Текст книги " Богатырское поле"
Автор книги: Эдуард Зорин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
– Жив, жив,– быстро прошептала Аленка, поднимая к его лицу глаза, наполнившиеся слезами.
Родом Никитка был не из Заборья, а из Мурома. В Заборье привела его великая нужда.
Был Никитка простым смердом. Помыкали им и боярский огнищанин, и боярский тиун. Тяжело жилось ему в Муроме, хоть и слыл он отменным мастером и с детства еще родителем своим Кирей посвящен был в хитрое плотницкое ремесло. Пойди-ка поброди по деревням да по боярским усадьбам – везде следы ловкого не то дедовского, не то отцовского, не то его, Никиткиного, топора. Научился Никитка тонко работать по дереву, чудо-зверями да жар-птицами расписывать терема. Наличники и причелины кружевами выходили из-под его резца. Так вырядит, бывало, простую избу, что ровно и не из дерева она, а из тонкой серебряной скани. Крылечко с витыми колонками – Никиткино, ставни в ягодках, в рябинках и смородиновом листе – Никиткины, боевой петух на коньке – Никиткин. И не работал он вроде, а колдовал – часы не считал, за мздой не тянулся: трудился и на бояр, и на простых мужиков, ходил по деревням с топором за кушачком – где остановится, там ему и очаг. Накормят его, приласкают – спасибо. Утром встанет, выпьет квасу – и снова в путь.
Но не по нутру, знать, пришлось боярину Завиду, что Никитка хоть и сидит на его земле, а вроде бы человек не подневольный. Ну, боярскую усадьбу разукрасит – за то ему и почет, и послабление, но чтобы тем же топором да беспортошной обели избы, как боярские терема, рубить – это уж не по закону, это уж боярину поперек души. И велел Завид строго-настрого запретить Никитке отлучаться от своей усадьбы: коли дела нет – ступай на пашню, ратай, следи за скотиной. Суровый был боярин, своенравный. Вольностей не терпел, а за ослушание наказывал.
Раз поставил Никитка крыльцо златокузнецу Онуфрию – призвал его к себе боярин и заточил в поруб. День сидит Никитка, два сидит:на третий прислал ему Завид вина и блюдо пряженой с чесноком оленипы: боялся боярин, как бы не отощал Никитка, потому что была ему от него большая польза. Обещал он самому князю прислать мастера, а княжеские милости, известно, неисчислимы...
Вино Никитка выпил – не пропадать же добру! – мясо съел, а благодарить боярина не стал: той же ночью, как выпустили из поруба, сбежал от Завида и подался по первому снегу во Владимир. То один шел, то приставал к купеческому обозу, таился в дремучих лесах от погони. А пришел ко Владимиру, остановился, очарованный, на Поклонной горе, долго вглядывался в белые стены Успенского собора, в церквушки и избы, раскинувшиеся по косогору, в ощетиненные частоколом высокие городские валы. Дымка спадала к заснеженной Клязьме: по реке, по черной унавоженной дороге тянулись длинной вереницей возы.
В ремесленном посаде, что у самых Ивановских ворот, узнал Никитка, где искать мастеров, работающих по строительству.
– Левонтия ищи, камнесечца,– сказали ему оружейники.
Левонтия Никитка отыскал в Боголюбове, на княжеском подворье. Там, над плоской поймой Нерли и Клязьмы, вырос, продолжая отлогий холм, белокаменный дворец князя Андрея. Со двора доносился стук молотков, звяканье зубил, надсадное фырканье пил. Мужики в свободных, до колен, рубахах долбили большие белые плиты, здесь же, рядом, резчики вели по глыбам каменный узор. Никогда не думал Никитка, что и из камня, не только из дерева, можно выделывать такие чудеса. Мелкая пыль сыпалась из-под зубил, выбеливая и одежду, и лица работающих, и весь двор вокруг дворца тоже был бел и от снега, и от покрывавшей его известняковой крошки.
Завидев во дворе незнакомого неуклюжего парня, мужики поглядели на него с любопытством, даже работу побросали. Иные, воспользовавшись случаем, потянулись к лукошкам с едой и питьем. Улыбались, кивая в сторону Никитки.
Но вот на крыльцо вышел худощавый человек в полушубке, и все, завидев его, снова принялись за работу.
«Князь»,– похолодел Никитка и – задком, задком – попятился со двора. Однако краешком глаза приметил: не попадали мужики князю в ноги, разве только еще ретивее застучали по камню своими тесалами и зубилами.
