Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Смиренно сложив руки на животе, Мошка повинился тиуну:

– Нет у меня меду, батюшка. Сам видишь – бедно живем.

– Ну а коль нет, все едино ступай,– рявкнул тиун.– И ты ступай,– обратился он к Нерадцу.– Чего глаза пялишь?..

– И мне уйти, батюшка? – робко спросила уже скинувшая с него сапоги Прося.

– А ты останься,– приказал тиун.– Ты мне по надобности... Кшыть, кшыть! – погнал он мужиков.

Мужики вышли. У Мошки лицо перекосило от бессильной злобы.

За дверью послышалась возня. Баба причитала:

– Да что же ты, батюшка, делаешь?.. Побойся бога – дите ведь в люльке...

– Молчи, дура,– рычал тиун.

Мошка вдруг побледнел, схватил топор и, плечом выбив дверь, ввалился в избу. Не замахиваясь, ткнул топором в жирный тиунов затылок, раскроил его надвое...

Отроком занялся Нерадец. Сбив ничего не подозревавшего мальчонку с коня, он связал ему за спиной руки, перекинул через застреху петлю. Глядя на его приготовления, мальчонка ляскал зубами и тонко скулил.

– Будя скулить-то,– по-отечески наставительно сказал Нерадец, прилаживая петлю па тонкой шее.– За мамку помолись.

Побелевшими губами отрок шептал молитвы.

Из избы вышел Мошка, хмуро поглядел на Нерадца.

– Ты бы мальчонку-то пожалел,– сказал он, глядя в сторону помутневшими глазами.

– Не мальчонок – волчонок он,– отозвался Нерадец и, натужившись, повис на веревке. Другой конец веревки дернулся, легкое тело отрока взвилось под застреху и закачалось там, будто на ветру. Нерадец закрепил веревку за сучок и нагнал Мошку. Садясь в лодку, сказал:

– Брат брату – головой в уплату. Теперь мы с тобой, Мошка, одного поля ягода.

– Сам нож точит, а говорит:не бойсь,– буркнул Мошка.– Мальца я тебе не прощу.

– Перемелется – мука будет.

– Мальца помни,– повторил Мошка.

На долгий путь запасаясь терпением, долго зла у сердца не удержишь. Не день и не два плыли они по светлой реке. От восхода до захода солнца два раза приставали к берегу: пообедать да переночевать. Обеды стряпала Прося. Была она славная мастерица: из ничего сварганит такое, что язык проглотишь. Нерадец с Мошкой ходили в лес по дичь; то уточку принесут, то глухаря. Мошка пти

цу бил стрелой с лету: глаз у него был наметан, тверда была рука.

Сидя вечером перед костерком, Мошка подбрасывал в огонь сухие валежины и рассказывал про свое житье-бытье:

– Здесь вот, в Озерках, я и родился. Здесь и отец, и дед мой жили. А прадед, сказывают, пришел из Пскова; он, слышь-ко, и срубил первую избу в Озерках, женился на бабе из чуди, ловил рыбу, бил в лесах зверя... Бояре-то после пришли. А то мало кто из чужих сквозь леса до Озерков доберется...

Ну а мне уж воли повидать не довелось. Отец мой стал холопом у боярина Жирослава, а я холопом родился. Пашню с шести лет орал, зверя бил – и все ему, Жирославу. А еще тиуну его Творимиру. И попу. И старосте... Жена моя тож роба. И сыну век свой на боярина спину гнуть...

– Тебе уж не гнуть,– зловеще пошутил Нерадец. и подмигнул Мошке: – Тебе повороту в Озерки нет.

– Не скаль зубы-то,– оборвал его Мошка.– Век наш короток: заесть его недолго.

– Всякая болезнь к сердцу,– согласился Нерадец.– Только вот что я тебе скажу: горя много, а смерть одна. Живи!

– А я что ж, я – живу.

– Так ли живут?!

К Новгороду подплывали засветло. Солнышко висело над краем Ильмень-озера, золотило смоленые городни с нависшими над рвом стрельницами, купола на той стороне Волхова, бревенчатые стены детинца. У деревянных причалов, будто поросята вокруг маткиных сосков, ткнулись в доски большие и малые лодьи и струги. Всюду толпился народ, торговал, приценивался, менял.

Мошка подгреб свою лодчонку под борт высокого корабля, спрыгнул на хлюпающие живые бревнышки плота и набросил на колышек веревку. Помог сойти Просе, ребенка взял на руки сам, понес к берегу. Нерадец выбрался последним.

Еще в пути Мошка сказывал, что есть у него на Торговой стороне хороший знакомый – земляк из Озерков. Хоть и невысокого он званья, а все ж мужик проворный и на первых порах сможет помочь.

– Мостник он,– пояснил Мошка Нерадцу.

– Что ж, поглядим твоего мостника,– согласился Не радец, хотя и у него в Новгороде водились дружки. Но своих дружков он не спешил беспокоить. Еще сгодятся.

Мошка хоть и бывал в городе, а знал его плохо. Шел он неуверенно, останавливался и заглядывал в каждый проулок. Прося совсем уж сбилась с ног, да и Нерадцу надоела эта канитель.

Наконец, вроде и нашли нужную избу, а возле избы – сани с гробом. Вокруг саней – родные и близкие с заплаканными, скорбными лицами.

– Кого бог прибрал? – спросил Нерадец у старухи-плакальщицы в белой одежде, с закрытой покрывалом головой.

– Раба божьего Конопа.

– Да это ж мой знакомый и есть, мостник Копоп,– сказал Мошка и подошел к гробу. Все верно – Коноп. Лежит в гробу, у обвитой полотном головы – кружка меду и хлеб.

– Живем, пока мышь головы не отъела,– сказал Нерадец и потянул Мошку за собой.– Нагляделся, хватит. Пойдем, моих знакомцев проведаем.

Прося стала ругаться:

– И долго вы меня, кобели, этак-то таскать будете?!

– Ходи, баба, молчи,– стиснув скулы, проговорил Мошка.– Теперь нам все одно податься некуда. Ни прута, ни лесины, ни барабанной палки...

Еще часа два кружил их Нерадец по ремесленным слободам. Лишь когда совсем стемнело, привел к избе, мимо которой уже раза три проходили. Постучал в ворота. Тихо. Постучал еще раз. Из-за ворот ворчливо отозвалось:

– Чего грохочете, ошалелые?

– К тебе па постой, дядька Хома,– сказал Нерадец.

– А вы кто такие?

– Братцы-хватцы, сестрицы-подлизушки...

– Никак, Нерадец?! – удивился голос. Загремели засовы.

– Он самый. А ты жив еще, дядька Хома?

– Что бы мне сделалось?

Под навесом во тьме встрепенулся, захлопал крыльями петух. Из-за стожка выдвинулась лошадиная морда, обдала щеку Нерадца теплым дыханием.

– Тьфу ты, нечистая,– выругался Нерадец, отстраняясь от лошади.

На приступке перед входом в избу он споткнулся. Прося чуть не упала на него. Притихший Мошка шел позади всех, прижимая к груди ребенка. Недобрые мысли ворочались в Мошкиной черной башке. Все стоял перед глазами отрок, вздернутый Нерадцем на застрехе. Будто во сне шел, тяжело дышал и разговаривал сам с собой Мошка.

В избе на едва сколоченном столе в глиняном светильнике плавал по деревянному маслу слабенький огонек. В углах под лавками шуршали тараканы. Войдя в избу, Мошка хотел перекреститься, но недоуменно замер с поднятой ко лбу рукой – образов в углу не было. Нерадец с Хомой о чем-то шептались за занавеской.

Прося устало опустилась на лавку, смежила отяжелевшие веки. Мошка сел рядом, все еще держа ребенка на руках. Дремота валила и его. Расслабленное тело безвольно сопротивлялось, но сон был сильнее.

Когда Нерадец и жирный безбородый Хома вышли из-за занавески, Прося и Мошка уже крепко спали; ребенок на руках Мошки всхлипывал и чмокал розовыми губами.

Бросив под себя хозяйскую шубу, Нерадец лег на пол. Хома задул светильник.

3

Бежав с Болохова поля, Мстислав с малой дружиной кружным путем, не заходя в Ростов, подался на Волгу, поднялся до Торжка, а там на Мсту и скоро прибыл в Новгород, где его в ту пору совсем не ждали. Слухи до боярского совета доходили разные, но чтобы Мстислав снова объявился на Городище – такого и в мыслях не держали. Уверены были – в Ростове да Суздале сидит Мстислав прочно. И уж подыскивали себе нового князя.

