Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Ты, Онисифор, держи ухо востро. Разные люди встречаются на дороге. Есть разбойные, а есть и такие, что хуже всякого татя. Икону довези в целости. Сам сгинь, а икону довези. В ней наша судьба. Вернем икону – не пойдет Михалка на Рязань, не вернем – худо будет. Нет у нас нынче такой силы, чтобы устоять супротив Владимира...

Онисифор ласково погладил лари: «Здесь она, здесь...»

Тут с горы, от крепостных ворот, вороновым крылом пронесся всадник. Исчез за пригорком, вынырнул снова и снова исчез. Рязанцы сгрудились у обоза, загремели мечами и копьями.

– Эй, не балуй! – раздался веселый голос.

– А ты отколь будешь? – спросил всадника Вирик.– Эка растоптался середь ночи...

– От князя я к вашему боярину,– бойко отвечал всадник.– Приглашает светлый князь боярина к себе в терем для беседы.

– Боярин! Боярин! – закричали вои.

– Вот я,– сказал Онисифор, выходя на поляну из-за возов.– Что расшумелись?

– Тебя князь Михалка кличет.

Вирик поймал пасшегося на луговине у реки боярского коня, оседлал его, подвел к Онисифору.

– Ну,– сказал Вирик,– счастливому и промеж пальцев вязнет.

Сопровождавший Онисифора вой был говорун и шутник. По дороге выспрашивал:

– А что, и впрямь рязанцы мешком солнышко ловят, блинами избу конопатят?..

Онисифор отмалчивался. Скоро въехали в город.

У огнищаниновой избы стояли люди с факелами, блестели глазами привязанные к частоколу кони. Онисифорова коня тоже услужливо отвели и привязали к частоколу. Вой проводил боярина до избы, пропустил вперед себя в сени. В сенях спали люди – на лавках и на полу. За пестротканой занавеской кто-то двигался, бормоча молитвы. Вой остановился у занавески, покашлял и громко сказал:

– Князь, боярин Онисифор ждет тебя.

За занавеской шаркнуло, кто-то заохал, и вслед за этим твердый голос сказал:

– Войди, боярин.

Онисифор раньше никогда не встречался с Михалкой. Отчужденное, по-неземному печальное выражение глаз князя поразило его. Лицом Михалка был худ, твердые, обтянутые кожей скулы угадывались даже под бородой, покатый лоб перерезали глубокие, почти старческие морщины. Князь сидел сгорбившись на лавке, застланной медвежьей шкурой; на столе перед ним догорала оплывшая свеча, под свечой в колеблющемся круге света лежала толстая книга в кожаном переплете с серебряными потускневшими застежками.

– Светлому князю,– низко поклонился Михалке боярин.

Губы князя изобразили подобие улыбки, сухая ладонь указала Онисифору на лавку под тесной лесенкой, ведущей наверх, в светелку. Под лесенкой воняло клопами; боярин поморщился и чихнул.

– Здоров ли, батюшка? – заботливо осведомился у него Михалка.– Как доехал? Не чинили ли тебе каких препятствий?

– Спасибо, светлый князь, за твою заботу,– ответил, почтительно склонившись, Онисифор.– Я здоров. А доехали мы хорошо. И препятствий нам твои люди никаких не чинили.

– А как здравствует брат наш, князь Глеб? Здоров ли?

– Князь Глеб здоров и шлет тебе поклон,– привычно ответил боярин.

Это были обычные слова, неписаные установления, соблюдаемые при приеме послов. Настоящего разговора еще не состоялось. Онисифор ждал. За пазухой у него было письмо от Глеба, но Михалка должен был сам спросить его о письме, и только после этого Онисифору надлежало передать пергамент князю.

Но князь не спешил, он неторопливо выспрашивал Онисифора о разных разностях, интересовался урожаем, рыбной ловлей и охотой.

– Богато, привольно живет Глеб,– говорил он со значением.– Не то что мы, богомазы да каменщики...

– Тебе ли жаловаться, князь,– вздохнул боярин.

Михалка встрепенулся, на миг его постное лицо осветилось озорной улыбкой.

– Аль не по нутру тебе с поклоном-то ездить, боярин?

– Не по нутру, батюшка,– согласился Онисифор.

Глаза Михалки снова посуровели. Он отодвинул локтем книгу и, не глядя на Онисифора, неожиданно резко произнес:

– Не моя в том вина, боярин. Мне чужого не надо. А у Глеба, ты уж слушай, боярин,– у Глеба кабы брюхо из семи овчин, все один бы съел...

Онисифор хотел было возразить – о бидно стало за князя!– даже рот открыл, да промолчал: вовремя вспомнил наставления Глеба: в спор с Михалкой не вступать, гневу волю не давать; пущай покуражится.

– Тебе виднее, князь,– переборов себя, проговорил Онисифор.

Михалка кивнул.

– Посильна беда со смехами, а невмочь беда со слезами. Давай-ка, боярин, составим с тобой такой уговор. Я не вор, чужого не брал. Икону и меч Борисов из-под полы не приму. Соберу заутра воев на площади перед собором, созову народ, сам сяду на красном крыльце, а ты мне тут со всем обрядом, да с лестными словами, да с князевой полюбовной грамоткой все и вернешь, положишь к ногам, а там гуляй в свою Рязань. Глебу передашь, что зла на него не держу, но творить что-либо супротив себя не позволю.

И чтоб шурьев не привечал, а приветит – он мой обычай знает...

Князь поперхнулся, закашлялся, пряча губы в пушистый воротник шубы, замолчал.

Хоть и коротко сказал Михалка, а яснее не скажешь. Понял Онисифор, что пришла пора прощаться. Встал, снова низко поклонился князю.

– Прощай, князь-батюшка.

Глядя через пламя свечи усталыми красными глазами, Михалка кивнул ему. Помолчав, еще раз напомнил:

– Всем обрядом чтобы – с лестными словами да с грамоткой...

На крыльце, на свежем воздухе, нанесенном с реки, у Онисифора закружилась голова. Долго стоял он, прижимаясь грудью к перильцам, думал, глядя в темноту: «Нет, этот орешек Глебу не по зубам».

Как ни изворачивался Онисифор, а княжью волю нарушить не посмел. Все исполнил, как наказал ему Михалка.

На горе, у избы огнищанина, шел пир. На столах высились пузатые жбаны; все пили из больших деревянных чаш, окованных серебром и медью. Михалка пил из позолоченного турьего рога. В стороне от столов над жаркими кострами, вокруг которых суетились сокалчие, клокотали высокие медяницы.

Онисифор сидел рядом с князем; позади боярина за лавкой вертелся расстрига Вирик, подсказывал боярину на ухо нужные слова, за то Онисифор не жалел для него пи вина, ни меда.

Пьяные владимирцы и рязанцы лобызали друг друга; иные, обнявшись, лежали тут же под столами...

– Мир! Мир! Мир! – скакали по дорогам расторопные биричи.

6

С чувством разлитой по всему телу легкости пробудился Михалка в своей ложнице, поглядел на оконце: в оконце пробивался тонкий лучик света, ровной полоской рассекал ложницу надвое. Пока Михалка лежал с открытыми глазами, лучик передвинулся к двери, коснулся порога и пополз к косяку.

Михалка зевнул, перевернулся на другой бок и попытался снова заснуть, но сон отгоняло все то же ощущение легкости во всем теле, которое еще прежде этого пробудило его ото сна.

Тихо было в сенях и палатах, только из клетей слабо доносились приглушенные расстоянием женские голоса. Кто-то громко закашлял в холодной горнице – повалуше.

Михалка снова повернулся лицом к двери и прислушался. С чего бы это?.. Будто только сегодня свалилось с него тяжкое бремя.

«Неладно, неладно, князь»,– пожурил себя Михалка и через силу поднялся с лавки. Натягивая на исподнее алтабасные штаны, он снова задумался: как-то пробудились нынче бояре?

Ему захотелось тотчас же повидать протопопа Микулицу, и он кликнул постельничего. Постельничий позвал гридня и передал ему поручение князя, а сам помог Михалке одеться: застегнул пуговки на рубахе, накинул на рубаху кафтан с длинными обористыми рукавами, рукава перетянул тесмяными зарукавьями, украшенными жемчугом и каменьями.

Нелегкий выдался вчера у Михалки день. Долго боялся задуманного и откладывал князь, а решившись, шел, не отступая, до конца. Только Всеволод и знал, для чего собрал брат у себя в сенях именитых бояр. Велел привести и Кучковичей, усадил их среди прочих на лавку. Недоумевали бояре, переглядывались: за что же это Кучковичам, Андреевым убийцам, такая честь?..

Наблюдая недоуменных бояр, всматриваясь в засветившиеся надеждой глаза Якима и Петра, Михалка вспомнил сказанное Микулицей: «Конь тучен, яко враг, сапает на господина своего...» Ну, бояре!

Когда все расселись и в сенях установилась тишина, Михалка сказал:

– Хвалите вы меня, бояре, за то, что я волости и доходы, по смерти Андреевой отнятые, возвратил и обиженных оборонил. Но ведаете, что доходы те дал Андрей, брат мой, а не я, однако ему благодарности своей не изъявляете и почтить память его не хотите. Али милости его премногие вам не по душе?

Тут бояре обеспокоенно зашевелились, загудели, перебивая друг друга нестройными голосами. Захария пуще других старался. Сидя теперь в самом дальнем от княжеского стольца углу, он все норовил выскочить вперед, показать свою преданность новому князю. «Ишь как,– подумал Михалка,– А Ярополку тоже надувал в уши всякую блажь. Прыток».

– Уставить князю Андрею вечное поминовение,– пророкотал сидевший рядом с Михалкой Микулица. Во всем черном, строгий и прямой, он походил на ворона. Михалка посмотрел на протопопа с доброй улыбкой.

– Мы же полагаемся на тебя, князь,– сладко проворковал Захария.

– Что тебе угодно, того мы все желаем,– говорили бояре,– и готовы исполнить без отрицания, и знаем, что князь Андрей по его добрым делам достоин вечной памяти и хвалы...

– Верно,– ухмыльнулся Михалка.– Да вот одного я не уразумею. Коли неправильно он убит, то почто убийцам не мстите?..

При этих словах князя кровь отхлынула от лица Якима Кучковича, а Петр отшатнулся да и замер так, словно прилип к стенке,– бледный, негнущийся, чужой.

– А ежели правильно,– спокойно продолжал Михалка,– то он недостоин похвалы и благодарения...

Хоть и тихо были сказаны, а тяжко упали Михалковы слова. Бояре опустили головы, задумались. И Михалка решил так; «Коли не уступят бояре, велю кликнуть дружину...»

Но бояре уступили. То здесь, то там послышались робкие голоса:

– Да мы что...

– Мы ведь как по правде...

– Правый суд не остуда.

– Воистину убит неправо,– сказали бояре.

Тогда Михалка поглядел на Всеволода, и Всеволод, поняв его, отстранился и хлопнул в ладоши. Тотчас же в сени вошел Давыдка с дружинниками и стал при всех вязать обмякших Кучковичей.

После этого в сени ввели Улиту. Увидев лежащих на полу, она все поняла и стала ползать по сеням, прося у князя и у каждого из бояр прощения и милости. Но бояре, подбирая полы ферязей, отворачивались от нее, а Михалка оттолкнул от себя Улиту ногой. Она упала на пол и затихла.

Тут за дверью послышалась возня, крики и глухие удары. Кто-то упал, двери распахнулись, и в сени втолкнули сильно избитого Анбала. За Анбалом ввели на веревке, перекинутой через шею, трясущегося и дурно пахнущего Ефрема Моизича. Давыдка высасывал кровь из пальца:

– Кусаются, гады.

Сдерживая подступающую тошноту, Михалка сглотнул вставший в горле комок и спокойно спросил:

– Как будем судить Андреевых убийц, бояре?

– Всех разом,– сказали бояре.

– Смертью,– сказали бояре.

– Да будет так,– подтвердил Михалка.

– Да будет так,– сказали все.

Тогда, будто разом пробудившись ото сна, Улита оборотилась к ликам святых в красном углу и стала горячо молится. Пока она молилась, осужденных не трогали. Когда же молитва была дочитана до конца, князь встал, встали все бояре, и дружинники поволокли убийц во двор. Там, перед всходом, собрали еще многих людей, повинных в заговоре. Их окружали плотным кольцом боголюбовские пешцы. Михалка с Всеволодом сели на приготовленные для них места, бояре столпились за их спинами.

Вои подвели к столбам Петра, Якима и Анбала, прикрутили их веревками и отошли в сторону. Тотчас же вышли вперед лучники и пустили в осужденных по стреле. Ефрема Моизича повесили на перекладине крыльца, остальным рубили мечами головы.

Ожидая своей очереди, Улита смотрела на князя оледеневшими глазами. Когда со всеми заговорщиками было покончено, взоры присутствующих обратились в ее сторону. Во дворе установилась тишина; слышно было, как вздрагивают, позвякивая сбруей, кони.

Потом из-за терема вынесли большой черный гроб, выдолбленный из единой лесины; вынесли и поставили его перед Улитой. При виде его онемевшая от страха Улита перекрестилась, вои бросили ее на землю, связали и положили в гроб.

В толпе послышались стоны и приглушенные причитания баб. Бирич, ударив в медное блюдо, нараспев объявил, что княгиня за ее особое коварство и жестокость будет заживо погребена в озере в гробу, наполненном каменьями.

Вои подняли гроб с Улитой, поставили его на сани, как это и положено было на похоронах, и отправились со двора.

Михалка не присутствовал при исполнении приговора. Он чувствовал себя разбитым. Даже Микулицу не допустил к себе после суда. Удалившись в ложницу, он упал на лавку и тотчас же заснул – крепко, без сновидений.

И вот он снова на ногах. Луч света играет на вощеных половицах, постельничий помогает князю одеться, а внизу, на кухне, жарят на вертеле мясо только что убитого молодого лося.

Дверь тихо отворилась, вошел отрок и, смиренно потупив глаза, сказал, что в сенях ждет князя протопоп Микулица..

– Пусть поднимется в горенку,– приказал Михалка.

7

Горенка, находившаяся над сенями с левой стороны дворца, была небольшой – в три узких волоковых оконца. Оконца глядели через частокол на Клязьму. А дальше за Клязьмой сурово синели уходившие далеко на юг леса. Часто, оставшись один, Михалка подымался сюда из ложницы по лесенке, украшенной резными перилами, отволакивал оконце и подолгу глядел в голубеющую даль, в самом конце которой в степях у подпирающих небо гор кочевали половецкие буйные орды. Там кончалась Русь – и все-таки она была велика: много лесов нужно пройти, проплыть по многим рекам... К югу от Владимира Муромда Рязань – не ахти какие великие княжества. К северу, за Переяславлем да Ростовом и до самого Дышучего моря, не встретишь русского человека. А места, сказывают, там богаты: много дичи, много пушнины. На запад от Владимира утвердился в верховьях Днепра Смоленск – тоже не очень крепко стоит, тоже заглядывает в рот владимирскому князю. Да и Новгород, оставшись без опольского хлебушка, низко поклонится Владимиру в ножки...

Странные мысли приходили Михалке на ум. Кутался он в суконную ферязь, глядел в оконце часами, думал. И лишь заходясь отчаянным кашлем, падал на лавку и глухо стонал – не столько от боли, сколько от жалости.

Чуял, чуял Михалка свой близкий конец, а сдаваться не хотел, ласкал и выхаживал заветную думу...

Не ошибся Михалка – верно угадал в Микулице родственную душу: протопоп тревожился тем же.

Михалка был человеком книжным. Много книг прочитал на своем веку и Микулица. Но знания свои протопоп черпал не только из книг – он хорошо знал жизнь. Не в княжеских усобицах – в общении с простыми людьми провел он свои молодые годы. И потому чувства его были чисты, а мысли ясны.

– Гляди, Михалка,– говорит Микулица.– Князь думает, а народ ведает. Брат твой Андрей глядел далеко. Отрекся от Киева, и верно: на что он ему? В Киеве он – князь среди князей, старший по роду, а не по могуществу. Умрет – станут княжить другие. И так без конца. Кому завещать землю свою?.. Во Владимире же он стал сам по себе, думу такую держал – понемногу объединить малые княжества, копить силу единую, а смерть придет – отдать все своему князю, а не пришлому. Своему – чтобы о ней радел, приумножал ее богатства, а не глядел по сторонам: где какой кусок пожирнее. Един бог на небе, един князь на земле... А коли все княжества станут вместе – какая сломит их нечисть?

Поспешая в горенку, Михалка радовался встрече с Микулицей. Гридню он велел завтрак подавать наверх. Увидев князя, Микулица встал, сложил руки па животе.

– Садись, садись,– скороговоркой произнес Михалка. Глаза его улыбались. Улыбнулся и Микулица. Сев, стал молча перебирать кипарисовые четки.

В переходе скрипнули половицы, слуги внесли еду и питье. Встав возле стола, они хотели прислужить, но Михалка движением руки отпустил их.

Прежде чем сесть с князем за стол, Микулица перекрестил еду. Он был угрюм и молчалив. То и дело морщины собирались в глубокие складки на его лбу.

– Отчего молчишь, отче? – спросил его Михалка.

Микулица ответил не сразу. По-крестьянски заботливо собрав крошки со стола на ладонь, он бросил их в рот, прожевал и только тогда неторопливо сказал:

– Многие беды сотворили Ростиславичи во Владимире. Не пожалели, осквернили и святыню нашу – церковь Успения, расхитили ее сокровища...

– Икону я вернул,– перебил его князь.– Вернул я и Борисов меч. И книги церкви тоже вернул. Что еще?

– Будь тогда справедлив до конца. Почто не вернул ты церкви отобранные у нее Ростиславичами угодья? Почто пользуются ими бояре-изменники, а ты молчишь? – сверкнул укоризненным взглядом Микулица.

– Угодья, принадлежащие церкви Успения божьей матери, а также монастырям, я возвращаю,– помедлив, проговорил князь.– Хотя сам и не вижу, зачем чернецам, посвятившим себя богу, столько земли и холопов.?

– То воля богова...

– А воля князева?

Михалка торжествовал. Он поймал Микулицу на слове. Так кто же над кем? Или церковь возьмет на себя право вершить и дела мирские? Не густо ли?!

– На князево мы не замышляем,– уклончиво ответил Микулица.– Но ежели хочешь власть свою крепить, скажу тебе так: от церкви не отворачивайся. Служителей ее не обижай.

«А ведь прав Микулица,– подумал Михалка,– Киев похваляется своим старшинством еще и потому, что в Киеве, а не во Владимире посажен митрополит. Рука церкви из Киева простерлась над всею Русью...»

– Не сохранит господь града – не сохранит ни стража, ни ограда,– неторопливо говорил протопоп.– Укрепив церковь, укрепишь и свою власть. Брат твой, князь Андрей, это понимал...

– Знаю,– оборвал его Михалка.– Человек без опоры – все равно что дикий зверь.

И тут огнем полыхнуло в глаза ему давнее, совсем уж почти забытое. Вспомнилось, как прижимала его к груди мать, как плясали по стенам терема кроваво-красные пятна огня. За стенами стучали топоры – это мужики, возглавляемые волхвом, подрубали столбы, на которых держались сени. На всходе дружинники яростно рубились с нападавшими.

Застывшее лицо матери было таким же, как вчера у Кучковны,– отрешенным, с остановившимися сухими глазами. Похолодевшие руки ее стиснули Михалку до боли; он барахтался и никак не мог высвободиться из ее объятий. Потом против оконца что-то затрещало и большой тенью повалилось вниз – это обрушились сени. Искры закружились перед окном, как февральская снежная метель, ворвались в ложницу, наполнив ее кислым запахом гари. Мать метнулась в угол, под образа,– маленький Михалка выскользнул из ее рук и бросился в переход, где, наседая друг на друга, хрипели одичавшие люди. Бородатые, измазанные кровью мужики сверкали длинными топорами, дружинники отбивались от них мечами, но мужиков было больше, они теснили воев, наваливая тело на тело. Михалка поскользнулся на крови, закричал и откатился в сторону. Перешагивая через него, мужики пошли дальше.

– Строгостью держится власть, а не единой мудростью,– сказал протопоп.

Михалка посмотрел на Микулицу невидящим взглядом.

Иногда протопоп пугал его своей проницательностью.

«А в Ростове сидит дряхлый епископ Леон и поет под боярскую дудочку,– подумал он с неприязнью.– И почему Леон сидит в Ростове, ежели Владимир – место княжеского стола?..»

Мысли беспокоят, мысли не дают излиться в буйной радости Михалкиному торжеству.

– Господи, продли дни мои,– истово молился Михалка во дворцовой церкви,– Дай, о господи, свершить задуманное.

И, стоя на полатях, много раз уже мысленно обращался он к брату своему Всеволоду. Ему одному, а не Юрию, сыну Андрея, передаст он с неустроенной землею и свои мятежные мысли. Всеволод должен понять, должно хватить ему мудрости удержать отцово, не развеять по ветру, не отдать на растерзание алчным князьям.

Микулица, разделяя княжескую грусть, долгим взглядом окидывал открывающиеся за оконцем бескрайние просторы. Что виделось ему вдали, какие мерещились времена?..

Михалка тяжело поднялся со скамьи, поплотнее укутал плечи ферязью. Уйдя в себя неулыбчивым взглядом, глухо сказал:

– А еще дарую церкви нашей угодья и земли, отъятые у казненных Андреевых убийц...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Отлежавшись, как медведь в берлоге, в лесной, покинутой отшельником избе, уже больше месяца Нерадец не мог сколотить новую ватагу. Калики разбежались кто куда: иные подались в Москву, иные в Чернигов, а иные в Новгород. Хорошенько поразмыслив, Нерадец решил, что и ему путь один – в вольный Новгород, а в других местах лучше не показываться. В Новгороде легче сыскать нужных людишек, в Новгороде и князь – не голова, а без головы тело – все равно что лодка без весла. Это уж Нерадец знал по себе. Какая ватага не развалится без атамана? А нынче Новгород и вовсе без князя...

Из-под Москвы в Новгород путь был не близок и не прост. Лежал он северными реками да речушками, озерами да волоками – и все с гостями из разных неблизких мест. Тому золотишко дашь, другому, а иному только посулишь – и то ладно. Наскучило Нерадцу вихлять среди людей. С этаким-то кладом в поясе – да вместе с другими оборванцами натягивать на лодке паруса?!

Пришел он как-то на верхнем волоке в шатер к новгородскому гостю Войку Елизаровичу, поклонился ему и повел разговор издалека о том, как выгодно заниматься гостьбой и куда лучше всего податься с товаром: на север ли – к германцам, или на юг – к булгарам или бухарцам.

– А это по товару,– разомлев от обильного ужина, добродушно ответил ему Войк Елизарович.– Мы гостьбу ведем так: с севера везем то, чего нет в Булгарах, а из Булгар – товар, ходкий у нас, на севере... На то она и гостьба.

И, помолчав, добавил:

– Хороший товар сам себя хвалит. Цена по товару, и товар по цене... Сразу видно, что человек ты не наш. Аль всерьез решил заняться гостьбой?

– Решил, Войк Елизарович, решил,– смиренно проговорил Нерадец.– Да вот беда, не знаю, с чего начать?

– А начни с малого. Купи у меня булгарский ковер. Купишь у меня – в Новгороде продашь.

Так сказал Войк Елизарович, забавляясь беседой, а сам про себя подумал: откуда у этакого оборванца золотишко?

– Беру у тебя ковер,– вроде бы тоже шутя, подыгрывал ему Нерадец.

Войк Елизарович совсем развеселился:

– А чем платить будешь?

– Это уж не твоя забота. Называй цену.

Удивился Войк Елизарович да с удивленья-то и продешевил: назвал ту же цену, за которую взял ковер в Булгаре. Думал – шутит мужик, просто так от безделья забавляется. А Нерадец – бух ему из ладони увесистую гривну.

– А теперь как?.. Золото – тебе, ковер – мне. Ну, получится из меня гость?

Войк Елизарович поначалу обиделся, а потом рассмеялся:

– Ну и ловок ты, бес. Хочешь ко мне в помощники?.. В то, что золота у тебя много, я не верю. Зато знаю точно – голова на месте. По рукам?

– По рукам, Войк Елизарович!

Так Нерадец обосновался в лодейной избе хозяина. Войк Елизарович спал на лавке, а Нерадец – под лавкой, на собственном ворсистом ковре. Теперь он уже не натягивал паруса и не натирал себе руки веслом до кровавых мозолей. Войк Елизарович покрикивал на гребцов, покрикивал на гребцов и Нерадец. Весело, ходко шли лодии – Нерадца боялись, старались ему угодить... Скоро и хозяин почувствовал крепкую руку своего помощника. Уж и не радовался этакому приобретению, да что поделаешь: на лодиях распоряжался Нерадец, от Войка Елизаровича все нос поворотили. Что ни прикажет Войк Елизарович, бегут переспрашивать у Нерадца. Одного его только и слушались.

Скоро Войк Елизарович вообще перестал появляться на людях, перепоручил Нерадцу все свои заботы. Сам целыми днями и ночами валялся на лавке, спал или сидел, свесив босые ноги, на борту лодии.

Как-то утром, когда Войк Елизарович уж очень долго не показывался из избы, заглянул к нему лодейный староста. Хозяина не было в избе. Стали искать и кликать его повсюду. Так и не нашли. Будто в воду канул.

– А что, как и впрямь свалился за борт? – сказал Нерадец. Уж он-то точно знал, что Войкушка кормит рыб у Вышнего волока: сам скинул его в воду.

Выслушав Нерадца, лодейный староста почесал за ухом и вызвал сотника из охраны. Сотник тоже почесал за ухом, но ничего придумать не смог.

Тут кто-то сказал:

– А не оставить ли Нерадца за хозяина? Человек он толковый, с жилкой. Доведет нас до Новгорода, а там поглядим.

Нерадец пообещал сбежавшимся со всех лодий на берег мужикам, что волю их исполнит и лодии до Новгорода доведет. В Новгороде же всяк себе хозяин: хошь – оставайся с Нерадцем, а не хошь – ступай на все четыре стороны.

Предложение Нерадца мужикам понравилось – никто и спорить с ним не стал. Вернулся он с берега на головную лодию хозяином. И стал приглядываться, примеряться – кто пойдет, кто не пойдет в ватагу. С каликами Нерадец решил больше не связываться. В Новгороде народ лихой, вольный, калик не жалует, оборванцам не верит.

На последнем волоке Нерадец сказал мужикам:

– Вот что, мужики, скоро будем мы с вами в Новгороде. Старого вашего хозяина бог прибрал, к иному какому вы не пристали. Ежели у кого есть охота, приставай ко мне...

– Это к кому же – к тебе? – сказал кормчий.– Будто в ватагу набираешь?

– А коли и в ватагу? – осмелел Нерадец.– Видали, сколь у меня золота?..

– Видали!

Мужики нерешительно переминались, прятали друг от друга глаза. Чудно как-то получается. Сколько годов верой и правдой служили своему хозяину, а тут вмиг ничего не стало. Стоит у кормовой избы лихой мужик со шрамом во все лицо и соблазняет воровским ремеслом.

– А ты видал, как воров на площади кнутами бьют? – спросил один из мужиков.

– С твоим умом только в горохе сидеть,– весело отозвался Нерадец.

Все засмеялись.

– Так как же порешим, мужики? – вконец смелея, спросил Нерадец.

Мужики молчали.

–А что, как мы тебя – да посаднику с рук на руки? – сказал с ехидцей кормчий.

– Оно можно,– закивали мужики, обрадовавшись неожиданно найденному решению. И придвинулись к Нерадцу.

Сзади уже лихо кричали:

– Чо глядите? Вяжите его!..

Нерадец побледнел, сунул руку за пазуху, в ладони сверкнул острой сталью испытанный нож.

– Не помутясь, и море не уставится...

– Не жди мира.

– Бей его!

По венцам Нерадец ловко вспрыгнул на верх лодейной избы. Мужики побежали за шестами.

– Это он нашего Войка порешил! – кричали мужики.– Душегуб!..

Гребцы бросили весла, все столпились на сильно осевшей корме. Другие три лодии, ушедшие вперед, тоже стали разворачиваться, оттуда слышались крики и брань. С лодии на лодию перекликались:

– Об чем шум?

– Почто стоите?

Нерадец понял, что пора уносить ноги: рано или поздно, а мужики снимут его с избы. Да вот куда податься? Со всех сторон скалятся на него озлобленные хари. Только у самой кормы никого не видать.

Вступив назад, он повернулся к мужикам спиной, вскинул руки – и прыгнул в темную воду. Течение тут же подхватило его, повертело и отнесло к берегу. У берега было глубоко, в затишке темнели страшные омуты. Но Нерадец воды не боялся – плавал он хорошо. Нырнув, задержал дыхание и, в несколько гребков перемахнув через омут, ткнулся лицом в прибрежный песок.

На берегу было тихо, в траве стрекотали кузнечики.

Нерадец вскарабкался на бугорок, огляделся – купецкие лодии все дальше относило крутым течением. Мужики расходились с кормы, гребцы садились за весла.

«Знать, по судьбе моей бороной прошли»,– невесело подумал Нерадец. Было ему от чего приуныть. Как мужики-то его!.. Знать, не с того краю взялся.

Но долго грустить да казнить себя Нерадец не умел. Не повезло здесь, повезет в другом месте, решил он и развел костер. Обсушившись, поискал в лесу ягод, пожевал их, чтобы утолить голод, и двинулся вдоль берега, зная наперед, что места здесь людные: рано или поздно, а набре

дет на человеческое жилье. И верно – к вечеру тропинка раздвинулась, и на краю широкой заводи показалась приземистая изба с тесовой крышей и высокой завалинкой. На завалинке сидела баба и трясла на руке ребенка. Во рту у ребенка торчала тряпица с жеваным хлебом.

Скинув шапку, Нерадец приветливо поздоровался с бабой.

– Хозяин-то дома ли?

– А где ж ему быть? Вот и хозяин,– сказала баба и указала рукой на заводь. Там, на бережку, большой и грязный мужик смолил лодку.

– Челом да об руку,– приветствовал Нерадец мужика.– Бог на помочь с силой!

– Твоей молитвой, как клюкой, подпираюсь,– сердито пробормотал мужик, подымая на Нерадца мутные глаза.

– Чего серчаешь? – улыбнулся Нерадец.– Аль обидел кто?

– Меня обидишь,– зловеще протянул мужик.

– Да в чем беда?

– А в том, что с завтрева идти мне по миру с женой и ребенком... Украл кто-то у старосты кобылу, а староста пожаловался на меня да послухов подговорил...

– Худо,– сказал Нерадец. Помолчав, спросил: – А лодка тебе для какой же надобности?

– Ишь, въедливый,– выпрямился мужик и провел рукавом рубахи по вспотевшему лбу.– На лодке пойдем мы в Новугород к боярину, пожалуемся на тиуна. Пущай рассудит.

– Боярин тя рассудит,– ухмыльнулся Нерадец.

– За правду бог.

– Ха, суд прямой, да судья кривой,– поддразнил мужика Нерадец.– Зовут-то тебя как?

– Мошкой кличут.

– А меня Нерадцем. Не судись, Мошка, помяни мое слово: тяжба – петля, суд – виселица. Давно я по земле хожу, много истоптал лаптей, а правого суда еще не встречал...

– Да сам-то ты откуда?

– Сам я человек вольный,– не стал таиться Нерадец.– Нет надо мной ни князя, ни боярина. Куда хочу, туда иду. А где и ножичком поиграю...

– Смелый ты, однако, мужик,– покачал головой

Мошка.– Тут давеча купцы проплывали, не про тебя ли сказывали?

– Может, и про меня.

– Смелый,– повторил Мошка и, склонившись над лодкой, стал широкими взмахами тряпицы размазывать по днищу смолу.

Нерадец присел рядом на корточки. Когда мужик выпрямился, попросил у него тряпицу:

– Давай помогу. Уморился, поди...

2

То ныряя в резвые чешуйчатые волны, то выныривая, лодка шла вдоль берега, в тени склонившихся над водой серебристых ив. Мошка сидел на корме и греб рулевым веслом, на носу устроилась Мошкина баба, Прося, с ребенком, укутанным в холстину. Нерадец сидел посередине; ему была главная забота – работать в два весла. Нелегкая досталась ему должность на Мошкиной долбленке, а все равно на душе стало посветлее: хорошо они с вечера управились с Мошкой, крепким мужиком оказался его новый знакомый. А дело-то было не пустяковое: тиун при мече да отрок с копьем...

Нагрянули боярские прихвостни сразу после обеда, едва успел Нерадец последний раз скребнуть ложкой по дну миски. Дверь распахнулась от сильного толчка; заслоняя низкий проем, в избу ввалился тиун, злой с перепоя, горластый и толстый. Плюхнувшись на лавку, вытянул жирные ноги в заляпанных грязью сапогах, ощупал стоявшую возле стола Просю поросячьими похотливыми глазками:

– Сымай, хозяйка, сапоги!

Прося засуетилась, заохала, сунула ребеночка в люльку, опустилась перед тиуном на колени.

– Сымай, сымай,– поторапливал ее тиун.– А ты, Мошка, неси мне меду.