Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Вот и полузасохшая ива, вот та впадина… Тайник был разворочен. Вокруг валялись жестяные коробки, связки дощечек и аккуратные чурки. Я поднял лоскут алого шелка.

– Значит, в надежном месте? – тихо спросил товарищ Муминов за моей спиной.

И я чуть не свихнулся.

– Взорвать! Разнести в пыль! Уничтожить проклятую хазу, чтоб даже памяти о ней не осталось!

Подъехал конвой, бойцы спешились, закурили. Товарищ Муминов рассматривал деревяшки и семена из жестяных банок.

– Двести жизней за хурджун! – доказывал я неизвестно кому. – А теперь будет больше! Понимаете? Все пошло по новому кругу!

– Кто видел, как ты прятал? – все тем же тихим, напряженным голосом спросил товарищ Муминов. По его лицу бегали крутые желваки.

Правильно. Надо начинать с Адолят.

– В город! Скорей! – завопил я.

Товарищ Муминов тряхнул меня за грудки.

– Остынь, Надырматов.

Я остыл и начал ползать на четвереньках в поисках отлетевшей пуговицы.

И опять погнали на предельной скорости, похоронив коней в пылевой завесе. Между сиденьями на дно машины были свалены дощечки и чурки, как потом выяснилось, драгоценных пород дерева. А также коробки с семенами, кем-то когда-то купленными у англичан за большие деньги. Коротышка тащил все подряд…

Затормозили у дома Курбановых. Я перелез через дувал. В доме – ни души. Только в хозяйственной пристройке забилась в угол какая-то старуха, пряча лицо в костлявые ладони.

– Бабушка, где Адолят?

– Забери ее, забери отступницу, приведи ее в дом отца! Сосед ее прячет, Рахим-бобо, для внука прячет. Помоги тебе аллах.

Я столкнулся с товарищем Муминовым у калитки. Он поймал меня за рукав.

– Ты куда?

– Потом, потом объясню.

Я боялся, он все испортит. Ведь беготня по лезвию продолжалась. Если девчонка и дед перепрятали добро, то попробуй вырви у них признание! Погубят и себя и меня.

Дед сидел на супе в белой, аккуратно заштопанной рубахе и пил чай. Я повалился без сил рядом с ним.

– Где Адолят, дедушка? Уезжаю, далеко уезжаю, в Сибирь. Здесь не дадут род продолжить. И вы с нами. Только скорей! Где Адолят?

Пиала вывалилась из рук старика. Забыв надеть кавуши, засеменил в кибитку, притащил узел со старым тряпьем, потом отбросил его.

– Артык, внучек, а как же все наше богатство? Ведь мы богатые!

– Да, да! Все заберем. Мы с Адолят хорошо спрятали. По дороге и заберем. Только быстрей! Где она?

– О аллах, дурная твоя голова! Мы же все перевезли… Вот там в сараюшке все и лежит… И Адолят там. Мы по очереди сторожим!

Когда награбленное вывозили на перегруженном автомобиле, Адолят заламывала руки, кричала вслед и ругала меня такими словами, которые, наверное, никогда не произносили уста невест.

21

То, что все еще называлось «Коротышкиной хазой», рассовали по брезентовым банковским мешкам, опечатали сургучом и свинцовыми пломбами – приготовили к отправке в Ташкент. Я должен был ехать сопровождающим и, если бы не Адолят, отказался бы наотрез от такого почета. Однако я возмечтал отвезти девчонку в столицу, подальше от благородного семейства и поближе к новой жизни, чтобы поступила на фабрику и закончила курсы ликбеза, а там, может быть, рабфак, а дальше, глядишь, вместе поступим и в комвуз народов Востока. Все это было достижимо, все это могло быть нашей судьбой.

