Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– А может, и вправду тюкнуть,– раздумчиво проговорил он.

– Тюкни, тюкни,– затряслась голова.

Мошка отступил от ворот. В руке его сверкнул топор.

– Ты ей, хозяин, не поноравливай,– грозно предупредил он.– Очи-то на место посади: какой я прихвостень?.. Аль прихвостень ночью в лес пойдет, да еще по морозу?

– А ведь и верно,– согласился мужик и покосился на бабу.– Почто пришел?

– Дело простое. Говорю тебе – заплутал,– ответил Мошка и сунул топор за пояс.

Мошкин топор беспокоил бабу.

– Ты топор-то кинь, коли с миром,– пропищала она.– Кинь топор-то.

Подумав, Мошка кинул топор. Баба ловко вывернулась из-за спины мужика и подняла топор со снега.

Мошка удивился: у бабы росла борода.

Теперь, когда Мошка был обезоружен (лук за спиной), хозяева успокоились. Тихон пошире раздвинул ворота и пригласил позднего гостя в избу.

Они пересекли двор и поднялись на низкое крыльцо. Впереди неловко ковыляла на коротеньких ножках бородатая баба, за ней шел Мошка, за Мошкой – Тихон. Под мышкой Тихон нес два топора.

В избе, топившейся по-черному, было жарко и дымно. Сквозь дым едва пробивался свет лучины. На лавках шевелилось живое. Несколько пар детских любопытных глаз устремилось из-под тряпья на вошедшего Мошку.

Из-за печи выплыла баба с измазанным сажей лицом. Сложив руки под обвислыми грудями на сарафане, она тоже с любопытством уставилась на чужого человека. «Отвыкли от гостей-то»,– подумал Мошка.

– Ты чей? – спросил Тихон, бросая в угол топор и садясь верхом на перекидную скамью.

Мошка нагнулся, стряхнул заячьими рукавицами снег с валяных сапог и тоже сел на скамью рядом с хозяином. Помешкав, ответил с улыбкой:

– Мамкин и тятькин, чей же... А при крещении Мошкой нарекли.

Бородатая баба засмеялась тонким голоском, заюлила вокруг стола. Теперь, спокойно разглядев ее, Мошка подумал, что баба больше смахивает не на бабу, а на мужика. Вывод его подтвердил Тихон:

– Ты бы, Кона, помолчал. Рот-то наперед хозяев не разевай.

Кона обиженно проковылял в угол, уселся на тряпье среди детей и долго глядел на Тихона укоризненным взглядом.

Тихон молчал, трудно соображая, что делать с пришлым норовистым мужиком.

– Ты вот что,– наконец проговорил он.– Ты душу-то распахни. Пойми, жили мы тихо, вольно... Вот и спрашиваю, а что, ежели ты и впрямь боярский прихвостень? Ежели пришел в нашем лесу знамена выставлять?.. То-то. Вот и гляди: мы тебя отсюда не пустим. А ежели что...

Тихон выразительно покашлял в кулак и посмотрел на Кону. При последних словах хозяина Кона зашевелился.

– Жил-был пожил да и ножки съежил,– пропищал он.

Чуя неприятный холодок на спине, Мошка спокойно сказал:

– Не враг я вам. Сам сбежал от боярина.

– Не верь ему! – отчаянно пискнул Кона.

Тихон снова надолго задумался.

– Придется кликнуть мужиков,– неторопливо решил он.– Будем думать миром. Ступай-ко, Ичка, зови народ...

– Всех звать? – спросила Ичка низким грудным голосом.

– Зови всех.

Баба накинула на плечи порванный во многих местах серый плат и выбежала во двор. Пока она ходила, никто в избе не проронил ни слова.

Скоро стали появляться мужики. Заспанно тараща глаза, они снимали треухи, крестились на невидимые в чаду образа, рассаживались на лавках вдоль стен. Последней вошла Ичка.

– У Иляки трясучка,– сказала она.

– Все в сборе,– Тихон ударил себя ладонями по ляжкам и встал.

– Вот, мужики,– кивнул он на Мошку.– Забрел к нам человек из лесу. Мошкой зовут. Сказывает, заплутал. А чей да откуда – не сказывает. Что делать будем?

Мужики оживленно посмотрели на Мошку.

– Ты у нас старшой,– повернулся к Тихону один из мужиков, костлявый, с русой клочковатой бородой.– Ты и решай.

