Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Маленький Маркуха, все еще живший у Левонтия, сперва потянулся к широкоплечему вою, за обедом даже вскарабкался к нему на колени, но, не получив ответной ласки, забрался на печь, издалека прислушиваясь к разговорам взрослых.

Разговоры были трудные. Не все понимал в них Маркуха. А то и вовсе ничего не понимал. Иной раз ему казалось, прав Давыдка, иной – дядька Левонтий, но неторопливая речь дядьки Левонтия была ему больше по душе. Иногда Левонтий замолкал посреди беседы и подолгу задерживал свой взгляд на свесившейся с печи белобрысой Маркухиной голове. Тогда Маркухе казалось, что дядька хочет его о чем-то спросить, может быть, даже посоветоваться. Он вытягивал шею и подавался вперед, но Левонтий ни о чем не спрашивал, и мальчонка смущенно отползал подальше, к дымоходу. Оттуда время от времени раздавалось нетерпеливое посапыванье.

Два дня пробыл Давыдка у Левонтия, встречаясь у него ночью с мастерами, ходил к протопопу Микулице. Узнав, что князья твердо намерены войти во Владимир, протопоп перекрестился:

– Слава тебе, господи, есть на земле правда. Рад я, услышал господь мои молитвы.

– Не молитвами едиными, отче, держится стол владимирский,– отозвался Давыдка.– Князья полагаются на владимирцев, как на детей своих. Встанут ли за их законное право али поворотятся спиной да в Ростиславовой рати бить их пойдут, проливать невинную кровь братьев своих – русичей?..

– Не бывать тому,– горячо возразил Микулица.

Под протопоповыми всевидящими глазами Давыдке сделалось неуютно. Пытаясь смягчить сказанное, он добавил:

– Князья верят тебе...

– Верою держится мир,– прогудел Микулица, продолжая разглядывать его своим диковатым взглядом.– Скажи Юрьевичам: идет супротив них Ярополк с дружиною, у Владимира встречу готовит Мстислав. Но кольчуг и мечей у Мстислава нет, потому как владимирцы, давшие Михалке клятву, отказались ковать их.

– Слышал я об этом, отче,– улыбнулся Давыдка.– Передам князьям все, как есть.

– Не посрамят себя владимирцы. И суждальцы с нами. Одной дружиною Ростиславичи стола не удержат.

Разумно говорил Микулица, облегчил Давыдке сердце; не с пустыми руками возвратится он к Всеволоду.

Перед тем как покинуть протопопа, Давыдка принял благословение. Путь предстоял ему нелегкий. По доносам лазутчиков, Ярополк поставил людей своих по всей дороге от Владимира до Москвы.

Антонина испекла Давыдке пирогов, сложила в седельную суму. На зорьке попрощался княжеский дружинник с гостеприимными хозяевами. Маленький Маркуха держал за стремя Давыдкиного коня, смотрел на воя влажными восторженными глазами. И опять озабоченный Давыдка не заметил мальца; не взглянув на него, не приветив ни словом, вонзил в бока коню шпоры.

Проехав Волжские ворота, он спустился к перевозу, перебрался на ту сторону Клязьмы и тропками, известными только ему одному, поскакал к Москве. Солнце всходило за его спиной, лес глушил в своей неприступной голубине торопливый перестук копыт.

¹⁰

В лесах Ярополкова дружина разошлась с войском Юрьевичей и сейчас двигалась к Москве. Узнав об этом, московляне, опасавшиеся за свои дома и семьи, стали требовать немедленного возвращения.

– Повороти войско, князь,– говорили они Михалке,– не то пожгут супостаты наши избы, оставят без крова!

– Надругаются над женами!

– По ветру пустят хозяйство!.. Повороти, князь!

Михалка молчал. По совести да по правде – правы московляне. Но всей рати поворотить он не мог. Понимал: если пойдет Ярополк к Москве, одному Мстиславу Владимира не отстоять. Другого такого случая не объявится. Однако без московлян и его войско ослабнет... Как быть?

Сидя на лавке перед шатром, лихорадочно блестя воспаленными от бессонницы глазами, он всматривался в лица толпящихся у изголовья холма людей. Нет, не удержать ему московлян. Уйдут – своя рубаха ближе к телу. Да и то: кто защитит их от разора?

