Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Лежа на вершине холма над рекой, Ярополк следил за отроками завистливым взглядом: давно уж не купал он своего коня, не поил из шапки через серебро – иссушили его заботы, отравила горькая зависть. Не радовался Ярополк последним яростно-жарким дням уходящего лета, шелесту тучных хлебов, обжигающей прохладе реки, только хмель, один только хмель мог еще ненадолго заглушить его тоску. А после зверел он, выхватывал меч, рубил столы и лавки и падал наземь, катаясь в припадке дикого смеха.

Не верил Ярополк Глебу, хоть и жил у него, хоть и отдался под его защиту. Михалка набрался сил, войско у него большое,– ежели надумает пойти на Рязань, ни за что не устоять Рязани. Ярополком только и сможет тогда откупиться хитрый Глеб.

Лежал Ярополк на холме, сквозь хмельную дрему глядел на реку и вспоминал былое. Молод он еще, а порою кажется – вся жизнь уж прошла, осталась позади в сером вязком тумане. А ведь было, было такое время, когда не думал он ни о Суздале, ни о Владимире, ни о Рязани, когда еще здоров и силен был князь Андрей, прозванный Боголюбским, когда посылал сказать он недругам, повинным в смерти брата его Глеба, великого князя киевского: «Выдайте мне убийц– Григория Хотовича, Степанца и Олексу Святославича – это враги всем нам, они уморили брата моего Глеба». Было такое время. И когда те отказали Андрею, когда не выдали ему своих бояр, повелел он Роману ступать вон из Киева, Давыдку – из Вышгорода, Мстиславу – из Белгорода и отдал киевский высокий стол брату своему Михалке. Михалка сидел в Торческе и послал вместо себя в Киев Всеволода с Ярополком Ростилавичем. С хлебом-солью, хоругвями и церковным пеньем встречали их киевляне, целовали Юрьевичу крест, открывали погреба и медуши, поили Всеволодовых и Ярополковых дружинников брагой. Хоть и приходился Ярополк Всеволоду племянником, а были они почти одногодки – оба молодые, красивые, смелые. Но не тогда ли уже позавидовал юному киевскому князю Ярополк? Не тогда ли?..

Длинными вечерами сиживали они в княжеском терему, и Всеволод, покачиваясь на лавке, рассказывал Ярополку о Царьграде, о дворе императора Мануила, дяди его матери, о византийских обычаях, о путешествии своем на север, в земли, принадлежащие могущественному императору германцев Фридриху Барбароссе. Многое понял в изгнании Всеволод и мыслей своих от Ярополка не таил:

– У князей да бояр воли хоть отбавляй. Свое же друг у друга рвут, зазывают половцев на русскую землю.

Завидовал Ярополк молодому князю, люто завидовал, потому и промолчал, зная о заговоре: впустили ночью изменники в Киев Рюрика, схватили Всеволода, Ярополка, всех бояр и бросили в поруб...

Или кто сказал, или Всеволод сам догадался, но поставила их друг против друга ненависть, как двух смертельных врагов. Много воды утекло в медленных русских реках с тех пор, а все так и стоят по две стороны невидимого рубежа два молодых князя – Всеволод и Ярополк.

Неуютно стало Ярополку от известия, доставленного гонцом из Москвы.

А ведь все могло бы быть совсем иначе. Во многом виноват Мстислав. Если бы он не спешил, если бы дождался Ярополка, шедшего от самой Москвы по пятам за Михалковой ратью, если бы они объединились, не они, а Юрьевичи бежали бы с Болохова поля. И Мстислава, и его, Ярополка, сгубило Мстиславово честолюбие. Захотелось Мстиславу владимирского стола, думал уютно устроиться в Ростове, а теперь клянчит милостыньку у новгородцев. Ежели хорошо поклянчит, сжалятся – примут к себе князем. Да только в Новгороде княжить честь невелика. Не князь – Боярский совет правит городом. Как решит Боярский совет, так поступит и князь. Без дозволения – ни казнить, ни миловать, ни меду испить...

