Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

– Ты, боярин, не в свое дело не встревай,– оборвал его Глеб.– Об тебе разговор впереди.

Онисифор обиженно замолчал. Не щадил его князь, а ведь кому, как не Онисифору, обязан он замирением с Михалкой. Небось когда пошел на него Михалка сильной ратью, так вспомнил князь верного боярина. Онисифор – не Детилец с Куневичем. Детилец с Куневичем глядят, как бы свои скотницы набить: едва сел Ярополк во Владимире, первыми побежали делить Андреево наследство. И икону Успения божьей матери, и Борисов меч они притащили в Рязань, а Онисифор после возвращал Михалке награбленное с низкими поклонами. Нынче Детилец с Куневичем притихли, не в милости у князя, нынче у князя доверенное лицо – Онисифор. Да вот беда – не умеет ценить алчный Глеб верных слуг своих...

Рассуждая так, боярин, однако, следил за беседой: слышал все, о чем говорили князья.

– Рати большой нам не собрать,– жаловался Глеб.– Под Всеволодом-то нынче и Суздаль, и Переяславль, и Ростов...

– О рати не печалься,– успокаивал его Мстислав.– Неча мудрить, поклонимся половцам, пообещаем чего... Не впервой...

– Поганых на Русь звать? – вскинул пьяные глаза Глеб.

– Не ты последний,– будто не замечая его испуга, спокойно продолжал Мстислав.– Звали половцев и другие князья. Повоюют нам Владимир со Суздалем, вернутся в степь. В лесах, чай, жить не останутся.

Только теперь Онисифора осенило: так вот что задумали князья! Вот почему призвали его на совет. Ходил и раньше Онисифор в степь, знал половецкий язык,– нынче снова ему идти на поклон к поганым...

– Вот боярина пошлем,– повернулся к нему Мстислав.– Грамотку напишем: так, мол, и так...

Глеб сопел, дышал тяжело, с надрывом. Глаза его снова помутнели. Ярополк вышел за дверь кликнуть Прокшу.

Улыбающийся Прокша внес в гридню большую братину с черпаками и кубками. Пригубив меду, Глеб оживился.

– Слышь-ко, Онисифор, снова пала тебе дорога.

– Бедному кус вместо ломтя,– проворчал боярин.

Но слово князя для него – закон. Получив грамотку, утром следующего дня отправился он в степь. Дорога старая, знакомая; конь под боярином сытый, а еще два в поводу. Снарядил Глеб боярина в дорогу не скупясь. Не поскупился и на дары для половецкого хана: дело не простое, требует умения и ласки. Много соболей вез Онисифор, много скани, золота и серебра. Велено было ему сказать: еще больше соболей, серебра и золота получит хан, когда пограбит Владимир.

Только на Ильин день добрался Онисифор до половцев. Хан встретил его приветливо, угощал кумысом, как дорогого гостя, целую неделю возил с собой на соколиную охоту,– о деле не заговаривал. Глебовы дары пришлись хану по душе, но виду, что понравились, он не подавал. Показывал Онисифору табуны, хвалился, что таких табунов у него тьма. Хвалился золотом и серебром: торговал хан русскими рабами с Царьградом – возил их на Русское море по Дону через Сурож.

Рабов, как и лошадей, держали в степи в загоне. Проезжая мимо загона на лоснящемся жеребце, хан довольно поблескивал зубами, помахивал плеткой на притихших голубоглазых рабынь.

– Зачем мне Владимир, боярин? Во Владимир далеко. Пойду на Киев – много золота привезу.

Онисифор выжидал. Был он терпелив и скрытен. Скрытность его не нравилась хану. У скрытного боярина многого не выпытаешь. Зато боярин, гостя у хана, времени зря не терял. Через лазутчиков он уже выведал многое. Знал, что у половцев тоже промеж собой раздоры, что во время последнего набега честолюбивого хана обделили добычей. Понял Онисифор: тянет хан, чтобы выгоднее сторговаться. Но Глеб наедине дал Онисифору строгое напутствие:

– Шибко многого-то поганым не обещай. Сами скоро по миру пойдем. Не Ярополково, не Мстиславово отдаем – свое, кровное...

– Знамо, князь,– пообещал Онисифор,– внакладе не останешься.

– Гляди,– предупредил Глеб.

Долго ломался хан, стараясь вызнать у Онисифора, что бы еще выклянчить у рязанского князя за помощь. Почувствовав, что время приспело, боясь переиграть, хитрый боярин сказал.