«Не князь»,– решил Никитка. С боярами ему говаривать доводилось – уж на что Завид был зверь.
Худощавый в полушубке приблизился к нему, и Никитка увидел устремленные на него умные глаза.
– К кому, отрок, путь наладил? Аль потерял кого? – спросил боярин, но в голосе его не было ни важности, ни гордости, а глаза с лукавинкой так и притягивали Никитку.
«Небоярин,– понял Никитка.– Старшой». И опустился – коленями прямо в утоптанный снег.
– Иду ко князю Андрею. Резчик я.
Так познакомился Никитка с камнесечцем Левонтием.
Проверил Левонтий его на деле – понравилось. Допустил в княжеские хоромы работать по дереву. А после приобщил и к каменных дел мастерству. Никитка был сметлив и переимчив. Скоро поставил Левонтий молодого резчика головой над мастерами, делавшими фризы для нового храма. Отметил его и князь Андрей. Любил он хаживать на стройку, часами простаивал на дворе.
Через год срубил себе Никитка избу у Медных ворот, стал уж и невесту присматривать – навсегда задумал остаться во Владимире. По душе пришлась ему работа, да и мужики не обижали, пригрели, приласкали парня. Пуще всех привязался он к Левонтию. Вот и в Заборье попал по наказу старого камнесечца.
– Походи,– сказал Левонтий,– погляди по деревням, авось где и сыщется что для дворцового украшения.
Выслушал Никитка мастера, заткнул за пояс топор и отправился на правый берег Клязьмы, в Мещерские леса. Спал, где застанет ночь,– в избе ли, в овине ли, рубил наличники да подзоры, приглядывался к тому, как мужики украшают свое жилье. Новое хранил в памяти – хотел, как вернется, перенести на камень. А еще хотел Никитка построить сказочный дворец – чтобы весь был разукрашен чудесными зверушками, будто стоишь в лесу и глядишь, и радуешься земному великолепию. Мечтал Никитка поставить дворец на удивленье всему свету и с той мечтой дошагал до Заборья. А в Заборье подстерегла его лихоманка, слег он и две седмицы пролежал без памяти.
Очнувшись на третью седмицу, увидел склоненное над собою смуглое девичье лицо.
Долго ухаживала за ним Аленка. Когда Никитка немного окреп, выводила его за околицу – подышать сосновым воздухом. Но не воздух, не Аленкин нежный уход поставили на ноги молодого мастера, а девичья невиданная красота. Разомлел Никитка, сердцем прирос к бедной избе под берестяной кровлей, забыл и про Владимир, и про наказ Левонтия. И уж видел себя с Аленкой в том новом тереме у Медных ворот, который поставил, задумав однажды обзавестись семьей.
– Не вольная я,– говорила ему Аленка,– боярина Захарии холопка. Не отпустит меня боярин, а тебе что за охота орать пашню в Заборье, когда ждут тебя во Владимире и слава великая и почет?!
– Не нужно мне славы без тебя, Аленка,– отвечал ей Никитка.– А вернусь во Владимир, упаду мастеру Левонтию в ноги, попрошу за тебя. Левонтий к князю Андрею вхож – он поможет, все сделает, чтобы мы были вместе...
Говорил так и верил своим словам Никитка, а когда, распрощавшись с Аленкой, возвратился в город, понял, что нелегкое задумал дело, что и Левонтий ему не поможет, а князю и подавно не до мужика. У князя своих забот полон рот – ему и булгар воевать нужно, и половцев, и с князьями, родичами своими, делить дедово да отцово наследство. На стольный град Киев замахнулся могучей рукою князь Андрей, с братьями живет в ссоре, бояр не жалует... Нет, не поможет ему князь. Да и боярин Захария – редкий гость в Боголюбове: свои у него с Андреем счеты.
А еще хуже стало, как убили князя родичи его Кучковичи. Тут уж смута пошла великая: кто за князя, кто против него. Дворцы пограбили наученные боярами темные люди, пошли бить ремесленников, княжеских милостников. Разбежались из Владимира мастера, бросили дома свои – лишь бы живот спасти. Но избу камнесечца Левонтия не тронули – уважали, побаивались его горожане.
На другой год, как сдал Михалка Владимир Ростиславичам, сожгли и Никиткину избу с резным крыльцом у Медных ворот. А когда жгли ее, Никитка ударил в беспамятстве одного из заводил колом по голове – уложил насмерть. И оказался убиенныи милостником Ярополка, доезжачим его Охабнем. Понял Никитка, несдобровать ему после такого самоуправства, и той же ночью бежал в Заборье. Куда было еще податься – не в Муром же, к боярину Завиду!
Брел он, как и тогда из Мурома, до самого Заборья глухими лесами, волчьими тропами, хоронясь в чащобе от недоброго глаза. Трое суток не ел, не пил, на четвертые, ночью, совсем уже обессилев, постучал в знакомое волоковое оконце...
5
Когда Давыдка с Мокеем вернулись в деревню, солнце уже перевалило за полдень. Лодку поставили в заводи у кузни, Мокей привязал ее к колышку.
– Выгребай руду,– мрачно приказал он юноте, а сам вразвалочку, по-медвежьи, зашагал в гору.
Давыдка шел по тропинке за ним следом, а сам все поглядывал вверх – туда, где за двумя соснами топорщилось прогнившими крышами Заборье. Баб на огороде не было – словно ветром сдуло, а у околицы деревни, неясно различимые, пританцовывали на конях всадники.
Первой мыслью было переждать до ночи в кузне у Мокея, но Давыдку томила тревога – чего не стрясется в деревне, коли князья выбрали ее для постоя!.. А там мать, сестра Аленка. Что, как вздумает боярин Захария выспрашивать да пытать их – где Давыдка?
– Пойду погляжу, что да как...
– Ты князей пасись,– посоветовал ему Мокей.– Не ровен час, схватят. Тогда поминай как звали.
Возле кузни на груде старого железа сидел калика, жевал беззубым ртом краюху черного хлеба.
– Фефел,– кивнул ему Мокей,– далеко ли путь держишь?
Старик сглотнул кусок, уставился на Давыдку водянистыми, выцветшими глазами. Не приглянулся ему Давыдкин чистый кафтан – не из княжьих ли угодников? На всякий случай подобострастно улыбнулся.
Мокей сказал:
– Знакомцев своих не узнаешь.
– Отрок мне не знаком,– покачал головой Фефел.
– Из Заборья он. Никодимов сын...
Под лохматыми бровями старика загорелись огоньки.
– Аль позабыл? – удивился Мокей.
– Отчего же, помню Никодима. И сына его помню. Давыдка ли?
– Он самый, старче, я...
– Сдается мне, ходил Давыдка в Андреевых милостниках, – опять недоверчиво покачал головой калика.
Это оскорбило Давыдку.
– В милостниках – не в татях,– сдавленным голосом проговорил он.
Из деревни донесся крик, неясный гул толпы.
– Князья тешатся,– сказал Фефел и суетливо потянулся к шелепуге. Беззубый рот его кривился злой ухмылкой.
– Помню, помню,– бормотал он, будто в смехе, мелко потряхивая бороденкой.– Скакал добрый молодец на лихом коне. Горячий был, караковый жеребец... А где плеть твоя, Давыдка? Хороша была плеть. Зарубки от той плети и пононе у меня на спине...
Неожиданно ловко сбросил Фефел край истлевшей одежи, обнажил серую, всю в струпьях, жилистую шею. Поперек шеи синел шрам.
– Вот она – меточка.
Мокей кашлянул, шевельнул ногой в железной груде. Тихо стало у кузни. Только под плавильной печью потрескивали остывающие угольки.
– Ты меня, дед, не лай,– примирительно обратился к страннику Давыдка.– Княжья служба – дело подневольное.
– Оно и видать, – хихикнул Фефел.
Давыдка кивнул Мокею и, обойдя тинистую заводь, стал подниматься к деревне. Он шел осторожно, то и дело останавливался, вслушиваясь в ровное шелестенье ветерка.
6
Прямо из лесу, от Никитки, попала Аленка на княжеский пир. Мстислав с Ярополком сидели перед шатром на просторном ковре, вокруг толпились бояре. Неподалеку горел костер, облизывая жаркими языками насаженную на вертел тушу только что убитого лося. Князья пили мед из серебряных чар, отрывали руками куски горячего мяса.
Боярский меченоша шутник Склир с тяжелой бляхой на груди преградил Аленке дорогу.
– Стой, краса, девичья коса, куда поспешаешь, дорогих гостей не замечаешь?
Глаза у Склира, маленькие, будто недозревшие вишенки, ловко обежали ладную девичью фигурку, остановилисьна Аленкином лице.
– Не одаришь ли милостью, не поклонишься ли князьям-боярам? – с насмешливой сладостью в голосе проговорил он.
Глянула Аленка поверх плеча Склира да так и обмерла вся: не соврал языкастый Склир – и впрямь князья.
Изба рядом, а не ступишь теперь и шагу без княжеского позволения.
– Красивая девка,– сказал Ярополк.
– Красивая,– важничая, кивнул боярин Захария.
С трудом поднял отяжелевшее от питья и еды брюхатое тело, мягко, по-кошачьи, подкрался к Аленке. Обхватил ее мокрой, горячей рукой за плечи, дыхнул в ноздри чесночным духом:
– Чья будешь?
– Никодимова дочь, боярин.
– А пошто князьям не кланяешься?
– Задумалась я,– проговорила Аленка.
– А ты князьям поклонись. Еще раз поклонись. И боярам поклонись,– ткнул ее кулаком в шею Захария.
– Кланяюсь, кормилец, кланяюсь...
Ярополк колюче рассмеялся:
– Аль приглянулась холопка, боярин?
– Куды уж мне, старому-то,– замахал Захария длинными рукавами шитого золотом опашня.
– Отпустиее,– приказал князь.
– Ступай, ступай,– подтолкнул Аленку улыбчивый Склир.
Лицом к князьям, боясь поглядеть на них, девушка попятилась с холма. Споткнулась, чуть не упала, зарделась румянцем. Ярополк засмеялся, засмеялись бояре.
– Ступай, ступай,– повторил Склир.
Аленка вбежала в избу чуть живая; мать не узнала ее, уставилась подслеповатыми глазами в светлый проем двери. Узнав, подковыляла, спросила испуганно:
– Что с тобой, доченька?
Аленка не ответила, но мать и без слов все поняла. Знала старая всей жизнью своей: вой или сокольник, доезжачий или выжлятник – все они и бражники, и бабники.
Старуха обняла Аленку, провела в конец избы, где на лавку была брошена тряпица.
– Приляг, доченька, отдохни. А спросит кто, скажу, что у тебя огневица. Ладно ли?
Аленка только сейчас по-настоящему перепугалась, опустившись обмякшим телом на скамью, отчаянно прошептала:
– Сбегу я, мама. В лес убегу, в лесу меня не сыщут.
– Убежишь, убежишь,– и вправду будто с больной, соглашалась с нею мать.– Да не посветлу. Посветлу тебя княжеские люди из избы не выпустят...
Аленка легла на лавку, навзрыд заплакала, запричитала. Мать сняла с себя персевой плат, накинула его дочери на плечи. Бесшумно скользнула в угол, обратя затуманенный взор к иконам, зачастила, глотая слова:
– Господи Исусе, господи Исусе...
Дверь откинулась, будто шальным ветром ее распахнуло. На пороге, чуть ссутулившись, стоял Склир. Слюнявые красные губы продирали усмешку сквозь густые заросли бороды. В руке он держал пустой кубок.
– Ты бы, стара, отволокнула окно,– сказал он и ступил через порог в горницу.
Старуха засуетилась, отпихнула ольховую черную доску – в избу протянулся узкий луч света, уперся в свиляво расщепившиеся бревна противоположной стены.
Незваный гость не сразу разглядел лежавшую под платом Аленку.
– А ну, мать, сказывай, где прячешь свою красавицу.
Старуха заохала, замотала головой, прикрывая беззубый рот вздрагивающими ладонями.
– Не бойся, старая,– усмехнулся Склир.– Не мне надобно. Князь востребовал дочь твою. Поглядит – отпустит, зла не сотворит. Он у нас милостив.
Аленка пошевелилась на лавке.
– Хворая она,– прошамкала старуха, оглаживая сухонькими руками одетое в кольчугу плечо Склира.– Огневица у нее...
– Ништо, – отмахнулся посыльный.
Аленка села на лавке, подоткнула под ноги рядно, прижалась к стене.
– Ишь как глазищами поводит,– рассмеялся Склир и, склонившись,крепко схватил ееза руку повышелоктя.– Пойдем,пойдем, красавица, – ворковал он пьяно, ша ря другой,свободной рукой по обнаженной девичьей шее.
– Да что же делаешь ты, окаянный?! – закричала старуха. Сухонькие пальцы ее вцепились в Склирову кольчугу, но тот, не оборачиваясь, повел спиной. Старуха осела на пол, ойкнула, как от удара.
Склир подхватил брыкавшуюся Аленку под колени и, смеясь,понес ее на руках к двери. Аленка царапалась, хватала его за пушистую бороду, а он добродушно смеялся и дышал ей в лицо густым винным перегаром.
В узких, пахнущих кислой капустой сенях навстречу ему выдвинулась большая гривастая тень. Склир попятился от неожиданности, Аленка скользнула на пол, вскрикнула: «Давыдка, брате!»– выскочила за дверь и побежала на огороды...
Склир выругался, потянулся к рукояти длинного крыжатого меча. Но, пока тащил он меч из ножен, Давыдка ударил его головой в грудь и ввалил обратно в избу. Склир покатился по полу, звякая кольчугой; Давыдка сел на него верхом и ткнул лицом в половину. Из-под носа Склира растеклась красная лужа.
– Отпусти-и,– пробулькало из бороды.
– Ну, гляди,– сказал Давыдка и слез с меченоши.– Добивать мне тебя не к спеху.
Склир встал – сначала на четвереньки, потом на колени, провел рукавом по мокрому от крови лицу.
Поморщился, хлюпая, протянул с укором:
– Ишь навалился, ровно медведь.
– А ты не озоруй.
– Я и не озорую. То не моя – княжья воля. А супротив князя пойдешь ли? Не завидую я тебе.
– Еще поглядим,– сурово оборвал его Давыдка и только сейчас увидел на полу, под образами, перепуганную мать. Он бережно приподнял ее, усадил на лавку. Зыркнул в сторону меченоши, все еще отиравшего разбитое лицо рукавом.– Вона смелый какой. С бабами воюешь.
Меч валялся в сенях за порогом. Давыдка поднял его, но Склиру не вернул.
– Ступай, пока цел,– сказал он.– А это – моя добыча.
– Верни меч,– попросил Склир.– Меня ратники засмеют.
– Не верну. Ступай.
Боязливо пятясь, меченоша выскочил из избы. Скоро за стенами под оконцами и у двери загудели голоса:
– Вор!
– Супостат!
– Выходи, вязать будем!
Давыдка сунулся в дверь, держа перед собою меч. Люди затопали, отваливаясь от избы. Испуганно зашумели:
– Да у него меч!
– Видать, мужик свирепой.
– Выходи, князь велит! – прикрикнул осипшим голосом боярин Захария.– А не выйдешь сам, силой достанем. Тогда пощады не жди.
Мать смотрела на сына тоскливыми глазами.
– Что же это будет, сынок?.. Что же это? – пролепетала она помертвевшими губами.
– Не бойся, мать,– сказал Давыдка.– Сдамся я на княжескую милость, авось голову не ссекут.
Не было у Давыдки другого выбора. Вышел он на крыльцо, бросил меч:
– Вяжите.
Тут же, словно собаки на раненом вепре, повисли на нем служки; вязали сперва с опаской, а после, когда связали, повалили на землю, стали бить кто рукоятью меча, кто ногой. Склир норовил ударить побольнее. Сам он все еще хлюпал и отхаркивался кровью.
– Стойте вы, псы,– отстранил хмельных людей Захария.– Пленник сей зело большой злодей. То Давыдка, мой закуп, князя покойного милостник. Отвезем его во Владимир, судить будем по справедливости. Много слуг наших верных сгубил – за то ему и зачтется...
Тут дым повалил от избы: верно, угольки попадали из печи на соломку, да никто на них внимания не обратил.
Все закричали, бросились тушить, да где там – хорошо просохшие бревна принялись сразу. Яркий свет выхватил за высоко приподнятыми над землей узенькими окон
цами бедное убранство избы. На крыльце, будто подбитая птица,припадающая на крыло, заметалась темная фигура женщины.
– Мать! Мать! – позвал Давыдка.
Дружинники хотели удержать старуху. Но она уж взмахнулаповоем, согнулась и тут же исчезла в двери, красной,как зев затопленной печи.
Давыдка, не мигая, смотрел перед собой, будто заво роженный.Вот приподнялась крыша, зашевелилась и осела внутрь избы. Жаркие искры снопом взметнулись в вечереющее небо. Толпа дохнула разом, подалась вперед и тут же отпрянула... Тихо стало. Люди снимали шапки, крестились.
Перекрестился и боярин Захария; маленькие глазки его мстительно пожирали разбушевавшийся огонь... Громко потрескивали в пламени коричневые, как ржаные сухари, бревна, падал к ногам дружинников разнесенный ветром пепел.
А возле сгоревшей избы, там, где лежал связанный Давыдка под охраной свирепого с лица копейщика, все еще толпились мужики. Никто не смел приблизиться к пленнику, только кузнец Мокей, как всегда черный от копоти, протиснулся к нему с ковшом воды:
– Испей, брате.
– Ступай, ступай,– нацелив копье кузнецу в грудь, погнал его стражник.
Мокей презрительно смерил его взглядом, откуда-то из-под его руки вынырнула Любаша; перехватив ковш, склонилась над Давыдкой. Несколько холодных капель упало ему на потрескавшиеся губы. Он застонал, провел по ним пересохшим языком, но стражник ударил Любашу голоменем меча по спине.
В толпе заволновались.
Князья приказали трубить сбор – заржали кони, крутясь под копытами, залаяли собаки. Копейщики оттеснили мужиков к плетню.
Давыдку перебросили через седло, крепко привязали веревками. С заходом солнца княжеская охота покинула Заборье.
Когда выезжали за околицу, обогнали пробиравшегося по обочине Фефела. Глаза Давыдки и странника встретились. Губы Фефела беззвучно кривились в торжествую щейусмешке...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Аленка прибежала к Никитке едва живая, сотрясаясь от плача. Упав в траву, рассказала про все, что случилось в деревне. Лежа за ручьем в березняке, видела она, как вспыхнула ее изба, как рухнула кровля.
– Братки нет, мамка сгорела,– повторяла она одно и то же.
Никитка, сидя рядом с ней, прижимал к груди ее вздрагивающую голову, кончиком убруса вытирая слезы.
– А может, и не сгорела? – спрашивал он и ловил отчаяние в ее каменеющем взгляде.
– Сгорела, сгорела,– как заклятье, шептала Аленка.
Все теперь пошло п рахом.Вдвоем не прожить им в топком зыбуне – умрут с голоду. А возвращаться в деревню Аленке нельзя. Ясно же, наказал боярин Захария своему старосте следить за пепелищем.
– Подадимся в город,– сказал Никитка.– Найдем Левонтия – он поможет. Не помирать же с голоду в гнилом болоте.
Они похлебали варева, приготовленного Никиткой из остатков репы, запили его кипятком. Аленка предложила:
– Заглянуть бы к Мокею. Кузня его на отшибе.
– А не донесет старосте?
– Мокей-то?!– удивилась Аленка. Никитка не стал возражать. Девушка хорошо знала односельчан.– Хлебца бы нам на дорогу да еще каких харчей. Только идти надобно потемну.
Они старательно затоптали костер. Никитка взвалил на плечи суму с нехитрым добром, Аленка взяла его за руку и повела по болоту.
К кузне они подошли, когда совсем уже стемнело и крупные колючие звезды усыпали небосвод. Над рекой клубился плотный туман.
В кузне мерцал огонек. Аленка постучала в дверь. Никто не отозвался. Она постучала сильнее. На берегу, за кузней выросла высокая тень:
– Эй, кого бог принес?
– Аленка я, дядя Мокей,– обрадовалась девушка.
– Аленка?!
Мокей быстро спустился по тропинке.
– Аль у меня таилась?
– Не...
– Ну, заходи.
Он приоткрыл дверь. Аленка замешкалась у порога, оглянулась через плечо – в темноту. Мокей догадался:
– Не одна ты?
– Одна, дяденька...
Добродушная улыбка шевельнула черную бороду кузнеца. Он подтолкнул Аленку в кузню, а сам громко сказал:
– Заходи, добрый человек. Не боись.
Никитка вошел, низко поклонился кузнецу, поправил на плече суму.
– А говорила – одна, – ухмыльнулся Мокей. Аленка смутилась.– Ну да ладно, расспрашивать я не мастак. А догадка есть. Заходите, заходите, будете гостями...
В кузне – не в избе. Одна только лавка у Мокея. Аленка с Никиткой покорно сели на лавку. Мокей растолкал спавшего в углу на груде тряпья юноту. Мальчонка приподнялся, протирая заспанные глаза, с удивлением уставился на нежданных гостей. Узнал Аленку – улыбнулся, на Никитку покосился недоверчиво.
– Сходи в погреб, принеси квасу, да хлеба, да мяса,– наказал ему Мокей, а сам сел на наковальню, почесал грязной пятерней в густой бороде. Когда мальчонка вышел, спросил: – Не ко Владимиру ли поспешаете?
Острые, живые глаза придирчиво ощупали Никитку. Наметанно прикинул – по обличью человек свой. А от кого таится? От бояр?..
– Ко Владимиру, дяденька,– кивнула Аленка.– Не с руки мне ноне в деревне оставаться. Одна я теперь.
– Что верно, то верно,– согласился Мокей.– Слышал я, как наказывал боярин старосте: Аленку, сестрицу Давыдки, сыскать и гнать на усадьбу.
– Ой! – испуганно вскрикнула Аленка.
– А братика твово увезли с собой,– продолжал кузнец.
Девушка заплакала, и Мокей вышел покуда из кузни. Когда вернулся, Аленка уже успокоилась. Скоро прибежал юнота со жбаном холодного квасу и с едой, завернутой в холстину.
Сели есть. Молчали. Пока ели, угольки в горне подернулись пеплом, от двери засквозило влажным холодком.
– Ночевать у меня будете? – спросил Мокей,– Али пойдете по темноте?
Хорошо у Мокея в кузне, тепло. После еды разморил сон. Прилечь бы сейчас, отдохнуть. Но Никитка решительно взялся за суму.
– Спасибо за хлеб-соль,– поблагодарил он.– Нам – в дорогу.
Аленка тоже поднялась. За день лицо ее побледнело, осунулось; только голубые глаза, как и прежде, светились глубокими озерами. Но Мокей разглядел печалинку на самом их дне. Тяжело молодой-то, сразу вдруг сиротой осталась. Хорошо, парень с ней рядом, а то хоть в омут головой.
– Верно рассудил, молодец,– похвалил Никитку Мокей.– В Заборье делать вам нынче нечего. Ну а ежели нужда заставит оборотиться, не проходите мимо моей кузни. Будет вам здесь и хлеб, и соль, и ночлег...
Выйдя за дверь, они сразу окунулись в беспросветную мглу. Воздух был густой и темный, вытяни руку – пальцев не увидишь.
– Дороги здесь Аленке знакомы,– глухо сказал Мокей.– Ты, Аленка, держись на тот борок, что у большой старицы. Выберетесь под утро к муромской дороге, а там недалече. Ежели что, хоронитесь в лесу.
– Спасибо, дяденька, за наказ,– поклонился кузнецу Никитка.– Жив останусь, вовек не забуду твоей доброты.
– Ну-ну,– подтолкнул их Мокей на тропу.– Ступайте с богом...
Долго шли Никитка с Аленкой – сначала берегом Клязьмы, потом лесом. В лесу было темно, как у Бездонного озера. Перебрались через болото, а утром, едва забрезжила над деревьями ранняя зорька, вышли к Пойменному городищу, обнесенному плотным частоколом, за которым сполошно лаяли собаки.
Аленка посоветовала в городище не заходить – народ жил здесь пришлый от булгар; сказывали про городищенских много худого. А то еще схватят да отвезут откупать боярину. Они отыскали белеющую в темноте неровную тропку и снова углубились в лес.
С первыми лучами солнца вышли к большаку. Дорога была пустынна, но, опасаясь случайной встречи, Аленка с Никиткой пробирались подлеском. В листве свистели рано проснувшиеся зяблики, позванивали овсянки. Аленка срывала пахучие восковые побеги с молодых сосенок и, сдирая липкую кожицу, клала их в рот.
Несколько раз за деревьями проезжали всадники. В полдень, расположившись на обед, беглецы услышали протяжный скрип колес. Никитка подполз к обочине. Он долго лежал там, прячась в мелком березняке. Вернувшись, шепотом сказал Аленке, что видел на дороге скоморохов – наверное, путь держат во Владимир.
Аленка смекнула.
– Пристанем к скоморохам. Пройдем с ними в город – никто не заметит.
Так они и сделали. Срезав петлю поворота, вышли на дорогу, сели у обочины. Ждать пришлось недолго. Скоро показалась разваленная повозка, в которую была впряжена тощая лошаденка с рыжими потертыми боками. Вокруг ее головы вились мухи, лошаденка поводила ушами и фыркала, обнажая широкие желтые зубы; на повозке под рядном сидел бородатый мужик в чеботах из некрашеной кожи и пропыленной сермяге с заплатами на локтях. Из-под сермяги виднелись полосатые пестрядевые штаны, продранные на коленях. Сзади мужика на груде старых тряпок сидел маленький горбатый человечек с худеньким, сморщенным, как печеная репа, личиком. Накинутая на плечи человечка рубаха свисала с края телеги и задевала за грязные, облепленные навозом и глиной колеса. Человечек шамкал, что-то жевал, изредка бросая угрюмые взгляды па дорогу. У Аленки даже сердце захолонуло от страха, но тут она увидела в груде тряпья бледненькую мальчоночью мордашку, всю усеянную мелкими частыми веснушками, грязную и подвижную, с веселыми серыми глазами, увидела и успокоилась. И уж совсем позабыла про страхи, когда разглядела привязанного к задку телеги большого лохматого медведя.
Тем временем телега жалобно скрипнула, вильнула из колеи, колесо угодило в яму и отвалилось от оси. Мужик выругался, сунул в лохмотья кнут и спрыгнул на землю.
– Помочь, дяденька? – привстал с обочины Никитка.
– А вы кто такие будете? – подозрительно покосился на невесть откуда появившегося парня мужик.– Поди, беглые?
– Не, мы люди посадские. Идем из Мурома, да вот присели передохнуть. Сидим, глядь– и вы едете.
– Ну, коли посадские,– проворчал мужик и пнул колесо. – Третий раз уже отлетает, чтоб ему...
– А мы живо, дяденька,– наклонился к колесу Никитка.– Мы быстро управимся.
У Никитки руки ловкие, ко всякой работе привычные. Случалось ему и телеги мастерить. Вынув из-за кушачка топор, постучал Никитка по ступице, поковырял лезвием старого засапожника. Попросил мужика подсобить, поддержать телегу. А сам подкатил колесо, поставил на место.
– До Владимира доедем,– сказал уверенно.
– А вы куда? – спросил мужик.
– Туда же, во Владимир.
– Тогда садись в телегу – подвезу.
Аленка вскарабкалась в кузов, на дне которого была набросана пахнущая житом сухая солома. Мальчонка потеснился, давая ей место подальше от тряского задка. Горбун пронзил Аленку острым, как шильце, взглядом. Помедлив, подтолкнул Никитку локтем под бок, спросил неожиданно молодым голосом:
– А не жена она тебе?
Никитка догадался, о ком речь.
– Не, не жена.
Возница взмахнул кнутом. Мухи, облепившие понуро повисшую голову лошаденки, разлетелись в стороны; телега застучала по неровностям дороги.
Мужик поглядывал по сторонам, словоохотливо объяснял:
– Скоморохи мы. Тащимся от самого Мурома. Кормимся – что люди подадут. Ремесло наше песенное, веселое. А жизнь непутевая. Уйду я в ратаи. Надоело.
Горбун рассыпчато засмеялся.
– Чему скалишься? – огрызнулся мужик.
– Да уж третий год тому – все на землю садишься. Не свернуть тебе, Радко, с заповедной дорожки. Отец твой был скоморохом, ты тоже скоморохом помрешь.
– Не будет того.
– А вот поглядим. И Карпуше твоему того же не миновать... Да и то – по холопской доле соскучился? Боярских батогов не нюхал?..
Горбун заботливо поправил под мальчонкой рядно, огладил на плечах рубаху.
И вдруг сказал ни с того ни с сего, снова кольнув глазами-шильцами Аленку:
– А и не посадские вы вовсе.
– С чего взял, дяденька? – всполошилась Аленка.
Горбун опять засмеялся. Засмеялся и мальчонка. Засмущавшись, Аленка надвинула на глаза плат.
– Много, милая, повидал я всякого люда,– сказал горбун.– Ну, коли не жена ты ему, чья будешь?
Совсем оробела Аленка, растерялась под догадливым взглядом горбуна. И зачем им было связываться со скоморохами?! Так бы помаленьку и сами добрели, чай, не бояре.
Словно читая ее мысли, горбун успокоил:
– Не боись. Это я так. А коли посадские, то и посадские. Нам-то что? Верно, Радко?
– Ты Маркела не слушай,– сказал возница.– Пошутить он горазд. А мужик доброй...
Понурая лошаденка вытащила телегу на поляну. За поляной, обогнув березовую рощицу, дорога шла под уклон – там, вдалеке, за широкой клязьминской поймой, показались высокие, обнесенные частоколом крепостные валы большого города.