– Ваша болячка, вам и решать,– сказал он без гнева.– Неволить не стану. Но войско поворотить не могу.

И удалился в шатер.Долго еще гудел лагерь, как потревоженная пчелиная колода, долго ругались и спорили промеж собой люди. А к полудню снялись и ушли. Оставшиеся хмуро провожали их, издевались вдогонку;

– Деревенщина! Вам бы только с бабами на печи...

– Поспешайте, пироги остыли.

Чувствуя себя виноватыми, московляне не огрызались. Когда последний из них скрылся в чаще, Всеволод велел трубить сбор. Лес огласился бряцаньем оружия, ржаньем, криками, скрипом колес.

Разобравшись по сотням, войско двинулось к Владимиру. На поляне остались дымить притоптанные костры.

Давыдка все время был при Всеволоде в головном отряде. Только раз отпросился у князя взглянуть на Аленку.

В обозе, далеко растянувшемся за войском, везли кольчуги, шлемы, мечи и копья. За каждой подводой на привязи брело несколько коровенок. Позади обоза пастухи гнали стадо овец. Не простое дело – прокормить столько ртов. А на свежем воздухе да в безделье всего и забот что о брюхе. Сокалчие – повара походные – едва успевали заправлять на привале огромные котлы.

Аленка ехала на уемистой телеге, кое-как задернутой, драной холстиной. Увидев Давыдку, обрадовалась, повисла у него на шее.

– Жив-здоров, брате? Как во Владимире? Был ли у дядьки Левонтия? А Антонину видел ли?

– Был у дядьки Левонтия,– отвечал Давыдка сдержанно, хотя сам, как мальчишка, радовался встрече с сестрой,– И Антонину видел. Все тебе кланялись, наказывали, чтобы берегла себя. А то не ровен час...

– Спасибо дядьке Левонтию, не забыл меня,– смиренно склонила голову Аленка. И вдруг зарделась вся.– А Никитка, Никитка? – спросила смущенно.

– О Никитке одно только знаю,– делая вид, что не заметил ее смущения, сказал Давыдка,– подался он с новгородским купцом Яруном по торговым делам к булгарам...

– Зачем же к булгарам? – побледнела Аленка. Снова защемило у нее сердце: «Как же это? Значит, нет Никитки во Владимире?» – Далеко к булгарам, да и не купец он,– растерянно говорила она.

Давыдка промолчал. Что ему сказать Аленке?.. Не в гости ездил он во Владимир, не меды распивать. Дело ему доверили срочное, князево. Было ли время выспрашивать о Никитке?

Поняла Аленка, что вопросы ее Давыдке докучили. А расставаться с братом не хочется. Стала говорить о другом. Заметила – в лесу дозревает черника: значит, вот-вот

поспеет и озимый хлеб. Подошла пора и большим росам. Скоро старушки выйдут в поле, чтобы собрать их для врачевания глаз. А парни и девки отправятся искать червец. Сказывают, будто свивается он в клубок и подкатывается под ноги к самому удачливому...

– Моя удача – на острие меча,– возразил Давыдка. Поговорили – хватит. Скучно ему стало с Аленкой.– Прощай, сестрица,– обнял ее, перегнувшись с седла,– спешу я, князь ненадолго отпустил.

Изменился брат, совсем другим стал. То ли хворь в глазах, то ли залетная дума. Все время спешит куда-то, важные у него дела. А теперь только и разговоров что о князе.

Давыдка ускакал. Аленка посмотрела ему вслед и снова спряталась под полог возка. На дороге крутилась ржавая пыль, забивалась в нос и в уши. Лето обещало быть теплым. Еще в Москве перед отъездом выходила Аленка вечером с девчатами смотреть на играние месяца. Ночь была ясная. Они стояли на берегу Неглинной и видели, как месяц перебегает с места на место, меняет свой цвет и прячется за облака. В эту ночь у месяца свой праздник, на который варят ему звезды крепкую брагу. А уж коли выпил он браги, то и поплясать не грех. «Хороши будут урожаи»,– примечали бывалые люди.

Урожаи, знать, и впрямь будут хорошими. Озимый хлеб уже налился, высоко поднялись и овсы.

Аленка вспомнила, как праздновали начало жатвы в Заборье.