– Вижу, не но душе тебе, хан, наша дружба. Дни идут, а мы с тобой так ни до чего и не договорились. Завтра возвращаюсь на Русь. Велишь ли что передать Глебу?

Хан сощурил блеснувшие гневом узкие глаза, но сдержался, снова стал уводить боярина от главного. Женщины, прислуживавшие за трапезой, по незаметному знаку хозяина подливали и подливали Онисифору вино. Сам хан вина не пил, зато гостя потчевал не скупясь. Онисифор оценил его щедрость – выпивал по полчары, остальное выливал под полог шатра.

Дивился хан: крепок боярин – полмеха вина выпил, а трезв. Когда кончили пировать, Онисифор стал прощаться: перед дальней дорогой самое время отдохнуть.

Спал боярин спокойно: уверенность была – утром хан сломится. И верно, не обманули его предчувствия. Возвращался Онисифор на Русь не один – шла за ним несметная половецкая рать...

А в сумах возвращалось еще сорок сороков соболей. Попридержал их Онисифор для несговорчивого хана, теперь порадует Глеба. Задешево купил поганых...

4

Лето подошло к концу. Скосили в деревнях овсы, отпраздновали овсяницы и скирдницы. Все думали-гадали: скоро ли осень, а вот он и рюень на дворе – с красной брусникой, с увесистыми боровиками. Пронизанное солнцем, с тенетником и отлетающими на юг скворцами, шло по Руси раздольное бабье лето.

Только бы и радоваться затяжному теплу, а Левонтий вдруг занемог. Жар поднялся во всем теле, губы пересохли – ни стать ни сесть, целыми днями лежал он на лавке, гулко кашлял в сухонький кулачок.

Уж чего только не испробовали знахарки: и липовый цвет давали ему испить, и густой настой коровяка. А все напрасно – ничего не помогало Левонтию. Ни с того ни с сего пошла носом кровь. Антонина сбегала в посад, привела старуху-заговорщицу. Сев подле больного, старуха велела повторять за собой:

– Да будет тело – древо, кость – камень, кровь красна, не теки! Закреп-трава, пособи, кровушку во мне сохрани во веки веков. Слово мое крепко, закреп-травою сильно. Чур, крови конец – моему делу венец. Аминь!..

Не помог заговор. Старушка рассердилась: уж больно упрямый попался больной. Другим, слышь-ко, с первого раза помогало.

Антонина сунула старухе в руку вязаный плат, выпроводила за ворота и разрыдалась на крыльце.

– Горе мне, горе. Не подымется батюшка. Навеки закатится красное солнышко...

Маркуша успокаивал ее:

– Индо рано отпевать-то. Индо выздоровеет дедушка.

– Ой, не выздоровеет. Ой, не встанет,– причитала Антонина.

Никитка был в отъезде – отбирал белый камень для будущего собора. На сей раз решили не везти камень от булгар, поискать своего, поближе к Владимиру. Стали расспрашивать мужиков по деревням; от мужиков узнали, что камень есть неподалеку:много камня, прямо на поверхность выпирает белыми лбами. Вот Никитка и решил поглядеть сам – не врут ли. Мужики не врали: камень и вправду был хорош, и камня этого вокруг – видимо-невидимо. Да и для перевозки удобно – река рядом: грузи на лодки, вези сколько душе угодно.

Когда Никитка уезжал, Левонтий был еще здоров, только по утрам жаловался на боли в пояснице.

– Молодости не вернуть, старости не избыть,– шутил он, снаряжая ученика в путь.– Надолго-то не задерживайся.

– А что задерживаться? Одна нога здесь, другая там, в неделю обернусь,– обещал Никитка.

Но в отъезде щемила его тоска, а вернуться до срока тоже не мог: в пути прохудилась лодия. Когда же вернулся, лежал Левонтий, вытянувшись на лавке, как покойник. Увидев Никитку, не улыбнулся, только глазами указал: садись, мол. Никитка сделал вид, будто ничего не заметил: сев на перекидную скамью в ложнице, стал подробно рассказывать о поездке.

Слушая его, Левонтий вздыхал. Аленка, стоя рядом с ним, утирала ему убрусцем покрывающийся холодной испариной лоб, подносила к сухим губам чару с целительным настоем. Левонтий морщился, пил настой, двигая обострившимся на жилистой шее кадыком, поощрял Никитку взглядом. Иногда он забывался, закатывал глаза и часто дышал. На губах лопались желтые пузыри, в груди клокотало, как в поставленном на огонь горшке с сочивом.