– Оно так,– глухо подтвердили остальные.

Тихон важно выпрямился, поправил на груди вздувшуюся рубаху.

– Ежели б дело простое, вас бы не звал,– сказал он,– Что за человек, слышали... Аль под боярами думать разучились?

– Мы люди вольные,– гудели мужику,– шли сюда к вольной жизни... Губить пришлого – какая корысть?..

Долго еще спорили мужики. Решили так: оставить пришлого до утра да крепко стеречь, дабы не сбежал.

– Человека загубить – дело нехитрое.

– Игла служит, пока уши, а люди – пока души. Может, еще на что и сгодится.

Хозяйственные были мужики. На том и разошлись.

Мошку усадили за стол вечерять с хозяевами. Еда была скудной: квас да репа. Хозяин сказал:

– У боярина, поди, меды распивал...

– Ты меня, Тихон, с боярином не вяжи. Разные мы люди.

– Знамо,– усмехнулся Тихон. Недоверие его раздувал и вертлявый Кона.

– Не слушай его,– говорил он, стряхивая тыльной стороной ладони прилипшую к бороде струганую репу.– Он те намелет...

Мошка подлил масла в огонь:

– Перепужались вы...

– Перепужаешься,– буркнул Тихон.– Нам ведь нынче с воли-то да сызнова в боярский хомут – все равно что в петлю.

– Эка герой,– пискнул Кона.– Тебя бы к нашему боярину: чуть что – плетей, чуть что – в железа. В порубе-то на боярском красном дворе все мы вдоволь насиделись. За боярином Захарией обещанное не пропадет. Зело любил мужичков пытать.

– Суждальские мы,– смягчаясь, пояснил Тихон.– Боярина Захарии холопы. Прошлой зимой пришел к нам добрый человек, поглядел на наше житье да и говорит: ступайте-ка вы, мужички, на речку Вохму – нет там ни бояр, ни воевод, всяк живет сам по себе. Я, мол, тоже с Вохмы. А кормимся мы промыслом, бьем в лесу пушного зверя, которого там видимо-невидимо. Летом торг ведем с новгородскими купцами... Хорошо! Послушали мы его да так всей деревней и снялись.

– Так-то сразу и всей деревней? – недоверчиво переспросил Мошка.

– Зачем же? Наперво своего человека сюда послали. А уж как он, вернувшись, сказанное подтвердил, то все в снялись – невелика наша деревня, три двора... Долго добирались. Иные не дожили, померли в пути, царствие им небесное. А мы на Юге осели. Живем помаленьку. Ни боярина над нами, ни боярского тиуна... Не врал человек, правду говорил. На том ему спасибо.

– Божьей воли не переможешь,– сказал Мошка, чтобы подразнить мужика и выведать у него побольше.

– Значит, ты не наш, значит, чужой,– снова посуровев, отозвался Тихон.– Ино скоком, ино боком, а ино и ползком.

– Зря ты меня так,– оборвал его Мошка.– Ползком я наползался. Ныне сам по себе жить хочу.

– Знаем мы вас,– вмешался Кона. Облизав ложку и бросив ее на стол, он спрыгнул с лавки и дернул Тихона за полу рубахи.– Не слушай хитрого мужика. Плетет он, а сам на дверь поглядывает, бежать норовит.

– От нас не убежит,– успокоил его Тихон и, встав, уставился в Мошкин подбородок смурым взглядом.– Ну, будя, поболтали. Пора и на покой... А на Кону ты обиды не таи. Кона богом обижен. На цепи держал его Захария. Лаять заставлял, у гостей выпрашивать кости со стола... Большой у Коны счет боярину. Вовек им не рассчитаться. На сердце ненастье, так и в ведро дождь...

– Ладно,– сказал Мошка.– Веди куда спать. Шибко устал я с дороги.

3

О сне Мошка только для красного словца сказал – спать он не хотел. Да и какой сон, если утром, того и гляди, надумают мужики вздернуть его на осинке. Дернется осинка, затянет петля сильную Мошкину шею, и никто не узнает, где и как кончил он свои дни. Обклюют птицы его косточки, обмоют их дожди, огладят ветры, и упадут они на землю, а к следующему лету прорастут сквозь пустые глазницы буйные травы. Втраве и вовсе затеряется Мошкин след...