К вечеру выходили бабы в поле с серпами, вязали первый, именинный сноп, а после с песнями и плясками несли его на гумно. Впереди шел староста со снопом, за ним – мужики и бабы.На гумне сноп встречали, на траве были настелены холсты, на холстах лежало угощенье. Все ели и пили и рассказывали про именинный сноп много чудесного: говорили, что если его соломой накормить больную скотину, то она выздоровеет, а зерна целебны для людей и птиц. У матери за образами всегда хранился мешочек с зернами от именинного снопа.

Матери теперь не было, не было и избы в Заборье – той избы, в которой родилась Аленка. И все-таки Аленку тянуло в родные места, хотелось еще разок взглянуть на знакомую с детства излуку Клязьмы, на лес, полный леших и кикимор, на огороды, протянувшиеся за околицей к самой реке, на кузню нелюдимого и доброго Мокея, в которую она так любила захаживать и которая стала для нее последним пристанищем в родной деревне.

Но войско пройдет стороной. Чтобы попасть в Заборье, нужно переправиться через Клязьму, тащить обозы по глухим болотам. Князья спешили к Владимиру, пешцы шли быстрым шагом, в знойном воздухе тягуче скрипели возы...

Князь Всеволод снова оторвался от войска, с небольшим отрядом скакал далеко впереди. Был он молод и нетерпелив. Конь играл под ним и тихонько ржал, Всеволод горячил его легкими ударами тонкой сыромятной плети.

Дружинники с опаской вглядывались в окружавшую их лесную чащу. Лес не был их другом: всюду могла затаиться смерть – хотя бы вот здесь, за этим можжевеловым кустом. Долго ли натянуть тетиву, долго ли выпустить на волю вздрагивающую в напряженной руке стрелу с каленым наконечником?.. Пропоет стрела, войдет в горло – выйдет с другой стороны, и все оборвется мигом: и эти лесные пьянящие запахи, и шорохи, и веселое щебетанье птиц, и жданное и нежданное, то, что могло быть завтра, послезавтра, когда-нибудь, а теперь не будет уже никогда...

Но Всеволод не думал о смерти. Уверен был в том, что жизнь его бесконечна, как эта дорога: ведь не кончается же она во Владимире!.. Если встанет перед ним бурелом, продерется сквозь бурелом; если путь пересечет река,перейдет ее вброд или вплавь. Не унесет его быстрое течение, не завалит лесиной, не сожжет ослепительной молнией.

Михалка нагнал брата уже под самым Владимиром на реке Кужляке, за которой широко расстилалось Болохово поле.

¹¹

Совсем приуныл Чурила после смерти калики. Подвел его заселшина. Да еще бы одна беда, а тут со всех сторон навалилось. После тех калик так и не смогла оправиться Вольга. Захирел ее двор, захламилась изба, грядки проросли травой, скотина околела. Не узнавала Вольга ни Чурилу, ни добрых соседей, наведывавшихся к ней с лаской да советом. Сидела в углу на лавке, глядела на людей чужими глазами, невнятно рассказывала чудное – будто летает к ней огненный змей. Старушки, слушая ее, крести

лись, ойкали и с опаской поглядывали на небо: огненный змей коварен, ежели что – бьет до смерти одним ударом...

Пробовали соседки перед часом, как быть змею, сыпать па загнетку снегу, собранного в крещенский вечер и сохраненного под соломой в глубоком погребе. Но змей был хитер: вечером, когда сыпали снег, не спускался в трубу.

Ничто уже не могло помочь Вольге. Совсем затосковал Чурила. Неделю тосковал, другую, а после явился к игумену и сказал, что надумал уйти в мир.

Любил игумен книжника, не хотел с ним расставаться, но упрям был Чурила, стоял на своем.

– Ладно,– сказал игумен.– Ступай. Только как полегчает, возвращайся в обитель. По душе пришелся ты нам. Примем тебя как родного.

Помолился Чурила на соборный крест, постоял у святых врат и, закинув за плечи котомку, пошел топтать новую тропу, не зная, куда приведет она. Но было у него свое заветное, а удастся ли исполнить, нет ли: найти калик, испортивших Вольгу, рассчитаться с их атаманом. А еще хотел Чурила навестить Печерскую лавру, очистить душу свою постом и молитвами.