Тогда Никитка подымался в мастерскую, брал в руки зубило и молоток и неистово бил по камню. Из камня вырисовывались страшные зубастые твари. Твари мерещились ему по ночам. Утром он снова сидел подле мастера.

На гусари небо заволокло тучами, пошли проливные дожди. Дороги раскисли, почернели избы и заборы, над Клязьмой на много дней повисла молочная мгла.

В один из таких сумрачных дней и появился во Владимире Радко. Остановиться негде, корчма сгорела в пожары,– вот и пришлось заворачивать к Левонтию.

Отворив ворота, Никитка не узнал его: сидит мужик в телеге, накрывшись мешком, из-под мешка торчит борода. Лишь когда Радко заговорил, вспомнилось старое,– кинулся он к скомороху, как к родному.

Никитка искал взглядом Карпушу с Маркелом, но ни Карпуши, ни горбуна в телеге не было.

– А где же...– начал было он, но осекся: никак, беда стряслась с Карпушей?

Радко догадался, грустно сказал:

– Карпуша нынче рядом с князем, взял его Всеволод в меченоши. А Маркела Нерадец, старый знакомец наш, в лесу порешил. Аль не слыхал?

– Вот оно как. Мир его праху,– грустно сказал Никитка. Телега въехала во двор.

На крыльце стояла Аленка. Она уж слышала, как толковали за воротами мужики,– радость так и струилась из ее глаз.

Поставив лошадь к забору и подвесив ей мешок с овсом, Радко поднялся на крыльцо, обнял Аленку. От скомороха пахло костром, лесной смолой. Был он все так же могутен, только плечи слегка обвисли да в глазах задержалась грустинка. Прижавшись к его груди, Аленка всплакнула.

Потом Радко умывался. От дождя в кадушке плясали веселые фонтанчики.

– Вот те и времечко,– говорил скоморох, утираясь широким убрусом.– Даром что лето было пожарное. По приметам, зиму жди с большими снегами...

Вечером он сидел возле Левонтия, тешил его байками о кочевой жизни. Левонтий оживился – должно быть, вспомнил свою молодость. И он немало постранствовал по свету, много повидал на своем веку чудес. Вот теперь только лежит на лавке. Но голова у Левонтия ясна, полна радужных задумок. Задумки и спасают его от беды; если бы не задумки, нешто так вот цеплялся бы за жизнь?! Вся жизнь его – в белом камне. Чудную песню оставил он людям. Звучит его песня над Клязьмой – от Владимира до Боголюбова. А видится ему песней все зеленое Залесье...

Шли дожди, серыми каплями стекали по слюдяным оконцам. За оконцами мгла, бьет в терема холодным ветром, раскачивает подгнившие частоколы. Но о зиме еще думать рано, еще будут ясные дни, и солнце будет, и малиновые закаты, и синяя скатерть просторного неба.

Скосив глаза на мутное оконце, Левонтий думал: «Как она там, моя красавица на Нерли?.. Стоит ли, не склонилась ли под мокрыми облаками?..» И хоть знал, что стоит, а вдруг забеспокоился. Вдруг защемило сердце безутешной печалью. И понял он: уйдет ли мастер из мира, не взглянув напоследок на свое любимое детище? Отсюда и тревога, отсюда и печаль.

А что до дела начатого, то оно в верных руках. В Никитку Левонтий верил. Теперь уже видел: большому мастеру передал свою кровинку, будет жить она в веках, переходить от сына к внуку, от внука к правнуку. Неизбывна любовь к родной земле, крепко держится она в русском человеке.

И первым же светлым днем отвез Никитка Левонтия в Боголюбово. Бережно вез, в высоком возке, приподняв голову мастера на пуховых подушках. По улицам Владимира вез,– останавливался народ, почтительно расступался перед возком, иные земно кланялись, осеняли мастера крестом. Проплыл перед затухающим взором Левонтия собор Успения божьей матери, блеснул ему в глаза золотым шеломом; склонились над ним Серебряные ворота, замерли в суровом молчании.

За Серебряными воротами встретилась возку с Левонтием княжеская дружина – расступилась. Князь Всеволод сошел с коня на грязную дорогу, долго шел рядом с возком, молча глядел на Левонтия. А потом лошади дернули, князь отстал, и возок вырвался на широкий зеленеющий простор. А на просторе том, будто изготовясь к полету, стояла белокаменная церковь. Вот-вот взмахнет она белыми крыльями, вскрикнет по-лебединому и взмоет в небо, чтобы присоединиться к стае отлетающих на юг печальных птиц.