Обстановка тем временем в Средней Азии накалялась, особенно в Ферганской долине. На курултае басмаческих курбаши Курширмат получил титул «амир аль-муслимин», то есть высшее феодальное звание, и тотчас полез в драку, двинул свои отряды с гор. Зашевелилась скрытая контра, просочившаяся в советский органы власти. Диверсии и террористические акты участились. Ферганскую область объявили на военном положении, сюда были направлены основные силы Туркестанского фронта, прибыли Фрунзе и Элиава. Началась мобилизация в Красную Армию трудящихся из местных жителей. Повсюду шла чистка партийных и советских органов, и тут же – выборы в местные Советы, а также делегатов на областные съезды Советов. Напряженно работали парткомиссии, военно-полевые суды, ревтрибуналы. Я полагал, так и должно быть: республика защищалась, как могла.

Меня вызвали в трибунал. Пожилой солдат в гимнастерке с синими клапанами через всю грудь обыскал меня, прежде чем пропустить в клубный зал, где происходило заседание. Извиняющимся тоном произнес:

– Положено, товарищ. Так что без обид!

И вот я перед длинным столом, затянутым красной лозунговой тканью. Трибунальцев я тоже знал хорошо. Выбирали их на заседании Совета, утверждали в укоме. На человеческие слабые плечи положили нечеловечески тяжелый груз, и они несут его, потому что надо же кому-то нести. И каково им, простым смертным, выступать в роли богов? Не желал бы я оказаться на их месте…

– Садись, Надырматов, – кивнул председатель трибунала товарищ Чугунов, старый партиец из железнодорожников; желтые от никотина «моржовые» усы, очки с треснувшими стекляшками на круглом славянском носу. Говорил он всегда неторопливо, ценя каждое слово. Мы с ним почти что в приятельских отношениях. Однажды ходили на охоту и напоролись на басмачей. Почти двое суток бегали от них, спасая друг друга.

Я сел на длинную скамью, на которой во время концертов помещаются человек двадцать зрителей. Непривычно было сидеть на ней одному.

Секретарь трибунала товарищ Усманова – пожилая женщина-полукровка. Всю ее семью вырезали басмачи, а сама она была в плену у Курширмата, чудом спаслась. Она осторожно перебирает исписанные чернилами страницы – содержимое серой невзрачной папки. В ее густых черных волосах, остриженных «под пролетарку» и заколотых на темени деревянным гребнем, много седины.

Рядовые члены трибунала сидели рядышком: бывший каспийский матрос товарищ Лебедев и больной малярией председатель союза «Кошчи» товарищ Хуснутдинов. Затянутый в ремни товарищ Муминов тоже тут, хотя он и не член трибунала.

Товарищ Хуснутдинов начал пить прямо из чайника, фарфор стучал о его зубы. В треснувших стекляшках очков товарища Чугунова отражались клубные окна с занавесками из крашеной марли.

Товарищ Усманова нашла нужный листок, сначала прочитала про себя, потом вслух:

– Артык Надырматович Надырматов, 1901 года рождения, узбек, член КСМ, соцпроисхождение… – Она оторвала взгляд от листка. – Здесь сказано: раб.

Я думаю, надо уточнить. Родился он в крестьянской семье, лет семи-восьми действительно был продан в рабство. И почти десять лет работал на руднике в Горной Шории, это в Сибири. Так как запишем, раб, крестьянин или рабочий? Это принципиально, товарищи.

– Зачем время изводить попусту? – запальчиво произнес Лебедев, морща высокий загорелый лоб. У него было красивое прозвище, Одноногий Лебедь, так как вместо правой ноги у него – дубовая деревяшка с медным наконечником. – Рабочий, крестьянин – все одно трудящийся раб при старом режиме. Надо записать: трудящийся раб.

– Нет, товарищи, – спокойно сказал товарищ Чугунов, трогая очки указательным пальцем. – Коли произошел от крестьянского корня, то и писать полагается: из крестьян. Все с этим вопросом! Даже на голосование не ставлю. Переходим к основному делу. Скажи всем нам, Артык Надырматович, какое твое отношение к линии Рыскулова?

