Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

и Аленка самой себе дивилась – откуда вдруг сила такая взялась?

Вечером, втайне от всех, разыскала она на княжеском дворе брата.

Увидев сестру, Давыдка немало удивился, в разговоре держался строго. Выслушав ее просьбу, сказал:

– Сарафан за кафтаном не бегает.

– Уважь, Давыдка,– со слезами на глазах упрашивала Аленка.– Вон каким знатным ты стал при князе. Не прошу я у тебя ни золота, ни серебра. Дай поехать с Никиткой. Уважь.

– А за чем же дело? – смягчившись, спросил Давыдка.

– А дело за малым: вели подать заутра к Левонтиеву двору возок. Доеду до Заборья, там и останусь. Повидаюсь с подругами.

– С Любашей небось?

– Повидаюсь и с Любашей. Дороги-то Любаша тебе не перебежала.

– О том ли речь,– снова нахмурился Давыдка. Но, подумав, обещал: – Ладно. Утром жди.

О своем разговоре с Давыдкой Аленка не сказала дома ни слова. Только лицом просветлела, весь вечер распевала песни.

«И чему радуется? – дивился камнесечец.– Не возьму в толк. Верно говорят: бабья душа потемки».

Зато утром, когда подкатил к Левонтиевой избе возок, все разъяснилось.

– Ну и хитрющая ты, Аленка,– говорил с легкой укоризной Левонтий.– А от нас зря таилась. Отпустили бы все равно, неволить не стали...

Про себя радуясь случившемуся, Никитка, однако, недовольно спросил:

– Чего надумала?

– Захотела да и надумала. Доеду до Заборья, а там погляжу.

Задиристый ответ Аленки Никитке не понравился. Но перечить он не стал.

Провожая Никитку с Аленкой, все были радостно возбуждены. Только Антонина погрустнела, да и с чего бы ей веселиться? Опять одна останется хозяевать в избе. Мар куха ей не помощник. Да и девичьи тревоги тоже высказать некому. Отец отродясь был хмур, с дочерью и двумя словами не перекинется.

Вслед за возком, чуть погодя, верхом на рыжем коне прискакал Склир. Был он боек, в чужой избе чувствовал себя как дома. Маркухе дал поглядеть на свой меч, мужикам рассказал о поездке в Заборье. Пока рассказывал, глаз не сводил с Антонины.

Молод, красив был меченоша. Неспроста девки ходили за ним табуном. В хороводах о Склире рассказывали срамное. Сидя против него за столом, Антонина рделась стыдливым румянцем.

Уже на крыльце, когда выходили провожать отъезжающих, Склир попридержался, склонившись к Антонине, опалил ей щеку своим дыханьем:

– Хороша, касаточка...

– Подь ты, шальной,– испуганно отстранилась от него Антонина.

Но крепкие руки Склира уже скользили по ее бедрам.

– Вернусь, наведаюсь в гости. Не выгонишь?

Антонина охнула, сбежала во двор. Снизу, со двора, окатила его укоризненным взглядом. Но кроме укора было в ее взгляде еще что-то. Однако, когда выехали за городские ворота, все забылось. Впереди, подпрыгивая на ухабах, пылил возок с Аленкой, за переправой синели бескрайние леса.

У Склира сладко защемило сердце. Всплыло перед глазами меченоши Любашино лицо, вспомнилась ночь у плетня, свадьба в Заборье, пир горой до самого утра...

– Э-гей! – кричал мужик на возке и замахивался на коней сыромятным кнутом.

Из-под колес возка с визгом выскакивали свиньи. Мужики, заслоняясь от солнца, глядели на бойкий выезд, гадали, куда и за какой срочной надобностью спешат люди.

– Должно, снова какая беда.

– Али князья ссорятся?

– У гола гол голик. Нам бояться нечего.

И неторопливо разошлись по своим избам.

2

У Никитки дух захватило, когда он услышал от Левонтия о задуманном. Такого на Руси еще никто не слагал. Никто о таком и слыхом не слыхивал.

– Всю стену изукрасим твоими узорами. Зверей, райских птиц и всякую живность поселим в твоем лесу. Пусть глядят – и дивятся, и радуются за землю русскую. Хороша наша земля – величава и причудлива. И всего в ней в избытке. А оттого и не жаль раздаривать красоту. Берите, уносите в сердце своем.

Всю красоту выплеснуть на соборные стены. И не выдумать ее из головы, не вырубить из камня во сне увиденное, а собрать по деревням, по проселкам...