Нет, не на лебедь похожа она – на русскую женщину. Стоит на лугу и ждет мужа, прислушивается к стуку конских копыт... Веками простоит – ее ли учить терпению?..

Приподнялся Левонтий на подушках, распахнул глаза, будто вбирая в себя необъятную ширь,– вздохнул и умер...

Тем же вечером в тесной келье монастыря в Суздале сидел, склонившись над столом, Чурила и, поскрипывая пером, мыслями обращался к потомкам. Не забыл, вспомнил о своем разговоре с монахом князь Всеволод. Тотчас же после битвы призвал к себе Чурилу и велел возвращаться в Суздаль.

– Видишь, монах, этот собор? – указал он на шлем Успения божьей матери.– Стоять ему века. Но бессмертнее камня слово русское. Ибо жив и жить будет вечно русский человек...

Собирая по крохам неустойчивую память, писал Чурила о Руси, о мужестве и горе народном, о реках пролитой крови, о коварстве князей. И виделась ему несметная рать, щитами отгородившаяся от степи в богатырском поле. Но в сердце жили другие строки. Они исподволь зрели в нем, прорастали золотыми колосьями:

Тяжело Руси от распрей княжьих,

Потому что говорит брат брату:

«Это все мое, мое и это...»

Из-за малых слов горели злобой

И ковали на себя крамолу...

Его ли это слова? Может, и не его. Может, слышал он их, когда дрался с половцами, когда ломались мечи и копья и падали наземь люди. А может, он их подслушал у костра на ночном привале? Не тот ли молодой вой из дружины Ромила пропел их ему, а на следующее утро его схоронили в степном кургане?..

За стенами монастыря уже стучали копытами вражьи кони, и люди при свете факелов брались за мечи и подымались на городские валы.

Огни пожарищ охватывали равнинное ополье. Опершись о копья, мужики сурово вглядывались в тревожную, грозовую ночь...

Конец первой книги

СЛОВАРЬ СТАРИННЫХ И МАЛОУПОТРЕБЛЯЕМЫХ СЛОВ

Бахтарма – изнанка кожи.

Б и р и ч – глашатай.

Буравок – кузовок, лукошко,

В а д е г а – омут.

Вежи – крепостные башни.

Веретень – расстояние на пашне между точками поворота сохи.

Востола – грубая домотканая материя, дерюга.

Г а л и ц а – клуша.

Голомень – плоская сторона меча.

Городницы – городские стены; срубы, заполненные землей.

Дворский – должность при дворе князя.

Дибаджа – шелковая одежда (персидское).

Дроводель – лесорубка.

Е д о м а – лесная глушь.

Зарев – август.

Заселшина – деревенский житель, невежа.

Заход – отхожее место.

Зернь – игра в кости или в зерна.

Кокора – бревно с корневищем.

Коник – лавка в крестьянской избе (в передней дома).

К о р з н о – плащ (обычно княжеский).

Крица – глыба вываренного из чугуна железа.

К р о п – укроп.

К у з н ь – металлические вещи холодной ковки.

К у к у л ь – колпак.

Молица – мякоть дерева, суррогат пищи в голодовку.

О б е л ь – холоп, раб.

Одрины – сараи.

О х л у п – конек крыши.

Паракимомены – высшая придворная должность в Византии.

Перевесище – сеть для ловли птиц.

Персевой плат – шаль.

Подток копья – тупой, окованный железом или медью конец копья.

П о р у б – яма со срубом, куда сажали пленников.

Потаковка – ковшик, черпачок; потаковкой пили мед из ендовы.

Резы – ростовщические проценты.

Робичич – сын рабыни (робы).

Роздерть – поднятая из-под лесу целина, роспашь.

Ручечник – ткач.

Сироты – зависимые поселяне.

С о к а ч и й (сокалчий) – повар.

С т о л е ц – княжеское кресло.

С т р ы й – дядя.

Сукмяница – суконное одеяло.

Т е з и к – купец из Средней Азии.

Топотериты – ночная стража.

Требище – кумирня, языческая божница, жертвенник.

Трок – верхняя подпруга, широкая тесьма на пряжках сверх седла.

Убрус – полотенце, платок.

Укроп – горячая, теплая вода.

У к р у г – ломоть (хлеба).

Усцинка – вид ткани.

Ферязь – верхняя мужская одежда без воротника.

Чабер – травянистое растение, содержащее эфирные масла.

Червень – июнь.

Ю н о т а – ученик ремесленника.