Брел Чурила вдоль Нерли, заткнув за пояс полы рясы, перебирался через болотца. К вечеру дошел до перевоза, что под самым под Боголюбовом. У перевоза на отлогом берегу горел костер. У костра сидели двое: молодой розовощекий и улыбчивый парень-перевозчик и старик с длинной, до пупа, бородой. Рядом со стариком в траве лежала холстяная сума. Расставив ноги, старик помешивал обгорелым концом палки угли в костре. На Чурилу он даже не взглянул, на приветствие его не ответил.

У костра, на едком дыму, поменьше одолевала комариная сила.

Чурила присел на корточки, неторопливо развязал котомку, выставил на траву еще в монастыре припасенную снедь: круглый хлеб, несколько кусков мяса, перевязанный власяной веревочкой жбан с пивом. Потом отломил по куску хлеба, прикрыв ломтем мяса, положил перед перевозчиком и перед старцем. Откупорив жбан, сделал несколько глотков, протянул старику:

– Угощайтесь, добрые люди.

Старик принял жбан, молча выпил и так же молча принялся за хлеб с мясом. Парень допил пиво, постучал ладошкой по дну, улыбнулся. Завязалась неторопливая беседа.

Из разговора Чурила признал в старике гусляра Ивора. Одно только смущало его. Помнил он Ивора совсем другим человеком – без горба, с черной, ладной бородкой, с длинными сильными пальцами, которые так легко бегали по звончатым струнам. И голос был у Ивора звонкий и молодой. Всеобщим любимцем был Ивор в Киеве... Что же случилось с ним теперь? Почему поседела борода, почему безобразный горб вырос на спине?..

Ивор с жадностью ел хлеб и мясо. Видно было, что он голоден, но догадывался Чурила: не только голод иссушил сильное тело певца. Разве не сумел бы он прокормить себя своими песнями?..

– Неладно, злобиво живут князья на Руси – во вражде да в ссоре,– говорил Ивор, облокотившись на пустую суму.– А того и не ведают, что глядят на них из-за застав рати несметные, ждут своего часа... Не соберутся князья – потопчут поганые землю нашу, пожгут пажити, вырубят леса, вычерпают реки...

Не говорил Ивор, а пел. И не сразу понял песню его Чурила. Иной раз безумный взгляд гусляра повергал монаха в сомнение: а в своем ли уме Ивор, не свихнулся ли?.. Но сказанное певцом волновало и его: и он, случалось, сидя над летописью, задумывался – а ладно ли мы живем, а так ли? Бывало, крамольная строчка сама текла из-под писала, и игумен, прочитав лист, с немым упреком смотрел на Чурилу.

Так было. А сейчас? Не то же ли самое? Давно ли ходила Андреева рать на Киев, давно ли рубились русские с русскими, девять недель проливали кровь свою под Вышгородом? Потерял Киев старшинство, зарезали Андрея, и не успело еще остыть тело князя – ринулись Ростиславичи на Владимир. Сгоняют смердов с полей, вытаптывают хлеба, кузнецов снаряжают ковать мечи, а земле нужны орала... Чья возьмет, кто сядет на владимирский стол?.. А потом снова пойдут друг на друга ратью?

Паренек-перевозчик с испуганно распахнутыми зелеными глазами слушал чернеца и старца, суетливо крестил лоб. Да за такие речи дорога одна – в поруб. На веки вечные. Без небушка. Без солнца.

– Всю Русь прошел я, чернец, искал правду. Говорил правду, ждал – отзовется, откликнется. Ан нет. За

правду меня батогами били, плетьми секли, ногами топтали, вырывали мне бороду, жгли лютым огнем. Только за байки и кормили. А за правду не миловали, нет...

Прошуршали над водой весла, скрипнули уключины. Ивор привстал, поглядел вниз, на реку.

– Купцы плывут. Редкие стали гости на Руси...

– Боятся,– отозвался парень-перевозчик, округляя «о».– Много, слышь-ко, развелось лихих людей. Купцов грабят, лодии жгут... Вот давеча возле моего перевоза подстерегали. Чепь опустили в реку, три дня сидели, а гостей не дождались.

– У нас в Суждале тож озоровали,– подхватил Чурила.– Вот, ушел из обители, думаю кой с кем повидаться – должок у меня.

– Держишь зло у сердца, чернец,– сказал Ивор.– Зло обернется злом. Статочное ли это дело?..