Горько думал Ярополк, зло думал не только о врагах, но и о брате своем Мстиславе. Однако втайне завидовал ему: худо ли, бедно ли, а Мстислав при месте. Ярополк же у зятя своего, князя Глеба, хуже приблудной собачонки: захотят – пнут, захотят – приласкают. Даже сестру Ярополкову, жену свою Радиславу, отослал Глеб в загородную усадьбу, чтобы не допустить встречи с братом. Обложил Глеб Ярополка в Рязани, как выжлятники на охоте обкладывают медведя в берлоге злыми собаками. Один у Ярополка путь стряхнуть с плеч своих волкодавов: не нынче завтра, а возвращать себе владимирский стол. Без владимирского стола не жить Ярополку, без Владимира – хоть в монастырь...

От рязанского посада к перевозу спускались тяжело груженные возы. Зарев – последний летний месяц. В селах уже защипывают горох, пашут под озими, заламывают в ульях соты, отделывают овины.

Ехали мужики за Оку по своему, по мужицкому делу. Сонные лошади понуро тащили возы. И снова Ярополку защемило сердце: доколе же праздно сидеть ему, ждать приглашения от строптивого Глеба?! Или сам он не княжеского семени? Или не знатного рода?.. И со злорадством припомнил: недавно, совеем недавно Глеб слал к нему во Владимир посла за послом, все выспрашивал, выведывал: не прогневил ли чем дорогого шурина?

Видел в нем Глеб в ту пору не удельного – старшего князя. Боялся силы, понимал: Рязань с Владимиром не потягается, Рязани за Владимир крепко держаться надо. А он-то, он-то – Ярополк!.. Несмышлен еще тогда был, доверчив, поддался Глебовым уговорам. Нашептывал Глеб устами любимой Ярополковой сестры Радиславы: схорони у меня икону Владимирской божьей матери, спрячь у меня и Борисов чудесный меч. В смуте-то да неразберихе как бы не растащили холопы. А сядешь прочно на владимирском столе – вернешь в свою церковь Успения. Так и послушался Ярополк Радиславу: свезли дружинники в Рязань икону, украшенную золотом и дорогими каменьями, свезли Борисов меч, вернулись хмурые. А следующим же утром поползли по городу недобрые слухи. Горожане говорили: жаден наш князь, чужой он нам; ныне отвез в Рязань икону, завтра править будет из Рязани, а зять его, Глеб, обдерет Владимир как липку...

Ярополк встал с земли, свистом подозвал пасшегося неподалеку коня. Опершись о луку, вскочил в седло и поскакал в Рязань. Был Ярополк в простой посконной рубахе – без кольчуги и без плаща, поэтому мало кто признавал в нем князя. Даже стражник у княжеского города – и тот остановил Ярополка, стал выспрашивать, кто таков и почему, не спросясь, ломится в ворота. Князь в сердцах ожег его плетью...

Распустив на толстом животе пояс, Глеб сидел в сенях на лавке и, часто дыша, отмахивался от мух пестротканым убрусом. Возле него суетился Прокша, подставлял князю под босые ноги лохань с холодной водой, в которой плавали кусочки наколотого в погребе под соломкой серого льда. Глеб вздрагивал и, держа ноги на весу, не решался опустить их в лохань; Прокша по-матерински нежно уговаривал его:

– Не обомрешь, князюшко, опусти ноженьки-то. Верно, водица холодная, зато после нее хошь к княгинюшке в терем, хошь на охоту... Сунь ножку-то, батюшка, сунь. А чтобы черти тебе во сне не чудились, нат-ко, выпей настоя лягушечника...

– Не хочу, не надо,– отстранял Прокшу князь и продолжал, держа ноги на весу, обмахиваться убрусом.– Мне бы медку...

– От меду в голове дурная кровушка заведется,– уговаривал Прокша, стоя перед Глебом на коленях.– А то белокудренника испей. Тож помогает...

Ярополк вошел в сени шумно, но Глеб даже не поглядел в его сторону – сделал вид, что не заметил, продолжал изводить Прокшу:

– Медок-от, он от любой хворости...

– Да долго ль, князюшко, будешь ноги-то на весу держать? Устанешь ведь,– не слушая князя, говорил свое Прокша.

– Экий же ты, право,– рассердился Глеб.– Да на ж, гляди! – и сунул ноги в лохань.

– А теперь лягушечника испей...

– Давай лягушечника.

Глеб, морщась, выпил настой, сплюнул в сторону, рукавом обтер усы и бороду. Только тут он изобразил на лице удивление, будто только что увидел Ярополка.

– Ну, ну, ты – ступай,– отослал он Прокшу, а Ярополку приветливо предложил сесть с собою рядом на лавку.

Ярополк не сел, продолжал молча стоять у порога.

– Постой, постой, коли охота,– медленно прикрыв тонким и белым, как у воробья, веком один глаз, проговорил Глеб.

Ярополк спросил:

– Слыхал я, гонец был из Москвы?

– Был гонец,– кивнул Глеб.– А что гонец?.. Гонцы, что ни день, в терему. На то они и гонцы...

– Молчи! – налившись кровью, неожиданно выкрикнул Ярополк. Но тут же и сам почувствовал, что в голосе его нет достаточной твердости.

Глеб заметил это. Он вскочил с лавки, босыми ногами прошелся по половицам, оставляя за собой разлапистые мокрые следы. Остановившись перед Ярополком, плотно придвинул к нему свое лицо.

– Молод ты покрикивать-то,– проговорил он, тяжело, с надрывом выталкивая слова, сухие, как семечная шелуха.– Ежели и гонец... не к тебе он... Мой гонец.

– Ты у себя владыка,– сжав челюсти, сказал внезапно побледневший Ярополк.

Глеб поостыл. Он стоял перед Ярополком, опустив голову, и думал: «Волчонок. У волчонка еще острые зубы. Пусть живет. Хлебов, чай, хватит – брюхо не бездонное. Ну, а ежели что...»

«Лиса,– думал Ярополк, глядя на Глеба.– Боишься. Ждешь не дождешься, когда сам попаду в капкан...»

– Знать, дядья соскучились по тебе,– вдруг затвердев всем телом, хищно оскалился Глеб.

Ярополк вздрогнул. Что это? Или Глеб читает его мысли?!

В сенях надсадно гудели большие мухи. Глеб вернулся к лавке, сел, опустил ноги в лохань.

– Ты нынче зря отказался от охоты,– не подымая глаз, сказал он Ярополку,– загнали лося...

– Обойдется,– через силу выдавил Ярополк жалкую улыбку.

Они долго молчали. Потом Глеб стал рассказывать об охоте, но слова убегали от него, в прикрытых глазах наливалась истома. Это действовал настой лягушечника. Речь князя становилась все бессвязнее и вскоре сменилась спокойным посапыванием...

3

Течет на юг, извивается среди лесов река Москва. Берега ее поросли серебристыми ивами, на пригорках, будто церковные свечи, вскинулись красноватые сосны, по заболоченным низинам разрослась ольха.

Яким Кучкович оттолкнулся веслом от берега, не удержал равновесия и плюхнулся на дно долбленки. Долбленку замотало из стороны в сторону, вода захлюпала, наливаясь через края, но Яким встал на колено, махнул веслом раз, махнул другой и выровнял лодку. Выскользнув из заводи, она угодила в крутое течение и понеслась вниз, вслед за своей рассеченной волнами тенью.

Вот уже больше года живут Яким с сестрой Улитой да с зятем своим Петром в небольшой усадьбе на берегу Москвы-реки, живут, выжидают. Первое время и глаз в Москву не показывали, а теперь понемногу осмелели: время прошло, следы-дорожки поросли травой, забылось содеянное. Раньше, бывало, Улиту не то что в город – на пасеку не упросишь сходить; теперь же прихорашивается, часами просиживает перед зеркалом, томно вздыхает. Жениха бы жене бывшей Андреевой, княгине Кучковне, доброго малого. А в лесу какой жених?

– Не о том ты, сестрица, думаешь, не туда мысли свои поворотила,– упрекал ее Яким.– Скоро забыла наше кровавое дело. Аль все грехи замолила?..

– Век мне грехи-то замаливать? – передергивала Улита плечиком.– Люди о нас позабыли, пора и нам про свое забыть...

– Погоди, забыли ли? – зловещим шепотом останавливал ее Яким.– А Михалка? А Всеволод? Вот сядут на стол – тогда уж нам петля...

– Когда-то сядут,– отмахивалась сестра.

Над ее лежанкой на полке – приготовленные старухами снадобья: настой из корней лопуха с ноготками и шишками хмеля – от выпадания волос; для чистоты лица – отвар будры со змеиной травой.

Глядя на Улиту, дивился Яким – короток у сестрицы ум. Давно ли рвалась она из возка, кричала и плакала, как в спешке увозили ее из Боголюбова от всеобщего гнева, от справедливого возмездия?..

Страшная была накануне ночь. Вовек ее не позабыть. Перед тем как свершить задуманное, заговорщики собрались у ключника Андреева Анбала, пили меды, разжигали в себе ненависть пылкими разговорами. Пуще всех старался чернявый да верткий, как таракан, иудей Ефрем Моизич. Завидовал Ефрем Прокопию, Андрееву любимцу; ненависть свою к Прокопию перенес на князя; забыл, как пригрел и обласкал его Андрей, когда появился он в Боголюбове, после того как ограбили его на Волге новгородские зипунники.

У бояр были с князем свои счеты. Строг был князь. Многое простилось ему, но не простилась смерть старшего Кучковича, брата Андреевой жены.

– Нынче казнил он Кучковича, а завтра казнит и нас,– говорили, бояре,– так поразмыслим об этом князе!

Пили бояре меды, стучали кулаками в столешницу, а, как ни уговаривал их Анбал, в Андрееву ложницу идти не решались.

– Да без меча он,– говорил Анбал,– Меч-то я у него выкрал. И Прокопия нет. Спит он с дитем малым, служкой своим. Самое время кончать...

Петр был трезвее Якима. Он встал, перепоясался мечом и, подняв с лавки совсем ослабевшего Якима, велел Анбалу вести их к князю. Ефрем Моизич, вздрагивая от страха, пошел за ними.

Поднявшись по крутой лестнице на сени, Анбал толкнул дверь в княжескую ложницу. Но она была заперта изнутри. Ефрем постучал.

– Кто там? – сонным голосом спросил князь.

– Прокопий,– ответил Анбал.

За дверью шептались. Анбал чуть помешкал и нажал плечом. Дверь затрещала, но не поддалась. Тогда навалились все четверо. Сорвали петли. С факелом в одной руке и мечом в другой Петр бросился к князю. Андрей увернулся от удара, но его стерегло Анбалово копье. Раненый князь упал на ковер, увлекая за собой Якима.

– Бей его, бей! – кричал Яким.

Петр прыгал вокруг них, размахивая мечом, но не решался ударить, боясь попасть в своего. Наконец Яким вырвался из объятий князя и откатился в сторону; Андрей приподнялся на колени, и Петр опустил меч ему на плечо. Плечо хрустнуло, меч ушел в мягкое. Князь вскрикнул и упал.

Толкая друг друга, убийцы попятились к порогу. В ложнице закричал мальчик. Взяв у ключника копье, Ефрем вернулся в ложницу, и скоро крик оборвался. Толкая друг друга, заговорщики бросились в переход. Но, вместо того чтобы спуститься во двор, они вышли на полати собора. В соборе было тихо, пахло теплым ладаном, пред сумеречными ликами святых теплились негасимые лампады...

Все это Яким помнил хорошо. Помнил он и то, как они снова заглянули в ложницу. У самого порога лежало бездыханное тело мальчика, но князя не было, князь исчез!.. Они переглянулись: неужто жив?..

Но отчего тогда на полу, на каменных плитах черные сгустки крови?..

Следы привели их под лестницу. Там кто-то ворочался и храпел. Подняв над собой факел, Яким увидел князя. Придерживая повисшую руку, Андрей сидел на камне и смотрел на него пронзительными глазами.

– Нечестивцы,– сухим ртом произнес князь,– какое зло я вам сделал? Или хотите повторить то же, что Горясер?.. Бог отомстит вам за мой хлеб.

Стоявший рядом Петр, зажмурившись, сунул меч во тьму. Анбал ударил князя копьем.

Потом они убили Прокопия, пошли на сени, из ларей вынули золото, дорогие камни, жемчуг и ткани, погрузили на лошадей и до света отослали к себе по домам.

Все, что было после этого, походило на сон. Приходили и уходили какие-то люди, кто-то кричал во дворе, ночью в свете факелов метались по стенам чьи-то чужие тени. Утром пришел Анбал в заляпанных грязью сапогах, сказал, что слышал на дороге неясный шум.

– Много людей идет в Боголюбово. Ой как много идет людей...

Яким приказал закладывать возок. Улита была одета.

По проселкам, по другой стороне Клязьмы, минуя Владимир, беглецы выбрались на московскую дорогу. Останавливаться в самой Москве они тоже побоялись, тем же днем отплыли на лодиях в свою усадьбу за болотами, за дремучими лесами. Чем дальше, тем спокойнее – не сразу хватятся, а хватятся – так не сразу разыщут...

Разные слухи доходили до Кучковичей: все пути-дороги в Ростово-Суздальские земли лежат через Москву. Знали Кучковичи о бегстве Михалки из Владимира, знали о победе молодых Ростиславичей, а вот о том, что Ярополк с Мстиславом разбиты на Болоховом поле, не слышали, потому что больше месяца уже не наезжали в Москву. Жили смутными надеждами: за Ростиславичей-де все ростовское боярство, ни за что Юрьевичам с ними не совладать. Так им хотелось, на то и уповали.

Потому-то и воспряла Улита, потому-то и расцвела, хоть солнышко и не к весне, а к снегу.

А зарев шел по лесу с грибами и ягодами. Все обильнее и обильнее становились росы по утрам: олень уж обмакнул копыто в воду. Рожь убрали мужики, пора и за озими приниматься, а Кучковичи, будто крысы, из норы своей носа не высунут. Ну что как подумают холопы, будто нет у них больше хозяев, да боярское-то добро – в свои сусеки?!

– Проедусь-ка я, погляжу, что да как,– сказал Яким и стал собираться в дорогу. Одежку взял ту, которая получше, не забыл и лук со стрелами, и меч, и сеть,– глядишь, пригодится ершиков к ужину наловить. В провожатые взял садовника Ерку, молчаливого, обросшего глухой шерстью мужика, не мужика – медведя. Да и сам-то Яким был не лучше Ерки – тоже лохматый да черный будто головешка.

Раненько поутру выбрались они из заводи, но на быстрину заплывать не стали, погребли поближе к бережку, тихо да мирно, так как спешить им было некуда. Яким, он самый осторожный был; Петр – тот горячка, а старшой всех задиристей оказался, оттого и сложил свою голову. А ежели бы вот так, неторопливо, с умом, то и до крови бы не дошло, а были бы Кучковичи самыми первыми боярами в Ростово-Суздальской земле. Вот и ладно бы, а на большее им ли замахиваться? Хоть и древен род Кучковичей, да не княжеских кровей...

К полудню река раздалась, на левом берегу показалась деревня Запольная – тоже Кучково гнездо. ВЗапольной дым стоял коромыслом. Из-под низкого берега было видно, как бабы со всех концов тянулись за околицу. Яким вспомнил: да ведь какое нынче число? Должно, на жнивы бабоньки собрались. Он приказал Ерке грести к мосткам, нетерпеливо выпрыгнул на скользкие доски, беглым шагом взобрался на пригорок. Здесь под расщепленным молнией корявым дубом сидел белоголовый старик. Не сразу признал в нем Яким церковного старосту Агапия. Да и Агапий не разглядел боярина, а разглядев, скользнул на колени, заелозил у Якимовых ног:

– Прости меня, боярин, совсем слепнуть стал. В псалтирь уже целый год не заглядывал...

– Ну-ну,– кивнул Яким, с удовлетворением отмечая, что люди покорны, как и прежде.– А где же мой староста?

– На жнивах, поди. Где же ему еще быть?!

– Поглядеть разве?

– Погляди, батюшка, погляди,– часто кланяясь боярину в спину, прошепелявил Агапий.

Яким с детства любил народные праздники, оттого и не спешил в село; по узкой тропочке, вьющейся через чертополох и репейник, свернул в поле. Присев под березами на корточки, стал наблюдать за бабами. Долго томился Яким в добровольном изгнании. И ощущение власти над людьми, вернувшееся к нему с новой силой после разговора с Агапием, доставляло особую радость. «Пусть себе поиграют, а я погляжу»,– благодушно подумал он.

Жнивы в зарев заклинали в русских деревнях каждый год: бытовало поверье, будто это помогает изгнать поселившуюся на полях нечистую силу, которая может попортить скот. Бабы вразброд шли по полю, прижимая к груди горшки с льняным маслом. Время от времени они останавливались и, заклиная, лили на землю масло:

– Мать сыра-земля! Уйми ты всяку гадину нечистую от приворота, оборота и лихого дела...

Понравилось Якиму в Запольной, остался он ночевать у старосты. Не выбрался от него и на следующий день. Угощал его староста медами да сытой, а еще приглянулась Якиму старостова дочь Ульяна.