Но тут он вспомнил лица мужиков, судивших да рядивших, что с ним делать,– вспомнил и немного успокоился. Не злые были у мужиков лица, с такими лицами на душегубство не идут. К утру и вовсе отмякнут мужики. Но отпустить не отпустят. Им своя шкура ближе к телу. В ино место дорога широка, да назад узка. Но у доброй лисы по три отнорка.

И так и сяк пораскинув умом, Мошка совсем успокоился. Теперь его мысли поворотились в другую сторону: как бы выбраться из западни? И защемило от этих мыслей сердце, и взяла его такая тоска, что хоть об стену головой. Но стены в избе крепкие, сложены из добротного кругляка; такие стены не то что лбом – и пороками не прошибешь.

Мошка прильнул к двери, прислушался – тихо в избе, хозяева спят. Но не спят в становище на Юге Феклуша и атаман. Ждут его, Мошку, с медведем. Дождутся ли?

В чулане, куда запер его Тихон, пахло мышами и кислой капустой. Мошка повел рукой по углам, нашарил железяку. Железяка узкая, в дверную щель пролезет. Просунул ее Мошка, поддел щеколду, осторожно откинул. Дверь поддалась плавно, без скрипа. Пробравшись между спящими, Мошка на цыпочках прошел через сени к выходу. Кафтан, оставленный в избе, искать не стал, чтобы не разбудить хозяев, выскочил на двор в одной рубахе. На воле его сразу обдало крепким морозцем, перехватило дыхание. Прихватив еще с вечера прислоненные к срубу лыжи, он перелез через частокол позади избы, всунул ноги в ременные петли и пошел в лес. Все будто вымерло вокруг, даже пес не тявкнул – хорошо!

Шел Мошка быстро, и не только потому, что боялся погони: боялся простыть на морозе. Дыхание его застывало на лету, искристыми снежинками оседало в бороде.

Мошка скоро нашел свой след. По следу идти было веселее. Снег похрустывал под лыжами, с деревьев на плечи слетали хлопья и тут же таяли: остановись хоть ненадолго, и рубаха вспухнет колом...

К становищу Мошка вышел только под утро. Едва ввалился с клубами пара в землянку, как обрадованная Феклуша теплым зверьком повисла у него па плечах.

– Прише-ел!.. А мы боялись – не сломал ли тебя медведь...

– Медведь не сломал,– отвечал Мошка,– а что похуже, может, и было.

Яволод, ни о чем не догадываясь, встретил зашедшего к нему в избушку Мошку приветливыми речами. Спросил, как спалось; поинтересовался, почему не приходил вечерять.

Долго таиться от Яволода Мошка не мог. Помявшись, рассказал о случившемся. Рассказывая, сжимал кулаком подбородок, избегал глядеть атаману в глаза.

Яволод угадал его мысли.

– Вижу, что-то задумал ты, Мошка, а сказать не решаешься. Говори, не бойся: какая у тебя забота, какая печаль?

– Много муки перенесет пшеница до калача,– уклончиво пробормотал Мошка.

– Не пойму я тебя,– насупил брови Яволод.

– А тут и понимать нечего. Ведаю я твою тайную думу, ведаешь и ты мою. Да только в твою задумку я не верю. Ты не серчай, атаман, ежели что не так. Знаю, наделишь ты своих мужиков деньгами, а пользы – что? Побродят мужики по белу свету да и снова в ватагу али к боярам в лапы. Так и пойдет по-старому...

– Ой ли? – ухмыльнулся Яволод.– Старая крыса ловушку обходит.

– Все ловушки не обойти...

Мошка задумался, потом, подняв глаза на атамана, решительно сказал:

– Вот ведь какая штука. Поглядел я нынче ночью на мужиков, как живут они без боярина и без боярских тиунов, так и обрадовался.

– Аль ватагу покинуть надумал? – напряженное лицо атамана побледнело.

– Надумал. Возьму Офоню, уйду к тем мужикам. Работы у них много, и что ни сделаешь – все на себя. Вырастет Офоня вольным человеком – мне и помирать будет легко.

Яволод расслабленно опустился на лавку, прикрыл глаза: не хотелось ему расставаться с Мошкой. Полюбился он ему. Сросся с ним атаман в своих мечтах.

– Богатыми людьми вернемся мы на Русь. Не уходи. Вот увидишь, сами боярами станем, именитыми купцами станем...

– Не от скудости скупость вышла – от богатства,– отвечал Мошка. Про себя он уже давно решил: не отпустит атаман – сбегу. А в ватагу не вернусь.

Яволод еще долго его уговаривал. Наконец, поняв, что переубедить Мошку ему все равно не удастся, сказал:

– Ладно, быть по-твоему. Только с пустыми руками я тебя из ватаги не отпущу. Уж больно полюбился ты мне, Мошка, ближе родного стал.– И добавил: – Знаю я про тех мужиков – и до тебя слыхивал, да не говорил: не хотел своих растерять. А тебе, видно, выпала такая дорога. Тебя я держать не стану. Но помни: наскучит пахать землю – ищи меня в Великом Новгороде, помогу...

– Спасибо тебе, атаман, за дружбу и доброе слово,– растроганно ответил Мошка.– Век тебя не забуду. Ежели что, наведывайся и ты ко мне. Будешь желанным гостем.

– У нас с тобой и лен был не делен,– задумчиво проговорил атаман. Он отвернулся и смахнул пальцем с ресницы слезу.

Мошка заспешил в свою землянку – собираться в путь. Когда же он рассказал обо всем Феклуше, та выволокла из-под лавки и свой ларец: не оставлю с тобой Офоню, загубишь дите, уйдем в леса вместе.

Узнав об этом атаман еще больше приуныл. Как же так? Или совсем его Мошка осиротить собрался, деревянная он душа. Яволод кричал на Феклушу, топал ногами, грозился запереть в землянке; на крик его стали стекаться мужики.

– Отчего такой шум? – дивились они.– Али Феклуша провинилась? Провинилась – так наказать. А не провинилась – об чем лай?

Не хотел атаман говорить мужикам правду, да пришлось: от ватаги не было у него секретов.

Мужики притихли. Иные сказали так:

– Вольному воля. Ежели по душе, пусть остается Мошка на Юге. Феклуша тоже вольна сама о себе решать.

Другие глядели в корень:

– Мошка – мужик с умом. Пущай расскажет, почему хочет отбиться от ватаги. Может, и мы останемся.

Жалея атамана, Мошка открылся не сразу. Но мужиков не проведешь. Пришлось говорить правду.

Мужики не прерывали его, слушали молча. Задал Мошка им задачку. Встала перед ними их прежняя бесприютная жизнь, всплыла давняя тоска по земле и хлебу. Не татями родились они – татями сделали их бояре...

И хоть дума у всех у них была одна, атаману высказать ее не решались. Не потому что боялись – не хотели обидеть Яволода. Тогда атаман сказал сам:

– Долгая дума – лишняя скорбь. Понял я вас, мужики, и поперек вашей воли не пойду. Обещал я вам золото-серебро, но вижу: тянет вас к земле. Кому по сердцу– оставайся с Мошкой, ступай в левую сторону. Кто со мной воротится в Великий Новгород – ступай в правую.

На сторону Мошки шагнуло полватаги. И Феклуша шагнула. Снова разгневался атаман, но тут же поутих: живая кость мясом обрастет. Всего при себе не удержать. Лишь бы Феклуше было хорошо, лишь бы после не каялась.

Прощаясь с мужиками, никого не обделил атаман. Много всякого добра унесли они с собою в леса.

...А весною, едва тронулась Сухона, увел атаман свою лодию на Волгу и погиб под Городцом в отчаянной схватке с купцами. Но Мошка так никогда и не узнал об этом. В тот час, когда, обливаясь кровью, Яволод отбивался от наседавших на него воев, когда сулица вмяла кольчугу на его груди и мутная волна захлестнула сознание, Мошка шел в ряду с другими мужиками по полю и, широко размахивая рукой, бросал в набухшую, жирную землю золотые семена ржи...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Нелегкую зиму прожил Ярун у самоедов. Спутники его погибли – кто на охоте в схватке с белыми медведями, кто утонул в море, кого занесло снегами.

Остался во льдах и последний друг Яруна, верный Шахим. Пытаясь взять убитого моржа, он ушел далеко от берега, порыв ветра оторвал льдину и занес в море. Ему ничем нельзя было помочь. Ярун видел, как быстро удалялась льдина с мечущейся по ней черной точкой. Еще порыв ветра – и льдина растаяла в синеве воды и неба.

Теперь Ярун жил одной мечтой – скорее вернуться на родину. Он не стал ждать таяния снегов, в теплые дни путь по тундре, усеянной болотами, становился опасным...

...Плотно запахнувшись в совок из оленьих шкур, Ярун ехал по глади схваченной льдом реки и думал о том, что еще много дней пройдет, прежде чем он доберется до Новгорода. На последнем привале самоеды положили в нарты

несколько мешков с вяленым оленьим мясом и рыбой,– припасов этих должно было хватить до конца пути. Но если падут олени, если налетит пурга, Яруну не выбраться из тундры. Недаром все, пытавшиеся дойти до Большой воды, так и не вернулись на родину.

Олени, вскидывая головы с ветвистыми рогами, бежали легко. Из-под мохнатых ног взлетали брызги колючего снега. Снег слепил Яруну глаза, он ложился в нартах на бок и забывался в полудреме.

Однажды он заснул. Он давно уже не спал и словно провалился в небытие. Сон был голубой и розовый. Ярун не запомнил его, но, когда открыл глаза, испуганно ощутил вокруг себя непривычную тишину. Не слышно было ни шороха встречного ветра, ни поскрипывания полозьев. Над серой ночной тундрой играли радужные сполохи северного сияния.

Воздух, словно сотканный из невидимых нитей загадочного света, показался Яруну продолжением чудесного сна. И тут же тело его напряглось от леденящего страха: он лежал на снегу, нарт поблизости не было, только темный след, прихотливо извиваясь, уходил по реке в белесую мглу...

Ярун вскочил на ноги и надрывающимся голосом стал звать оленей. Морозный воздух обжег ему легкие, он закашлялся и побежал по следу.

Это было еще ни разу не испытанное чувство – не просто страх, а нечто более сильное, охватившее сразу все его существо. Даже в бурю на море, когда свирепый ветер раскидывал по волнам утлые лодии, ломал мачты и рвал ветрила, Ярун не испытывал такого леденящего ужаса. Там рядом с ним были друзья, они боролись с волнами, криками подбадривали друг друга. Здесь Ярун был один, а вокруг стояла тишина, и чудилось, будто из белой мглы следят за ним враждебные глаза деревянного самоедского идола.

В раннюю весеннюю пору по тундре бродят стаи изголодавшихся за зиму, отощавших волков. Они нападают на оленей и на людей, и самоеды прячутся от них в свои чумы, призывая на помощь добрых духов. Отгоняя зверей, они стучат в барабаны... Но серые стаи не боятся их грохота.

Ноги подкосились, Ярун опустился в снег и сидел так, не двигаясь, ни о чем не думая. Но под совок пробирался

мороз, предательски полз по телу, смежал глаза. Ярун со стоном поднялся и снова побрел по следу нарт.

В глубоком снегу идти было тяжело. Ярун проваливался в сугробы, ложился на живот и полз. Время остановилось.

Рассвет наступит не скоро. И, когда наступит рассвет, Яруна уже не будет в живых. Еще долго, очень долго будут лежать эти бесконечные снега, приподнявшие к небу призрачные столбы северного сияния.

...Олени вернулись по собственному следу. Время от времени они останавливались, взрывали копытами снег, чтобы добыть из-под него живучие стебли ягеля.

Ярун упал в нарты, пристегнулся к ним ремнем и тут же забылся глубоким сном.

2

На самый росеник Добрыня призвал к себе сотника Сыра.

– Донесли мне верные люди,– сказал боярин,– что по Югу много беглых холопов расселилось в лесах. То непорядок. Не годится людям жить без крепкой боярской власти... Возьми-ка, Сыр, воев да ступай на Юг. Чья рука длинней, того и земля. Ступай, без земли ко мне не ворочайся.

Богат боярин Добрыня, крепче всех сидит в Великом Ростове. Много разного люда трудится на него – и боровщики, и бобровники, и закосники, и мытники, и медовары, и говядопасцы. А все глядит боярин по сторонам – где бы еще поживиться. Удил он золотой удой, оттого и Леон, епископ ростовский, стал ходить под его пятой. Один только Всеволод хоть и принимал дары, а спешить не спешил. «Осторожен еще,– рассуждал Добрыня.– Попривыкнет, придет на поклон». И дочери говорил:

– Стояньем города неволят. Никуда не денется твой сокол. Приведу к тебе Всеволода на шелковой бечевочке...

Сотник Сыр удалился от боярина, гордясь полученным поручением. Тем же днем он отобрал воев, снарядил суда и на Николу весеннего двинулся вниз по Волге – добывать боярину землю, ставить над вольными людишками боярских верных тиунов. И еще наказал ему Добрыня срубить повыше Устюга крепость для устрашения холопов: шкурка их, а вычинка наша.

Долго плыл Сыр с воями: за Волгой на Сухоне пошли места дикие, купцы сюда редко заезживали, еще реже хаживали иные люди. О местах этих в Ростове рассказывали небылицы. Говаривали, будто облюбовали их нечистые, будто под каждым пнем – по лесовику, под каждой кочкой – по лешему.

С тревогой вглядывались вои в подступающие к реке темные леса, то и дело прикладывались к винным сулеям. Отхлебнут из сулеи меду – и вроде отступит страх. Но мед был коварен: после иному такое померещится, что хоть сейчас в реку вниз головой.

На ночь лодии приставали к берегу. Отгородившись от леса большими кострами, вои вспоминали, что в родных-то краях в эту пору выгоняют на ночницу лошадей. В избах пекутся пироги с гречей, а с наступлением вечера все холостые ребята выезжают в поле, где пасут лошадей до самого июля. Чего, бывало, не наслушаешься в ночнину!.. Вот и нынче десятинник Силуян, сидя у костра на щите, рассказывал испуганно сгрудившимся вокруг него молодым воям о кикиморах.

– Живет на белом свете нечистая сила; ни с кем-то она, проклятая, не роднится,– глухим голосом говорил он,– нет у нее ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, ни кола, ни двора; бродит она по белу свету одна-одинешенька, все выглядывает, кого бы ей погубить, кому бы зло сделать.

Силуян – находчивый рассказчик и выдумщик. Всем обличьем своим он похож на деда-лесовика: ростом мал, сухощав, острые плечи приподняты, брови густые, лохматые, под бровями маленькие глазки, будто мышата,– прыгают, резвятся, а то и спрячутся в норку. Прикроют их брови, и кажется, что Силуян спит. Но Силуян никогда не спит, а если и спит – все равно уши топориком. Все слышит, все обо всех знает десятинник Силуян.

Не в один поход хаживал с Силуяном сотник Сыр. Бывал с ним в жестоких сечах, а ни один меч не коснулся десятинника, ни одна стрела не оцарапала его кольчуги. Будто заговорен был Силуян и от копий, и от сулиц, и от топоров. И хоть был он уже не молод, а не стерпел, взял его с собою Сыр на речку Юг: с Силуяном Сыр чувствовал себя уверенно, без Силуяна – как без рук. И был Силуян для Сыра вроде оберега: не убьют Силуяна – и Сыр вернется поздорову в Великий Ростов.

«А что, как и впрямь водится он с нечистой силой?» – думал иногда Сыр. Был он человеком набожным, но в этакой-то дремотной глуши чего в голову не полезет! Бог богом, а не худо, коль и Силуян под боком.

Трудно добирался Сыр до речки Юг. Прошли уж и комарницы, в лесах появились стрижи и ласточки. Сприлетом птиц поутихли сиверы, потянули влажные теплые ветры.

Плыли лодии по Сухоне, стучали уключины, хлюпали, падая в воду, весла. Уже третий день не было ветра, третий день натирали вои на ладонях кровавые мозоли. Лес встречал и провожал их враждебным молчанием. Поутихли птицы, попрятался в чаще зверь. Один только раз выкатился в заросшую тальником заводь большущий рыжий медведь, встал на задние лапы. Люди ему в диковину – что за чудеса?.. Постоял медведь на задних лапах, потряс лохматой головой и, недовольно ворча, укатился обратно в чащу. Бросив весла, развеселившиеся мужики выпустили несколько стрел, но стрелы не долетели до берега, и зверь ушел невредимым. Ловкий рыжий ком вскарабкался на каменистый откос и, перевалившись за него, прянул в лес.

Недаром, знать, замечали весной в деревнях, что солнце выходило на красном небе,– палило нещадно. На четвертый день грести совсем стало невмоготу.

Душный ветер надул комаров. Вои дымили кострами, расчесывались, кляли на чем свет и боярина Добрыню и Сыра. Или золота мало в скотницах у Добрыни, или землю он ест – оттого все и не хватает?!

Сотник делал вид, будто не слышит недовольных речей. Ссориться с воями в пути ему не хотелось.

До Устюга добрались только к концу месяца, когда уже появились худые росы. Про худые росы, случалось, говаривали всякое. Заболеет скотина, и уж старые люди заметят: «Верно, напала на медяную росу». Пожухнут листья – опять она, дурная роса... Хоть и жарко было, а вои ходили по лодии в обувке – как бы чего не случилось. От медяной росы не скоро избавишься, тут без знахаря не обойтись. А какой в Устюге знахарь?

Устюг – десять дворов вокруг крепости. Напротив города, за рекой,– широкие поля, за полем – лес. В крепости – деревянная церквушка, на реке – плот, где пристают лодии.

Устюжский воевода Ослябя встречал гостей из Великого Ростова с почетом и лаской, Сыра и Силуяна пригласил в свой терем. Воям, оставшимся на лодии, Ослябя велел выставить три бочонка меду: веселитесь, мужички, не зря кормили комарье. А то ли еще будет!..

– Велика, велика земля русская,– дивился Сыр, размягчаясь с дороги у воеводы.– Сколько ден плыли, а ни конца ей, ни края. Простор русскому человеку. Красота!..

Расправляя на две стороны тонкую русую бороду, Ослябя сказал:

– Гостил тут у меня один. Яруном зовут. А еще назывался новгородским гостем. С севера шел, от Большой воды. Два месяца добирался до Устюга, едва жив остался...

– Яруном, говоришь, зовут? – нахмурил изборожденный морщинами, смуглый от загара лоб Силуян.

– Аль знакомец давний? – добродушно улыбнулся Сыр. Сейчас он чувствовал себя в безопасности, былая тревога прошла, и Силуян снова был просто десятинником, а он, Сыр, был сотником и мог, не опасаясь, посмеиваться над Силуяном.

– Знакомец-то вроде бы не давний,– будто не замечая насмешливого тона сотника, степенно отвечал Силуян.– А Яруна я знавал. Тот ли?..

– Может, и тот, а может, и не тот,– сказал Ослябя.– Шибко ослабел купец, отправил я его на Русь с первой водой...

За угощением да за разговорами стал Сыр осторожно расспрашивать воеводу о речке Юге: велика ли, хороши ли на ней угодья, живет ли кто, кроме зырян, чем кормится. Ослябя хитрил, открываться не спешил: мало ли что за народ, хоть и с боярской печатью на мехе. Поглядим – увидим.

Да и Сыру не к спеху на Юг – понравилось ему в Устюге. На Гледене все лучше, чем в лесу: и сытная трапеза тебе, и мягкая постель.

Через две недели воевода, однако, сдался. Спустившись однажды в ледник и увидев, как оскудели его запасы, он послал своего человека за проводником.

Долго искать проводника не пришлось – нашли сразу.

Кона приехал в Устюг, чтобы накупить железа для отковки орал, да подзадержался. Не зная толком, откуда он, но зная точно, что с речки Юг, посланный от воеводы рассказал ему и о воях, и о поручении Осляби.

Сначала Кона испугался, хотел сбежать, но далеко ли сбежишь на коротеньких-то ножках? Поймает воевода, сгноит в порубе, а проводника найдет другого.

Вечером Кона уже не был в крепости, сидел на лавке и внимательно слушал полупьяного Сыра...

3

Сыр пялил на него глаза, все дивился: ну и ну-у!..Сам маленький, борода до пупа, голос – как у бабы, а глаза злые.

Но вел себя Кона покорливо, как и все мужики. Войдя, снял шапку, сунул ее под мышку, перекрестился на образа.

– Ты чей будешь, старче? – спросил сотник, оправившись от изумления.

– Здешний, знамо.

– Давно ли в лесу?

– Давненько.

– А дорогу на Юг хорошо знаешь?

– Как не знать. Сколь уж по ней хаживал. По колени ноги оттопал...

– А нонче – готов ли в путь?

– Мы-то завсегда,– усмехнулся Кона.– Твои-то люди готовы ли?

– Хошь сейчас в дорогу,– похвастался Сыр.

– С вечера в путь пускаться негоже,– сказал Кона.– С утра поведу...

– С утра так с утра,– согласился Сыр, косясь на недопитую кружку с медом,– Ложись покуда в сенях. Утром подыму чуть свет.

Но не сотник утром подымал Кону. Кона сам постучался к Сыру в горницу. А в горнице ночью пир был горой. Пили Сыр и Ослябя – пили, меды лили. Так оба и забылись, упав в разлитый по полу малиновый квас.

– Эко повеселились,– пробормотал Кона и, присев на корточки, стал тормошить сотника.

Сыр стонал и охал, а Кона щекотал ему голые пятки. С трудом расщекотал. Поднялся воевода – один глаз заплыл синяком, принюхался к Коне, будто пес к чужаку перед воротами.

– Ты кто такой?

– Кона я...

– А...

Покряхтывая, сотник встал, допил оставшийся мед.

– Гулять – не устать, а дней у бога впереди много,– сказал он Коне.

На что Кона ответил:

– И до веку, и до вечера – живи надвое, сотник.

Сыру присказка не понравилась, он сгреб Кону за шиворот и, подталкивая перед собой коленом, поволок во двор. Во дворе в заплесневелой бочке с водой прыгали длинноногие водомеры. Сыр велел Коне зачерпнуть бадьей воды из колодца. Бадья большая, Кона маленький. Придерживая свисающий живот, сотник смеялся:

– Смотри сам не свались в колодец заместо бадьи...

Тяжелую бадью тащить – не чару меду испить. Тянет Кона веревочку, а бадья ни с места. Сыр хохочет, смехом заливается.

Мужичка выручил Силуян.

– Почто издеваешься над убогим? – с упреком сказал он Сыру и помог Коне вытащить бадью. Сам выплеснул воду сотнику на белую угрястую спину.

Потом Сыр хлебал с устюжским воеводой уху и снова пил мед. Выпив меду, пел песни и гнал от себя Силуяна.

Только к полудню усадил Силуян разморенного сотника на единственную кобылу под старым потертым седлом, и отряд двинулся в леса. Впереди отряда, маленький, юркий, с длинной суковатой палкой в руке, шел Кона.

Из ложбинки в ложбинку – скоро Устюг пропал за деревьями. Лес становился все гуще, все грознее. Чуть приметная тропка расползлась на множество тропинок, а там и тропинки исчезли. Сосны сомкнулись над головами воев, облаками повисло над ними нудливое комарье. Одного только Кону будто не трогают комары; все исчесались, а ему хоть бы что. Идет себе перед Сыровой кобылой, сбивает шелепугой сучки, постукивает по пенькам, будто прислушивается, будто советуется, какую выбрать дорогу, где озерцо обойти, где спуститься к ручью, где подняться на горку.

Лес везде одинаков, деревья всюду одни и те же. Но Кону это ничуть не тревожит. Кона по лесу идет, как по деревенскому, тысячу раз хоженому-перехоженому порядку.

Вел и вел воев Кона, солнце уж стало садиться. Ноги у воев затекли от ходьбы. И Сыр хоть и на кобыле, а тоже устал.

– Долго ли еще идти, Кона? – спрашивал он проводника.

– Потерпи, сотник,– не оборачиваясь, откликался Кона.– Лес терпеливых любит.

– Помни о сговоре.

– Помню, как забыть...

К вечеру вышли на край болота. Кона остановился, воткнул шелепугу в хлюпнувший мох.

– Здесь и заночуем. А через болото с утра пойдем. Как выйдем на сухое, так там сразу и деревенька. Ладно ли, сотник?

– Только чтобы без обману,– пригрозил Сыр, спускаясь с кобылы.

Вои оживились, разбрелись по лесу в поисках сухих сучьев. Зажгли костры, повесили над кострами котлы. В воздухе запахло едой.

Сидя у одного костра с Сыром и Силуяном, Кона рассказывал:

– Ране-то сюды мало кто заглядывал. Да и что была за охота? А нынче все потянулись. Пошел слушок по Руси: места-де богатые, зверья и меда видимо-невидимо. Сперва купцы за шкурами, а после и боярские тиуны. Знать, и вы знамена ставить пришли?.. Чьи будете?

– Боярина Добрыни,– сказал Силуян.

– Не слыхал про такого...

– Еще услышишь,– прищурился Силуян.

– То верно,– понял его Кона.– Пестра сорока-белобока, а все одна в одну.

– Ерник и в корне кривулина,– откликнулся Силуян и тут же испугался – сказал, знать, лишнего. Но Кона сделал вид, будто не расслышал десятинника.

– Первый спень до полуночи,– пробормотал он и, запахнувшись в толстину, свернулся клубочком у костра.

Силуян лег рядом, но заснуть долго не мог. Сыру, тому хоть бы что, будто маковой водой опился, а Силуян вздыхал и таращил глаза в лесную темь.