Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Вот о чем думал Давыдка, поспешая за чубарым Всеволодовым жеребцом. Угадал он в своих мыслях: рядом с ним скакавший Володарь помышлял в то время совсем о другом.

Был Володарь доверчив и прост. Белое называл белым, черное – черным. И не мечтал ни о чем ином, как только о том, чтобы люди были лучше и чтобы каждый занимался любимым своим делом: оратай орал пашню, кузнец ковал орала, гончар обжигал горшки, мостник прокладывал дороги, а серебряник лил для женщин красивые украшения. Он же, Володарь, будет мять кожи, дубить их и выделывать юфть для сапог и седел и дорогой разноцветный сафьян. Заждалась Володаря дома жена, дети ждут его с гостинцами. А пуще всего соскучились свои же руки по настоящей работе. Не о ратных подвигах мечтал Володарь, и отец его, старый кожемяка, не мечтал о ратных подвигах. Однако, ежели случалось, не хуже других и он рубился с погаными, и не для-ради княжьей милости, и не за гривны, а потому, что зпал: придут половцы из степи, пронесутся по русским городам и весям, дымом окутают русскую землю, жену и детей уведут в полон. О земле своей думал отец Володаря, и Володарь думал о земле. Что же до князя, то и он, как и многие друзья его, владимирские ремесленники, помышлял лишь об одном: не ворогом, не половецким ханом принят князь на Руси, не грабить, а правый суд вершить, не лиходействовать, а беречь отцово и дедово. А ежели в собственной своей вотчине правит, как поганый, ежели свой народ обирает да награбленное

раздает подручным, то принять такого князя – все равно что волка пустить в овчарню...

За мыслями своими поотстал Володарь от Всеволода с Давыдкой, стегнул плеточкой коня.

В сосновой роще солнце было милосерднее. Лес встречал их теплым запахом хвои и сырым грибным духом. Нагнувшись с седла, Володарь заглянул под кусток: вот они где попрятались! Десятка два маслят, мокрых да упругих, будто желтые собачьи носы, блеснули под молоденькой елочкой в пожухлой траве. Хорошо бы их сейчас в лукошко, чтобы на привале поджарить на костерке. Вкусно пахнут молодые маслята, приятно похрустывают на зубах.

Давыдкин желтый кафтан просвечивал сквозь деревья далеко впереди. Володарь нагнал своего товарища. Теперь они скакали рядом, остальные дружинники – чуть позади.

Светлая полоска заката, расстелившаяся по краю неба, быстро сужалась. В лесу густо клубилась ночная тьма. Кони тревожно фыркали, мотали головами. Дружинники переговаривались между собой вполголоса.

Всеволод подъехал к возку, в котором дремал Михалка, склонился, заглянул под полог. Михалка пошевелился, чужим, ослабевшим голосом сказал:

– Совсем худо мне, брате. Грудь горит – не дотяну...

На севере ворочались тучи, полыхали беззвучные зарницы. Всеволод спрыгнул с седла, передал коня доезжачему. Весь остаток ночи он протрясся в повозке, бережно придерживая голову заходившегося от жестокого кашля брата.

К утру Михалке полегчало.

3

Трудно, ох как трудно было Аленке в разбойной ватаге Нерадца. Не привыкла она к кочевой жизни; тошнило ее от атамановых грубых объятий. Никак не могла изгладиться из ее памяти та страшная ночь в Суздале, когда люди Нерадца вломились в Вольгину избу, изрубили Фефела, надругались над хозяйкой. Если бы не атаман, то и с Аленкой бы сделали то же самое, но Нерадец сказал каликам, что девушка эта – его добыча, и те покорно отступили.

Но лучше ли было ей в милости у атамана?! Нерадец пугал ее своей жестокостью. Привык атаман повелевать в

ватаге. И когда Аленка не подчинилась ему, взял ее силой...

Все дальше и дальше уходила ватага от Владимира – шла по лесам, сторонясь больших дорог. Нерадец хорошо знал места – уже не впервой ему было ходить по земле вятичей. А теперь была у него думка податься к северу – сначала на Москву и Ростов, а из Ростова – в Новгород.

После нечаянной встречи с Воловиком увел Нерадец ватагу свою в леса, и вовремя: по дороге на Москву прошла дружина князя Юрия Андреевича. О Юрии Нерадец былнаслышан, знал: хоть и набожен князь и нравом не жесток, но к бродягам не питает почтения. Попадись ему Нерадец с ватагой – худо бы пришлось.