– А оно уж обернулось,– нахмурился Чурила.– Дальше оборачиваться некуды.

Костер догорал. В осоке вскрикнул дергач, затюкали в озимых перепела. Комары с новой силой накинулись на сидящих. Парень-перевозчик встал и отправился в кустарник. Слышно было, как он ломал хворост. Угольки в костре подернулись белым пеплом.

Темная закраина неба порозовела. Приглядевшись, Чурила увидел над холмом остроконечную крышу церквушки. Справа и слева от нее, торопясь и спотыкаясь, сбегали с холма избы и баньки, обросшие по завалинкам пушистым мхом.

Светало быстро. В деревне заскрипели ворота, послышались голоса. Парень, вернувшись, подбросил в костер хвороста.

Ивор, который, казалось, все это время мирно дремал, пошевелился и натужно закашлял.

Совсем обутрело. От деревни к реке двинулось, позванивая боталами, стадо коров. Его сопровождали двое ребятишек с длинными веревочными кнутами. Они забегали то с одного боку, то с другого, щелкали и смеялись. Наконец коровы приткнулись к реке неподалеку от перевоза и расползлись по лужайке. Мальчишки, стоя в стороне, с любопытством и без страха смотрели на незнакомцев. Привыкли уже: много людей бродит сейчас по Руси.

– Ступайте сюды,– позвал их Чурила.

Мальчишки подошли к костру. Чурила открыл котомку, достал из нее два медовых пряника, протянул им:

– Ешьте.

Первые лучи солнца упали на реку, на противоположный берег Нерли. В кустах проверила свой голосок дневная пичуга, ей тотчас же отозвалась другая – чуть подальше.

За крутой излукой Нерли показались всадники. Парень обеспокоенно пригляделся к ним.

Чурила сказал:

– С к нязевымилюдьми мне непо пути.

Забросив за спину полегчавшую котомку, он стал торопливо подниматься в гору. Сзади послышались окрики. Чурила обернулся. Дружинники уже наехали на костер, склонившись с седел, что-то выспрашивали у перевозчика. Двое других, размахивая руками, скакали к Чуриле.

Монах побежал с горы. Да разве уйдешь на безлесье от сытых коней?!

Поигрывая плеточками, всадники подогнали его обратно к перевозу.

У костра на корточках сидел сотник с красными глазами и заячьей губой, над которой едва пробивался реденький пух. Он пошевеливал плетью в костре обгоревшие прутья и будто не глядел на монаха, но видел все. Не понравился Чуриле его незрячий взгляд.

– Чей будешь, чернец? Куда держишь путь?

Шепелявый, едва слышный голос разозлил Чурилу еще больше. Но, стараясь остаться во образе смирения, он ответил спокойно:

– Отпущенный я. Иду из Суждаля. А путь держу в Печерскую лавру.

Сотник приподнял заячью губу, ощерил усыпанный мелкими крысиными зубками рот. Дружинники загоготали.

– Чему смеетесь, окаянные? – крикнул монах.– Не беглый я. Ежели что, спросите у игумена.

Сотник встал, и Чурила увидел, что он низок ростом, кривоног и сутул, но еще увидел монах, какая у него крупная и сильная рука. Такие руки запросто гнут подковы.

– Берите этого и этого,– показал сотник черенком плети на перевозчика и Чурилу. Подумав, добавил:– Старца тож берите. Поглядим, кто такой...

Парень опал с лица, заметался, как петух на чужом дворе. Ивор пошел впереди всех спокойно.

Схваченных привели в Боголюбово. За частоколом на княжьем дворе согнанным из окрестных деревень мужикам выдавали из общей кучи оружие – кому меч, кому топор, кому копье.

Так Чурила оказался во Мстиславовой рати, которая на следующее утро двинулась через Владимир к Москве – навстречу Юрьевичам.

12

В ночь перед походом попритих, погрустнел Мстислав. Жил он раньше легко и просто, а нынче – бес, что ли, попутал? Или волхв гордыню накликал. Но открылось вдруг ему: белым пламенем горят купола Успения божьей матери, сам он, Мстислав,– верхом на коне в стальных оплечьях и переливающейся светлой кольчуге. На голове – золоченый шлем, на плечах – шелковое корзно. Вокруг – бояре, тиуны, конюшие, сокольничьи.

Что ему, Мстиславу, ростовский стол? Не за него бьются князья – бьются за Владимир. Кто сел во Владимире, тот и старший среди всех. Владимирский, а не ростовский, захиревший,– самый высокий стол... Ярополк молод, по молодости принял на себя непосильную ношу. Красе своей не нарадуется, любуется собой, не налюбуется. Шлет гонцов ко Мстиславу: «Поворотил от Москвы. Михалка болен, Всеволод неразумен. А я иду следом, вяжу отставших от Михалкова войска. Ступай, брате, поскорее Юрьевичам навстречу. Не ровен час, войдут они во Владимир».

Усмехнулся Мстислав, задержавшись у посветлевшего оконца. Хорошо ему во Владимире, в Андреевом тереме, обшитом натертыми воском дубовыми плахами, дышится легко. Не хочется возвращаться в Суздаль или еще дальше – в Ростов. Дико в Ростове, шатко. Здесь крепче стоишь на земле. По Клязьме пути-дороги легли во все концы необъятной Руси: хочешь – на север к новгородцам ступай, хочешь – на юг, к черниговцам, рязанцам и еще дальше, в Черную Куманию, к Сурожскому теплому морю. На запад – к ляхам и уграм открыты пути, на восток – к булгарам. А вокруг луга да леса, в лесах зверя видимо-невидимо... Нравится Мстиславу Владимир, все здесь ласкает его глаз, а ведь всего одну только ночь переспал. Ходил по горнице хозяином, степенно садился в княжеское кресло.

Еще с вечера позвал Мстислав Явориху, Ярополкову кормилицу, велел к утру нажарить лебедей, да чтобы под пряным соусом, да чтобы меду было в достатке.

Едва забрезжило, созвал бояр; обнесли слуги столы рыбными пирогами, жареной дичью с большим количеством чеснока, в конце трапезы подали похлебку. Мстислав сидел на торце, подбоченясь, ухмылялся, разглядывал красные от вина и подобострастного усердия лица гостей. Явориха была тут же, присматривала за слугами, следила, чтобы за столами не скучали, подавала знак наливать меды и вина. А когда огрузли бояре, когда стали хвастаться и говорить непотребное, тихонько вышла из сеней, но дверь не притворила: нет-нет да и посмотрит – все ли как надо, не обижают ли молодого князя.

Отяжелев от выпитого,– неловко вскарабкался Мстислав на коня. С двух сторон поддерживали его заботливые отроки: один ногу подымал, вставлял в стремя, другой в зад упирался плечом. Утвердившись в седле, князь оттолкнул их; гордо вздернув плечо, оглядел сквозь пьяный прищур затопившее площадь войско. Народу было много, да не шибко грозная сила. Впереди стояли дружинники в добротных кольчугах и шлемах, в яловых сапогах, с мечами, сулицами, луками и стрелами – ловкие рубаки, меткие стрелки, храбрые вои. Но за их реденькими рядами виднелись с высоты Мстиславова коня наспех собранные мужики – в лаптях, в драных сермягах, с дубьем да самодельными рогатинами. Им ли сокрушить Михалкову крепкую рать?!

Поежился Мстислав, но хмель бодрил и успокаивал – не беда, что у Михалки рать. Вспомнил предсказание волхва, выпрямился в седле: смелый там найдет, где робкий потеряет. Еще утром в гриднице объявил он боярам: Ярополка не ждать, выйти в поле и до прихода брата обратить Юрьевичей в бегство. А там Мстислав исполнит задуманное. Ярополку выделит Переяславль Залесский. Ни Суздаля, ни Ростова ему не отдаст – на севере править будет единой, властной рукой.

За спиной, у красного крыльца, загремели барабаны, засопели дудки. Показался стяг лазоревого киндяка с изображением спасителя и херувимов. Вмаленьком копейце жарко горело солнце. Стяг покачнулся, выплыл на площадь перед собором, и все войско, вытянувшись, двинулось к Золотым воротам, где на частоколе, обрамляющем вал, уже висели шумливые стаи ребятишек.

Провожали Мстиславово воинство старики, калеки да бабы. Бабы причитали, бросались в походный порядок, висли на шеях у мужиков. Мужики воровато поглядывали по сторонам, прикидывали, в какой бы свернуть переулок. Но Мстиславовы дружинники, зоркие бородатые дядьки, неусыпно стерегли их. Ехали они верхами по бокам и сзади воинства, позванивали уздечками: не. удрать мужикам, связала их с князем поневольщина до самого смертного часа.

Загребая густую пыль потрескавшимися чеботами, Чурила переговаривался с соседом, могучим мужиком с раскосыми половецкими глазами:

– Тяжело ждать, как ничего не видать.

– Вольно черту в своем болоте, а боярину над своим холопом,– откликался мужик.– А ты, чернец, как сюды угодил?

– Не всем чернецам в игумнах быть,– усмехался Чурила.– Поймали княжие люди, приволокли в Боголюбово. А путь я держал в Печерскую лавру – прошлое забывать, грехи великие замаливать. Вот как. Чурилой меня зовут.

– А меня Мокеем. Кузнец я.

– То-то и черный...

– Корова черна, да молоко у ней бело.

Приглянулся Чуриле могучий и простоватый Мокей:лишнего слова не скажет, а скажет – весь на виду. «От чистого сердца очи чисто зрят»,– подумал чернец и пристал к кузнецу. Еще ночью перед походом развели они свой костерок, чтобы отбиться от докучливых комаров. Чурила не сразу доверился новому знакомцу, а Мокей и не думал таиться: сперва обругал старосту, потом пьяницу-попа, потом княжьего тиуна и под конец самого боярина Захарию.

– Забрали от кузни, от живого огня,– ворчал он.

Чурила подогревал кузнеца:

– Покорному дитяти все кстати.

Кузнец сердился:

– Я ему влеплю в бороду репей.

– Кому же это?

– Боярину нашему, кому же еще?

Тут уж на что Чурила не трусливого десятка, но и он с опаской поглядел по сторонам: не подслушивает ли кто к узнецовубунтарскую речь? Ведь ежели донесут послухи – и его с Мокеем вместе сунут в поруб.

А забавляло играть с огнем. Иногда дух захватывало у Чурилы от бешеного взгляда Мокея. Зрачки круглые, дикие; верно говорят: резвого жеребца волк не берет. И кузнецовы угрозы не были пустыми словами...

В пешем строю, толкаясь и наступая друг другу на лапти, вышли за ворота. Отсюда, с пригорка, видно было: передовой отряд с Мстиславом взбирался, резвя коней, на холм за Гончарной слободой. Дружинники зло покрикивали на разморенных мужиков:

– Шевелись, деревенщина! По сторонам не гляди – все равно от свово хвоста не уйдешь.

Наставляли:

– Как сойдемся с ворогом, орите, мужики, пуще.

– Горло-то свое, не князево,– отвечали мужики.

Иные даже говорили так:

– Вы – не наши, вы – пришлые. Вот и орите. Юрьевичи нам не вороги.

Пыль клубилась над дорогой. Повисев, в воздухе, опадала на зеленя. Мужики кашляли, отплевываясь, вытирали ладонями вспотевшие лица, размазывали по щекам липкую грязь. Солнце выкатилось на самую макушку неба и, казалось, потрескивало там, как большая куча зажженного хвороста.

– Отдохнуть бы,– слышались голоса,– водицы испить...

– Пошевеливайся, мужики. Иди шибче! – торопили дружинники. Но и их помаленьку размаривал полуденный зной. Крики становились тише и реже, а скоро и совсем смолкли. Слышно было только, как хлопают сотни обутых в лапти и босых ног, как всхрапывают кони да позвякивает снаряженье. Тяжелые кольчуги стянули распаренные в сугреве тела; рогатины и топоры натрудили обмякшие плечи.

Притих и Мстислав; выветрилось из головы коварное фряжское вино, осталась непроходящая боль в затылке да липкая горечь во рту. Налилось дурной кровью тело, обвисли руки, грязный пот, сбегая из-под украшенного золотой насечкой шлема, прочертил на лице глубокие борозды. Сколько уж его рать в пути, а Михалкова войска все не видать. Не разминулись ли, не стоит ли оно у Золотых ворот, не спешат ли каменщиковы жены пошире да погостеприимнее распахнуть дубовые, золоченой медью окованные створы?..

Впереди, у березовой рощицы, показались всадники. Мстислав придержал коня.

– Эй, кто такие будете? – окликнул их сотник.

– Боярина Захарии люди.

Сидя на брюхатой коротконогой кобыле и подслеповато вглядываясь в приближающихся воинов, Захария облегченно выдохнул:

– То мой меченоша Склир.

Один из всадников, с русой вьющейся бородкой на темном от загара лице, в легкой кольчуге с короткими рукавами и шишкастом шлеме, приблизился к Мстиславу:

– Рубились мы с ворогом, князь... Идет на нас Михалка великой силой, а Всеволод Юрьевич впереди с небольшим отрядом. Смекаю я, встанут они своих дожидаться не иначе, как на Кужляке...

Дерзко говорил с Мстиславом боярский выкормыш – глаз не опускал, улыбки от князя не прятал. В другое время примерно наказал бы его за дерзость Мстислав, но теперь только небрежным жестом отстранил с дороги; полуобернувшись в седле, сказал боярам:

– По дважды не мрут, бояре, а однова не миновать.

– Веди нас, князь,– трусливо потупясь, ответили бояре.

Только Захария промолчал. Задумался он, глядя на Склира.

– А ты почто молчишь? – спросил его Мстислав. Не приглянулся ему Ярополков милостник: хитер и коварен, а еще своенравен боярин.

В самый раз сбить с него спесь.

Понял тайные мысли Мстислава Захария, растерявшись под его взглядом, смиренно ответил:

– Дивлюсь храбрости твоей, князь. Но думаю так: не хвали ветра, не извеяв жита. А не подождать ли брата твоего Ярополка? Вот кабы ты в лоб, а он по загривку...

– Молчи! – осадил его Мстислав.

Обмерев от страха, Захария поперхнулся, закашлял и резво отпугнул коня в сторону. Князь проводил его гневным взглядом. Подумал: «У всех одно на уме». Осторожничают бояре, понимают: ежели что не так – недосчитаться многих голов. Да и он сам уж прикидывал: «Не

поможет господь, уйду к новгородцам. Повинюсь – примут. Зла я им не сотворил, на вольницу их руки не подымал. А то, что делить ушел Андреево наследство, не их забота. Испокон так повелось на Руси...»

– Вот у Кужляка и встанем,– распорядился Мстислав.

Расторопные отроки разбили на холме шатер. Уставшее войско разбрелось по Болохову полю. А когда стемнело, весь берег усыпали красные огни походных костров.

13

Нет, не простил Склир боярину Захарии Любашину свадьбу в Заборье. Не простил, затаил тяжелую обиду. Вскипело б железо, а молоток сыщется. Не все рассказал Склир князю, главное утаил. Не бился он с Всеволодовыми воями, а сошелся с ними полюбовно. Узнал его Давыдка, пришпорил коня. Съехались они на полянке, но мечей из ножен не выдернули – съехались, поговорили и тут же поворотили к своим.

Давыдка сказал Всеволоду:

– Мужики за тебя, князь. Да и дружинники себе на уме, головы за Ростиславичей класть не станут...

Утром следующего дня с зарей началось. Воев у Юрьевичей было поменьше, чем у Мстислава,– шли они плотным строем, выставив перед собой копья и узкие щиты, шли молча. Мстиславова же рать катилась с горы со страшным криком, вразброд. Памятуя наставления дружинников, мужики не жалели глоток. Глотка что, глоткой поработать можно, не кровь мечом проливать...

Перед самой битвой Михалка попросил, чтобы его усадили на коня. Огненные мухи кружились перед его глазами, жаркое пламя жгло грудь. Не удержали бы меча Михалковы слабые руки, но дедовский древний обычай требовал, чтобы князь был впереди.

Выехал он перед войском под алую хоругвь, по одну сторону от него – Всеволод, по другую – Юрий Андреевич с Владимиром Святославичем. Все трое – молодые, ловкие: они и поведут воев в бой, они и принесут на конце своего меча победу или вечный позор. Знал Михалка,умом понимал и сердцем чувствовал – на новое его по хватит. Ежели нынче не войдет в Золотые ворота, то не войдет уже никогда. Смерть давно подстерегает его, но

разве жизнь измеряется лишь прожитыми годами? И не о спокойной жизни думал Михалка – до того ли? Думал он о том, как возьмет на щит вольный Новгород, как наступит твердой ногой на выю непокорной Рязани, а там – как бог даст...