Мстислав явился ночью; подняв полусонных собак, промчался через весь город и заперся в княжеском терему. Утром в смиренной одежде он посетил епископа Илью, принял из рук его благословение и долго советовался, как быть. Владыка серчал на князя, выговаривал ему за измену, строго спрашивал, почему Мстислав ушел в чужую землю, а Новгород, пригревший и вскормивший его, бросил без сожаления.

Мстислав вины с себя не снимал, поддакивал Илье, плакал и клялся исполнить все, что повелит ему боярский совет. Податливый на лесть Илья пообещал переговорить с боярами, а покуда велел не отлучаться.

Через три дня владыка объявил молодому князю, что совет решил поверить Мстиславу, но о его прибытии пронюхали купцы и ремесленники. А это значит, что на совет придется собирать и сотских, и кончанских старост, и старост ремесленных цехов, а также звать старосту Иваньковского братства заморских купцов.

Мстислав на все был согласен. Тогда Илья устроил ему встречу с влиятельным боярином, бывшим новгородским посадником Якуном Мирославичем.

Якун тоже корил князя за непостоянство, грозил не допустить в Новгород, хотя уже точно знал, что решил боярский совет. У совета везде свои люди, а чтобы не шумела голь, он позолотит главных крикунов. Не впервой.

Мстислав подходил новгородским боярам по всем статьям: не очень знатен, не спесив, да и не то чтобы твердого нрава. Ежели покрепче нажать – уступит. А то, что глаза пялит на Ростов, тоже не худо: меньше будет совать свой нос куда не следует. Посадник да владыка и без князя управятся в своем хозяйстве...

На совете Мстислав дал клятву. Не отступился от клятвы своей и на вече. Мужики было поартачились, да не очень – много было среди них верных совету, своих людишек. Они-то больше и кричали за князя, они-то и подбивали остальных:

– Хотим Мстислава!

– Мстислава хотим!..

Так Мстислав и утвердился снова на Новгородском столе. Событие это закрепили женитьбой. Взял Мстислав в жены некрасивую дочь Якуна Ходору. Свадьбу сыграли пышно.

Ни богато, ни бедно жилось молодому князю в Новгороде. Думал за него боярский совет, советом ворочал Якун, а Илья призывал спесивых мужиков к покорности и смирению. Князь пропадал на охоте, ночами пировал с дружками...

Так уходило время. Отблистал зарницами червень, прошли большие росы. Встретили и проводили поселяне мокриды. День на мокриды был солнечный – старики прочили сухую осень. На лугах сметали просохшее сено, кое-где начинали жать рожь.

Пошли холодные вечера – вязкие туманы стлались по лесам. Раз, возвращаясь ночью с охоты, Мстислав повстречал на дороге возок, крытый волчьими шкурами. Возле возка на дороге спокойно, как у себя дома, разминался бородатый мужик – длинный и худой. Князь уж было проскакал мимо, но мужик, отступая к обочине, окликнул его. Мстислав узнал в нем ростовского боярина Добрыню Долгого.

– Знать, господь бог послал мне тебя, князь,– сказал Добрыня, снимая высокую шапку.

– Да ты-то куда? – удивился князь,– К кому поспешаешь?

– Спешу к тебе с доброй вестью,– смиренно отвечал Добрыня.– Дозволь обратиться.

Заметив подозрительный взгляд, брошенный боярином на столпившихся вокруг возка дружинников, Мстислав сказал:

– Негоже тебе, Добрыня, разговаривать с князем посередь дороги. Поскачем на Городище, там и расскажешь мне о своих делах.

К городу, хоть и скакали быстро, прибыли уже в сумерки. Над высокими валами, над прочным деревянным забором горели костры. За Волховом бродили стреноженные кони.

По широкому бревенчатому мосту въехала княжеская охота в усадьбу. Въехал в усадьбу и Добрыня на своем возке.

– Ступай за мной,– приказал боярину князь и повел его в терем.

В тереме было сыро и гулко, как в пустой житнице. Низкие переходы вели в сени. В сенях Мстислав указал боярину на лавку, но сам не сел; бросая на Добрыню вопросительные взгляды, долго ходил по гладким половицам.

Старый боярин с недобрым чувством отметил про себя перемены, происшедшие с князем. Хоть и стал Мстислав повзрослее, по степенности не прибавилось: все так же несдержан князь, все так же порывист, как и прежде. Но в глазах стояла смутная тоска, и тоску эту разглядел Добрыня. Про себя вздохнул, а Мстиславу сказал:

– Хорошо устроился, князь. И град твой зело красив, и терем. А такого терема не строили плотники и в самом Владимире, на что хитрецы: досточка к досточке, брев нышко к бревнышку. А крыльцо-то резное – лепота-а!.. Хорошо, хорошо устроился ты, князь,– повторил он несколько раз, поводя тощей шеей так, словно намеревался вытянуть свое тело из просторного кафтана.

Долго снаряжало Добрыню в путь ростовское боярство. Не одну седмицу советовались, все прикидывали, как поступить умнее. Понимали бояре, что ненадолго хватит больного Михалки, что не зимой, так в следующую весну отдаст он богу душу. А как положат его после отпевания в Успенском соборе, так все и закрутится сызнова. Не могли смириться бояре с тем, что сделался ремесленный Владимир выше именитого Ростова. Ведь всем известно: от Ростова пошел Владимир, а не наоборот. Так кому же править своими пригородами?!

И так и сяк прикидывали бояре, а сошлись на одном: Мстислав клялся им, пусть клятвы своей и держится. Когда умрет Михалка, не Всеволода, а его, Мстислава, поставят княжить в Ростово-Суздальской земле...

Добрыне бояре сказали:

– Ярополк нам без надобности. Ему теперь начинать не с чем. Мстислав же князь новгородский. Как умрет Михалка, пусть собирает войско да идет через Ростов на Владимир. Мы в стороне не останемся...

Сомневался Добрыня, что слова эти взволнуют Мстислава. Ожидал отказа, готовился уговаривать, упрашивать да убеждать князя. А Мстислав даже не дал ему договорить – обнял Добрыню за плечи, жадно впился глазами в его побледневшее лицо.

– Вот видишь, видишь,– бормотал он и вонзал острые ногти в обмякшие плечи боярина.

Добрыня со страхом подумал: уж не помутился ли у него рассудок. Однако приступ прошел. Мстислав опустился на лавку и прикрыл ладонями глаза.

Добрыня ждал. Он выполнил поручение ростовского боярства. Мстислав согласился, но такой ли князь нужен сейчас Ростову? Добрыня долго жил на земле, многое видел и знал. И понял: Мстислав иссяк духом, нет в нем уже былой хватки... Может быть, это и на руку ростовскому боярству, но тогда пепонятно другое: как думает оно поднять большие и малые города под Мстиславово знамя? Или надеется совладать со Всеволодом малой дружиной?..

Пробеседовав с Добрыней допоздна, Мстислав не отпустил его, уложил спать в своем терему. Сам удалился в светелку к жене. Ходора ворочалась и всю ночь вздыхала. Утром у нее были красные припухшие глаза. Мстислав понял – плакала. Отвернувшись, стал торопливо одеваться.

Не юна и не красива была Ходора – не по любви, по неволе взял ее в жены Мстислав. И Ходора тоже знала это. Но молодой статный князь нравился ей, она с трепетом ждала первой брачной ночи. В ту ночь Мстислав был болен с перепоя. Не пришел он к ней и в последующие ночи, словно избегал ее.

Ходора с отчаянием разглядывала свое отражение в зеркале, умывалась настоями из змеиной травы и будры, волосы ополаскивала отварами дедовника и хмеля, кожу смазывала бурачком с медом. Но ничто не могло исправить ее короткого плоского носа, узких бесцветных глаз, широких угловатых скул...

Чуяла Ходора – ненадолго залетел погостить в Великий Новгород Мстислав. Залетел переждать смуту.

И предчувствие не обмануло ее. Проходя мимо сеней в свою светелку, она увидела Добрыню, услышала его речи.

– Улетит мой ясный сокол! – причитала княгиня, катаясь на горячих подушках.– Иль присушил его кто? Чем плох для него Новгород – и старше, и знатней Владимира!..

Надумала было Ходора с вечера пойти и рассказать о слышанном отцу своему Якуну Мирославичу, но задуманного не выполнила: впервые после свадьбы князь сам наведался в светелку, лег рядом с ней на супружеское ложе.

Хоть и не приласкал он ее в ту ночь, а размякла Ходора, женским умом прикинула: «Может, и удержу? Может, и не уедет?..»

Наблюдательный Мстислав понял, что Ходоре известно все.

– О чем слышала, молчи,– сказал он,– Не то худо будет. Сяду во Владимире или Ростове – тебя здесь не брошу. Помни. А донесешь отцу – вот тебе мое твердое слово: останешься горькой вдовой.

Ну что бы полюбить ему Ходору: вернее не сыщешь жены... Да сердцу не прикажешь.

4

Обласканный Мстиславом, наделенный богатыми подарками, возвращался Добрыня в Ростов.

Плыть водой он отказался. Водой и к скирдницам не доберешься до дома. А новости у Добрыни хорошие, то-то порадует он бояр.

Мстислав, узнав о желании Добрыни, перечить ему не стал, велел только мастерам своим осмотреть возок, смазать дегтем колеса, починить полсть – и с богом!

Первый день ехал Добрыня обжитыми местами: то и дело выныривали из лесов маленькие деревеньки, окруженные полями; мужики и бабы косили овсы, на постое угощали Добрыню деженем – толокном, замешанным на кислом молоке, да овсяными блинами... Погода стояла ясная, звонкая; на склонах, обращенных к солнцу, уже лупились льны; мальчишки несли из лесу полные короба брусники. Ночами мужики стерегли снопы: поразвяжет, раскидает снопы гуменник, перетаскает с места на место; поди-ка разбери тогда, где твое, где чужое. Надев навыворот тулупы, обвязав головы платками, обводили мужики кочергой вокруг гумна борозду и, сев внутри, сторожили. Говорят, заметив мужика в таком виде, гуменник ни за что не приблизится к загороди...

Скоро быстрые кони понесли Добрыню низким берегом Мсты – из леска в лесок, из ложбинки в ложбинку. От долгой качки и от плотного завтрака боярина разморило; поклевал, поклевал он носом да и заснул. Проснулся от криков и возни. Выглянул – и не узнал возницу. Обернулся назад – не увидел дружины. Зато вслед за возком скакали на пегих лошадках два растрепанных, свирепого вида мужика.

– Тпру-у! – натянул вожжи новый возница, обернул к Добрыне обветренное лицо и весело сказал: – Слезавай, боярин. Кажись, прибыли...

– А ты откуда взялся? – сурово спросил Добрыня прыткого мужика.

– Э, боярин,– вместо ответа махнул мужик рукой и полез под сиденье. Вынул топор, потрогал пальцем острое жало.

Боярин понял все без слов.

– Принимай, Нерадец, гостя,– сказали мужики.

Подскакали те двое, что были на конях. Один из них спрыгнул на землю, подошел к вознице:

– Молодец, Мошка! Ловко обвел дружинников. А ну, давай сюда твоего боярина.

– Почто моего? Я его на торгу не выменивал,– оскалил крепкие зубы мужик.

Добрыню тычками поворачивали из стороны в сторону, разглядывали, как диковинный заморский товар. Нерадец подергал его за воротник, велел вылезать из кафтана; посадив боярина на пенек, Хома снял с него сапоги, поглядел подковки, поцокал языком:

– Серебряные!

Мошке досталась шапка с малиновым верхом – носи без износу.

– А что у тебя в возке? – спросил Нерадец. Не дожидаясь ответа, залез под полсть, стал выбрасывать на поляну боярскую рухлядь.– И это нам сгодится. Ребеночку на подстилки,– приговаривал он.

Под соломой Нерадец наткнулся на Мстиславовы подарки – два золотых обруча, гривну на толстой цепи; не показывая товарищам, спрятал найденное за пазухой.

– Скуп ты, боярин,– сказал он Добрыне.– Аль нечего было взять с собой из Великого Новгорода?

– О тебе не подумал, холоп,– надменно ответил Добрыня.– Чай, дружинники уж по лесу кличут, ищут меня. Долг платежом красен, а займы отдачею...

– Молчи,– прошипел, бледнея, Нерадец. Мужикам сказал: – Что с боярином делать будем? Боле от него никакой пользы.

– А ты ему дай под ребра,– посоветовал Хома.

Мошка грустно заметил:

– Тощой-то какой. И на боярина не похож. Можа, отпустим его?

– Такого отпусти! – протянул Нерадец.– Башку-то ему на пенек и...

Добрыня побледнел, качнулся на подкосившихся ногах.

– Снова зазря кровь пущать,– упрекнул Нерадца Мошка.

– Зазря, говоришь? – накинулся на него Нерадец.– А кто с тебя три шкуры спустил? Не из тех ли, не из боярских?..

Мошка промолчал. Нерадец схватил боярина зашиво рот, Хома ударил его носком сапога под коленки, боярин упал.

– На пенек-то, на пенек,– командовал Нерадец.

Хома дернул Добрыню за бороду, вырвал клок, стал пригибать шею к пеньку. Нерадец занес уж над дергающейся боярской головой топор, но не опустил его: в лесу послышался шум, кто-то продирался сквозь кусты. На поляну выбежала полуголая, с мокрыми распущенными волосами Прося, надсадно заголосила:

– Вои, мужики!..

– А, черт,– выругался Нерадец.

Растерявшийся Хома выпустил боярскую бороду. Нерадец ударил топором по пеньку, но боярской головы на пеньке уже не было. Топор крепко засел в лесине. Пока Нерадец выдергивал его, лес наполнился топотом копыт.

Мошка кинулся в шалаш, выхватил вместе с пуком сырого сена ребенка, покатился по склону к Мсте, в ольховые заросли. По берегу над ним метались взбудораженные кони. Добрыня командовал воями:

– Берите того, что внизу. С дитем он – далеко не убежит.

С крутого берега на коне не спрыгнешь: и себе, и животине переломаешь ребра. Пока вои искали тропинку, Мошка скользнул с берега в воду, ушел по щиколотку в вязкую глину, окунулся, поплыл на середину. Ребеночка он держал одной рукой, другой греб, стараясь не шуметь.

Но днем на воде и щепку за версту видать. Вои спустились к реке, остановились у кустов, разглядывая лохматую голову Мошки. Боярин, стоя вверху, кричал:

– Копьем-то не достанете. Стрелой его, ребятушки, али сулицей.

– Сулиц нет у нас, боярин. Да и луков не прихватили,– отвечали снизу вои.

Мошка тем временем удалился от берега. Добрыня злился: посмеялись и ушли злодеи. Куда глядит боярский совет? Скоро совсем не станет честному народу житья. Купцы напуганы – только гуртом да с охраной пробиваются к большой воде.

Недовольно бормоча в бороду, боярин сел в возок, долго ворочался, удобнее устраиваясь на подушках, потом задремал. Но сон прерывался страшными видениями. Раз он увидел себя со стороны – голого на лавке. Мужик с лицом Нерадца бил его кнутом по дряблому телу. Потом Нерадец полез в мешок и стал вынимать оттуда за волосы большие и малые всклокоченные головы. Головы дергались в его пальцах и хмельно улыбались. Нерадец брезгливо разглядывал их и бросал в лопухи. Жалобно мяукая, головы вертелись и подпрыгивали на земле. Наконец мужик довольно усмехнулся – он нашел то, что искал. Подмигнув боярину, неторопливо извлек из мешка его, Добрыни, рыжебородую и продолговатую голову, повертел перед собой и щелкнул пальцем левой руки по носу. Голова поморщилась и чихнула...

Боярин проснулся в липком поту. Возок кряхтел на ухабах. Добрыня откинул дрожащей рукой краешек полсти – за полстью была ночь. Из ночи доносился храп коней и позванивание снаряжения – дружинники скакали сзади и по бокам возка. С воли доносило запах влажной хвои. Небо было чистое; впереди, над лошадиными, раздутыми ветром холками, блестела большая алмазная звезда.

«Скоро, скоро упадут холода»,– подумал боярин, снова откидываясь на подушки и запахиваясь в крепко пахнущую овчиной лохматую шубу.

Через день безо всяких приключений Добрыня был в Торчине. Здесь меняли лошадей. Боярин отоспался в теплой, набитой клопами избе, плотно поел и двинулся дальше.

Ростов Великий встречал его дремотной тишиной. Час был поздний, но едва только кони остановились на боярском просторном дворе, едва возница сполз на землю, как со всех служб сбежались полусонные люди. Придерживая под руки, осторожно вынули боярина из возка и провели в терем. В тереме раздели, разули, растерли ноги и руки, принесли лохань с горячей водой. Боярин умылся, расчесал бороду и велел топить баню.

– Дома-а,– вздохнул он с облегчением,– Заутра не будить, отдыхать буду до полдника...

Но отдохнуть до полдника боярину не довелось. Чуть свет явились к нему посланные от епископа молчаливые чернецы с постными лицами. Леон звал к себе.

Боярина он принял не в соборе, а дома – в мирском платье, чисто вымытый и расчесанный. Сидел за столом, грыз орехи, смиренно слушал Добрыню.

Боярин подробно рассказал ему о встрече с Мстиславом, о согласии князя снова занять ростовский стол.

– Всеволод нам не в опаску,– добродушно кивал Ле

он.– Молод еще. Разумных бояр за ним нет. А Микулицу мы кликнем к себе...

– Ростовских иных бояр-то,– вставил словцо Добрыня,– иных бояр-то тоже бы не худо поучить.

– Это уж твоя, Добрынюшка, забота,– согласился с ним Леон.– Будешь у Мстислава советчиком – нашепчешь нужное... А меня ты завсегда держись. Со мной не пропадешь...

– Золотые слова молвишь, батюшка.

– Владимирской епархии не бывать,– жестко сказал Леон.– То Андреевы бредни.

Добрыня приложился к Леоновой руке и вышел. Разговоры с самоуверенным, спокойным человеком, каким был Леон, действовали на боярина благотворно. А ведь с плохими мыслями возвращался Добрыня в Ростов: не доверял Мстиславу. Но теперь окончательно утвердился в вере: «Не в Мстиславе дело. Нам бы только имя. И подымется Ростов еще выше. Выше всех прочих городов на Руси...»

5

Сначала в кустах кто-то осторожно шептался. Потом ветви раздвинулись, и Мошка увидел двух мужиков в зипунах, с короткими мечами на боку и тулами на перевязи, туго набитыми стрелами. Мужики дружелюбно улыбались.

– Давай руку-то,– сказал один из них с косящими голубыми глазами и глубоким шрамом над левой бровью.

Сильным рывком он вытащил Мошку из воды на сухое, оглядел смешливым оценивающим взглядом. Ткнул пальцем в сверток:

– А это цо?

– Сын,– сказал Мошка и откинул тряпицу.

– И вправду робенок,– загоготали мужики. Взоры их еще больше потеплели.

– Да как же ты с дитем церез реку-то?

– А вот так...

– Ну, силен. Пойдем к атаману,– позвали мужики.

– Мне бы робеночка обсушить,– сказал Мошка.

– Там и обсушишь. Ишь как намаялся, даже в воде не пробудился,– говорили мужики, шагая рядом с Мошкой и взглядывая через его плечо на ребенка.

– А как нарекли мальца?

– Офонасием.

Так, мирно беседуя, мужики провели Мошку по песчаной тропочке в небольшую рощицу, над которой свивался белый дым.

Пока шли, Мошка все прикидывал, куда он попал. Выходило так, будто па остров. И верно, у леска берег круто сворачивал, за откосом снова заблестела река. В длинной и узкой заводи, со всех сторон скрытой деревьями, стояла лодия с высокой мачтой. На палубе сидели и лежали люди. У кромки воды на песчаной косе горел костер.

По гибким сходням мужики провели Мошку на лодию. Атаман отдыхал. Мужики разбудили его, что-то долго шептали ему на ухо.

– А ты садись,– сказал атаман Мошке.– Эй, Феклуша! – позвал он.

– Феклуша-а! – отозвалось на лодии.

Откуда-то из глубины судна на зов вынырнула худенькая, востроносенькая, веснушчатая девочка в коротенькой кацавейке и в больших, не по ногам, лаптях.

– Ты вот что, Феклуша,– деловито, как к взрослой, обратился к ней атаман,– ты возьми-ко дите, умой да оберни во что сухое. Да накорми... Мать-то где? – обернулся он к Мошке.

– Мать вои порубили,– сказал Мошка и задвигал острыми скулами.

– О-о, о-о,– покачивала Феклуша ребенка.

– Ступай, ступай,– кивнул ей атаман. Мошку он успокоил: – Ты за дите не бойсь. Она все сделает как надо... Не мужичье это дело.

Мошка согласился с ним. Атаман спросил:

– Тебя как зовут?

– Мошка. А тебя?

– Меня Яволодом.– Атаман помолчал и вдруг, будто что-то вспомнив, поднял потемневшие глаза: – Ты не из Озерков ли будешь?

– Из Озерков...

– Так тиун с отроком твоя работа?

– Тиуна я порубил, то верно. А отрока не я. Отрока Нерадец вздернул.

Атаман облегченно кивнул:

– Много зла на земле. От него ни крестом, ни пестом не отделаешься. Живи покуда у нас. Приглянется – оставайся на нашей лодии, не приглянется – держать не стану...

Расставшись с Яволодом, Мошка поднялся на берег. Там у костра сидела Феклуша и, подоткнув под себя подол сарафана, укачивала Офоню. Мошка сел с ней рядом, подбросил в огонь сухую валежину. Глядя на девочку, подумал: «Тож ведь живая душа. А поди-ка ж, попала в ватагу? Легко ли ей среди мужиков-то?..»

– Ты что же в ватаге – без мамки? – спросил он.

Феклуша усмехнулась, отчего возле края рта обозначилась глубокая, как у старухи, складка. И сразу все лицо ее сделалось и старше и строже.

– Мамку мою в пролуби утопили,– сдавленным голосом сказала она.

– Это за что же?

– А так. Перед боярином провинилась, должно. Как ушла к нему с вечера, так и не вернулась. Бабы после пошли по воду – вот и нашли ее в пролуби...

– И батьки нет?

– Батьку свеи порубили.

– Как же ты к Яволоду попала?

– А так и попала... Мне бы тоже пролуби не миновать, да Яволод отбил меня у боярских тиунов. Вот и живу на лодии третий год – стираю мужикам, обедами кормлю. Мужики на меня не в обиде...

Солнце лениво скатывалось к закраине леса, из-за которого навстречу ему выползали пепельные облака. Задев обвислым боком солнечный луч, облака налились вишневым темным цветом, словно раскаленная до сердцевины головешка. От деревьев протянулись холодные тени. Тени упали в реку и перекинулись на противоположный берег. Понежившись там в белом песке, они замерли и стали бледнеть. Узенькая краюшка солнца ненадолго задержалась на верхушках сосен, позолотила прилепившиеся к веткам коричневые шишки и нырнула во тьму...

Феклуша еще немного покачала ребенка и попросила у Мошки разрешения снести его на лодию.

– Там у меня своя лавка есть. Для Офони тоже место отыщется.

– Ишь ты, нашла братика,– улыбнулся Мошка. Заботливая Феклуша нравилась ему.

Раньше думал Мошка, что один он на целом свете такой неудачливый. А тут понял – таких-то, как он, по всей земле тьма. И у каждого свое горе, у каждого своя беда. Одно только общее: ни кола у них, ни двора, ни близкой души – либо князь с дружиной порешил, либо боярин с тиунами пожег. В лесах люди не рождались. У каждого когда-то была изба, был свой очаг...

На опушке Мошка на ощупь наломал еще сухих веток, подбросил в костер. Остановившимися глазами смотрел, как пожирает сухое дерево ненасытный огонь.

Первая боль отошла, сердце поостыло; теперь Мошке спокойнее вспоминалось недавнее: засада в лесу, нападение на боярина, Нерадец с топором, Хома, пригибающий боярина за бороду к пеньку. Вспомнил истошный Проськин крик... Снова тяжело забухали над ушами конские копыта. Не вернется к нему больше Прося, убили ее дружинники, изрубили на куски мечами. Остался он один с маленьким Офоней.

Лежа у костра на спине, глядел Мошка в светлое небо, засеянное звездами,– глядел и тоскливо хлюпал носом. К мокрым щекам лепились комары, радужными каплями плясали на его зрачках отблески большого костра.

Давно уже следил за Мошкой Яволод со своей лодии. А когда мужики угомонились, когда затушили огни и полегли спать, накинул атаман на плечи теплый зипун, сбежал по сходням на берег.

– Не спишь, Мошка?

– Не спится, атаман.

– Думу думаешь?

– Раздумаешь умом, так волосы дыбом,– сказал Мошка, незаметно вытирая согнутым пальцем отсыревшие глаза.

– Думай, да чтоб без передумки,– подхватил Яволод. Мошка нравился ему. Разных приходилось ему набирать в ватагу мужиков. А с таким встретился впервые – в силу суров, а нутром ишь как податлив, ровно баба.– Голубиная ты душа,– потрепал он Мошку по всклокоченной голове.

– Голубина-ая? – протянул Мошка и отстранился от атамана.– У меня, Яволод, силенок хоть отбавляй. Меня тревожить не надо. А растревожишь – я ведь все могу. И не добрый я – злой... Вот ты баешь, душа голубиная, а может, того отрока и вправду я на застрехе вздернул?