Однако долго в лесах тоже не протянешь: припасы подходили к концу. Дичью калик не прокормишь, и тогда решил Нерадец заглянуть в селение, что на излуке Клязьмы, верстах в пятидесяти от Москвы. Из лесу деревеньку хорошо было видать – вся как на ладошке: пяток изб, церковка, огороды. Наезд калик на такую деревеньку – сущее бедствие.

Едва потянулся народ к заутрене, как невесть откуда навалились нищие – безногие, безрукие, в струпьях и грязном рубище.

– Пода-айте милостыньку!

– Христа-а ради!..

На самой паперти сидел Порей, рвал на груди рубаху, показывал натертые цепями раны, колупал грязными пальцами гноящиеся струпья на груди и на животе. Бабы охали, бросали в шапку кто что мог: одни – куски хлеба, другие – репу, кто сыпал пшено, кто – рожь. Атаман тут же забирал все собранное каликами себе, у тех же селян выменивал на брагу.

Ночью, оставшись на сеновале старостовой избы, Нерадец говорил Аленке о своем житье. Разнежась, рассказы вал сподробностями, пугал ее, и без того едва живую от страха.

Отец Нерадца былмостником вЧернигове. Хорошим былмастером, всеми уважаемым человеком. Справно ра ботал.С детства приучал он и Нерадца к своему нелегкому ремеслу, брал с собой на починку дорог, на строитель ствомостов. Нораз случилось так – чего-то не доглядел старыймастер. Подгнила у моста слега, а проезжал по нему княжий тиун. Ступил конь на подгнившую слегу – мост и провалился. Конь сломал себе ногу, а сам тиун повредил ребро. Избили Нерадцева отца за недосмотр. Три дня пролежал он, на четвертый преставился. А перед смертью клял свою судьбу, и князя клял, и мостникова старосту. Помирая, сказал Нерадцу:

– Видишь, сыне, отца своего? Гляди получше да запоминай. Не за татьбу, не за воровство страдаю – за честный труд. Лучше бы уйти мне в леса, гулять вольно, есть, пить, горя не знать... Не делайся мостником, брось пилу, молоток. Топор за пояс – и поминай как звали!..

Испугался Нерадец отцовых страшных слов. Про себя решил – это он от обиды. Пойду-ка я к мостникову старосте. Может, пожалеет, приглядит какую работу, не помирать же с голоду. Но тот гулял на свадьбе и не пожелал говорить с Нерадцем. Пошел Нерадец к нему во второй раз – поглядел, поглядел на него староста и велел гнать со двора: мал еще. Обозлился Нерадец и поджег старостову избу. Ярко горела изба, много добра в ней пропало. А Нерадец радовался: вот и сквитались.

Той же ночью ушел он из Чернигова. В Киев подался; тогда все говорили: в Киеве жизнь привольная. Может, там нужны мостники? – думал Нерадец. День шел, два шел, прибрел в деревню. А в деревне стояли калики. Заманили мальца, привели к атаману. Приласкал его атаман, напоил, накормил.

– Ты куда, отрок, путь наладил?

– Иду в Киев,– отвечал Нерадец.– Говорят, в Киеве жизнь легкая. Отец у меня был мостником, наймусь мостником и я.

Услышав такие слова, стал атаман над ним потешаться:

– Это куда же ты легкой жизни идешь искать?.. Легкая жизнь у калик. Оставайся у нас, мы тебя разным веселым штукам научим.

– А каким же ты научишь меня штукам? – спросил атамана недоверчивый Нерадец.

– Да разным,– снова уклончиво ответил атаман.

Подумал-подумал и остался Нерадец в ватаге. Выучили его калики пролезать через оконца в избы, шарить по медушам да бретьяницам.

Понравилось такое житье Нерадцу. Плохо ли? Нет над тобой ни князя, ни тиуна, ни старосты. Сам себе хозяин.

Скоро понял Нерадец, что атаман – тот же князь. Атаман всей ватаге и голова, и судья. Все, что ни натаскают калики, атаман себе забирает. На дело атаман не ходит, пьет мед, с милостниками из калик играет в кости. Хорошо атаману!..

Вот тут-то и подумал Нерадец: а чем он хуже?.. Только рано еще было Нерадцу в атаманы: ни годами, ни силенкой не вышел. «Ладно,– решил он,– подожду, коли так». И год ждал, и два. Шла ватага из Киева в Холм, из Холма в Полоцк. Что ни пройдут калики – крадут, бражничают. А атаман радуется – есть питье, есть золото.