Мне было стыдно признаться, но ничего о линии Рыскулова я не знал, даже не слышал такую фамилию. Оказалось, этот тип хотел заполнить партию мусульманской буржуазией, отрицал классовое расслоение туркестанцев, а чистка и выборы были направлены в том числе и против рыскуловцев (если не главным образом). Когда мне объяснили платформу рыскуловцев, я облегченно вздохнул. Слава богу, я к ним никаким боком. Мало того, я бы эту контру раскусил раньше, попадись она на моем пути. Но ведь они бузят в центре, а мы тут, на местах, грязь вывозим.

– Так что зря вы меня спрашиваете о всякой контрреволюционной гниде, дорогие товарищи. Спросите что-нибудь поинтересней.

– Поинтересней тебе скажет товарищ Муминов.

Заскрипели ремни, зашуршала бумага. Мой любимый начальник поднялся из-за стола с раскрытой папкой в руках.

– У Надырматова трудный характер для дознания, – начал он без всяких интонаций. – Поэтому в его деле много пробелов и неясностей. С одной стороны – приносит огромную пользу рабоче-крестьянскому делу, с другой – вред. Самовольно вскрыл могилу, осмотрел мертвое тело.

Он четко и понятно изложил основные пункты многоступенчатого дознания, поделился своими затруднениями и сомнениями. Например, в деле о мнимой смерти Адолят. «Она же могла подвести его под расстрел, а теперь он на ней женится… Трудно дать оценку такому поведению. То ли несерьезно, то ли еще как…»

– Хорошо, Таджи Садыкович. Можешь сесть. – Товарищ Чугунов пододвинул к себе листок. – Значит, такие вот остались обвинения, Надырматов. Пункт первый: убежал из каталаги. Пункт второй: помог убежать бандиту…

И поехало: пункт третий, пункт четвертый, пункт пятый!.. В те времена не было уголовного кодекса, почти не было документов по законодательству и праву. Судили, сообразуясь с революционной совестью и жизненным опытом членов трибунала, с требованиями текущего момента. Отвергнув буржуазный суд с адвокатами и присяжными, трибуналы и суды молодой республики часто на свой страх и риск искали формулу законности и порядка.

Я понимал: классовая борьба, бдительность, чистка рядов… Но на душе было нехорошо, тяжеловато было на душонке-то. Да и трибунальцы, вон товарищ Муминов хмурится, тяжело вздыхает. Женщина и председатель глядели на меня вроде бы по-доброму.

Товарищ Лебедев тоже был мне не враг, не терпелось ему разделаться с этим делом. Стукнул деревяшкой, заговорил запальчиво, будто вызывая кого-то на драку:

– Зачем время изводить? Давай, братишка, говори сразу, в чем признаешься, в чем нет.

Я старался держать хвост трубой. Прокашлялся, поднялся со скамьи.

– По первому пункту признаю вину, по всем остальным не признаю. Из каталаги, как тут было сказано, убежал, потому что…

– Хоп, – оборвал товарищ Хуснутдинов. По его желтому, изможденному лицу струился пот, тем не менее он кутался в зимний: чапан. – Хоп! Признал, и очень хорошо. Говори про второй пункт.

– Бандиту не помогал убегать…

– Позовите свидетелей, – послышался ровный голос товарища Чугунова. – Кто там был?

Товарищ Муминов опять заскрипел ремнями и глуховато произнес:

– Санько и Емельянов. Но Емельянов сегодня умер в больнице. От ножевой раны, полученной в тот день.

Пригласили хозотрядника Санько. Он рассказал, как я покушался на его жизнь с помощью двери, как хитростью и коварством принудил конвоира Емельянова вывести Коротышку во двор. Симпатичный дюжий семейный человек в хромовых начищенных сапогах и в добротной офицерской гимнастерке. На него приятно было любоваться со стороны. Вот только пережимал он с фактами. Почему?

Товарищ Чугунов не спеша кивнул.

– Тебе слово, Надырматов. Только по второму вопросу, понял?

– Понял, Иван Макарыч.