Только к концу недели приплыл он с Еркой в Москву, оставил лодку у причала и, прихватив суму, пошатываясь с похмелья и от приятной слабости в ногах, направился прямехонько к огнищанину Петряте. Не знал Яким, что Петряты давно уже нет в живых.

4

А у Петряты покойного в избе стоял в ту пору князь Всеволод. На перилах крыльца, поигрывая плеточкой, сидел молодой воин, лузгал орехи, жмурился, как кот, на солнышке.

– Откуда и куда путь держишь, дяденька? – миролюбиво спросил он Кучковича.

– Откуда путь держу, то богу известно,– спокойно отвечал Яким,– а куда – не твое дело.

Воин благодушно улыбнулся и не стал перечить Якиму, только напутствовал его:

– Ступай, ступай. Хозяин-то заждался, поди.

Перепрыгнул Яким через ступеньку и – к двери. Ерка тоже потащился за ним.

– А тебе, мил человек, какая в избе забота? – оттер его плечом воин.

Поглядев на его крепкую шею, на богато украшенную рукоять его меча, Ерка ссору затевать не стал, покорно сел под крыльцом на дубовую колоду.

Смутно тревожась, Яким ткнул носком сапога двери и вошел в темный переход. В переходе пахло нежилым, но из горницы доносились голоса. Что-то раньше редко случалось, чтобы собирались у Петряты гости. Так подумал Яким, но задерживаться не стал, а, низко пригнувшись, чтобы не задеть дверную притолоку, вступил в горницу.

В горнице было много народу – лица все молодые, веселые. Кольчуги и оружие брошены на лавки, на столе – куски мяса, сочиво, ковш с медом. Во главе стола, под образами, сидел очень знакомый обличьем, кучерявый светловолосый дружинник с пушистой бородкой, с сочными красными губами и голубым ясным взглядом. Судя по всему, на пиру он был за старшего, а огнищанина Петряты нигде не видать.

Все обернулись в сторону вошедшего Якима, но не удивились; тот, что был за старшего, пригласил его к столу.

– Дорогому гостю, боярину Якиму, почетное место,– сказал он нараспев и взглядом согнал с лавки сидевшего напротив парня. Тот тут же перебрался в угол; кто-то услужливо смахнул с лавки невидимые крошки хлеба.

«И с чего бы такая ласка от незнакомых людей?» – с удивлением подумал Яким, но от угощения не отказался, сняв шапку, перекрестил лоб и сел за стол. Тотчас же ему пододвинули глубокую мису и деревянную чару, расписанную красными и зелеными жар-птицами. Виночерпий, высокий, тонконогий, с длинным, как у журавля, носом, плеснув в кубок Якима густого меду, плеснул меду и в кубок старшого.

– Выпей, Яким, выпей и закуси с дороги,– сказал старшой, и все, как-то настороженно замолчавшие было после приглашения старшого, услышав эти слова, загадочно заулыбались.

Яким выпил свою чару до дна, закусил огурчиком. Похрумкал огурчиком и старшой. Низко склонившись над мисами, все ели мясо.

– Поешь и ты мяса, Яким,– повелительно сказал старшой и пододвинул к нему блюдо.– Выпей еще меду...

Якима передернуло. С чего это старшой приказывает? Кто он такой? Почему не называет себя, а на крыльцо посадил воина с нахальным взглядом?..

И тут Яким похолодел от неожиданно пришедшей на ум простой и ясной мысли: пронадеялись они в лесу, прокукарекали, а во Владимире на стол снова сели Юрьевичи.

Старшой, посмеиваясь, разговаривал с виночерпием:

– Ты налей ему, налей. И князю не скупись. Налей и князю. Вишь, какая птица к нам залетела. Пшеном не заманивали, силки не ставили. Сама, по своей воле...

– Всеволод Юрьевич, князь! – закричал, вдруг совсем прозрев, Яким и скатился с лавки под стол – на колени.– Не губи, князь, дай вину искупить.

По едва заметному знаку Всеволода один из воев вынул из кучи оружия на лавке меч и осторожно отошел к двери. Остальные встали за спиной боярина.

– Не губи, князь! – совсем одурев от страха, бормотал еще недавно такой неприступный и надменный Яким.– Я ведь не сам, я ведь как все... Смилуйся!