В те поры и повстречайся Нерадцу монах по имени Минсифей. Вольный монах,бражник и сквернослов. Из тех, что в ватагу не идут, в монастырях не живут, а бродят по белу свету, глядят, где что плохо положено. И сказал Минсифей Нерадцу:

– Дурак ты, Нерадец! Взгляни-тко на себя: молод, косая сажень в плечах. А у атамана твово в поясе – золото.

– Ну и что? – вытаращился Нерадец.

– А то что умный поймет, зато дурак не разумеет,– терпеливо пояснял Минсифей.– В золоте – сила. А у кого сила, тот и князь.

Хорошо сказал Минсифей, слова его, что зерна, упали на добрую почву. И взросли они в сердце Нерадца богатой жатвой. А ежели хлеба созрели, тут уж гляди, как бы не передержать – не то осыплются семена, пересохнут стебли, падут под напором ветра.

Давно не брал Нерадец в руки топора, думал – отвык уж. А тут достал его из мешка, примерился к рукоятке – в самый раз. И отправился к атаману. Атаман спал, и Нерадец подумал, что нехорошо рубить спящего. Но потом прикинул: а ежели разбудить, как еще обернется? И не стал будить – ударил спящего. А после раздел его, пошарил и – впрямь: в поясе колечко к колечку, сережка к сережке. Помог ему Минсифей!

– А из той ватаги я ушел,– сказал Нерадец.– Свою-то уж после собирал...

Слушая атамана, Аленка зарывалась в сено, от рассказов его немела. А Нерадец придвигался к ней ближе, обжигал губы хмельным дыханием.

– Пусти, пусти! – отбивалась от него Аленка.

4

На мосту через Неглинную застрял воз – попало колесо меж досок, провалилось по самую ступицу. Хозяин неистово стегал лошадь кнутом по тощему крупу. Лошадь напрягалась изо всех сил, но, хоть и помогали случившиеся поблизости мужики, воза вытащить не могла.

В ту пору подъехал к мосту Радко-скоморох.

– Что за беда? – спросил он у собравшихся.

– Телега застряла. Хотели вытащить – силенок не хватает.

– Дайте-ка я попробую.

Радко подошел к телеге, постучал лаптем по оси, похлопал лошадь по холке – она так и потянулась к нему теплыми губами («Ну-ну!»),– тут посмотрел, там. Подлез под задок, привстал, согнувшись. Ступицы приподнялись над настилом, колесо само пошло.

Мужики хлопали руками по бокам, дивились скомороху:

– Ровно твой ведмедь!

– Вот силища-то-о! – протянул хозяин воза.– Да кто ж ты такой будешь? В городе не встречал, окрест тоже видеть не доводилось.

– Скоморох я,– ответил Радко.– А зовут меня Радко, вон моя повозка с медведем. А в повозке сын Карпуша да горбун Маркел. Секретов у меня от честного народу нету – весь на виду.

– А меня зовут Овчух. Говядарь я и живу под горой, у самой стены, во-он там. Двор мой не велик, ни бретьяницы, ни чашницы, но для тебя, добрый человек, место найдется.

– Не дом хозяина красит, а хозяин дом,– ответил Радко.– Спасибо тебе, Овчух, за гостеприимство. Эй, Карпуша! – кликнул он сына.– Правь сюды кобылу.

Народ расступился, первым пропуская скоморохов возок. На медведя поглядывали с опаской и любопытством. Маркел, свесив кривые короткие ноги с задка, строил прохожим смешные рожи.

– Скоморохи приехали! – бежали впереди возка ребятишки.

На берегу Неглинной вкривь и вкось, словно грибы на лесной поляне, проросли темные от дождей избы посада. Овчух жил с самого краю; во время половодья вода подступала под венцы его избы, иногда вползала во двор. К самой реке спускался ветхий плетень. За плетнем был огород. В огороде светло зеленела капуста, хлюпала па редкой волне привязанная к столбику однодеревка. В однодеревку были брошены весла и сеть.

Ворота подались с тяжелым, раздирающим душу скрипом. Радко въехал вслед за хозяином во двор, привязал лошадь к балясине покосившегося крыльца.

Овчух, как бы извиняясь, сказал:

– Избу еще мой тятька рубил.

– Да,– по-хозяйски оглядел Радко.– Венцы-то покрошились. Новую ставить пора.

– А где он, лес-то? – отозвался Овчух.– Ране лес общий был – руби где хошь и сколь хошь. А ноне все, что ближе,– князево, что подале – княжих милостников, огнищан да тиунов. Ни леса, ни бортей – знамена повсюду расставлены. Как жить-то?

– Трудно,– согласился Радко.

Много земель исходил на своем веку скоморох, и везде одно и то же: нет житья мужику, давят на него и князь, и бояре, и церковь, и монастыри. Да и то ладно бы, но ведь еще и усобица. Порядок был на Руси при Мономахе, князья сидели в своих вотчинах тихо. Разве только половцы нагрянут. Но до северных земель они не доходили... А нынче и русские князья что твои половецкие: жгут посады, людей в рабство продают – своих же мужиков.

Овчух жил в избе один как перст: ни жены, ни детей. Оттого, знать, и не прибрано, лавки покосились, потолки покрылись толстым слоем копоти. В окна, затянутые пожелтевшим бычьим пузырем, едва сочился скупой свет.

Одному Овчуху скучно – вот и радовался он любому заезжему человеку: как-никак живая душа.

– А два дни назад заходили к нам калики,– рассказывал он, старательно сметая с лавок присохшую грязь.– Много было божьих людей. Тоже жаловались. Тяжко, сказывали, жить стало в Суждале да во Владимире – не прокормиться подаянием. Церкви, слышь-ко, пограбили, попов побили, веру забывать стали. Разбой среди бела дня...

Перейдя на шепот, добавил:

– Князья, сказывают, тоже балуются. Людей в железа заковывают, бросают в порубы. Так ли это? Из Суждаля ты...

– Погоди, погоди,– остановил говядаря Радко.– Это про каких же ты таких калик баешь?

– Как про каких? – удивился Овчух.– Про тех самых...

– Из Суждаля?

– Оттудова...

– А про монастырь они тебе не сказывали?

– Сказывали про монастырь. Князь, говорили, татям грамоту дал. А чернецы не пустили. Много шуму наделали в Суждале.

– Они! – разом выдохнул Радко.

Удивился Овчух:

– Да что с тобой, скоморох? Аж с лица сошел... Нешто знакомые?

– Знакомые,– кивнул Радко.– Дорожки-то наши вот как переплелись. Скажи, Овчух, а не было ли среди них девицы?

– Как же, была девица. Станом стройна, лицом бела. Грустная такая. Я еще подумал: и с чего бы ей, красавице, путаться с каликами? Или добрые молодцы перевелись?..

Услышав это, приподнялся на лавке Маркел, вцепился острыми, как крючья, пальцами в локоть Радка. Оттолкнул его Радко. Маркел замычал, придвинулся к Карпуше, обнял мальчика и затих.

– Хорошую весть подал ты мне, Овчух,– сказал Радко говядарю.– Не калики это, а тати. И девку, про которую ты мне говорил, атаман ихний силой увел из Суждаля. Пымать их надо.

Хмыкнув, Овчух почесал пятерней в волосах.

– «Пымать»! Кабы сила была...

– Мужиков в посаде нет?.. За бабьими спинами скисли? – упрекнул Радко и встал.– А ежели мужики не подсобят, один управлюсь. Сказывай, куды подались твои божьи люди?

– Слышал я одним ухом, как они промеж собой говорили: надо-де податься к Новугороду... Да ты не серчай, скоморох. То, что я тут баял, то верно. Но и тебя в беде не бросим, подсобим. Вот только настигнем ли?.. У нас ведь, чай, коней нет.

– Не на половцев идем,– оборвал его Радко.– Не рать собирать. Три лошаденки в посаде сыщутся. А боле и не надо.

– Ишь ты, храброй,– улыбнулся Овчух.

– Храброй не храброй, а уж какой есть.

– Ну, коли так...

Нахлобучив на растрепанные волосы шапку, говядарь вышел из избы. Долго его не было. Потом за стеной послышались голоса. И сразу же в избу набились мужики. Присев на лавки вокруг стола, с любопытством уставились на Радка. Смотринами, видать, остались довольны.

– Ну, сказывай, почто звал,– пробасил тот, что показался скомороху постарше.– Подсобить, слышь, надо? – Серые глаза мужика озорно шарили по скоморохову лицу.

Радку понравились мужики. Взгляды открытые, с тела крепки.

– Вот этот – Карп, кузнец,– назвал мужика Овчух.– А эти двое – Алеха да Сидор, гончары.

– А меня зовут Радко. Скоморох я.

– Ладно. Слыхали уж,– отмахнулся Карп.– Опосля за медком о себе поговорим. А ноне как бы времечко не упустить... Кони у нас хоть и не то чтобы сытые, а – ходкие. Поскачем-ка, скоморох.

Маркел с Карпушей, суетясь, выпрягли из возка лошадь, накинули на ее тощий хребет седло. Радко сунул за голенище нож. У Алехи был лук, а Карп и Сидор выломали у Овчуха на огороде по крепкой шелепуге.

– С богом! – напутствовал их Овчух.

Карп усмехнулся:

– На бога-то надейся, да сам не плошай. Так ли?

На дороге, что вела в Ростов, много попадалось встречных. Шли мужики и бабы, несли на спинах корзины с первыми грибами, с ягодами.

– Не видали калик? – спрашивал их Радко.

– Нет, не видали.

Проехав немного, спрашивал снова. Мужики и бабы отвечали то же: калик не видали. Приуныл Радко. Карп сказал:

– Есть тут тропка через речную излуку – не по ней ли подались тати? Тропка потаенная, народу ходит по ней немного.

Свернули в лес. Из лесу вымахали на пригорок. За пригорком слева тянулось болото, справа, за черными ольховыми стволами, серебрилась река. Тропка выбежала к реке. С излуки, на которой она делала петлю, хорошо было видно Москву,– высоко она поднялась, отгородилась от

лесов земляным валом, в реку гляделся дубовый частокол. К башне, повернутой на Неглинную, тянулась через весь посад извилистая лента дороги... За вторым поворотом город исчез, ушла в сторону и река. Лес стал еще гуще. Перепутались, переплелись в чащобе деревья и кусты. У Сидора, зацепившись за сук, свалилась шапка. Спрыгнул Сидор с коня, чтобы подобрать ее, нагнулся – и замер над тропой, будто кольнуло в поясницу: на траве, что вокруг тропы, белой солью лежит роса; на тропке же росы нет. Еще ниже нагнулся Сидор – глядь: в лужице отпечатался след лаптей.

– Никак, здесь и прошли,– сказал он, садясь на коня.– Потише бы надо...

Дальше ехали молча. Скоро сквозь неразборчивый шорох листвы долетели нанесенные порывом ветра голоса...

Калики отдыхали на краю небольшого озерца. Хорошо их было видно с другого берега: мужики таскали из лесу хворост для костра, бабы полоскали белье. Радку показалось, что он узнал в толпе Аленку.

Рядом с ним, таясь в густом орешнике, Карп нетерпеливо поигрывал шелепугой.

– Скоро ли?

– Скоро...

Осторожно, не горяча коней, обошли озерцо с надветренной стороны, остановились в березнячке рядом с разбойным привалом. Калики уже разложили костер, запалили его, столпились у молодого огня. По тому, как подобострастно обращались мужики к одному из своих, Радко понял: это и есть атаман. Запомнил в лицо и, отвернувшись, стал шарить глазами среди баб. С атаманом у Радка были свои счеты – за Вольгу. Но с этим потом. Перво-наперво нужно вызволять Аленку.

Среди баб Аленки не было. Разглядел ее Радко на другом конце привала, где возле дуба в единой куче был свален всякий хлам: сумы, лапти, сермяги. Больно кольнуло скомороха в сердце: да что же это сделал с нею тать?..

Хрустнула ветка под копытом нетерпеливого Сидорова коня. Насторожились калики. Тут уж не зевай – ударил Радко пятками в худые бока своей лошаденки, выскочил на поляну.

– Э-ге-ей! – зашелся криком Карп, размахивая шелепугой.

Испугались калики, рассыпались кто куда. Только атаман, Нерадец, не сбежал – выхватил из костра горящую головню, ткнул ее в морду скакавшего прямо на него Карпова коня. Заржал Карпов конь, вскинулся, чуть не выбросил седока. Но Радко уже был рядом, ногой ударил атамана в грудь. Вскрикнул Нерадец, упав, покатился к озеру.

Пока мужики расправлялись с каликами, Аленка не сразу опомнилась. Потом словно свет пролился на ее лицо – вскочила, бросилась к скомороху:

– Радко!

А скоморох тут как тут, сильной рукой схватил девушку за талию, одним махом бросил впереди седла.

Тут, очухавшись, Нерадец выполз из-под глинистого берега, замахал руками, преграждая Радку дорогу к лесу.

– А, леший! – выругался Карп. Добрый был у него конь, а Нерадец подпалил ему морду. Вот и обрушил Карп шелепугу свою в сердцах на покатые плечи атамана. Взвыл атаман, присел. Лег на землю, забился в судорогах.

Передав Аленку Сидору, Радко спешился. Спешились и Карп с Алехой. Обступили лежащего на земле атамана.

– Вставай,– сказал Радко.– Ну, вставай давай, поворачивайся.

Злые глаза блеснули под ресницами Нерадца. Поднялся он, пошатываясь, стал гнусить:

– Почто бьете? Божьи люди мы – не воры...

– Молчи, божий человек! – остановил его Радко.– Монахов в Суждале сек – о боге думал?..

Отступился от него Нерадец, побелел:

– Чур, чур меня!

– А над Вольгой глумились – тоже о боге думали?

Сгреб Радко Нерадца за шиворот, другой рукой крепко ухватил за порты, приподнял над собой и бросил оземь.

Перекрестился скоморох, сплюнул, не стал даже глядеть: жив еще или кончился атаман.

Мужики устало сели на коней.

5

Огнищанина московского Петряту князь Юрий велел казнить, дочерей его вверил попу Пафнутию:

– Не обижай сирот, отче. Девки тут ни при чем.

Вечером в Москву вступило Михалково войско, Всеволод – впереди на горячем коне. Ослабевшего Михалку бережно внесли в избу, уложили на постланные в три ряда медвежьи шубы. Поскакали по окрестностям гонцы – искать князю лекаря. Привезли из лесов старушку. Нос крючком, глаза навыкате. Всеволод сказал:

– Не боись, худа тебе не учиним. А брата моего исцели.

Знахарка кланялась поясно Всеволоду, Юрию, дружинникам и боярам, стучала клюкой:ведьма,да и только.Привезла она с собою всю свою нечистую кухню: белокудренник черный, лягушечник, бруслину, змей-траву, могильник и горлюху, привезла и бесовские чаши и ступы толочь траву, готовить лекарственные навары. Вздула зелейница огонь в печи; поднося к носу пучки трав, скрипучим голосом приговаривала:

– А вот зубник, батюшка, от крови, а жабник от ран, и заячья капустка тож от ран хороша. А волчье лыко – от змеиных укусов...

Михалке намешала в чаше лихорадочника, мяты и дягиля, добавила кошачьего корня, высыпала крошево в горнец, залила горячей водой. Пока варево доходило в горнце, натерла князю грудь медвежьим салом.

– А теперь спи, батюшка, к вечеру полегчает,– сказала она, когда князь выпил горький настой.

Укутала его шубой, сложив руки на животе, наказала Всеволоду:

– Чтобы травка силу возымела, князя не будить.

Старухе принесли в светелку брашно и питье, но обратно влес не повезли, наказали быть при Михалке до полного его выздоровления.

Запричитала было зелейница, но Всеволод так глянул на нее, что у старой сердце укатилось в пятки.

А Давыдке велел молодой князь собрать московлян перед крыльцом огнищаниновой избы.

– Не ладно живете, московляне,– сказал он с крыльца собравшимся.– Не в ту сторону глядите. Брат мой Андрей шел к вам с добром, а вы платите ему черной неблагодарностью. Врагов Андреевых привечаете... Не о том говорю, что Кучковичи перед нами в неоплатном долгу, а о том, что и ныне на князя руку заносите... Вот мое слово: идем мы на Владимир суд чинить. Ежели грехи свои искупить хотите, собирайте войско. Пойдем на Ростиславичей сообща.

Понуро слушали князя московляне, морщили лбы. Овчух сказал соседу:

– Оно, конечно, так. Да вот урожай-то...

– Совсем земля оскудела,– шептались мужики.

Всеволод будто подслушал их речи. Выждав, пока уляжется гул, пообещал:

– А за то даруем вам гривну на брата. Верьте мне, мужики.

– Дай, князь, подумать! – просили из толпы.– Мы ведь ничего. Мы супротив вас никогда не шли. Да вот ведь какое дело: а что, ежели и ноне, как в прошлом году, повернут вас Ростиславичи?.. Вы в Чернигов али там в Новугород убегнете, а нам каково?..

– Не повернут нас Ростиславичи, не бывать тому,– твердо сказал Всеволод.

Говорил он – будто совет держал с московлянами, а сам уж дружинникам наказал за мужиками в оба приглядывать. Речи речами – так уж повелось на Руси, так и отцы и деды поступали. Но Всеволоду порядок такой всегда был не по душе. Московлян он уговаривать не станет. Не пойдут с ним по доброй воле – заставит силой. «Свесив руки, снопа не обмолотишь,– неприязненно подумал он.– Разленились, хари отъели на окраине...»