Я опять встал со скамьи, расправил гимнастерку. Вроде бы все дыры зашил, но палец нашел-таки, куда проткнуться. И где люди достают новехонькие гимнастерки, имея на руках жен, тещ и обозы с детьми?

– Слушал я, дорогие товарищи трибунальцы, хозотрядника Санько и удивлялся. Получается, будто мы с Коротышкой были не разлей вода? Друг без друга долго жить не могли? Вот и напрягаюсь изо всей мочи: как это понять? Может, товарищ Санько решил отомстить за шишку на лбу? Так всегда же он был свойским парнягой, кровной местью не баловался. Может, вы что-нибудь понимаете, товарищи трибунальцы? Цена-то за шишку получается непомерная!

– Чего тут понимать, когда Коротышку выручил? – Хозотрядник слегка волновался, покашливал в кулак. – Как ни крути – выручил. Сговорились, однако. Может, бандит чего-нибудь пообещал? Ты бы сразу признавался, Надырматов.

– Да, братишка, нечего барахтаться и пузыри пускать. Груз большой на подметках, не выплывешь. Повинись, братишка. С кем не бывает? А мы тут разберемся.

– Кроме первого пункта, не в чем больше виниться. Я бы с радостью, товарищи… Честное слово.

Товарищ Хуснутдинов утерся внутренней стороной тюбетейки, с состраданием посмотрел на меня.

– Хоп, хоп. Оставим второй пункт. Он не самый главный. Надо разговаривать про третий пункт. Почему ты сначала не захотел жениться на дочке Абдураима Курбанова, а потом захотел?

– По третьему пункту я не буду объяснять.

Тяжелые брови товарища Чугунова удивленно поднялись.

– Почему?

– Дело-то с женщиной связано, не хочется ее приплетать.

– Хоп, – сказал торопливо товарищ Хуснутдинов. – А по четвертому пункту? Будешь объяснять?

– Про побоище? Но, дорогие товарищи трибунальцы, ведь тут все должно быть понятно!

– Пока понятно одно, – сказал товарищ Чугунов. – Твоя выдумка привела к беде. Мог бы обойтись без камней в хурджунах и гонок на казенных лошадях? Мог. К примеру, спрятался бы где-нибудь, послал бы в город за выручкой. Да мало ли было возможностей не допустить кровопролития?

– Если бы я сидел сложа руки и ничего не выдумывал, то ничего бы не случилось? Да? Так ведь нарыв прорвался, товарищи трибунальцы! Не ушел в глубину, не затаился, а брызнул с кровью и гноем! За это меня – к ногтю?

– Дурной разговор, Надырматов, – сумрачно произнес товарищ Муминов, держась обеими руками за портупею. – Ты давай по существу. Четко. По-военному. Почему тебя все время нужно учить?

– По существу? Уплыла бы хаза по существу. Если бы не мои камешки в хурджунах, уплыла бы. Сколько людей по кишлакам на дыбы встали, за достатком кинулись! А впереди всех эти… Курбановы.

Товарищ Чугунов хлопнул ладонью по столу.

– Про хазу потом!.. А сейчас посмотри, Надырматов. Вольно или невольно помог бежать бандиту. Так? Вольно или невольно устроил побоище у перевала. Так? Затеял бучу, отказавшись жениться, – ладно, тут понятно, претензий нет. Но тут же затеял другую бучу, захотев жениться на той же девице. Завалил ответственное дело с перевоспитанием бывшего Салима-курбаши. А ведь он приносил большую пользу! Тут уж, извини, появляются хреновые вопросики. Ты провокатор, Надырматов? Хочешь настроить мусульман против советской власти? Хочешь взрыва в мусульманской среде? Кто тебя подбил-научил? Может, ты все-таки знаком с Рыскуловым? Такой же провокатор…

Кровь ударила мне в голову, кончики ушей нестерпимо зачесались. Саманные стены придвинулись, сжали пространство в крохотный объем, в котором было душно и тесно от этих страшных слов.

22

Язык мой с трудом ворочался, в гортани пересохло. Мне хотелось высказаться, спокойно объяснить, но обида захлестнула душу, и я понес совсем не то.

– Спасибочки, дорогие товарищи. Благодарность хорошую вынесли мне за хазу, за мои большие страдания, за мое побитое тело – на нем нет живого места. Желаете полюбоваться?

– Брось, братишка, наша задача выяснить. Сознательно ты, или по глупости, или по нечайке…

– За все спасибочки, дорогие товарищи!.. И Салима приплели… Только хазу я нашел! Я! И привез сюда я! И никакие ваши факты-макты не перевесят ее.

Товарищ Муминов барабанил пальцами по ремню портупеи. Женщина прочищала перо ученической ручки о волосы своей головы. Товарищ Хуснутдинов вытирал обильный пот с пергаментного лица обеими ладошками.

– Эх, Надырматов, – сказал со вздохом председатель и поддел пальцем очки на носу. – Ты думаешь, никто толком не знает, что было в мешках-то? Верно. Только бандит Миргафур мог подробно рассказать, да как-то странно помер. И опять ты замешан. Куда ни ткнись – твои следы. Как прикажешь думать о тебе в очень сложном текущем моменте?

Матрос чистосердечно посоветовал:

– Признавайся, братишка, что-нибудь слямзил?

– Как вы могли подумать… – прошептал я.

– Не захочешь, да подумаешь, – продолжал матрос. – Вон, целая гора драгоценностей, любой сковырнуться может. Дело житейское… Так ведь если сковырнется темный, забитый труженик, чайрикер или мардикер какой-нибудь, понять и простить можно. А вот когда к народному богатству пришвартуется такой, как ты… работник почти что аппарата… это уже предательство и вредительство рабоче-дехканскому делу. А мы должны быть чистыми. И за малейшую грязь… ну, да ты грамотный, понимаешь, на что шел.

– Господи! – вырвалось у меня. – Как у вас язык повернулся, товарищ Лебедев!

– Повернулся, братишка. Видишь, повернулся.

– Не называйте меня братишкой!

– Вот, полез в бочку, а зря.

В те времена «братишка» все еще звучало как уголовное словцо, пришедшее из дореволюционных хаз и малин. Мои учителя не терпели жаргона, что-то от этого нетерпения осталось во мне.

Таджи Садыкович опять раскрыл папку, зашелестел листками. Потом пристально, со странным выражением в глазах, посмотрел на меня.

– Еще третьего дня мы сделали опись хазы, Надырматов. А вчера допрашивали Махмудбая Курбанова. Он вместе с аксакалами заглядывал в некоторые хурджуны и запомнил кое-какие вещи. Например, пятнадцать тюбетеек, шитых золотом. В описи – четырнадцать. И большую серьгу зеленого камня вспомнил. Где серьга? Нет ее в описи.

– Найду я вам эту серьгу, чтоб ей провалиться! И тюбетейку найду. Поговорю кое с кем и найду.

– Рахим-бобо, твой дед, уже допрошен. – Товарищ Муминов помолчал. – И с твоей будущей женой тоже говорили.

– Но это вы говорили, а не я. Мне нужно увидеть Адолят.

– Надо за ней послать, – сказал матрос.

Трибунальцы устроили перерыв. Я сидел на скамье без мыслей и желаний. Очнулся – Адолят в парандже перед столом, а товарищ Хуснутдинов тихим голосом уговаривает ее:

– Пойми, кызым, если ты не взяла, значит, – он, твой будущий хозяин, то есть муж. Значит, он преступник. Если ты сейчас скажешь, куда спрятала, мы простим тебя. Молодая, скажем, глупая, надо простить. А его простить никак не можем.

Адолят молчала, опустив голову. Ей несколько раз повторили одно и то же, и она еле слышно проговорила:

– Нет у меня никакой серьги. Тюбетейки тоже нет.

– Адолят, девчонка! – воскликнул я. – Хочешь, чтоб меня расстреляли?!

Я, конечно, хватил лишку с расстрелом, хотел пронять девчонку. