Текст книги " Богатырское поле"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– И бортей у них много?

– И бортей.

Евпраксия прислушивалась к разговору. «Посмеюсь над отцом,– думала она.– Под боком у него мужики хозяйство вели, а он спал, как сытый кот. Хорошо еще, мыши хвост не отгрызли...»

«Вот бы вгородить Акумкину землю в поле»,– рассуждал Давыдка. Получив взятку с девкою, сделался он прижимистым и оборотливым. В таких делах Евпраксия не вставала ему поперек пути. И у нее было свое на уме. От былой-то девичьей скромности не осталось и следа. Стала боярыня исправной хозяйкой – своего не отдаст, чужого не упустит. Бывало, и без Давыдки ездила она проверять закосы, пажити и дроводели. Ни одной заполицы не минет, ни одного острамка сена не проглядит.

Мечтала Евпраксия вывести Давыдку в большие люди. Князь Всеволод не забыл ее, шлет подарки, тоскует без нее в своем Переяславле, зовет в гости... С нарочным Евпраксия велела передать: буду с первым снегом. А Давыдка покамест пусть пооглядится, попривыкнет жить хозяином. Сразу-то от большого богатства да почестей и голову недолго потерять.

«Нехудо, не худо бы прирезать к Заборью Акумкину новину»,– думал Давыдка, укладываясь спать с молодой женой...

А Никитка с Аленкой вечеряли у кузнеца. Рад был им Мокей, смеялся над их рассказами.

– Так и приняли за пожегщика? – переспрашивал он Никитку.

– Так и приняли...

– Акумка – мужик не простой...

– Серку-мастера жаль...

– Серку ты не жалей. Нынче не Серку – тебя ищут мужики по лесу. Серка в Боровках человек нужный. Акумка нарочно вас упустил. Главный-то пожегщик он сам. Не хочет над собой боярских тиунов, да, видать, ума все-таки не хватило. Поставит Давыдка свои знамена на его бортях...

– Как есть поставит,– согласилась Аленка.– Вона глаза-то как у него разгорелись...

Говорить о Давыдке плохо при его сестре Мокей остерегался. И не потому, что боялся княжеского милостника,– берег девку. Небось сама со временем все поймет...

За полночь Аленку одолела зевота.

– В хоромах спать душно,– сказал Никитка Мокею.– Не постелешь ли возле кузни?

– Отчего ж не постелить? Натеребите из стожка сена – вот вам и постель. Найдется и одеяло, чтобы накрыться. Нынче холодно стало. Как бы не простыть...

С той ночи, проведенной у кузнеца Мокея, все вдруг перевернулось в Никиткиной жизни. А правду сказать, даже раньше перевернулось – еще когда ворвались мужики в Акумкину избу и стали угрожать расправой. Тогда-то и понял Никитка, как дорога ему Аленка: не задумался бы, лег под топором, а близко к ней мужиков не подпустил. Не гляди, что в плечах узок, но силен. А ловкости Никитке не занимать. Но тогда еще все это не прошло нутром. И только вернувшись в Заборье, успокоившись, Никитка почувствовал, как все очистилось у него на душе – словно проливным дождем смыло накопившуюся муть...

Не в Давыдкином возке – пешими – возвращались они во Владимир. Той же дорогой шли, что и в первый раз, когда бежали из Заборья от боярских послухов. Но теперь тревог не было, и таиться им было не от кого. А все-таки на дорогу не выходили; как тогда, выбирали тихие, потаенные тропки. Не от страха, а оттого, что хотели побыть одни.

Шли они по лесу, высматривали во мху грузди и рыжики.

– Ау! – кричала Аленка из чащи.

Никитка спешил к ней через бурелом, продираясь сквозь ветки, как потревоженный охотниками зверь.

– Чудной ты како-ой,– смеясь, нараспев говорила ему Аленка.– Аль потерять боишься?

– Боюсь,– соглашался Никитка.– Лес темный, ишшо утащит леший...

– Лес темный, да свой,– отвечала Аленка.

Под самым Городищем забрались в ельник с брусникой. Тут уж и вовсе подзадержались. Вроде бы и поспешать пора, вроде бы и солнце задело за верхушки деревьев – вот-вот скроется совсем, а как от ягод оторваться, когда вокруг красным-красно?!

Никитка ел, а Аленка собирала бруснику в подол сарафана. Много собрала, села возле тропки:

– Ешь.

Потянулся Никитка к бруснике, а рука, будто не своя, будто чужая, сунулась к Аленке, обхватила ее за плечи, запрокинула на спину. Посыпались ягоды в траву,– Аленка охнула и закрыла глаза.

То, что было ночью, в памяти не осталось, а ельник этот надолго запомнился Никитке.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Широка, раздольна Русь – ни конца ей, ни края. Сколько уж дорог исходил скоморох Радко, а все слышит русскую речь. И радуется его сердце, и печалится. Радуется удали русской, доброте русского человека; печалится от бед, навалившихся со всех сторон на мужика: давят на него князья да бояре, вытягивают из него куны попы да монахи, жгут его землю половцы да свеи. А защитить некому: у князей забота – разделить землю так, чтобы достался кусок поболе. Того же мужика гонят против мужика. И льется безвинная русская кровь на бескрайних просторах. Реки русской крови впитали в себя черноземы и суглинки, белый песок вдоль русских рек порыжел от горячей крови...

В Великом Новгороде Радко задержался ненадолго. Заработки в городе были небольшие: множество скоморохов понабилось сюда с южной Руси. Уходили скоморохи вместе с мужиками от бесчинства князей и половецкого разбоя. Шли в Новгород и с берегов Варяжского моря:на западе свеи теснили Русь. Чуяли разлад среди русских князей, ковали мечи и латы, грабили гостей, холопов угоняли в рабство.

Потолкавшись с месяц на купецких подворьях, Радко запряг лошадь и двинулся назад – через Торжок на Москву и Ростов Великий. Здесь народ был подобрее: если и страдал, то только от своих же бояр. А с боярами Радко умел разговаривать, бояр Радко не боялся.

В Торжке было много гомону и суеты. Отсюда уходили купецкие караваны на юг и на север, в Ростово-Суздальскую Русь и в Киев. Здесь можно было увидеть и византийских гостей, и тезиков из Хорезма, ведущих большой торг с Новгородом. На скоморохов в Торжке большой спрос, и Радко понял, что не ошибся. Еды у него было теперь вдосталь, отощавший было Карпуша повеселел.

На торжище, среди делового шума и праздничного многоцветья, скоморох разыгрывал сцену с козой и медведем. Маркел натягивал на себя медвежью шкуру, Карпуша изображал козу.

С такими невиннымн шутками хаживал Радко и на боярские дворы. Там его щедро одаривали.

Но скоро затосковала его озорная душа. Раз на площади, в самый шумный день, разыграл он сцену с боярином. Боярина Радко изображал сам. Под одобрительный хохот толпы Карпуша и Маркел гоняли его по кругу батогами.

– Добрые люди, поглядите, как холопы из господ жир вытряхивают! – весело кричали они.

Тем же вечером пришли на площадь вои с приказом посадить дерзкого скомороха в поруб. Но скоморошья телега уже исчезла: Радко знал, что за такие дерзости не одаривают собольей шубой. К утру он был далеко от Торжка.

Днем передвигаться по дорогам было опасно, и Радко забивался в лесную глушь. Здесь, под соснами, он разводил огонь и варил в горшке сочевицу, а иногда борщ с морковью. Борща и моркови в телеге у него был целый мешок – ешь, не хочу. А где раздобыть мяса? Мясо им подавали в деревнях. Но теперь в деревни Радко не сворачивал, опасаясь тиунов.

Только въехав в пределы Ростово-Суздальской земли, он вздохнул облегченно. Здесь они были почти дома.

Однако в первом же селе едва не стряслась беда. Только-только показались они на околице, как их окружили мужики. Телегу остановили, Радка сбросили на землю, связали и оттащили на обочину. Маркела и Карпушу вязать не стали – приставили к ним сторожей с шелепугами.

– Попались, тати! – радовались мужики.– А ну, вилами их!

Так бы и прибили, толком не разобравшись, да выручил оказавшийся поблизости старик.

– Ликом-то они вроде бы на тех-то не похожи.– И рассказал, как проходившие селом скоморохи шарили по избам, а ворованное складывали в снятые с веревок бабьи рубахи и тащили со дворов на свои возы. Тем временем другие развлекали песнями доверчивых мужиков. Один из них уж больно ловкий был. По описанию Радко признал в нем Нерадца.

«Неужто жив? – удивился он.– Неужто носит еще его земля?»

Старик был прав, низкий поклон ему. В селе, куда их привели, все выяснилось. Приметливые бабы ни в Радке, ни в Маркеле не признали шустрого музыканта. А уж Карпуша и вовсе не походил на грабителя. Кончилось тем, что скоморохов накормили кашей и отпустили с миром.

Встречаться с Нерадцем у Радка не было никакой охоты. А встречи, видно, не миновать. Запомнил его Нерадец, не мог не запомнить. Когда отбивали у него Аленку у Неглинной, Радко столкнулся с ним лицом к лицу. Запали скомороху в сердце бешенством скошенные глаза атамана.

От таких глаз держись подальше, пощады от Нерадца не жди...

А дни стояли ясные, по всему телу растекалась солнечная благодать. Подремывая в трясущейся на ухабах телеге, Радко лениво вспоминал последние дни, проведенные в Новгороде.

– Батька, а батька,– толкнул локтем задумавшегося Радка Карпуша.– Не спишь ли?

– Не сплю.

Карпуша зашуршал сеном и лег рядом с отцом.

– Слышь-ко,– снова проговорил он,– а правда, что на Семен-день рыба угорь выходит с утренней зарей из воды и прогуливается лугом на три версты по росе?

– Правда,– сказал Радко.– Гуляя по росе, угорь смывает с себя все болезни...

– Хитрая рыба,– тихонько засмеялся Карпуша.– Батька,а батька!

– Ну что тебе?

– А угря едят?

– Едят, да только в крайности. И то надобно наперед обойти семь городов, и, если не сыщешь никакой яствы, тогда можно есть.

Угорь – водяной змей, говорили в Новгороде, хитрый и злобный, но за великие грехи свои лишенный возможности жалить людей и зверей. Оттого-то и применяют его в своих кудесах волхвы, когда нужно знать о пропаже...

Э, да каких только чудес не встретишь на свете!.. Задумавшись о чудесах, Радко не заметил, как лошаденка свернула с наезженной колеи на лесную дорогу и, пройдя с полверсты, остановилась у плетня, за которым в сени краснеющих тяжелыми гроздьями рябин виднелась изба.

2

На невысоком крыльце стоял мужик в расстегнутой на волосатой груди рубахе.

– Ай да гость! – сказал он, разглядывая лошадь.

Радко вытаращил начавшие тяжелеть от дремы глаза.Он все еще не мог сообразить, где находится, что это за изба и почему на пороге избы стоит Нерадец. Уж не во сне ли привиделось?..

Нерадец сошел с крыльца и направился к телеге. За ним из избы высунулось еще несколько мужиков. Задвигался и захрапел привязанный к задку телеги медведь.

Увидев медведя, мужики остановились.

– Чо, испугались? – усмехнулся Нерадец.

Из толпы пробился к атаману безбородый Хома. Жирное гладкое лицо его лоснилось и блестело.

– Вот, Хома, мой давний знакомый,– сказал Нерадец, указывая на Радка.– Давеча я нюхал его батогов, нынче он понюхает моих...

Тряся подбородком, Хома надрывно захохотал.

– Не ершись, атаман,– сказал Радко с телеги.– Что да как, еще поглядим.

– А и глядеть нечего,– ответил Нерадец и дал знак своим мужикам:– Вяжите его, ребятушки, да раздувайте огонь. Нынче будем делать жаркое из скомороха.

Трое мужиков тут же повисли у Радка на руках и на шее. Но скоморох стряхнул их с себя, как переспевшие яблоки с ветки,– мужики со стуком попадали на землю.

Хома, сложив руки на толстом животе, почтительно покачал головой:

– Силен. Нам бы такого в ватагу, а?

– Такого нам нельзя,– сказал атаман.– Опасный человек.– И, повернувшись к мужикам, посоветовал:– Вы мальчонку-то берите. Через того мальчонку скоморох сам к нам придет.

– Мальчонку, Нерадец, не тронь,– сразу побледнев, попросил Радко.– Голубиная душа. Он тут ни при чем. И горбуна не тронь...

– Горбун нам без надобности,– отозвался Нерадец и – снова мужикам:– Аль не слышали моего приказу?

– Беги, Карпуша! – крикнул Радко.

Мужики всей толпой рванулись к телеге, но Радко упал передним под ноги. На передних повалились задние. Карпуша скатился наземь; еще миг – и его белая рубашонка, мелькая меж кустов, скрылась в лесу.

Выбравшись из кучи, мужики, сопя и матерно ругаясь, придавили скомороха к земле, но он и на этот раз стряхнул их с себя, встал и двинулся на атамана.

Хома, взвизгнув, как поросенок, вкатился на крыльцо избы, но Нерадец не шелохнулся: страх приковал его к земле.

Сладко выдохнув, Радко ударил мокрого от пота атамана по переносице, свалил на траву, перешагнул через его тело и стал деловито выворачивать из плетня кол.

Тут Хома, совсем ослепнув от страха, наугад бросил с крыльца сулицу. Не думал, что попадет, а – попал. Прямо в шею угодил скомороху. Радко зарычал и осел на землю. Тогда мужики, словно свора гончих, кинулись на него со всех сторон. От ударов Радко потерял сознание.

Очнулся он в избе на полу в луже загустевшей крови. Мужики пили брагу и глядели на него с любопытством. Нерадец сидел на лавке; голова его была перевязана мокрым платком, из-под платка на глаза и щеки стекала синева.

Спокойно говорили о страшном. О медведе, которого пустили на мясо, о зарубленном на дворе Маркеле.

– Злой был горбун,– хвастался, тряся подбородком, Хома,– Кусачий. Так я ему зубы-то по одному, по одному...

– Визжал, как резали...

– Живучий...

– Ну а с ентим что будем делать? – спросил Хома атамана.– На растопку аль как?..

Нерадец ответил ие сразу. Сидя за столом, атаман думал о главном. Не из-за Радка подался он к Плещееву озеру – другие были задумки. А о задумках этих знали лишь они двое – Нерадец и Хома.

Издалека лежал их путь в Ростово-Суздальскую землю. И не по своей по собственной воле – по воле боярина Добрыни попали они в Ростов. А дело такое, что выбирать им было не из чего. Тогда, на Мсте, только Мошке с детенышем и довелось бежать. А Нерадца с Хомой вои схватили прямо возле боярского возка.

Однако хитрый Добрыня не спешил рубить им головы. Срубленную голову на место не пришьешь, рассудил боярин. А вдруг сгодятся разбойнички?.. И боярин решил так: «Привезу-ка я их в Ростов, а в Ростове поглядим. Ежели не сгодятся, так в мешок – и в реку...»

Сгодились разбойнички. Не без надобности тащил их с собой Добрыня. Вскоре после приезда состоялся у него долгий разговор с боярами, на который зван был епископ Леон. И понял Добрыня из разговора: бояре замыслов своих прежних не оставили, Михалку и Всеволода на Ростово-Суздальском столе терпеть не станут.

– Михалка скоро преставится,– говорили бояре,– а Всеволод еще щенок.

– Щенок, да кусачий,– сказал Леон.– Поостерегитесь, бояре. Не тешьте себя пустой надеждой.

Долго говорили в тот вечер бояре. Сидели в душной келье, обмахивались убрусами, пили крепкую брагу. И то, о чем прямо не было сказано, висело в спертом воздухе. Никто не решался начать. «Михалка сам преставится, а Всеволода нужно убрать»,– думали бояре.

И Добрыня сказал, нарушив затянувшуюся тишину:

– Есть тут у меня людишки. Привез в Ростов на расправу, но ежели что... Глядите, бояре...

Сгодились Нерадец с Хомой. Толковый разговор вышел у них с боярином. Боярин строго наказал:

– Не убьете Всеволода – на дне моря сыщу. Лютой смерти предам, чуете?

– Чуем, боярин,– поклонились Добрыне Нерадец с Хомой.

Легкий дал им боярин откуп. Зарезать человека, хотя и князя,– для Нерадца с Хомой дело пустяшное. А после – гуляй на воле. Еще и денег даст щедрый боярин.

– Всего вам будет вдоволь – не обижу,– двусмысленно пообещал Добрыня.

Разных страшных людей повидал на своем веку Нерадец, а такого встретил впервые. От боярина на три версты несет могильным холодом.

Людишек для дела подобрали тоже не без боярской помощи. Хороших людишек. С такими людишками в былые времена пошел бы Нерадец на любое дело. Но здесь не он хозяин, здесь хозяин Добрыня. А Нерадец в ватаге за старшого. Не за атамана.

Ждали Всеволода на пути из Переяславля в Ростов. Сказали бояре: князь поедет по лесной дороге и воев при нем будет немного. А у лесной дороги стоит изба, а у той избы – колодец. К избе князь всякий раз заворачивает испить из колодца ледяной воды. Тут и стерегите.

Тут и стерег Нерадец, а на душе – ни клочка ясного неба, все черными тучами заволокло. Сроду еще не хаживал Нерадец на такое, хоть и слыл сорвиголовой. Нутром своим звериным чуял – несдобровать. Не кунами наградит его Добрыня за смерть князя – предаст лютой смерти, дабы некому было трезвонить по Руси о коварстве ростовского именитого боярства.

В недобрую пору наехал на Нерадца Радко. В другое-то время и поговорил бы с ним по душам атаман, и браги бы дал испить, а уже после предал смерти. Но нынче атаману было недосуг. И потому сказал он мужикам:

– Не время нам судить да рядить. Отволоките-ка скомороха в лес подальше от избы – да и в петлю.

Радка подняли, поставили на ноги.

– До встречи, атаман,– сказал он Нерадцу.

– Еще не скоро свидимся.

– Гляди...

– На все воля божья,– поморщился Нерадец.

Подгоняя пинками, скомороха вытащили из избы. Поглядел Радко в последний раз на голубое небо, просвечивающее через густую листву, и тяжело вздохнул.

В это время на дороге послышался топот многих коней.

3

Вот и свиделись Радко и Нерадец. И солнце-то четверть круга не прошло над землей, а в избе все переменилось. Теперь Нерадец лежал в углу крепко-накрепко спеленатый веревками, а Радко сидел рядом с князем Всеволодом за столом и пил брагу.

Вовремя выбежал на дорогу Карпуша, вовремя бросился под копыта княжескому коню. Не то хоть и прискакали бы, а в живых Радка не нашли.

– Издалече ли и куда путь держишь, скоморох? – приветливо спрашивал у Радка князь.

– Еду я из Великого Новгорода, а путь держу в Поле,– говорил Радко.– Жизнь наша вся на колесах. Вон и телега моя во дворе. Ездим мы, скоморохи, по Руси, веселим присказками честной народ – тем и кормимся.

– Тяжело тебе, скоморох,– сказал Всеволод.

– Зато вольно,– отозвался Радко.

– Вольно, говоришь? – сузил Всеволод глаза и в упор поглядел на скомороха.– Смел, смел ты, Радко...

– Да уж какой есть.

– А вот велю я тебя связать да бросить в поруб,– сказал Всеволод. Он помолчал, глядя в ковш, и добавил: – Много смуты от вас пошло по Руси...

– Всякое говорят.

Всеволод рассмеялся. Понравился ему Радко: богатырь, большой души человек. Самого князя не испугался.

– А не пойдешь ли ты ко мне в дружину? – вдруг предложил он.– В дружине у меня житье сладкое.

– Отчего же не пойти? – хитро отвечал Радко.– Да какой из меня вой? Я – скоморох. И отец мой был скоморох...

Князь покачал головой. «Еще и умен»,– одобрительно подумал он о Радко.

В избу вошел сотник.

– Что будем делать с татями, князь? – спросил он,– Здесь кончим али в Ростов повезем?

– Повезем в Ростов,– сказал Всеволод.– Покажу-ка я их боярам да спрошу с них строго: почто на дорогах русскому человеку житья не стало. Где их боярская твердость, куда глядит ростовская дружина?..

Пока сидели в избе, Карпуша ни на шаг не отходил от отца. Ластился он и к князю. Всеволоду понравился малец.

– А не отдашь ли мне Карпушу, скоморох? – снова приступил он к Радку.– Возьму его в терем. Надоело, поди, мальцу таскаться в твоей телеге? Подарю ему меч, подарю коня...

– Да что ты, князь! – побледнев, воскликнул Радко.– Последнюю радость отымаешь.

– Неуступчив ты, скоморох.

– Свое дитя...

– Князь – всем вам отец.

В словах Всеволода послышалось раздражение. Радко смягчил разговор:

– Вот приедем в Ростов, там и потолкуем.

– В Ростов так в Ростов,– согласился Всеволод и велел седлать отдохнувших коней.

Давно не бывал Радко в Ростове: все стороной да стороной лежали его пути. И потому сейчас, когда подъехали к городу, замер, привстав в своей телеге, изумленный. Будто волшебством вознесенные над синими водами Неро, дыбились могучие стены ростовского кремля. В глади озера отражались прямоугольные, рубленные из толстых кряжей башни, церкви, избы посада. А на волнах белели паруса, будто со всего света слетевшие на озеро белокрылые чайки.

Бояре большой толпой встречали Всеволода, заглядывали ему в глаза, кланялись и улыбались. Служки перед архиереем несли святые дары.

Князь соскочил с коня, перекрестился на золотой крест белокаменного собора.

Когда схваченных в лесу мужиков проводили мимо бояр, Всеволод заметил, как потемнели глаза Добрыни, как по щекам его растеклась глубинная синева. И еще он заметил, как дрогнули опущенные долу ресницы архиерея.

Нелегко сломить строптивое ростовское боярство. А надо. Всеволод глядел в будущее. В Переяславле ему не отсидеться. Не отсидеться и во Владимире. Михалка пробовал затвориться – ничего не вышло. Хитростью надо усыпить бояр: пусть думают, что недогадлив и слаб Всеволод, что готов плясать под боярский гудок, как скоморох на площади. Скоморох дурачится, а за скоморошинами его – правда. Только правды боярам знать не должно. Пусть думают: был Михалка – всех держал в узде, не будет Михалки – не будет и узды. А боярству все одно – что Всеволод, что Мстислав. Лишь бы самих бояр не тронул, лишь бы властвовать им над князем, вершить свою волю...

И к утру решил он пленных мужиков не пытать, а отпустить их с богом. Но атамана велел привести к себе: хотелось все выведать, да так, чтобы себе на пользу, а боярам на раздумье.

Нерадец прикинулся смиренником. «Ничего,– подумал Всеволод,– и по заячьему следу до берлоги доходят».

– Хорошо ли спалось?

– Благодарствую, князь.

– Темно в порубе-то?

– Темно.

– Не мягко?

– Да куда уж там. На солому и на ту вои твои поскупились.

– Не боярин, чай,– усмехнулся Всеволод.– Откуда родом будешь?..

– Да уж и не припомню,– усваивая полушутливую речь князя и хихикая, отвечал Нерадец.– Гряды копал, да в воеводы попал.

– Ишь ты, смешливый какой,– нахмурился Всеволод.– Дай волю осоту, и огурцов на белом свете не станет.

Нерадец поморщил лоб.

– Не пойму я что-то тебя, князь,– растерянно сказал он.

– А вот как сымут голову, тогда поймешь... Тяжело голове без плеч, худо и телу без головы. Далеко не доскачешь. Выкладывай-ка, на чем бояре поставили.

Кой-что успел князь выведать у разбойничков. Была бы зацепочка.

«Неужто знает?» – онемел от страха Нерадец. Князь глаз не отводил, глядел на него требовательно. «Знает»,– понял Нерадец, и в животе у него стало холодно, как в погребе. Он вдруг дернулся всем лицом и упал на колени. Поцеловал половицу у Всеволодовых ног.

– Милость над грехом что вода над огнем, князь,– простонал он.– Не вели казнить, вели миловать.

И, заходясь от страха, вздрагивая обмякшими плечами, рассказал обо всем. Не забыл и Хому,– нешто одному ответ держать?

– Это он, он всему потатчик.

Всеволод брезгливо оттолкнул его ногой:

– Замолчи, напраслина отрыгается.

– Виноват, князь. Свят крест, виноват.

– Все ли сказал?

– Все, все,– невнятно забормотал Нерадец, глядя ему в лицо преданными глазами.

Всеволод постучал ножнами меча об пол – вошли вои. Он велел им отвести Нерадца в поруб. С порога атаман обернулся:

– На смерть оставляешь, князь. Возьми с собой – верным псом твоим буду.

– Молчи. Как бояре рассудят, так тому и быть.

– Зарежут.

– Авось и помилуют.

Нерадец упирался и еще что-то говорил. Вои зажали ему рот, громыхая сапогами, поволокли по переходам.

Прислушиваясь к затихающим шагам, Всеволод подумал: «Пусть и вправду бояре решат. Не умела песья нога на блюде лежать, так под лавкой наваляется...»

Утром по его вызову в терем доставили скомороха с Карпушей. Дивился Радко красоте княжеских палат, голову запрокидывал на резные потолки, вздыхал и охал. А на сердце кошки скребли – знал, зачем призвал его к себе князь, помнил разговор в избе на лесной поляне.

– Что выговорено, то вымолочено,– сказал Всеволод, усаживая скомороха рядом с собой на лавку.– Рядились мы с тобой в лесу, не забыл?

– Да как же забыть такое, князь,– простонал Радко.– Не бери сына, пощади.

– Не в поруб забираю твоего Карпушу,– мягко проговорил Всеволод,– беру его в княжескую дружину. Будет твой Карпуша моим меченошей. Разве и тебе от того не велика честь?..

И велел Всеволод звать в сени дружинников, ставить на столы меды и яства. Весь день пировал молодой князь в Великом Ростове. А вечером выехал с дружиной в Переяславль. И рядом с ним, чуть отступя, красивый и гордый, скакал на рыжем рысаке Карпуша. Был он в малиновом кафтане, шапка с малиновым верхом заломлена набекрень, сафьяновые сапожки за день сшиты на заказ, в руке – сыромятная плеточка. Любовались юным меченошей ростовчане, а Радко, стоя в толпе, глядел на сына и вытирал невольно выступившие слезы...

Вечером в порубе бояре казнили разбойников. Нерадцу отрубили голову, а тело в крепком мешке утопили в озере. Хому повесили. И облегченно вздохнувший Добрыня заснул на своей лежанке здоровым, спокойным сном. А когда проснулся на следующий день, солнце заглядывало в окно, было светло и радостно. И Добрыня подумал: «Верно говорили бояре: щенок Всеволод. Как есть несмышленыш. И волка из него не вырастет. Где пичужка ни летала, а к нам в клетку попала...»

В тот же час, когда проснулся Добрыня, на привале за озером Всеволода нагнал оставленный в Ростове отрок. Князь выслушал его рассказ о казни Нерадца и улыбнулся. В дороге он сказал Карпуше:

– Запомни, Карпуша: видит око далеко, а ум еще дальше.

И, засмеявшись, галопом повел коня.

К ночи они уже были в Переяславле.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Отлетели последние журавли на теплые моря. Прошли заревницы с замолотками. Спасая себя от призора недоброго глаза, бабы в деревнях сожгли соломенные постели, старушки – лапти. А чтобы уберечь детей своих от болез ней, родители искупали их на пороге из решета: так уж издавна повелось по обычаю.

С дождями и первым мокрым снегом навалился грязник. «Мни и топчи льны с половины грязника»,– говорят в народе. А еще повсюду на Руси в эту пору начинаются свадьбы. Справили свою свадьбу и Никитка с Аленкой. Приспело уж. А так как жить им пока было негде, Левонтий сказал:

– Оставайтесь у меня. Места у нас всем хватит. Избу новую поставите весной – тогда и переберетесь...

Антонина тоже упрашивала:

– У меня хлеб чистый, квас кислый, ножик острый – отрежем гладко, поедим сладко.

Радовался и маленький Маркуха, узнав, что Никитка с Аленкой остаются у них до будущей весны. Он весело прыгал по избе на одной ноге и припевал:

– Васька-васенок, худой поросенок, ножки трясутся, кишки волокутся...

– Чтоб тебя! – незлобиво шлепал Левонтий его по заду.

От шлепка Маркуха запрыгивал на печь и глядел оттуда веселым бесенком. От Маркухи по всей Левонтиевой избе шел переполох, но Левонтий не любил тишины. Когда он не работал, в избе всегда толпились люди.

– Пиво не пиво, и мед не хвала, а всему голова, что любовь дорога.

Все чаще стал наведываться к Левонтию протопоп Микулица. Степенно сидя за столом и розовея от выпитой браги, он расспрашивал мастера о его житье в Царьграде.

– Дивный это город, соборов в Царьграде тьма, а народ там разный, а все-таки на Руси у нас краше,– обычно заключал свои рассказы Левонтий.

Микулица поглаживал огненно-рыжую окладистую бороду и неторопливо кивал головой. Сильно нажимая на «о», протопоп говорил:

– И конь на свою сторону рвется, а собака огрызется и уйдет...

– Мы – не собаки, мы – люди,– спокойно возражал Левонтий.

Микулица смущенно поправлялся:

– То, мастер, к слову сказано. Ты на меня не сердись.

– Да что ж сердиться-то,– соглашался Левонтий.

Между ним и Микулицей постепенно сложились особые отношения. Сидя за мирной беседой, они походили на давнишних приятелей. Микулица снимал с себя церковное облаченье и оставался в длинной, до колен, белой рубахе. Разговоры вел не духовные. Все больше о жизни, о мирском говорил Микулица. Тосковал он по земле. Нанюхавшись у себя в соборе ладана и жженого воска, он с удовольствием вдыхал в избе у Левонтия аромат духовитого хлеба, исходивший от печи, возле которой чудодействовала распаренная, красная от огня Антонина.

Подолгу засиживался он и в мастерской – то у Левонтия, то у Никитки. Дивился протопоп хитрому их мастерству.

– Вот уж верно: чего нет за шкурой, к шкуре не пришьешь,– говорил он, покачивая головой.

Левонтий соглашался с ним:

– Золото не в золото, не побыв под молотом.

Работал он увлеченно. Работая, ничего не замечал вокруг. Забывал порою и о еде. Если бы не Антонина да Маркуха, так бы целыми днями голодный и ходил.

Заезжал к Левонтию и князь Михалка с женой Февроньей. Князь был тощ и сух; подымаясь на крыльцо, покашливал в кулачок. Февронья тоже не блистала свежестью – толста и неопрятна.

Княгиня в мастерскую заглядывать не стала. В мастерскую вошел только Михалка.

Это понравилось Левонтию, так как не любил он показывать посторонним свою еще не законченную работу. Князь – совсем другое дело. Князь дает каменщиков и деньги; от князя зависит, стоять храму над Клязьмой или так и осесть в Левонтиевой избе еще одной неосуществившейся задумкой.

– Сработано – хоть в ухо вздень,– сказал Михалка, со всех сторон осматривая узорами расписанные камни.– Ежели к весне закончишь, на горошники велю сгонять мужиков.

– До горошников не поспеть,– возразил Левонтий.

– Ну, тогда сам гляди,– помолчав, промолвил Михалка.– Работа твоя мне по душе.

На том и расстались. Обрадованный похвалой князя, Левонтий еще истовее приступил к работе. Если раньше не хватало ему дня, то теперь недоставало и ночи. Не на одну куну спалил он в своей мастерской свеч. Антонина ворчала:

– Скоро все хозяйство на воск переведет. Только и добра в избе, что сучки в бревнах.

Все короче и короче становились дни. Мужики глядели на месяц: куда он рога свои целит? По рогам определяли погоду. Смотрят рога на полночь – быть метелям, а на полдень – будет грязь.

В тот год месяц глядел рогами на полдень, и дожди лили две недели, не переставая. Дороги раскисли, избы утонули в лужах, с крытых березовой корой кровель стекали реки воды.

Однако под самые льняницы разъяснило. И стали такие сухие и солнечные дни, как в бабье лето. Ночи тоже были прозрачные и звездные. В такие ночи, устав от работы, Левонтий часто выходил на крыльцо подышать свежим воздухом. Услышав скрип половиц под ногами деда, Маркуха съезжал с печи и тоже выскакивал на всход. Левонтий сажал его себе на колени и показывал на небо.

– Вот это Чигирь-звезда,– говорил он.– А эта звезда Сажар. Сажар-звезда благоприятствует охотникам отыскивать зверей.

Но интереснее всего Левонтий рассказывал про Девичьи зори, про три маленькие звездочки подле самого Становища. И рассказ этот маленький Маркуха помнил почти наизусть.

– А падающая звездочка,– говорил Левонтий,– называется Белым путем. Это блуждают по небу проклятые люди; они сгоняются с места на место до тех пор, пока будут прощены...

Хорошо сидеть на коленях у Левонтия, но у деда дела. Камнесечец уходит, и маленький Маркуха сам еще долго глядит на звезды, пока не почувствует холод, а глаза не начнет смежать сладкая дрема. Тогда он возвращается в избу и забивается в свой любимый угол на печи под теплую, кисло пахнущую овчину.

Иногда, очень редко, к ним наведывался Склир. Был он подвижен и шумлив, много говорил и смеялся, и от его смеха и разговоров в избе почему-то всем делалось тесно.