Он вцепился в полы Всеволодовой рубахи, но тот брезгливо отстранился от него, будто коснулся нечистого.

– Руки-то... Руки-то – в крови,– сказал он.

Яким вздрогнул, осел на пол грудой старого тряпья.

– Вяжите его,– приказал Всеволод.

На Якима тотчас же навалились вои, скрутили его, выволокли и сбросили с крыльца огнищаниновой избы.

– Батюшки, да что же это деется, а? – запричитал Ерка, суетясь вокруг связанного хозяина.– Аль тати в избе? Куды ж это мы с тобой попали, боярин?

Яким, сморщившись, разинул слипшийся рот.

– Пропали мы, Ерка,– только и вымолвил он.

Вечером Якима допросил Михалка. Ночь боярин провел в темнице, а утром его усадили в лодию и велели указывать путь к тому месту, где скрывались Кучковичи. Приставили к Якиму Давыдку с воями.

– Ежели сбежит али вернешься без убийц, в Москву путь тебе заказан,– предупредил дружинника Михалка.

– Не сбежит,– пообещал ему Давыдка, пятясь, вышел из избы.

Крепко запомнил он этот разговор, понимал: важное дело поручил ему князь, и от того, как выполнит он порученное, многое исполнится или прахом пойдет в его жизни... Потому и не спускал Давыдка с Якима глаз, потому и ходил за ним будто тень. Усмехался Яким:

– Стража у меня как у цесаря.

– По Сеньке и шапка,– отвечал Давыдка.

На юг плыть было труднее – приходилось грести против течения. Да и ветер утих, едва полоскал обвисшие паруса. Давыдка волновался, Яким же, казалось, радовался невольной задержке: что ни говори, а ему-то спешить некуда, разве что только к смерти. Но смерть подождет – ей и так, поди, хватает работы...

К вечеру прошел тихий дождь. Люди накрылись полотнищами парусов, кожаными круглыми щитами. Давыдка и Яким спрятались в лодейной избе. В избе было тесно, но все как в настоящей горнице: и волоковые оконца, и лавки по стенам, и стол, и образа в красном куту. Разве только печи не было и яства готовились прямо на палубе, на камнях, поверх которых раскидывался костер. Шла лодия, дымился костерок, в котле поспевала уха....

Дождь барабанил по крыше избы, фитилек в лампадке под образами вздрагивал и выхватывал из тьмы то грустные глаза, то бороду святого.

Глядя на святого, Яким перекрестился; вспомнил, как в ту роковую ночь, заплутав, зашли они на полати собора, как гулко раздавались под пустыми сводами их шаги и как потом, во мраке, повисли маленькие светящиеся точки и за ними выплыли темные лица, скорбные глаза, страдальчески поджатые губы святых.

Давыдка толкнул его в плечо.

– Никак, задремал, боярин?

– Да разве в такую непогодь уснешь?..

Они разговаривали так, будто случайно оказались на одной лодие и через час-другой или утром, на зорьке, расстанутся и больше никогда не увидят друг друга.

Давыдка открыл дверь, и в избу ворвалась струя посвежевшего от дождя резкого речного воздуха. Дождь ударял в палубу и пузырился на гладко выструганных досках, костер едко дымился, шипел и подбрасывал над головами сидящих вокруг него людей красные искры.

Быстро темнело. Берега, и так едва заметные из-за плотной пелены дождя, теперь отступили еще дальше. Скоро их совсем не стало видно. Нос лодии тоже завяз во тьме. Костер потух.

Удары в обрубок меча, подвешенного к мачте, возвестили об ужине. Один за другим вои потянулись на корму, откуда давно уже доносило вкусный запах еды.

На ночь Давыдка велел пристать к берегу. Яким заверил его, что до места недалеко и если тронуться с рассветом, то к полудню уже будут в Осиновке.

5

Петр нес дровишки для печи и увидел приставшую к берегу лодию. Вторая лодия разворачивалась на быстрине. Побледнев, Петр выронил дрова, хотел бежать, да ноги онемели. Так он и стоял на крыльце, будто вкопанный, и ждал, когда подойдут вои. Впереди воев вышагивал Яким, рядом с ним – Давыдка. Шли, разговаривали между собой, будто хорошо знакомые. У Якима, хоть и говорит спокойно, а лицо судорогой передернуло, глаз прыгает – не закрыть.