Потому и не задержался Никитка в милом сердцу Заборье, а на следующее же утро подался вверх по Клязьме, в заповедные места, где жили большие хитрецы-умельцы: по дереву так работали, что сердце радовалось. Дорогу указали мужики:

– Большая это деревня, дворов на десять, а то и боле. Живут люди там охотой, от боярина откупаются медом да воском – вроде и не подневольные. Редко какой тиун, что посмелее, забредет в их глушь. Да и ты, парень, держи ухо востро. Народ, сказывают, угрюмый, до чужаков не шибко охоч...

– Наши в поле не робеют,– отвечал Никитка.

– Ну, гляди. Там ведь лес, а не поле.

Аленка тоже уговаривала Никитку не ходить. А уж ежели точно собрался, то пусть и ее берет с собой. В Заборье Аленка преобразилась: осмелела взглядом, распрямилась душой,– не то воздух здесь другой, не то прошлое всколыхнуло живую память.

Никитка даже оробел, совсем уж было размяк, чуть не согласился. Но вдруг опять посуровел, свел брови на переносье.

– Ты мне в таком деле не попутчица, вон лучше вымачивай с бабами лен. Да рассказывай им о Владимире на посиделках.

– А кто тебя в болотах от Ярополковых псов хоронил? – с отчаянием в голосе выкрикнула Аленка.– Кто кормил, поил? Кто ночами ходил, леших не боялся?

– Ты.

– А нынче – дело мое бабье?

– Ты, Аленка, и есть баба. Бабой и останешься. Что хошь делай, а тебя я не возьму.

Ушел Никитка на заре, когда Аленка еще спала, не то все равно увязалась бы. Ушел, а сердце тревожилось: ну что, как пустится вдогонку?

Так и случилось. Уж распрощался он с мужиком, что взялся указать ему путь, уж готов был свернуть на тропку, ведущую через болота, как, обернувшись, увидел, будто что-то маячит поверх тумана – что-то белое. Как раз в том месте, где дорога у Клязьмы делает поворот, а за поворотом взбегает в гору, прямехонько к Заборью. И не успел Никитка чего-нибудь придумать, как и придумывать стало ни к чему: по тропиночке, размахивая платком над головой, бежала Аленка.

Только подбежала – ткнулась лицом ему в грудь и затряслась от рыданий. И, вместо того чтобы пожурить, Никитка стал ее успокаивать. Вроде бы теперь он и взял ее, да как же вот так-то: простоволосую, в одном сарафане?!

– Возьмешь? Не обманываешь? – подняла на него Аленка мокрое от слез лицо.

– Взял бы, да не в Заборье же назад возвращаться. Эх ты, Аленка, Аленка,– укоризненно покачал он головой.

Тут Аленка отстранилась от него и, высоко подымая лапти, побежала по тропе в гору. Никитка и на пенек присесть не успел, как она уж возвратилась с холщовой сумкой на боку. Смущенно потупясь, сказала:

– Суму я еще с вечера припрятала в осинничке. Знала, что обманешь. Всю ноченьку тебя стерегла, да под утро заснула...

Никитка облегченно рассмеялся и почувствовал, как теплеет у него на душе. Так и пошли они вместе через болота по вешкам, указанным мужиком. А вешки-то вели в глухомань, в такую зловонную пучину, что сердцу временами делалось холодно. А ну, как и вправду высунется из зеленого окна какая нечисть, захохочет надрывным голосом, схватит скользкой от тины рукой за ногу да и к себе, к себе – потянет в бездонную пучину!..

Но зыбкое болото скоро обмелело, кочкарник вывел па сухое. На сухом вешки кончились, и, куда дальше идти, Никитка не знал. Потому и остановился в растерянности – хоть бы тропка какая, хоть бы чей, пусть едва приметный, след. Ни следа, ни тропки. А время уж за полдень перевалило – того и гляди, скоро начнет темнеть. В темноте-то и вовсе ничего не отыщешь.

– Говорил мужик про березку, а где она? – бормотал Никитка.– Берез тут не одна и не две, а целая роща. От березы, говорит, ступай на закат, вот и выйдешь к Боровкам...

Долго бродили они по лесу, а на дорогу так и не выбрались. Аленка устала, но жаловаться Никитке – ни-ни. Скоро Никитка и сам устал, подумал об Аленке:«А ей каково?» Выбрал тихую лужайку, примял траву, бросил под сосну мешок с едой и, вынув из-за пояса топорик, отправился нарубить сучьев для костра.

Аленка едва только распрямила на траве занемевшую спину, как тут же и заснула. Проснулась от жара, от бойкого потрескивания сучьев и вкусного запаха клокочущего в котелке варева.

Никитки Аленка не видела за огнем, он сидел с другой стороны костра – по хрусту слышно было – ломал о колено сухие сучья.

Потянувшись, Аленка встала, стряхнула прилипшие к сарафану листья. Никитка снял с огня котелок.

– Вовремя проснулась, не то бы всю уху съел,– сказал он, заглядываясь на девушку. Будто впервой увидал, будто спала с глаз пелена...

– На всю-то уху рот мал, да и пузо, поди, не боярское,– чувствуя его взгляд, со смешком отозвалась Аленка.

Подоткнув под себя сарафан, она села против Никитки у дымящегося котелка, вынула из сумы ложку, вытерла ее уголком платка. Свою ложку Никитка вытер подолом рубахи. Перекрестившись, приступили к ужину.

Но спокойно поужинать им не довелось. Не съели еще и половины ухи, как по лесу пошел рык и грохот, а потом послышались стоны.

– Никак, человека поломал косолапый,– прошептал Никитка и, усадив дрожащую Аленку под сосной, нырнул в чащу.

Из темноты раздался его голос:

– Как есть мужик. Эй, сердешный!

В ответ послышалось неясное бормотанье. Потом в круге света, падающего от костра, появился костлявый мужик в длинной, рваной во многих местах рубахе и в полосатых штанах. Мужик был одноглаз, и оттого, наверное, голова его все время сваливалась набок. Борода росла криво и концом своим подворачивалась к шее. Уж очень походил мужик на козла. И походка у него была частая и подпрыгивающая, и голос тонкий и дребезжащий.

– Вот, не задрал чуть,– подтолкнул Никитка мужика к костру.– Спрашиваю: откуда? Молчит. Что в чаще таился? Тож молчит. Должно, лихой человек. В лесу скрываешься – душу невинную загубил?..

Мужик дернулся и единственным глазом уставился на Аленку. Рот его кривился в безуспешных попытках изобразить улыбку. Улыбки не получалось, а губы дрожали, и казалось, что еще немного – и мужик заплачет.

– Послушай-ка,– вдруг обрадовался Никитка и ткнул его ладонью в плечо,– а не из Боровков ли ты?

– Из Боровко-ов,– проблеял мужик и громко икнул.– Аль тоже в Боровки собрался?

Никитка, нахмурившись, промолчал. Сразу раскрываться перед незнакомым человеком он не хотел.

– Тебя как зовут?

– Серка.

– Эко имечко,– сказал Никитка.– Ну да ладно. В Боровки не проведешь?

– В Боровки-то? – прищурился мужик. Теперь, когда беда миновала, когда разговор пошел о житейском, лицо его преобразилось, на губах появилась хитрая ухмылка.

«Не зря сказывали про боровковских,– вспомнил Никитка.– Вона какой Серка. Уж прикидывает, какую бы пользу с меня взять...»

Серка думал, почесывая рукой за ухом и щуря на огонь единственный глаз.

– В Боровки так в Боровки,– сказал он наконец все с той же хитрой ухмылкой.– Чай, Акумка не прибьет...

Он помолчал и добавил:

– Акумка у нас в Боровках за главного. Через него мы и стоим. Не то давно бы прибрал к себе боярин Захария.

– От Захарии ушли, не уйдете от нового хозяина,– сказал Никитка.– Нынче боярин за дочерью отдал Давыдке Заборье. А от Заборья до Боровков не тридцать верст киселя хлебать. Отыщет вас Давыдка...

– Может, и отыщет,– мрачно кивнул Серка.

– Ночью-то не заблудимся?

– А мне хоть глаз завяжи... Я тут каждую травинку знаю.

– С чего же тогда угодил под медведя?

Серка хихикнул:

– Ишь как приметил. Только я тебе вот что скажу: медведь-то не наш был, пришлый. Много бортей у нас разорил, много порушил сот. Беда!.. Выследил я его, да вот недоглядел: умный медведь оказался. Спасибо тебе, человече, спас ты меня от верной смерти.

И Серка поклонился Никитке.

Не нравились Никитке Серкины улыбки. Да что поделать? Без Серки никак ему не добраться до Боровков.

Не обманул одноглазый – дорогу он знал хорошо, по лесу не плутал, шел, будто у себя в огороде, да только не вывел их к Боровкам, а затащил в такую глухомань, что и звезды за деревьями не разглядишь. Затащил, а сам уполз, как уж...

Ударил себя Никитка кулаком по лбу, да поздно:

– Дурак, ну и дурак же я! И как только мог такому хитрому мужику поверить?!

Аленка успокоила его:

– Не ты один. И я уши развесила. Такого надо было за порты держать...

– Хват мужик. Без промашки. Точно – из Боровков...

– Что правда, то правда. Про боровковских такое сказывают: лапти сплел, да и концы схоронил. Знают их у нас в Заборье. Лаптями мужики по всему Ополью торгуют, а бабы, говорят, уж такие ли мастерицы – вкуснее боровковских соленых грибков нигде не отведаешь...

Долго еще бродили Никитка с Аленкой по лесу. Перед рассветом – уж закраина неба порозовела – упали в траву и заснули как мертвые.

А проснулись они от петушиного крика.

Еще бы два шага им ступить – и вышли бы к спрятавшемуся за кустами плетню: Боровки-то были рядом.

3

– А ну-ка, черт козлоногий, сказывай, как гостей в лесу закружил,– встретил Акумка прибежавшего на его зов запыхавшегося Серку.

Ступив в горницу, Серка остолбенел – и не от сурового взгляда старосты, а оттого, что увидел в Акумкиной избе своих давешних попутчиков.

– Что глаз таращишь, держи ответ,– грознее прежнего наседал на него староста.

Был он велик ростом, могутен в плечах, шея толстая, красная, будто на огне каленая, борода во все стороны топорщится, как шерсть на спине у испуганного кота. Серка рядом с ним и вовсе терялся – не мужик, а только одна насмешка: ни мяса, ни бороды.

– Ступай уж,– не добившись от Серки ни слова, милостиво отпустил его Акумка,– А вы, гости дорогие, пожалуйте к столу. Не обижайте старика, отведайте нашего яства.

Никитка с Аленкой, набродившись в лесу, проголодались, отказываться от приглашения не стали. Хозяйка, Акумкина сестра Ниша, пышная, как крупитчатая булка, тонкоголосая и улыбчивая, поставила посреди стола миску с медом, миску со сметаной да разложила несколько ломтей пахучего теплого хлеба.

Аленке даже дурно стало. Поспешно перекрестившись в угол, она зачерпнула ложку густого золотистого меда, намазала его на хлеб; другой ложкой зачерпнула сметаны. Опасливо поглядела на хозяйку.

Перехватив ее взгляд, Ниша сказала:

– Ешьте, ешьте, дорогие гости. Не стесняйтесь.

– Всякая избушка своей крышей крыта,– подхватил Акумка. – Ежели что не по душе, так не обессудьте.

В деревне у себя Акумка слыл человеком суровым, но с гостями был предупредительно ласков. Переступив порог Акумкиной избы, Никитка сунул оторопевшему старосте под нос Михалкову печать: гляди, дескать, мы люди князевы, не по своей воле пришли в Боровки, и нужна нам от тебя подмога; ежели что не так, не мы – к нязевытиуны разберутся, а у них суд короток.

У Акумки дыханье сперло при виде Михалковой печати; аккуратно, боясь повредить, повертел ее в руке, бережно стряхнул приставшие к воску еловые иголочки. Ниша, стоя на цыпочках, оторопелыми, готовыми выскочить из орбит глазами заглядывала через его плечо.

Пока ели Никитка с Аленкой, Акумка о всяком передумал. А пуще всего гадал: с чем пожаловали гости? С добром от князя не приходят, это ясно. Не ясно только, какую беду привели за собой пришлые...

Но когда Никитка, нахлебавшись сметаны, рассказал, зачем прибыл в Боровки, Акумка чуть не подпрыгнул от радости: «Пронесло, пронесло. Слава тебе, господи, пронесло!..»

– Да-а,– успокоившись и обретя былую домовитость, улыбнулся Акумка,– много всякого чудного народа на земле. Знал я доселе: княжье дело – пиры пировать, да охотиться, да войну воевать. А чтобы доски собирать, такого еще не слыхивал.

– Ты толком говори,– оборвал его Никитка.

– А что толком-то, что толком?– зачастил староста.– Вы вон к Серке загляните. У Серки не изба – кружево...– И, уже совсем расхрабрившись, добавил:– Князю виднее, конечно, что к чему. А про нас рассуди: пользы нам от Серкиного баловства, ну прямо тебе скажу, никакой... Лапти-то, они идут, наши-то лапти самые ходкие. А вот Серкина работа – кому она нужна?..

– Должно, нужна,– неохотно объяснил Никитка.

Акумка выпытывал, чуял – дело выгодное, зря он ругает Серку. Поди-ка, Серкина-то работа пойдет еще и подороже лаптей, а?

Никитка молчал. Тогда Акумка окончательно решил: дело выгодное, и пуще прежнего заюлил перед Никиткой.

Никитка отмахнулся от него как от надоедливой мухи и вышел на улицу.

Серкина изба была крайней в левом порядке. Никитка приметил ее издалека. Да и вообще не врали мужики про Боровки – избы в Боровках одна другой краше. Но Серкина изба – всем на удивленье.

Сам плотник сидел на завалинке и расчесывал ногтями грязные ноги. Теперь он и совсем походил на козла: еще больше выпятились костлявые ключицы, еще сильнее ввалилась грудь, мокрая бороденка совсем истончилась...

Но не Серка привлек Никиткино внимание, Серку он заметил издалека,– теперь же взгляд его восхищенно скользил по стенам Серкиной из бы:хороша изба, не изба, а храм!..

Никитка сам был плотником, умел ценить плотницкую работу.

– Ай да Серка! – сказал он, обойдя избу со всех сторон.

Пока Никитка ходил вокруг избы, Серка занимался своим прежним делом – расчесывал ноги. Но смекали стый глаз его был настороже. Казалось, он говорил: Серка – стреляный воробей, его на мякине не проведешь. И чего это пришлый так разглядывает избу? Али в Боровки перебирается, али бить по рукам собрался?

Продавать избу Серка не хотел. Как продавать, ежели в избе – половина его жизни?! Да и половина ли? Серка сросся с избой: стояки – вроде ноги, венцы – вроде руки, а кружевной наряд – Серкино платье. Не сыщешь такого платья ни у одного боярина. Чай, Серка тоже с крестом, хоть и нет у него бортей, а из скотины – одна только тощая коровенка. Но избу Серка не продаст. Продать избу – все равно что собственную душу заложить нечистому...

И откуда только принесло этого шустрого парня с девкой?.. Знать, не на радость – на беду. Лучше бы завел их Серка в болото. Из болота бы им не выбраться – в болоте бы они так и сгинули. Угощал бы их леший тиной да болотными пузырями.

О болоте Серка подумал просто так. Но мягкое его сердце вдруг стало обливаться холодом. Глаз помутнел, веки задрожали, он хлюпнул и рукавом рубахи смахнул внезапную слезу.

И когда Никитка, обойдя избу, подошел к нему, ожесточения в Серкином взгляде уже не было, а было только любопытство.

Никитка не стал томить его загадками.

– Повелел нам князь поставить во Владимире большой храм на горе,– сказал он, присаживаясь на завалинку рядом с плотником.– Но будет тот храм не простой, а особенный – вроде твоей избы...

Серкина борода затряслась от беззвучного смеха.

– Моя изба – не храм. И зачем божий храм делать, как мою избу?

– Твоя изба красивая, и божий храм должен быть красивым,– терпеливо объяснял ему Никитка.– Храм будет из камня, но мы вырежем на камне такие же узоры, как на твоей избе, посадим по закомарам зверей и птиц.

– Люди должны молиться в храме,– сказал Серка.

– Храм должен радовать людей,– отозвался Никитка.– Пусть люди любуются своим храмом и уносят в сердцах своих божью красоту...

Серка покачал головой. Он возразил:

– Какая же это божья красота? Красота эта от лукавого.

– И твоя красота от лукавого?

– А как же!.. Все мы здесь, за болотами, знаемся с лешими да с ведьмами. Наши-то Боровки за десять верст обходят. Давеча протопоп к нам пробился, винил в язычестве. Божий храм, говорит, испоганили, псы вы, да и только. Вот я иговорю...

– А что же в божьем храме-то? – удивился Никитка.

– А в божьем храме то же, что и везде,– моя работа.

Серка ухмыльнулся и снова принялся расчесывать коричневые ступни. Смекай, мол, пострадал я за свое, как бы тебе за свое не пострадать...

Никитка резво вскочил с завалинки:

– Кажи свой храм.

– Чего же его казать,– с деланным равнодушием отозвался Серка.– Его и отсюда видно. Эвона, купол-то как рыбья чешуя... Без единого гвоздика церковь срубил, вот те крест.

Серка и побаивался пришлого человека, и радовался тому, что может излить душу. По разговору он понял, что Никитка и сам плотник. Да и раньше, еще в лесу, он приметил Никиткин топор. По топору и хозяин. У такого топора хозяин плотник, оно сразу видно. Любит дерево Никитка и шел сюда не за медами. Неужто и впрямь о Серкином топоре такая слава по земле разошлась? А то вон Акумка только и знает что попрекать...

Тем временем Акумка думал другую думу. Акумке главное – что? Сидеть тихонько за болотами, чтобы не трогали. Боярские тиуны ему ни к чему. Он сам себе в Боровках и тиун, и боярин. Лонись откупились от Захарии медом да воском, а нынче иная беда стряслась – нынче им целиком деревню подавай. И всему виной он, Серка. Ежели не баловал бы топориком, ежели было бы все, как у других, нешто понесло бы на их голову этого белобрысого? Парень, видать, не промах, знает, что к чему. И не только Акумка, но и жирная Ниша сразу почуяла, что легло у Никитки сердце к Боровкам. А коли так, глядишь, и зачастит – наведет на Боровки беду.

Но еще и по-другому смекал Акумка: раз с князевой печатью посланный, значит, дело выгодное. Без выгоды князь тревожить себя не станет. Вот и не худо было бы белобрысого-то пугнуть, а Серку – к ногтю: пущай работает на Боровки, стругает прялки.

Пока Никитка с Серкой разглядывали церковь, пока лазили по кровле, Акумка прикидывал, что бы такое ему сделать, чтобы отвадить княжеских плотников от Боровков.

«Огонь – штука хитрая,– рассуждал Акумка, топорща бороду.– Огонь ведь полдеревни сжечь может. Вот беда... Да беда не беда, а моя изба с другого краю. Покуда красный петух долетит, мужички его словят...»

Поежился Акумка: страшно ему от смутных мыслей, но еще страшней от другого. Сказала ему Аленка, что Заборье теперь за братцем ее, Давыдкой, а Давыдка – не толстый Захария, Давыдка наладит гать через болото: земля-то его. И еще этот плотник надует в уши...

Сколько лет уж не думал о беде Акумка. А тут за все годы одним разом подумать довелось. Но на страшное рука не подымается. Ноги подкашиваются у Акумки.

«И Серкину избу, и храм божий спалить разом».

Помрачнел староста, сник.

Ни похлебка, ни квас не лезут Акумке в горло.

– Места наши гиблые,– рассказывал староста вечером молодому плотнику,– Леса, да болота, да кочкарник. Доброму мужику здесь не житье. Доброму мужику пашню орать, сеять хлеб, а у нас хлеба не растут... Худо.

Вечеряли при свете лучины, зажатой в поставце над кадушкой с водой.

– Сам-то, поди, не остался бы у нас? – кривил рот Акумка.

– Сам-то бы не остался,– соглашался Никитка,– У самого-то дело. Кому пашню орать, кому лес рубить, а мне ставить храмы. Зело красивый храм задумали мы поставить во Владимире. Красивее Успения божьей матери. Всем храмам храм.

– Доброе это дело,– покачивал лохматой головой Акумка.– Из белого камня?

– На века. Лес-то время источит. А нашему храму долго стоять...

– Эй, хозяйка,– позвал Акумка молчаливую сестру.– Ты бы нам медку принесла, доброго человека попотчевать. Без меду – какая беседа?

Непривычен был к меду Никитка, хмелел быстро.

Астароста – себе на уме – подливал и подливал ему крепкого зелья.

– Пей, Никитка, от меду мысли очищаются, снятся хорошие сны...

И верно, сны Никитке снились хорошие. Снилось ему, будто плывет он по Клязьме меж зеленых берегов. Небо голубое, вода синяя. И тишина. Ни певчей птицы, ни шороха ветра, ни души вокруг. Плывет лодия, а всплеска весел не слышно. Диво.

А Никитка всматривается в даль. Чует он – вот-вот должно ему что-то открыться. Еще немного проплыть – может, до ближнего поворота, может, чуть подале. А вот от этой сосновой рощицы и совсем близко.

Качает лодию на встречной волне, дух захватывает у Никитки от бегущего навстречу бескрайнего простора. Итерпенья уж не хватает Никитке. Впору оторваться ему от лодии, впору подняться над зелеными берегами...

И только подумал он об этом, как раздвинулись берега. Синяя гладь воды ушла вниз, а небо приблизилось, и белым дивом засверкал на горе, над краем обрыва, узорчатый храм с богатырским золотым шлемом.

Тут разом вздрогнула тишина, разорвалась стоголосыми криками. Заплескалась река, зазвенела вода под веслами, запели птицы в лесу, порывистый ветер ударил в уши звериными голосами...

– Вставай, вставай,– будила его Аленка и трясла за плечо.

Сон оборвался, Никитка вскрикнул и сел на лавке, часто моргая глазами. По стенам избы прыгали красные и желтые пятна, за оконцем шумела толпа.

– Беда, Никитка,– прижимаясь к нему, испуганно шептала Аленка,– Боровки горят.

В ложницу стучали.

– Да проснись же ты,– почти плача, тормошила парня Аленка.– Вставай. Али совсем очумел?

«Уж не Акумкина ли изба горит?» – почему-то подумалось Никитке. Он вскочил с лавки, босой, заметался от стены к стене.

В дверь стучали все настойчивее.

– Эй ты, заезжий,– долетали угрожающие голоса,– Не таись, выходи!

Аленка закричала. Подобру к спящим людям в двери не ломятся.

Никитка откинул щеколду. И тотчас же в ложницу ввалились взлохмаченные, орущие мужики. Впереди всех – Акумка с топором в руках.

Щуплый мужичонка в холщовой рубахе до пят замахнулся на Никитку корявой шелепугой, визгливо прокричал:

– Ентот?

Акумка перехватил его руку, прижал вздрагивающую шелепугу к полу. Мужик согнулся, корчась от боли. Никитка попятился, прикрывая собою Аленку.

– Вы что, мужики?

– Еще спрашивает! – загудели вразнобой.– Церковь пожег!.. Полдеревни в огне!..

Всех перекричал Акумка:

– Стойте, неча зря глотки надрывать. Перво-наперво нужно разобраться...

– А чо разбираться?

– Все и так ясно.

– Остыньте, мужики,– сказал Акумка.– Гостя я вам не отдам. Разве что самого изрубите...

Крики поутихли.

– Твой гость, тебе и решать,– пропищал мужик с шелепугой.– Только душу не томи. Боровки спалил – пущай головой расплачивается.

Лишь теперь понял Никитка, в чем его обвиняют. Мужики по-своему рассудили: жили полвека – беды не знали, забрел чужак – и нет Боровков.

Акумка грузно сел на лавку. Приглушенно ворча, мужики ждали у дверей.

– А что, как это Серка?– сказал кто-то.– С него станется.

Все молчали. Молчал и Акумка. Темный лоб его собрался в мелкие морщинки, глаза перебегали по лицам мужиков.

– Ты что,– разлепил Никитка пересохшие губы,– Ты и впрямь думаешь?

– Пьян ты был,– отворачиваясь, проговорил староста.

– Твоими-то медами...

– Не о том разговор,– отмахнулся Акумка. В Боровках его слово – закон! Захочет Акумка – и упадет Никитка под топорами. Только рот открыть Акумке...

Но Акумка медлит, боится беды. Не простой человек Никитка. И за Аленку крепко спросится с Акумки.

– Суд спор, а что, как и впрямь пришлый-то без греха? – повернулся староста к мужикам.

– Ишь ты,– ехидно пропищал мужик с шелепугой. Он стоял ближе всех к Никитке. Он первый и ударит. Уж очень хотелось мужику ударить Никитку. Хмельные глаза его были злы. Много, знать, накопилось в мужике горечи.

Но староста в деревне голова. Без Акумки ни лаптя, ни туеска не вынести из Боровков. Как решит Акумка, так решат и мужики.

– Волоките Серку,– сказал староста.

Мужики не двигались.

– Ну-ну! – прикрикнул на них Акумка.

– Серку-то за что? Серка – тихой,– сказали из толпы.

– В тихом омуте черти водятся. Никак, он и поджег.

– Божий-то храм.

– Зело хмелен был с вечера,– пояснил Акумка.– Волоките Серку.

У Никитки в голове прояснилось. Страх отпустил. Смело глядя на мужиков, сказал:

– Сдается мне, не там виноватого ищете.

Скуластое лицо Акумки налилось кровью. В тишине протяжно скрипнула лавка.

– Ты, пришлый, молчи,– отрезал Акумка.– Без твоего ума разберемся.

Мужики опять загудели, стали надвигаться на Никитку. Но прежней злобы в них уже не было. В глазах стояло любопытство: что еще скажет Никитка? Акумка не дал ему говорить.

– Ты в наших делах не советчик,– сказал он.– Сами разберемся. Верно, мужики?

– Разберемся, сами разберемся,– послышалось из толпы.

Напирая друг на друга, люди вышли из ложницы. Последним вышел Акумка. На пороге помедлил, обернулся:

– Ты, Никитка, уходи из Боровков, покуда цел. Вот тебе мой совет.

– Серку-то почто гробишь?

– Серка – наш человек. За Серку не боись.

– А церковь почто спалил?

Акумка не ответил. Взгляд его остановился на Никиткиных удивленных глазах.

Тут очнулась Аленка, вскрикнув, упала перед старостой на колени.

– Не губи, дяденька! – вдруг заголосила она,– Отпусти нас с миром из Боровков!..

– Ты – что? – растерянно наклонился к ней Никитка.– С чего ты взяла? Зачем?..

Торжествующая улыбка скользнула по Акумкиной бороде. Он отвернулся и, ни слова не говоря, вышел за дверь. Аленка билась в Никиткиных руках.

– Не роба ты,– успокаивал ее Никитка.– Почто – на колени?

– Страшно, страшно мне, Никитушка,– бормотала девушка, прижимаясь к его плечу мокрым от слез лицом.

4

Издревле повелся на Руси обычай – в новый дом переходить на Семен-день.

По обычаю учинил и Давыдка новоселье в своем Заборье. В честь такого случая Всеволод жаловал его собольей шубой, а Евпраксии прислал в подарок украшенный лазурью ларец. Сам он приехать не мог – дела отвлекли в Переяславль. Михалка был хвор.

Три дня праздновали новоселье в новом терему над Клязьмой, пили вина из Захариевых бездонных медуш, мужикам выставляли бочки с пивом. У ломящихся от яств столов прислуживали заборские девки и парни, на кухне распоряжалась Любаша. Взял ее Давыдка к себе в терем по просьбе Склира, а Любаша и рада: для нее хоть на край света, лишь бы не глядеть на нелюбимого. Стряпать же Любаша была мастерица – уважила гостей, накормила всех на славу. Радовался и Склир: здесь-то, в тереме, он как у себя дома. Нет-нет да и шепнет Любаше ласковое слово, нет-нет да и прильнет к ней горячим плечом. Давыдка же будто не замечал ее: дни и ночи проводил с молодой боярыней.

Весело праздновали гости новоселье – загоняли зайцев, подымали лосей, били птиц и прочую живность. Скакала охота по лесам, звонким лаем заливались гончие.

– Бери, бери, улю, улю, лю, лю!

В чаще собаки наткнулись на Никитку с Аленкой.

Выбравшись из болот, голодные, они заснули на берегу лесного ручья, а когда проснулись от шума, вокруг них, спешившись и на конях, толпились люди.

– Кто такие? Откуда идете и куда? – накинулся старший псарь.– Почто таитесь в едоме? Али лес пришли посекать на боярской роздерти?

– Ты что, дядька,– сказала Аленка.– Мы – тутошние, заборские...

– На челе не писано.

– Ну, так веди к хозяину. Давыдка – мой брат...

На собачий гам и человечьи голоса собралась вся охота. Прискакали и Давыдка с Евпраксией. Дружинник с трудом признал в грязной, нечесаной девке, пойманной псарями, свою сестру Аленку.

– Да какая же вас нечистая в болота занесла? – дивился он и хмурился.– А куда глядел Склир? Кому я велел присматривать за Аленкой?!

По пути в Заборье Никитка рассказал о том, как они пробирались в Боровки и как их там едва не приняли за пожегщиков. Давыдка смеялся, но глаза его были серьезны.

– Ушли-то как, ушли-то? – спрашивал он, заикаясь от смеха.

– А вот и ушли. Покуда Акумка с мужиками отправился Серку искать, мы и подались в лес. Два дня плутали. Едва не утопли в болоте,– рассказывал Никитка.– Трясина там, топь непролазная.