Мужики, оно ясно, тоже не простаки. Упирались для виду, цену себе набивали. Но каждый знал: в лес от Князевых тиунов не уйдешь, хозяйство не бросишь.

– Зря ты, стрый, с мужиками совет держишь,– шепнул Всеволоду Юрий,– Какие из них ратники? Не ровен час, дойдет до брани, разбегутся по избам.

Всеволод усмехнулся, положил руку на крестовину меча:

– Не разбегутся.

Мужикам ласково сказал:

– И еще дарую вам двадцать бочек меду, а к меду брашна. Вот задаток – остальное получите после похода.

В толпе одобрительно загудели, послышались голоса:

– Ай да князь!

– Так бы сразу и говорил. Пойдем на Ростиславичей!

Мед мужикам поставили из огнищаниновых погребов.Тиун добавил. Пять бочек Всеволод выделил из своих припасов. Народ на площади все прибывал. Вместе с посадскими пировала и княжеская дружина. Князья тоже не стали прятаться за частокол, пили на площади: перед из

бой огнищанина Петряты постлали ковер, принесли столы и лавки, составили вместе. Тут и там зачадили костры.

Поспел на пир и Радко с медведем, с Карпушей и Маркелом. Аленка тоже пришла посмотреть, как веселится народ. Глядя на пьяных мужиков, со слабой надеждой думала: а что, как и Давыдка здесь?

Накануне вечером за скудным ужином в избе Овчуха Радко предложил ей податься с ним вместе в Новгород.

– Одну тебя отпустить во Владимир не могу,– сказал он.– Много злых людей нынче бродит по дорогам да по лесам. Не дойдешь. А с нами тебе и тепло будет, и сытно. В беде подсоблю. Не брошу...

Разумно увещевал ее скоморох. Но у Аленки свое было на уме. Узнав, что прибыло войско, идущее на Ростиславичей, заупрямилась пуще прежнего:

– Упаду князьям в ноги, упрошу взять с собой.

– До тебя ли им? – усмехнулся Радко.

В толпе взопревших от тесноты баб, привалившихся к тыну, слышались голоса:

– Ишь как живут князья – лебедей пряженых подают...

– Сладко!

– Меды пьют, радуются.

– А наши-то мужики – дураки!.. Нынче пляшут, утром спохватятся...

– Уведут родименьких.

Овчух, страдавший болями в желудке и давно уже забывший вкус меда, тоже вертелся среди баб возле тына. Подливал маслица в огонь:

– Многие воротятся ли, бабоньки? Ваши мужики – вои, а я хоть и не вой, а тоже мужик. Со мной сподручнее. Хоть гривной и не наградят, зато голова на плечах... Ежели что, дорогу ко мне знаете.

– У, бесстыжий! – повизгивали бабы; иные игриво били его по плечам и по спине.– Седина в бороду, бес в ребро!

– А и то. Был бы уговор,– смеялся Овчух.

К тыну подошел, покачиваясь на помягчевших ногах, сокольничий князя Всеволода – в белой рубахе до колен, с княжеской гривной на шее. Поглядел на баб мутными глазами.

– А ну-ка, бабоньки, водицы мне!

– Аль меду мало?

– Ишшо не раздуло?..

– А вот я вам! – выругался сокольничий, сунул два пальца в рот да так свистнул, что мигом всех от тына отбросило. Одна только Аленка осталась.– А ты, молодица, пошто не побегла? – удивился сокольничий.

– Это со свисту-то?

Засмеялся сокольничий:

– Ну, коли так, принеси водицы.

– А к князю допустишь? – спросила Аленка.

– Принесешь водицы, допущу,– смеясь, пообещал сокольничий.

– Не обмани...

Закинув косу за спину, побежала Аленка к колодцу, зачерпнула полную бадью. Тяжелая бадья – едва принесла.

– Ну, полезай, коли так,– протянул сокольничий ей руку.

Хоть и пьян, а сильная рука у сокольничего. Подобрала Аленка подол, перепрыгнула через плетень. Перепрыгнула – да и прямехонько сокольничему на грудь. Обхватил он ее, прижал, крепко держит, не пускает.

– Поцелуй – отстану.

– А как уговор?

– Долг платежом красен.

Приподнялась Аленка на цыпочки – откуда и смелость взялась? – поцеловала сокольничего, да не как-нибудь, а в губы.

– Ой, девка-а,– зашатался сокольничий, на глазах трезвея,– да отколь ты такая?

– Где была, оттоль вся и вышла.

Все смеялись вокруг. Смеялись и за столом, где пировала дружина. Застыдилась Аленка, закрыла лицо руками. Ну как теперь подступиться к князю?

Но Всеволод уже заметил ее, привстав, поманил к себе. Сокольничий подтолкнул Аленку:

– Иди, тебя кличут.

Всеволод сидел во главе самого большого стола на скамье, укрытой полавочниками. По правую сторону от него – петушистый князь Юрий, по левую – старшие дружинники. Аленка подивилась, приглядевшись к Всеволоду: а молоденький-то!..

Большие ромейские глаза Всеволода оглядели Аленку всю, прильнули к свежему румянцу на ее щеках.

– Чья будешь?

– Володимирская я...– смело отвечала Аленка.– Боярина Захарии раба. Из Заборья... Чай, слыхал?

– Из Заборья, говоришь?– удивился Всеволод.– Постой, постой, уж не Давыдкина ли сестрица?

Екнуло у Аленки сердце!.. Ни слова не вымолвит от волнения. Погодя немного сказала, заикаясь:

– Давыдкина, князь... Я и есть Давыдкина... Сестра его я... Аленка...

– Аленка, говоришь?

Лукаво улыбнулся князь, шепнул что-то сидевшему рядом с ним молодому вою. Тот встал и скрылся в огнищаниновой избе.

– А вот поглядим,– сказал князь.

Что уж потом было,– будто сон, вспоминала Аленка. Видела только – вышел на крыльцо Давыдка, русоволосый, голубоглазый – такой, каким приехал тем росным вечером в Заборье. А потом уж ничего не видела – все застлали горячие слезы.

– Ну, князь,– сказал Давыдка, светлея лицом,– в долгу я перед тобой неоплатном. Что ни прикажи, все исполню...

– На то я и князь,– ответил с улыбкой Всеволод.– Ешь, пей. Но есть и дело для тебя, Давыдка. Бери самого наилучшего коня, скачи во Владимир. Передай людям нашим – пусть ждут. Скажи: идут князья к ним со всею силою. И ежели не брехали, а вправду хотят нас на стол, то пусть, соединясь с суждальцами, готовятся встретить как положено. Мы же будем драться с Ростиславичами, живота своего не щадя... А за сестрой,– повернулся князь к Аленке,– за сестрой твоей я сам пригляжу. Скачи!..

– Все сделаю, как велено,– сказал Давыдка, кланяясь Всеволоду.– Дозволь только побыть с сестрицей.

Всеволод кивнул, рукой подозвал чашечника. Велел всем нацедить меду. Встав, полный ковш протянул Давыдке. Давыдка принял его с поклоном, поднял высоко в руке:

– За здоровье князей наших!

– За здоровье князей! – подхватили дружинники.

Пир в Москве продолжался до глубокой ночи. А когда сильно захмелевших людей сморил крепкий сон, когда всплыла над Неглинной-рекой луна, Давыдка был уже в пути. Пригнувшись к седельной луке, скакал он сквозь дремучие леса – все на восток и на восток, туда, где мерещился над зеленой Клязьмой белоснежный город: за высокими крепостными валами, за частоколами и приземистыми крепкими башнями.

6

День и ночь съезжались к Ярополку гонцы; бросая отрокам взмыленных коней, взбегали на крыльцо.

– Князья вышли из Чернигова!

– Князья в Москве!

– Рать собралась неисчислимая!..

Бояре волновались, подолгу сидели в гриднице, говорили Ярополку:

– Кликни людей, князь. Останови супостатов!..

Ярополк молчал. Не крепко, будто на болоте, на зыбком кочажнике, стоял он на Владимирской земле. Сидел в кресле на возвышении – не в своем, в Андреевом, смотрел на боярские хари, дивился – трусливы, как псы. А ведь давно ли похвалялись: положись на нас; мы с тобой – и ты спокоен, отшатнемся – втопчут в землю мужики. Им ведь только подморгни – за вилы возьмутся, за топоры, пустят красного, петуха. Давно ли жгли усадьбы – еще и доныне гарью доносит: не смирились холопы, нет, не смирились. И зря тогда Ярополк послушался бояр, своим умом надо было жить. У них ведь чрева бездонные – никакого богатства не хватит, чтобы накормить. А накормишь – отойдут и снова вернутся, яко псы на блевотину. Все княжество растащат по своим теремам, а после его же, Ярополка, притянут к ответу...