– Встречай, Петр, дорогих гостей.

– Встречай, привечай, блины на стол выставляй,– подхватил Давыдка.

– Гости-то несчитанные,– с трудом ворочая языком, отозвался Петр.

– Рад не рад, а говори: милости просим!

Услышав топот на крыльце и говор множества людей, из горницы выкрикнула Улита:

– Ой, кто там?

– Гости...

Вошли шумно, наследили на выскобленных половицах. Улита уж было набросилась на вошедших, да вовремя смекнула, что не мужики пожаловали в Осиновку. У Петра лицо белее мела, Яким совсем обмяк, как мешок. Посмотрела на Давыдку и по глазам его все поняла, без сил опустилась на лавку.

– Каково испечешь, таково и съешь,– сказал Давыдка.– Собирайся ответ держать, княгинюшка...

– Да как же это?.. Да отчего же так-то? – прошептала Улита серыми губами.– Ведь столько уж времени-то прошло. Думала – забыли...

– Доброе дело никогда не забудется,– ответил Давыдка.

Улита засуетилась, принесла из ложницы мешок, стала складывать в него сарафаны, да сапожки, да платки вышивные. Ничего этого брать с собой Давыдка не велел:

– Все равно не сгодится.

– Да ведь к осени,– робко возразил Петр.

Но Давыдка оборвал его:

– Долго не протомитесь. А ежели замерзнете, огоньку сыщем – горяченького, с угольками...

Догадался Петр, про какой огонек говорит Давыдка, покачал головой.

– Негоже над горем чужим смеяться...

– А ты сам посмейся.

Радовался князь Михалка, что Кучковичей изловил, Всеволод хвалил Давыдку, дружинникам велел выставить меду.

Вечером ждали князья послов от Глеба Рязанского. За полдень прискакал с дороги дозорный, крикнул, выскальзывая из седла:

– Вислобрюхие рязанцы обозами скрипят!

Михалка улыбнулся:

– Испугался Глебушка. Да оно и лучше так-то: ни к чему кровь проливать. Да и рязанцы не половцы. Тоже нашего, русского, корня...

Но только к вечеру показались рязанские возы у переправы за рекой. Солнышко склонялось за городницы, окунало на ночь лучи свои в студеную воду. А когда поднялся обоз к городским воротам, совсем стемнело. В город его Михалка не велел пускать, приказал ворота держать закрытыми, а выслал навстречу рязанцам конных воев, чтобы указать им место для ночлега – за посадом, на отлогом берегу Неглинной.

Вои в точности исполнили приказ своего князя: окружив обоз, с гиканьем и криками погнали его снова под гору. Рязанцы негодовали:

– Не тати мы, послы князя Глеба.

– А нам что Глеб, что не Глеб. Наш князь – Михалка. Он нам и указ,– отвечали владимирцы.

Ворча, рязанцы повернули коней. Не такого приема ждали они от владимирского князя.

Больше всех негодовал рязанский боярин Онисифор. Это его отрядил Глеб на переговоры с Михалкой. Не впервой выполнял Онисифор трудное князево поручение – бывал он и в Чернигове, и в Киеве, и в Холме, но нигде не гнали его взашей, всюду встречали с почетом...

– А ты, батюшка, шибко-то не серчай,– успокаивал приставленный к нему для разной надобности расстрига

Вирик.– В какой народ попадешь – такую и шапку наденешь.

– Дурак,– обрывал его Онисифор.– Честь головою оберегают.

– Не суйся ижица наперед аза,– в тон ему откликался Вирик.

– Ах ты, чертова мельница! – схватился боярин за посох.

В тишине у реки хрумкали сеном кони, шепотом переговаривались вои. Боярин с беспокойством подумал об иконе и Борисове мече, покряхтывая, вылез из возка, размял ноги. Вечерами, особенно возле воды, было уже прохладно. Онисифор запахнул полы кафтана, осторожно двинулся в темноту. На взгорке, за кустами, маячили на светлом небе очертания всадников. «Стерегут,– подумал Онисифор.– Будто пленных, стерегут...»

Еще в Рязани икона Владимирской божьей матери и Борисов меч уложены были в лари, обернуты в козий мягкий пух. Везли их в самой середине обоза, в возке, крытом плотной рогожей. Князь Глеб предупреждал: