Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Дневальные и Дау, раскрыв рот, смотрели, как из казарменного окна выпал вместе с рамой дюжий мужик в кожанке Чжао, как бежал он прочь от лагеря, что-то хрипло крича и прижимая обе ладони к окровавленному лицу, а за ним гнался разъяренный Кощеев, размахивая обломком решетки.

Дау, опомнившись, бросился в машину и, рискуя опрокинуться вместе с ней на крутом склоне, погнал следом за Чжао, не различая дороги. Кощеев пробежал метров сто и упал. Дневальным, которые несли его потом на руках, он сказал жалобным, не Кощеевым голосом:

– Что же вы, братцы, упустили их? Арестовать их надо, паразитов…

ВОКРУГ БОЛЬШОГО ДРАКОНА

Работы были остановлены, и весь личный состав «барабанщиков», даже прикомандированные на время трактористы из соседней бронетанковой части, со всем старанием прочесывали болота и сопки. Малейшие дырки в земле проверяли с помощью деревянных катков, щупов, дымовых шашек на предмет минных сюрпризов, а уж потом туда лезли отчаянные добровольцы, надеясь обнаружить что-нибудь удивительное. Но все усилия оказались напрасными. Слишком хорошо здесь все было выскоблено саперами после Кощеевых отдыхов в «подземке» – на каждую трещину не жалели взрывчатки.

А Кощеев, ясное дело, отказался ехать в госпиталь. Ему втолковывали и друзья и старшина, что очень опасна для организма эта пытка водой. Доподлинно было известно, что человек даже после двух накачек долго не способен к активным действиям ни в семейной, ни в общественной жизни, не говоря уж о трудной службе в полевых условия. А многие и вовсе становились инвалидами на всю жизнь.

– Без меня не найдете, – упрямился Кощеев. – Вот малость оклемаюсь…

– Бесполезно искать, – говорили опытные сержанты-трофейщики. – Не может тут быть никаких больше арсеналов. Это все самурайские вредные хитрости. Распустили слух – чтобы мы тут, забыв о важном деле, ползали на коленках и гробились на минах. Район этот уже самый благополучный, всей дивизии известно. А то, что ты полоумного япошку поймал, так это случайный, нетипичный факт.

– Я скоро оклемаюсь, – отвечал всем Кощеев голосом умирающего, – только не трогайте меня, ради бога. Будто меня нет, хао?

Трое суток он спал, а когда просыпался, то ел с закрытыми глазами, иногда пронося ложку мимо рта. На четвертые сутки вступил в пререкания со старшиной по поводу Большого Дракона.

– Значит, и впрямь ожил, – констатировал Барабанов, и в голосе его не было оптимизма. – А ведь ты нам, рядовой Кощеев, сорвал план ответственных работ. Как докладать товарищу гвардии капитану? Стыд и позор. И еще эти международные неприятности…

Вообще-то полагалось отправить в штаб подробный рапорт о происшедших событиях, но умудренный жизнью старшина не спешил – ведь все еще могло обернуться какой-нибудь несуразицей, ибо в центре всего стоял Кощеев. Да и демобилизация у порога, кому нужны какие-то дополнительные сложности? Так что командование только спасибо скажет, когда до него что-нибудь не дойдет…

– Давай замнем, Кощеев. Вроде бы ничего не было, а? Ни с той, ни с другой стороны.

– Как это? – По несвежему лицу Кощеева забегали желваки.

Барабанов начал терпеливо объяснять, и выходило, что он же, рядовой Кощеев, еще останется виновным. Потому что никакое умное командование не станет ссориться с зарубежной общественностью из-за нерадивого бойца, который даже подворотничок вовремя не сменил и на вечернюю поверку опаздывает.

– Хао, – неожиданно согласился Кощеев. – Буду помалкивать в тряпочку. И про то, как международный империализм издевался над воином-победителем. И про то, как некоторые задницу им лижут. За это ты оставишь здесь наряд внутренней службы. Или караул – охранять печку…

– Так ее уже развалили.

– Будем охранять кирпичи – студент, ефрейтор и хохол. Ну а меня можно старшим, я не гордый.

Барабанову было предельно ясно, что Кощеев решил напоследок побездельничать вместе с закадычными дружками, намекая на трудные поиски Большого Дракона. А искать-то нечего. Район этот – самый благополучный насчет ЧП, вся дивизия знает. Ну да ладно…

– Что молчишь, старшина? Если ты не согласен…

– Почему не согласен? Пожалуйста, плюйте в потолок со спокойной душой, а мы будем надрываться.

– Скажи, Барабанов, почему такие, как ты, всегда в начальниках?

Старшина смерил его долгим взглядом.

– Потому что на земле еще имеется справедливость.

Кощеев хотел захохотать, но почему-то раздумал.

Друзья его закадычные тоже не горели желанием бродить по сопкам и болотам пусть даже очень благополучного района. Какой, к черту, бункер, когда на родину не завтра, так послезавтра! Правда, у Поляницы разболелся зуб мудрости, и радости жизни он ощущал в переменном режиме: «Надо ж, мудрости нэма, а шо-то болыть».

– Это все самурайские вредные хитрости! – горячо доказывал Зацепин Кощееву 0 бравый, подтянутый, ну совсем как ефрейтор, нарисованный на фанере для строевых занятий. – Распустили слухи, чтобы мы тут ползали на коленях, гробились на минах…

– Ну, одного я захомутал, – слабо сопротивлялся Кощеев. – Но с неба же он упал. Значит, другие где-то припухли.

– Ты полоумного захомутал, сам же видел. Случайно в ямку закатился. Что с них взять, с полоумных? Муртазов рассказывал: он в сортире утопился. Нормальный нашел бы место получше.

Кощеева поразило это известие.

– Если бы меня мирноделегаты доконали, – сказал он с горечью, – то тоже бы трепались все: сам в сортир нырнул. Или в болото… Хакода ведь проболтался: они добрались до того японца и тоже пытали. Оказывается, тот япошка только придуривался, что был не в себе, а на самом деле – самый сознательный герой у них. Готов был взорваться вместе с бункером, чтобы закрыть собой основной бункер. Я уже говорил…

– Мы поищем, конечно, если тебе очень надо, – сказал самый совестливый, Посудин.

Серый цвет почти исчез с его лица, и морщин вроде бы стало меньше, а глаза и вовсе ожили, будто одолжил их на время у помкомвзвода Еремеева, известного на всю дивизию оптимиста.

Начали поиски с соседней сопки, с Малого Дракона, но ничего существенного не нашли – только труп собаки, расклеванный птицами.

– А мы його пидкармливалы, – сказал Поляница, прижимая к щеке ладонь.

– Не тем пидкармливалы, – Кощеев толкал ногами камни, заваливая труп. – Он же людей жрал, за то и получил.

Посудин не мог отвести взгляд от пса.

– Было когда-то полезное животное, полностью повиновалось хозяину. Плохому или хорошему – собака не различала, до того любила его… И вот вырвалась на свободу. И что же? Превратилась в людоеда. Какая жуть!

– Значит, не всем свобода в жилу, – философски заключил Кощеев.

Они взобрались на вершину сопки. Бункер был вывернут наизнанку мощным взрывом, и огромные осколки бетона белели в грязи, будто кости фантастического скелета. Из-под руин тонкой струйкой текла прозрачная вода, скапливаясь в воронке, на дне которой и сейчас были видны отпечатки трехпалой маньчжурской обуви. Из воронки вода переливалась в траншею, а затем в противотанковый ров, окончательно соединившийся с болотом. Бойцы сели на бетонную шершавую глыбу, на удивление сохранившую запах тола. Чистый прохладный воздух освежал их разгоряченные лица, прорвавшееся сквозь серые облака солнце заливало все вокруг теплом и ярким светом. На ржавой проволоке чирикали воробьи, а далеко в верхотуре гудел игрушечный зеленый самолетик с черной отметиной в конце фюзеляжа. Точно рыбка-гамбузия в китайских миниатюрных прудах, у нее тоже в этом месте черненько – от созревающей икры…

– «Дуглас», – сказал Зацепин, задрав голову. – Транспортник.

Посудин выпрямился во весь рост на острой макушке глыбы и закричал, раскинув руки навстречу невесть чему:

– Мир! Свобода! Дембель! И полная презумпция невиновности! Ур-ра! – И, не удержавшись, покатился вниз под смех солдат. Послышался треск раздираемой материи – тут уже и Поляница, забыв о зубе мудрости, загоготал во всю мощь голосовых связок.

Потом, сняв штаны, Посудин зашивал защитными нитками огромную прореху, неумело огрызаясь по поводу издевательских советов. Длинный, тощий, нескладный, да еще в просторных кальсонах и кирзачах бэу, он был чудным украшением послевоенного маньчжурского пейзажа.

– Ох, – застонал Поляница, колотя себя кулаком по щеке. – Мабудь, ханжу где заховалы? Мэнэ бы капелюшеньку! Саму махоньку.

Ханжой солдаты называли ханшин, китайский самогон, который иногда выдавали в полевых условиях вместо «фронтовых ста грамм».

Студент вдруг начал освежать их память по части презумпции невиновности, и все опять согласились, что это потрясающая вещь, противная всем войнам: если не доказано, что виновен, то разве можно убивать первого встречного за то, что на нем, допустим, вражеский мундир? Или наказывать бойцов-окруженцев за то, что попали они в окружение? Или – даже дух захватывает! – военнопленного за то, что он в плену? Или живого за то, что не умер, когда всем положено умереть?

– О це да! – Поляница инстинктивно оглянулся.

А Кощеев резанул напрямик:

– Так что выходит? Товарищ Сталин против этой презумпции?

– Хватит! – взвился Зацепин. – Я как старший по званию…

Посудин, конечно, струхнул по привычке, даже строчка пошла вкривь – начал штаны к кальсонам пришивать.

– Давайте лучше о драконах, – закончил миролюбиво Зацепин.

Кощеев разглядывал извилистую, как дубовая ветвь, проточину, начинающуюся где-то под глыбой.

– Если водичка течет на самой вершине… – сказал он задумчиво, – то какая тут презумпция?

– Родник, конечно, – уверенно сказал ефрейтор. – Бывают же родники высоко в горах? На Кавказе, к примеру.

– Конечно, бывают. Только этот родничок, должно быть, я сделал. Включил рубильник в бункере – и вода из кранов закапала. Помните, когда казарму подмочило?

– Тут все повзрывали, а течет все равно, – возразил Зацепин. – Провода и трубы напрочь разорваны, с дерьмом перемешаны. Электричество к насосам не подашь без проводов. Родник получается.

– А если рыть-рыть до самых труб, не затронутых взрывами? Привели бы куда-нибудь, верно? – продолжал Кощеев. – К какой-нибудь водокачке, например…

Посудин сразу забыл о штанах.

– Кеша, ты гений! Именно водопроводная система! От нее надо плясать!

– Когда насос мовчит, вода тэчэ соби помаленьку с башни, як ее…

– Из водонапорной, – подсказал Кощеев.

Посудин вскочил, замахал длинными руками.

– По принципу сообщающихся сосудов! Эта же так естественно! Логично! С более высокого уровня!..

Все посмотрели на Двугорбую сопку, один горб которой заметно возвышался над соседними сопками, и, не сговариваясь, побежали туда. Посудин и Кощеев сильно отстали от остальных.

– Нет, Кеша, – задыхался Посудин, – Барабанов совершенно не прав, называя тебя разгильдяем. Ведь ты, в сущности… как это выразиться попонятней… ну, вроде непроявленной фотокарточки или недорешенной задачки… Вот именно! Непроявившееся качество! Упрятанное. То есть истина в обмотках!.. Когда голого тела истины не видно!

Студент говорил и говорил, а Кощеев отворачивался и судорожно вздыхал, чтобы не расплакаться – должно быть, укатали сивку крутые горки, совсем чувствительным стал после японской пытки. Особенно ему понравились слова Посудина об истине в обмотках. Ведь в самую точку попал длинный! Всегда Кощеев знал, чувствовал, догадывался, что он со всеми своими взысканиями – какая-то интересная личность.

А студент все наддавал жару:

– Судьба тебе выпала с самого начала – не позавидуешь… Но ты огрызался да жил… Другой бы давно сломился, так ведь?

Чтобы окончательно не разрыдаться, Кощеев закричал:

– Братцы! А студент штаны потерял!

И точно – Посудин был с винтовкой, но без штанов, в одних кальсонах. Под громкий хохот солдат он побежал назад, к развалинам Малого Дракона, искать забытые брюки, а Кощеев принялся вытирать лицо рукавом – будто от смеха слезы.

Кое-какой инструмент остался все же в лагере – затупленное кайло с треснувшей ручкой, два искривленных ломика, зазубренный топор… Бойцы с азартом принялись долбить серый камень на макушке Двугорбой. Пластины камня перемежались со слоями сыпучей, похожей на золу почвы, в которой не было никакой живности. Дело пошло быстро. За час выдолбили яму почти метровой глубины.

Вернулся растерянный Посудин.

– Нет брюк. Кто взял, сознавайтесь.

– Значит, опять кто-то прячется там, раз штаны уплыли, – сказал Кощеев, вылезая из ямы.

– Кто же еще? Самурай, конечно, – веселился Зацепин. – Видит, заштопаны, значит, воевать в них можно.

– Или Барабанов подкрался, начал крупно вредить…

Они балагурили и наслаждались российской горлодерной махорочкой из солдатского довольствия, пока не увидели зелено-пятнистую «эмку», отчаянно пылившую по насыпной дороге через болото.

– Комбат, однако, – сказал озабоченно Зацепин. – Или ротный? Вот и кончилась лафа. Что-то быстро…

– Комбат катается на мотоцикле, – неуверенно проговорил Кощеев, – а ротный коня не променяет даже на паровоз…

– Все течет, все меняется, – сказал Посудин. – Даже брюки вы мне сейчас отдадите. Посмеялись, и хватит.

Поляница молча кинул ему брюки.

– Как можно ошибиться в людях, – с искренним сожалением произнес Посудин. – От тебя, Богдан, я не ожидал. У тебя же зуб мудрости, а ведешь себя, как… – он запнулся, чуть не брякнув «как Кощеев», и закончил: – Как неразумное дитя.

Легковушка остановилась у подножия сопки, и какой-то человек с большой корзиной на голове начал подниматься по прямой к солдатам, хотя это было трудно – склон был крутым даже для человека без груза.

– Это же Дау, шофер! – воскликнул Зацепин.

Китаец взобрался на вершину и осторожно снял с себя тяжеленную корзину, затрещавшую сухими прутьями. Он поставил корзину у ног Кощеева и распростерся ниц в глубоком поклоне, упершись потным лбом в пыльный холмик. Все молча смотрели на него.

– Надо поднять, объяснить, – сказал Посудин. – Нехорошо ведь.

– Пусть отдыхает, – сказал Кощеев. – Я уже понял, почему они все время упираются рогами в землю. Это у них вместо отдыха.

Поляница потянулся к корзине. Кощеев зло прикрикнул:

– Не трожь! Не надо от них никаких подарков. Да и отравлены они, понятное дело. Это же сволочи буржуйские! – Его руки сжались в кулаки.

– Но его тогда не было. – Посудин положил руку на плечо Кощеева. – Тебе же по душе пришлась презумпция невиновности? Так смело проводи ее в жизнь, Иннокентий.

– Да пошел ты! – Кощеев схватил кирку и спрыгнул в яму.

Из машины тем временем вышел Хакода и выкрикнул в новенький блестящий рупор:

– Господин шеньши Чень просит простить всех мирных делегатов за грубую политическую ошибку! Мы разобрались в своих неправильных действиях!

– Вот артисты! – восторгался Зацепин. – Их в кино надо показывать! Все со смеху полягут!

– Господин Чжао никогда не будет ошибаться! – неслось из рупора. – Господин Чжао сам перенес пытку «вода-вода» в японской полиции!

– Катитесь к черту! – завопил Кощеев. – Перестреляю всех! И будь что будет…

– Мы ваши друзья, Кощеев-сан, а не враги! – размеренно выкрикивал Хакода, видимо, заученный текст. – Друзей воспитывают, врагов уничтожают! Вы будете воспитывать нас! Мы будем благодарны!

– Издеваются, что ли? – поразился Кощеев.

– Мы не можем вернуться, не исправив грубой политической ошибки! Нас сильно накажут! Русский друг, гоминьданский друг – братья!

Из корзины торчали массивные головки бутылок, запечатанные невиданно золотистым «императорским» сургучом. Из-под белоснежных шелковых салфеток с вышитыми павлинами пахло квашеной капустой и жареным мясом.

– Кешко! – простонал Поляница. – Зуб треба прополоскать! Ноеть и ноеть, гадюка!

– Где шеньши? – выкрикнул Зацепин, сложив ладони рупором. – Тащи его сюда!

– Господин шеньши Чень сильно болеет!

– Что с ним?

– Внутренние органы недомогают!

– Пронесло со страху, – зло проговорил Кощеев, – вот и болезнь вся. Капиталист проклятый.

– Все шеньши с деревни, – заметил Посудин, любивший истину больше всего на свете. – Читал я где-то. Поэтому Чень помещик, а не капиталист.

– А Чжао где? – закричал Кощеев в новом приступе злости. – Тоже обгадился?

– Господин Чжао лежит при смерти! – как автомат, ответил Хакода. – Наверное, уже умер!

– Как при смерти? Я же ему только нос расквасил?

Но Кощеев сразу остыл, поэтому переговоры заканчивал Зацепин. Когда Лю и Хакода поднялись на вершину и предложили свою помощь «в земляных работах», бойцы поняли, что к ним таким образом приставили шпионов и охрану.

– Вот заразы, – сказал Кощеев. – Никак им неймется.

Лю и Дау старались изо всех сил, они и кирки привезли новенькие, наточенные. Даже Хакода помогал выкатывать камни из ямы, действуя одной рукой.

– Если бы вы знали, что мы роем, – сказал Зацепин Хакоде, – вы бы не так здорово старались.

– А что? – настороженно спросил Хакода.

– Могилу для мирноделегатов, – ответил Кощеев. – Похороним живьем.

Хакода сокрушенно вздохнул:

– Весь мир злой. Без войны, а злой.

ЯВЛЕНИЕ БОГОВ

Как самые немощные, Хакода и Кощеев дневалили у котла. Пришлось доламывать казарму на дрова, разводить костер и воздвигать хитроумные подвески для казана местного буржуазного производства – ни дужек, ни ушек, ни отверстий, хоть в ладонях держи. Но Кощеев костерил, по привычке, своих отечественных дурней.

– Зачем с печками-то воевать! Ну, кому печка помешала? Если нам не надо, то гори все синим пламенем?

Хакода осторожно ему поддакивал, мол, военное сознание одинаково для всех рас и народов. Этому сознанию только бы воевать, разрушать.

– Ну ты брось – для всех! – разъярился Кощеев. – Вся Первая Дальневосточная армия и войска погранподдержки сколько лет не выпускали лопату из рук! Только строили, не разрушали.

– Да, да, – струхнул Хакода. – Я опять сильно ошибся. Простите меня великодушно. Мои знания недостаточны, им далеко до ваших…

– Ну что ты за человек! – Кощеев даже сплюнул в костер и тут же подумал: в костер-то не надо, примета плохая.

Первым делом он дал Хакоде попробовать от «каждой яствы» и отхлебнуть от каждой бутылки. На всякий пожарный случай. Японец быстро захмелел, жесты его стали раскованней, голос громче, даже ирония проклюнулась.

– Благодарю вас, Кощеев-сан, за щедрость гостеприимства. Хорошо поел…

– Чжао у вас главный? – Кощеев пытался использовать его словоохотливость.

– Господин шеньши Чень – главный…

– Ну, это для всех, а на самом деле?

– Я вам особенно рекомендую покушать ломтики свежей океанской рыбы под соевым соусом…

– Значит, Чжао. Вон как ты хвост сразу поджал. Боишься. Все вы тут перепуганы до смерти. Ну, ладно бы местные люди, дали им твои соотечественники по мозгам, очухаться не могут. Но ты же японец, должен марку держать. А что получается? На брюхе ползаешь перед старым хрычом и хунхузом. Зачем ты им служишь? Да плюнь ты на все и встряхнись.

– Мой дом здесь, в Даютае, моя семья, дети… Мне некуда бежать. В Японии сейчас хуже, чем в Маньчжоу-го, я хотел сказать, в Маньчжурии. Гоминьдан сейчас в Даютае сильный. Пока служу им, буду жить, семья будет жить, дочь и жену не изнасилуют… Как только плюну на все, нам не жить. Сейчас японцев ненавидит вся Азия, весь мир. Все японцы расплачиваются за военных. Сейчас главное – выжить…

– А я бы плюнул, – пробормотал Кощеев. – И будь что будет.

Сквозь облака вновь прорвалось яркое солнце, и каждая травинка засверкала бутылочными стекляшками. Хакода, радуясь солнцу, обилию еды и, наверное, Кощееву, говорил и говорил без остановки о военных порядках в Японской империи – врачевал таким образом свою надорванную душу? Кощеев удивлялся и продовольственным карточкам, талонам на топливо и удобрения, подписке на военные займы, массовым сборам металлолома и подарков для воюющих на фронтах… «Как у нас… Вот только о научных книгах про большую пользу голодания в России не додумались, да толпами в смертники не записывались, да в солдатские бордели девок не загоняли…»

– Нет, все-таки многое у нас по-разному, – сказал Кощеев. – Хотя беда, наверное, бьет по всем одинаково. А скрипим мы под ней все же по-разному…

Ужин получился небывалый, с фантастическим блюдом из всякой всячины «на базе» чумизы – с кусочками колбасы, рыбы и овощами, с соусами и пряностями. И с песнями-плясками. Соловьем заливался, конечно, Поляница, большой мастер приморско-украинских напевов, а плясал Лю Домин, способный на все, что угодно. И что же он «сбацал»? Казацкую с сабелькой – завезли в Маньчжурию, должно быть, семеновцы, и вот прижилась и красноармейские души ожгла, распалила. И Зацепин плясал, и Посудин. Хотели Хакоду вытащить, но застеснялся японо-маньчжурский странный гражданин.

– Вы хорошо догадались о резервуаре для воды, – сказал он Кощееву, которому после вина икалось японскими пытками, а в желудке стояла боль. – Я суммировал свои наблюдения и догадался следом за вами…

Без шляпы, пьяненький, с огромными залысинами на морщинистом темени, японец казался Кощееву таким понятным, чуть ли не родным.

– Горные компании так делали, – разоткровенничался Хакода. – И еще в древности, когда пороховые склады были большой ценностью… Над складами или возле них всегда держали много воды. Если, допустим, проникли злоумышленники или начался пожар и вот-вот все взорвется… Тут водой все заливали. – Он погрозил Кощееву тонким пальцем. – Очень хитро задумали – выпустить воду, чтобы потом не утонуть. Какой мудрый человек придумал?

– Я придумал, я и есть мудрый. Не веришь? Спроси у них. Да, если хочешь знать, у меня не голова, а дом советов. Если бы я учился в институтах или в техникумах, да я давно, может быть, министром был! Иногда такое придумаю, что сам удивляюсь. Ну, думаю, Кощей, язви тя в душу, ну калганище! – Он обнял Хакоду за узкие плечи. – Поехали с нами в Расею! Мужик ты грамотный, толковый, счетоводом запросто сможешь. Но сперва скажи, для кого Чжао старается? Кому Дракона хочет найти?

– Не знаю, – беспечно ответил японец. – Может, для трудового лагеря в сопках? Там много молодых людей упражняются с деревянными ружьями и бамбуковыми палками.

– Японцы?

– Ну что вы! Гоминьдан, китайские люди.

– Слышь, Костя? – Кощеев толкнул в плечо потного и радостного ефрейтора. – Рассказать такое смершам, ох и всполошатся, благодарностями закидают.

– Смерш свое дело знает, – ответил тот.

Почувствовав себя неважно, Кощеев прилег на голую сетку да и уснул. И только приснилась Кошкина – убегала от него с издевательским смехом, – как очнулся от яркого света в лицо. Хотел вскочить, но наткнулся грудью на острие штыка. И тоскливый голос Зацепина:

– Вот и повеселились, славяне… Кто прохлопал-то?

Всех выстроили у стены – и русских, и китайцев. Хакода корчился на полу в перекрестии лучей электрических фонариков, получив прикладом под дых.

– Слушай мою команду! – шептал Зацепин, клонясь, будто ему трудно стоять. – Бросаемся разом на фонари…

Удар прикладом по шее – и Зацепин рухнул, стукнувшись головой о землю.

– Сколько их? – спросил наугад Кощеев и чудом увернулся от приклада, вынырнувшего из темноты.

Поляница вдруг начал оседать, скребясь спиной о доски стены. Кощеев и Посудин подхватили его под руки – гимнастерка Богдана была липкой от крови.

Грубый спокойный голос произнес что-то по-японски. Хакода вздрогнул, с трудом поклонился. В свете фонаря его редкие волосы стояли дыбом. И снова фраза на японском. Хакода обернулся к пленникам и замер. В течение долгой паузы было слышно лишь чье-то мощное дыхание.

Потом Хакода указал рукой на Кощеева.

– Конохито[2]2
  Он (яп.).


[Закрыть]…

– Ватаси-мо со омоимас[3]3
  Мне тоже так кажется (яп.).


[Закрыть], – подтвердил грубый голос.

– Сука! – сказал Кощеев. – Почему я тебя не придушил?..

Он был упорен, что его сейчас же прикончат. Должно быть, за то, что расколол Малого Дракона и прикоснулся к секрету Большого. Но всех вывели в темень, а его оставили. Рука в тонкой кожаной перчатке подняла с пола «настольную книгу» Посудина, пошуршала страницами. Человек, по-видимому, прочел несколько латинских терминов, подчеркнутых еще профессором. Наверное, и на презумпцию невиновности наткнулся. Книга полетела, трепыхаясь, в груду предметов посреди казармы. Тут были и вещмешки красноармейцев, и их оружие, пустые консервные банки, бутылки, даже постиранные и невысохшие портянки. Все это сложили на широкую шинель Поляницы и унесли. И казан с остатками пищи унесли. Кощеев понял – заметают следы.

– Скажи им, Хакода, война давно кончилась. Неужели до сих пор не знают?

– Молчите! – в ужасе прошептал японец. – Убьют!

Их заставили сдирать с досок еще не запекшиеся пятна крови.

– Это те, которых уже считают богами… – зашептал Хакода едва слышно. – Они выполняют свой долг.

Снова прозвучал грубый голос. Хакода съежился, оцепенел. На голову Кощеева набросили мешок, связали руки.

– Господин офицер спрашивает, для чего вы рыли на сопке? – сдавленный голос Хакоды.

«Но ты же знаешь, сволочь!» – чуть было не ответил Кощеев.

– Приказали – вот и роем, – проговорил он в пыльный мешок. – Для мачты какой-то.

Потом был долгий и стремительный марш – то спуск, то подъем. Если вначале Кощеев вроде бы запоминал направление, то потом запутался. Да и мысль мучила: зачем он им понадобился? Ведь выбрали одного из всех…

На рассвете с вымотанного вконец Кощеева сняли мешок, развязали ему руки. Массивный кривоногий солдат с висевшей до колен мотней форменных брюк вложил ему в ладонь пригоршню мелких твердых галет и комочек слипшихся леденцов – уже знакомая красноармейцам трофейная «едома» из пайка солдат японской армии.

На Кощееве была только разорванная гимнастерка, мокрая от пота. Весь он дымился паром, как белье после прожарки. Отпустив лицо в обжигающий холодом ручей, он начал пить. Заныли зубы, кожа лица потеряла чувствительность, но зато в голове вроде бы прояснилось. И первая мысль: «Чуть прикоснулись к Большому Дракону – и сразу получили по соплям». Где же остальные ребята? Он начал озираться. Мокрые угрюмые скалы, нависшие над укатанной военной дорогой с полосатыми столбиками у обрыва. В клочьях тумана проглядывала косматая хвоя и ветви «чертового дерева» с огромными шипами. Несколько человек разбивали деревянные ящики с военной маркировкой. «Взрывчатка!» Шесть человек и Хакода, лежащий в неловкой позе на камнях.

Кощеев подтянулся на локтях к нему.

– Эй, – позвал он шепотом, – где остальные?

Измученный Хакода с трудом повернул к нему лицо. Вместо шляпы на нем была пилотка Зацепина – ее можно было узнать по щегольским четким ребрам, наглаженным с помощью мыла и расчески.

– Всех убили… – невнятно ответил Хакода. – В той яме все… Зарыли… Никто не узнает, не найдет…

– Почему ты на меня указал? Зачем я им?

– Им нужен русский буракумин… очень плохой, ничтожный, разгильдяй… не обижайтесь… Я выбрал того, кто им может принести вред…

– Зачем нужен?!

– Для войны… для какого-то военного дела… они всегда ищут самых жалких… трусливых… Не обижайтесь, пожалуйста, что…

– И тебя тоже для военного дела?

– Нет, нет… я на тот случай, если с вами у них ничего не получится…

– Так кто же они? Смертники?

– Да, конечно… высшие люди, давшие клятву… Их где-то уже считают мертвыми, богами, и они такими себя считают… Они смирились со смертью. Их невозможно победить… но вы сделайте, что можете…

Кощеева снова связали. Кривоногий набрал из стеклянного пузырька в грязноватый шприц какой-то жидкости и всадил иглу в спину Кощееву прямо через одежду. Он рванулся, но его крепко держали. Под левой лопаткой набух болевой пузырь, страх сразил Кощеева.

– Ну почему всегда я?! – зарыдал он.

Он завидовал мертвым. Теперь было понятно, для чего «богам смерти» живой русский «буракумин», затюканный жизнью, потерявший способность сопротивляться. Только такой будет смирно сидеть на мине, боясь шелохнуться, боясь потерять свою гнусную жизнь. Только такой будет сидеть до самого конца и погубит тех, кто его будет спасать.

– Все шибко хорошо, – сказал грубый спокойный голос. – Не надо ворновайся.

Солдаты закончили минировать скалу и дорогу, посбрасывали в пропасть пустые ящики и обертку от взрывчатки. Хакоду подвели к полосатым столбикам на краю обрыва. Он покорно встал на колени. Кривоногий приставил к его затылку маузер. Выстрела почти не было слышно за гулом горной реки. Хакода исчез.

«Своих-то!..» – подумал Кощеев, борясь с навалившейся одурью. Еще можно было рвануться, порвать проволоку, которой опутали его, – и будет самое то… Но он сидел, прижимаясь спиной к доске, к которой его привязали. Стекленеющие его глаза впитывали подробности «большого военного дела»…

Массивное скуластое лицо, заросшее редкой черной волосней… Желтые исцарапанные сапоги… Далекий вой автомобильных моторов, одолевающих крутизну… Офицер легонько потянул за шнурок, уходящий в щель под камнями. Где-то под Кощеевым едва слышно щелкнуло – и офицер бросился бежать. Запнулся, упал на четвереньки… Мелькнули стершиеся подошвы сапог… Потом опасливо приблизился кривоногий, схватил лежавший на дороге шнурок – и снова замелькали стершиеся подошвы, но уже другие…

КОНСИЛИУМ НА ДОРОГЕ

Молодое русское лицо со сломанной переносицей, рыжие загогулины бровей.

– Как же тебя угораздило, а? Браток?

До чего тяжелые веки, как трудно удержать их на весу. Автоколонна стоит, моторы выключены, и люди жмутся к огромной скале, выпирающей на дорогу, будто спасет она их при взрыве. Пасмурно, мерзко на этом свете. Редкие капли дождя долбят в расстеленную возле Кощеева плащ-палатку – бум-бум-бум… А на ней уже разложены инструменты.

– Как барабаны… – еле-еле ворочает языком рядовой Кощеев. – Где Барабанов?

– Бредит, – сказал кто-то.

– Таблетку какую-нибудь… – шепчет Кощеев, превозмогая боль в затекшем теле. – Туман в башке…

– Только не дергайся, не шевелись, и все будет хорошо…

Подходящих таблеток не нашлось, начали поить горячим кофе из китайского яркого термоса. Поднесли полкружки спирта – может, полегчает напоследок?

– Но надо, по хочу… – мотает головой Кощеев, сопротивляясь спирту, текущему по губам и подбородку.

И чей-то панический вопль:

– Да не дергайся ты, черт!

Кощеев выплевывает горечь вместе с кровью искусанных губ.

– Уйдите от скалы… Там главный заряд… ловушка… Здесь рванет, а там сдетонирует… И еще ручник с оптическим прицелом… для прикрытия… где-то наверху ищите…

Кто-то побежал к скале, громко топая, раздались протяжные команды, и заурчали, зафыркали моторы «хонд» и «студебекеров».

– Только не шевелись, браток. Все будет хорошо. У нас есть такие специалисты, закачаешься, не такое разминировали…

– Васильев, что ли? Капитан?

– Так ты и Васильева знаешь! И за ним пошлем, если надо будет!

– Взорвался Васильев… не так давно…

– Еще хочешь кофейку? Ну, подожди, браток! Не теряй надежды!

Вокруг Кощеева собрались все, кто хоть самую малость понимал в саперном деле. Кощеев нудным тихим голосом рассказывал, какие у японцев ящики сброшены в пропасть, какого вида пеналы, из которых доставали блестящие штуки вроде детонаторов, о шнурке и бегстве офицера не забыл, и как вернулся кривоногий за этим ценным, должно быть, шнурком… Рыжебровый, конопатый чуть не плачет! А ведь полковник!