку Михея. Незнакомый парень, стрельнув в него озорными глазами, подхватил клещами только что откованное орало и сунул его в широкий бочонок с водой. Вода в бочонке зашипела, забурлила, ударила в лицо пареньку столбом белого пара. Паренек отбросил клещи и, улыбаясь, провел тылом ладони по мокрому от пота лбу.

– Поклон добрым людям,– сказал Давыдка, всматриваясь в полутьму кузни, где, ему показалось, был еще кто-то. Пламя, облизывая края горна, жаром обдавало щеки. Из глубины выдвинулось широкое плечо, сверкнули и погасли знакомые половецкие зрачки.

– Спасибо на слове...

– Мокеюшка,– подался вперед Давыдка, радуясь кузнецу, будто родному.– А дядька Михей? Не видать что-то дядьки Михея...

– Дедушка Михей преставился под Василия-капельника,– с любопытством заглядывая в лицо Давыдке, прострекотал подручный и прыгнул от тяжелой руки молчаливого Мокея в дальний угол кузни.

– Преставился, значит,– растерянно повторил Давыдка и перекрестился.– Царствие ему небесное...

Мокей бросил на груду железа молот; склонившись над бочонком, неторопливо умыл лицо.

На воле, на ярком дневном свету, старый приятель уже не казался Давыдке таким большим и сильным, как в кузне у своего красного горна. Глубокие складки залегли в уголках Мокеева смешливого рта.

– Совсем пригорюнился ты, Мокеюшка,– первым нарушил долгое молчание Давыдка.– Сказал бы что... Поди, целый век не виделись.

– Век-то век, да моя ли вина? – усмехнулся кузнец.– Сам, чай, дорогу к нам позабыл... Ну а нынче – отдохнуть приехал али переждать смуту?

Давно ожидал Давыдка этого вопроса. Не единожды сам себя спрашивал, а ответа не находил.

– Про то не говори,– сердито пробормотал он.

– Ладно,– сказал кузнец, разглядывая дружинника.– Видать, и вам не шибко сладко, на княжеских-то хлебах...

– Дядя Мокей! – крикнул от кузни мальчонка-подручный, кузнецов юнота.– Крицы-то нам не хватит. Как быть?

– Задувай домницу,– распорядился кузнец.

Давыдке показалось, что он вздохнул с облегчением —

неладный пошел у них разговор. А юнота помог, отвлек от ненужного спора.

– Федькой зовут,– кивнул в сторону паренька Мокей.– А то пойдем, поглядишь, как работаем.

– Это можно,– тоже с видимым облегчением сразу согласился Давыдка.

В городах крицу варили кричники, поставляли сырье для кузнецов. На селе кузнец все делал сам – и руду таскал из ям на болотах, и крицу варил, и орала ковал, а если надо – ковал мечи.

В низинке за кузней Давыдка увидел домницу, какие встречал и вдругих местах,– с горном и глиняными труб ками,через которые нагнетался воздух. Металл варили в высокихчерных горшках,– сейчас возле них возился Федька,весь в рыжей рудоносной грязи.

– Хороший у меня юнота, – похвалил Мокей подручного.– Добрый будет кузнец.

– А и воин будет добрый,– вставил Давыдка.

Мокей ничего не сказал ему на это, только налег на ручку больших хлюпающих мехов.

– Подсоби,– попросил Давыдку, а сам отошел глянуть на юнотовы старания.

Давно не держал Давыдка в руках ни топора, ни молота. Истосковались ладони по работе, закоснели мускулы от безделья.

Он крякнул, заворачивая до локтя рукава рубахи. Налег на мехи, вдохнул в домницу с опушки нанесенного свежего лесного воздуха – забегали по березовым уголькам быстрые желтенькие ящерки; второй раз налег на мехи – и пламя вспыхнуло в глубине; с третьего раза длинные языки вырвались из домницы, будто выплюнул огонь Змей Горыныч... А мех под сильными руками Давыдки работал все сильнее, все настойчивее. Теперь уже воздух спорил с огнем, сдирал пламя с рубиновых плашек, а оно снова бросалось из домницы, а мехи снова задували его в домницу, и так боролись они друг с другом, пока не закипела в глиняных горшках руда, пока не поплыл по тоненьким желобкам выплавленный из руды металл – ржавый, с синими искорками внутри, будто скользнувшая в папоротнике чешуйчатая гадюка...

– Эх-ха,– радостно покрикивал Давыдка над мехами у ревущего гулко пламени, и Мокей одобрительно поглядывал в его сторону помягчевшими белкастыми глазами.

2

Руды не хватило, и Мокей сказал, что ее нужно набрать в болоте.

– Поедешь со мной? – спросил он Давыдку.

– Поеду.

Они сели в лодку, стоявшую на приколе подле самой кузни, и поплыли вниз по Клязьме.

Половодье только что спало. Река вошла в берега, но по быстрине еще несло весенний мусор – щепки, кору, бревна, целые кусты и кряжистые дубовые лесины, выволоченные мутной водой на середину потока.

Мокей расталкивал бревна лопастью весла, греб легко, будто и не напрягаясь. По берегам светло распахивались березовые рощицы; насупясь, глядели с песчаных круч могучие исполины – ели. Солнце, выкарабкавшееся на полдень, зажигало красным огнем сосновые стволы, серебрило в низинах кучно разросшийся ивняк, богатым кружевом выстилало заводи со склонившимися над ними рябинками.

За двумя поворотами, где из густого ивняка вытекала прозрачной струей и врезалась в водоворотное течение Клязьмы мелководная речушка, напоенная бьющими в смурой лесной тесноте ключами, берега присели, деревья пошли пореже, а потом и совсем исчезли. В болотистой низине тускло светились маленькие озерца. К этим озерцам, в узкую, как щель, протоку, и направил Мокей свою однодеревку. Клюнув тупым носом мшистый берег, лодка прошуршала днищем по мелкому галечнику и остановилась, плавно вскинув осевшую корму.

– Приехали,– сказал Мокей, спрыгивая в воду, и, взяв лопату, зашагал по влажному мху в середину кочкарника.

Давыдка едва поспевал за ним. Они вышли на большую поляну, буревшую высокими кучами недавно набросанной глины. Слева и справа виднелись ямы с обвалившимися краями и мутными лужицами на дне. Лужицы глухо урчали и чавкали, выталкивая на поверхность жирные зеленые пузыри.

Пощупав лопатой вязкое дно самой большой ямы, Мокей спрыгнул, перехватил половчее черенок и начал выбрасывать куски маслянистой грязи. Скоро лодка была нагружена почти до краев. Сменив Мокея, Давыдка сел на корму и выгреб из протоки, заросшей болотником, на быстрину.

Хоть и перевалило уже на лето, но вечера стояли по-весеннему холодные. Солнце скатывалось к вершине холма, иззубренного темной стеной хвойного леса, и тени берез, привставших на цыпочки у косогора, перекидывались через всю Клязьму и доставали верхушками до противоположного берега.

Давно уже Давыдка не видел этакой красоты. Все что-нибудь заслоняло – чужое, злобное. Река глядела разбух шими синимилицами утопленников, поле – посеченными телами, лесщетинился стрелами притаившегося в засаде врага...Нелегка служба у князя, ох как нелегка! И зря Мокей глядитна него осуждающим взглядом. Вернулся бы Давыдка всвое Заборье, на землю бы сел, бортничал в лесу или ковалорала. Да хлебнул он боярского сладкого меду, взглянул набоярскую сытую жизнь – и запала ему в сердце крепкаядума. Сбудется ли?!

В Заборье заказан Давыдке путь, только Аленку жалко. Он бы Аленку с собой взял, да некуда. Прав был Мокей – сам он рыскает, будто волк по чужой земле...Страшно. А что, как ищут его? Что, как выкликают по дорогам его воровское имя?!

Он пытался стряхнуть беспокойные мысли, старался думать о другом, но напрасно. От себя не уйти, совесть свою не перехитрить. Куда там!..

Плыли тихо, Мокей прислушивался к шорохам, доносившимся с левого, высокого берега реки. Кто-то тяжелый, не то человек на коне, не то зверь, продирался через густой подлесок. Давыдка тоже услышал треск ломаемых сучьев и в несколько взмахов весла подвел однодеревку к противоположному берегу, затаился под упавшими к воде длинными ивовыми ветвями. Мокей поглядывал вприщур то на Давыдку, то на берег. Оба молчали.

Шум нарастал, кусты раскинулись, и на поляну вырвался окровавленный лось.

Подавшись к воде, лось вздрогнул, склонив набок рогатую голову, прислушался. Из чащи выехал всадник на взмыленном коне. Всадник был молод, округлое, чуть одутловатое лицо его охватывала узкая бородка, из-под красного корзна виднелся шитый золотом кафтан, на голове была кунья шапка с малиновым верхом, на ногах – сафьяновые малиновые сапоги.

Давыдка тут же узнал его:«Ярополк Ростиславич...Князь!» Мокей тоже смекнул, что не с простым гриднем и не с боярским сыном столкнул их случай, мысленно перекрестился: «Минуй мя, господи!»

О бесчинствах Ярополка и он был достаточно наслышан. Ростовские и рязанские бояре правили молодым князем как хотели. По их наущению отнял Ярополк у соборной церкви Владимирской богоматери волости и доходы, данные ей Андреем. Взял он и ключи от храма, велел своим дружинникам перетаскать в княжеские хоромы церковную казну, золото и серебро, а победоносную Вышгородскую икону Марии, всю обложенную драгоценными каменьями, подарил зятю своему Глебу Рязанскому...

Лось истекал кровью, силы покидали его. Казалось, с ним все было кончено. Но, припертый к воде, он неожиданно, склонив рога, бросился вперед, на Ярополка. Ярополк, ловко передернув удила, увернулся от удара. Ощерив зубы, конь вскинулся на дыбы и заржал, но лось, вместо того чтобы бежать в чащу, остановился у кромки леса и снова ринулся на князя.

Давыдка охнул, зажмурился, но Ярополк был настороже. Привстав на стременах, он с силой вонзил в шею животного длинный меч. Пуская изо рта кровавую пену, лось стал боком оседать на подламывающиеся передние ноги. Князь спрыгнул с коня и метким ударом кинжала завершил опасную охоту.

На берегу показались пестро разодетые всадники. Отдав коней меченошам, они окружили возбужденного охотой Ярополка. Первым к нему подоспел молодой воин в голубом полукафтанье и отороченной мехом круглой шапке.

– Мстислав Ростиславич,– шепнул Мокею на ухо Давыдка.

– А то боярин наш, кровопивец Захария,– сказал Мокей, показав черным пальцем на тучного наездника, с трудом сползавшего с кологривого, в яблоках коня.Опустившись на землю, Захария оттолкнул подскочивших к нему отроков и, отдуваясь, с подобострастной улыбкой приблизился к князьям.

Ловчие уже разделывали тушу зверя; рядом гарцевали выжлятники.Тихие берега Клязьмы огласились криками, смехом, ржаньем коней, бряцаньем снаряжения.

Многие из тех, что сейчас толпились вокруг князей, были хорошо известны Давыдке еще по службе в дружине князя Андрея. Сухого и длинного Детильца, рязанского боярина с заостренным, будто секира, длинноносым лицом, он встречал в Москве, в бывшем Кучковом имении; был с ним и другой боярин, тоже из Рязани, большеухий, с зелеными, подвижными, как у мыши, глазками Борис Куневич.

Разглядывая из кустов князей и бояр, Давыдка вдруг снова – в который уж раз! – вспомнил ту тревожную пору, когда к крепостным валам Владимира подступили Ро-стиславичи, обложили город со всех сторон и стали жечь костры на холмах и в лесах за Клязьмой.

Почти два месяца отбивались владимирцы от врагов, и Михалка все время был на валу. А когда иссякли силы, призвал к себе Давыдку и велел скакать к Ростиславичам. «Не хотят же они себе зла,– сказал князь,– пусть одумаются. Давно ли сами нарекли меня отцом и отдали мне во владение старейшинство? А ныне сговариваются погубить. Ведаю я, чьи это козни: убийц Андреевых. Неужто и молодые князья с ними?! Неужто и они хотят разорить Владимир?!»

Слово в слово передал Давыдка Ярополку все, что наказал ему князь.

– Это я-то пришел зорить Владимир?! – побагровел Ярополк.– Возвращайся и донеси Михалке, что Андрея мы не убивали и в совете том не были, а убили его народом за его неправду, что неповинно многих казнил и чинил вражду среди русских князей. Михалку не мы не хотим – весь народ не хочет. И пусть он идет с миром в Переяславль, а ежели не сделает этого, то увидит, как нас с ним бог разведет...

Горяч был Давыдка, нетерпелив.

– То ложь, князь! – крикнул он.– Не народ, а бояре убили Андрея.

Даже нынче страшно Давыдке от этих слов, а тогда не испугался. Кинулись на него княжеские слуги, скрутили, бросили на землю. Ярополк ногами затопал:

– Холоп!

– Не холоп я, а Андреев дружинник,– спокойно возразил Давыдка.

Видно, бог его уберег – не отдал врагам на растерзание. Воротился он во Владимир и рассказал обо всем Михалке.

Так и не удержался Михалка на владимирском столе. Испугавшись за свои дома, за жен и детей, стали просить его горожане, чтобы, помирясь с племянниками, ушел он в Переяславль, собрал там войско, а уж когда вдругорядь вернется, будет ему всяческая помощь. Ныне же Ростиславичи в силе и, взяв город, начнут бесчинствовать.

Михалка заперся в палатах и день и ночь не выходил, а на утро третьего дня сказал выборным:

– Натерпелись вы из-за меня, и разорять вас вконец я не хочу. Бились вы славно, и за верность вашу вам спасибо.

Владимирцы в великой скорби отворили ворота, и князь выехал из города. Когда проезжал он мимо осадившего город войска, Мстислав и Ярополк смеялись над ним, но Михалка чести княжеской не уронил и,гордо восседая на коне,спокойно простился с толпящимся на валу людом...

В ту же ночь, когда пировали Ростиславичи в Андреевом дворце, Давыдка скрылся из города, зиму прожил неподалеку в монастыре, а весной, заскучав от молитв и постного чернецкого житья, держась лесами правее Клязьмы, отправился в родное Заборье.

3

Накормив и проводив Давыдку, Аленка собрала грязное исподнее брата и отправилась на реку. Шла, ступая по мягкой, прохладной от росы траве босыми ногами. Прислонив к бедру отмытую до древесной желтизны кадушку с бельем, она жмурилась от жаркого солнца и улыбалась. Ветерок ласкал ей лицо, забирался под рядно, доносил от леса запахи первой зелени. С реки долетало недружное плесканье вальков: бабы стояли, заголясь, на горбыльча-том настиле, белье кучками укладывали на лесину.

Аленка остановилась, поискала глазами свободное место.

– Подь сюда! – позвала ее Любаша. Была она в синем сарафане, на полные плечи стекали густые светлые волосы. Статная, грудастая, с белым чистым лицом и бархатными бровями, под которыми светились слегка прищуренные карие глаза, она, проходя по деревенскому порядку, всегда притягивала к себе восхищенные взгляды мужиков.

Аленка спустилась к самой воде, поставила кадушку с бельем рядом с Любашей. Та улыбнулась ей, сверкнув зубами. Спросила:

– Братец спит, поди?

– Куда там! Поднялся с зарей,– сказала Аленка.–Соскучился по Заборью.

– С год, а то и боле не наведывался...

Давно уже нравился Любаше Давыдка. Приметила она его еще до того, как проезжал по их деревне князь Андрей и обратил внимание на рослого парня с рассыпчатой копной пышных волос. Но не то слишком молод был в ту пору Давыдка, не то Любаша пришлась ему не по душе, а боль

ше влекли его лесные просторы, река, охота, рыбная ловля да Михеева кузня. В тот приезд князя Андрея выловил Давыдка в Клязьме двадцативершковую стерлядь. Сам принес рыбицу к княжескому столу. Андрей похвалил его:

– Добрый, знать, ловец. А и силушкой, видать, наградил тебя бог не малой?

Давыдка плечом повел, застенчиво улыбнулся. Силушка была – спроси любого парня в Заборье: когда, случалось, выходили на кушачки, не встречалось ему равного; вот разве только кузнецов сын – тот брасывал его на лопатки...

Вызвал князь со двора любимца своего Прова.

– Вот, Пров, гляди – ежели одолеет тебя холоп, быть ему моим дружинником.

Неторопко отпоясал Пров меч, сбросил с себя суконную ферязь. Был он хоть и не велик ростом, а ловок,– долго дразнил Давыдку, не давая тому взять себя за кушачок. Так и ходили они по кругу, как два задиристых петуха. За воротами, вдоль тына, толпились княжеские слуги и Давыдкины земляки. Княжеские подбадривали Прова, деревенские – Давыдку. Спорили промеж собой:

– Наш посильнее будет.

– Нет, наш.

– А вот поглядим.

– А вот и поглядим.

Князю весело стало – любил он на пиру позабавить себя борцами или скоморохами. Разного потешного люда много держал при дворе своем в Боголюбове. Да и в дружину набирал все людей сильных да веселых. Знал про то и Давыдка. Вот отчего и заходилось у него сердце, едва только услышал, про что говорит князь. «А ведь и вправду возьмет в дружинники!» – подумалось ему.

Но Пров слыл испытанным борцом, и справиться с ним было не просто. Однако на третьем заходе он оплошал – схватил его Давыдка за кушачок, поднял в воздух, перекинул через себя. А как упал Пров на траву подле княжеского стола, ахнула прильнувшая к плетню Любаша: не видать ей больше ясного солнышка, желанного своего...

Так и случилось. Ушел Давыдка с князем в Боголюбово и лишь изредка доносила молва разные разности о его сладком житье. Порою на быль они походили, порою – на сказку. Но ходил молодой дружинник при князе в большом почете. Полюбил его княжий милостник Пров, прила

скал, приблизил к себе, а значит, и к князю! Куда уж было теперь до него Любаше! Но сердцу ретивому не прикажешь. Увидала коня его за околицей, побежала в загон, чтобы в щелку поглядеть – не увидит ли и Давыдку. Ночью спала плохо, молилась про себя:

– Господи, помоги мне, господи...

Шептала, вся в огне, прижимаясь грудью к шершавым бревнам ложницы. А утром, чуть свет, собрала бельишко и, нарочно замедляя шаг, прошла мимо Давыдкиной избы к реке. Надеялась: увидит – остановит, а он, вишь ты, с зарей еще ушел в луга. Догадалась бы – подстерегла у околицы.

Аленка – та знала о Любашиной тайне. Да как скажешь об этом братику? Человек он теперь важный, занятой. Во Владимире-то холеные боярышни подле него, сладкими пряниками кормленные. Поди, приглядел уж себе невесту, а нет – сам князь оженит.

– Дай-ка я помогу,– вызвалась Любаша постирать Давыдкино исподнее.

– Сама управлюсь,– смущенно отстранилась от нее Аленка.– Еще чего?!

– Давай, давай,– потянула у нее кадушку Любаша.

Соседки, стучавшие вальками на плоту, хихикая, поглядывали в их сторону. Завтра по всей деревне разнесут сорочьи байки. А Любаше все равно. Не боится она сплетен, за себя умеет постоять.

Белье под сильной ее рукой мягко чмокало и пенилось. Она откидывала спадающие на лоб волосы, не то морщилась, не то улыбалась. Аленка рядом полоскала Любашино белье, шлепала им по зеленоватой воде.

– Не уставайте, бабоньки! – донесся с берега натужный, с хрипотцой, старческий голос.

Бабы распрямили одеревеневшие спины, с любопытством разглядывая тщедушную фигуру странника. В сухонькой, как березовый сучок, руке его захватанная до блеска коричневая шелепуга, поверх кафтана из полосатой востолы – сумка рядная, лапти густо припорошены дорожной пылью.

– Далеко ли путь держишь, дедушка? – приветливо спросила Любаша.

– Ходил поклониться богородице,– собирая маленькое личико в морщинки, прошепелявил старичок.– Да супостаты разграбили святыню. В Рязань, слышь-ко, свезли икону-то, ко князю Глебу.

– Что так?

– Иду я из города,– не слыша ее, продолжал калика; перехватив шелепугу двумя руками, сел на склон бережка.– Иду я из города, а позади-то топ... Оглянулся – ба-атюшки! – кони резвые, бояр видимо-невидимо, сокольничьи да выжлятники. Шмыгнул я в кусты да лесочком, лесочком... Опас ноне большой: не доглядишь чего – тебя и в поруб. Княжеский суд короток.

Холодок пробежал у Аленки по спине.

– Не ропоти, божья коровка,– оборвала странника Любаша.– Аль соврал кто?

– Вот те крест, сам видал. Сюда скачут,– сказал богомолец. Бороденка торчала у него выхлестанным веником, острые, как хорьки, глазки вожделенно ощупывали столпившихся на помосте заголенных баб. – Берегитесь их, милые. Ярополк, сказывают, ох как до вашей сестры охоч!

Аленка заторопилась, выхватила у Любаши из рук белье, побросала в кадушку.

– Князя испугалась? – смешливо прищурилась Любаша.– Все врет странничек, зазря пужает...

– Дело есть,– побелевшими губами прошелестела Аленка и побежала по осклизлому берегу наверх, к Заборью.

– Ох, мамонька, беда-то какая,– кинулась она с порога к матери.– Вдогад мне, князья в деревню норовят. Странник сказывал – скачут сюда.

Мать подалась навстречу Аленке; на поблекшем лице ее играл нездоровый румянец.

– Как бы с Давыдкой чего не случилось,– проговорила она, опускаясь на скамью. Но тут же вскочила, мелкими шажками засеменила по избе, слепо тыкаясь то в один, то в другой угол. Остановилась перед лампадой, бухнулась на колени.

Аленка с отчаянием глянула на нее, выхватила из горшка две черные репы, отломила от лежащей на столе горячей ковриги кусок хлеба, запихнула все в рядно, сунула в буравок и выскочила из избы. Сразу же за избой она свернула на зады, легко перелезла через изгородь, быстро побежала к синеющему неровной грядой лесу.

Близко за деревней начинался болотняк – сухостой да вадеги. Но Аленка хорошо знала места и потому шла уверенно, легко перепрыгивая с коряги на корягу. Высокие мокрые кочки, будто торчащие из зацветшей воды нестриженые волосатые головы, податливо сминались под ее ногами, проваливались в трясину и снова всплывали позади Аленки, отекая черной слизью.

У Бездонного озера в осиннике было особенно темно и страшно. Аленка едва продралась через колючий бурелом, цеплявшийся за ее сарафан ломкими скрюченными пальцами. Сухие ветки трещали и осыпались в мутную воду. Аленка вздрагивала и останавливалась, поводя вокруг себя испуганными глазами. Солнце хоть и высоко, а в лесу все равно было страшно.От нагретого болота тонкими волокнами подымался пар, вытягивался вдоль искореженных стволов длинными, в саван запеленутыми фигурами. Белые тени нависали над Аленкой, кланялись безрукими телами, покачивали большими головами на тоненьких прозрачных шейках.

Аленка остановилась, чтобы перевести дух, а назад уж не поглядела; назад взглянуть было жутко – там, за плотной травой, и булькало, и вздыхало что-то огромное, лохматое, живое...

Не забредет княжеская охота в этакое нечистое логово, да и мужики побаивались сюда заходить; оно и ни к чему – ни птицы, ни зверя не водилось в окрестностях Бездонного.

– Ой! – вскрикнула Аленка, едва не попав поскользнувшейся ногой в зазывно распахнутую вадегу. Из болотного окна смотрели на нее два желтых глаза. Потемнело у Аленки в голове, подогнулись коленки. Но уж перемахнула она на соседнюю хлипкую кочку, а когда стрельнула взглядом по болоту, поняла, что и не глаза это, а солнце, пробившееся через туман, отразилось светлыми плошками в двух расплывшихся вокруг кочки глубоких окнах.

Скоро зыбун кончился, кочки тоже присели, стали ниже, а потом и совсем исчезли. Кой-где светло завиднелись березки. Аленка услышала шум ручья, остановилась и увидела сквозь заросли черной смородины горбатый шалаш. Сухие дрова потрескивали под навешенным над костром закопченным котелком.

– Никитка,– тихо позвала Аленка.

Из темного нутра шалаша высунулась взлохмаченная голова.

Вслед за головой показалось тело, укутанное полукафтаньем, а потом и ноги в стареньких, сильно поношенных ступнях. Человек поднял голову, и из-под всклокоченных русых волос глянули добрые темные, совсем еще молодые глаза. У парня было бледное, осунувшееся лицо, редкая бородка. За расстегнутым воротом рубахи нежно белела тонкая, почти девичья шея.

Аленка подалась вперед, ткнулась лбом в грубое рядно, свисавшее с узких Никиткиных плеч. Щеки парня покрылись румянцем.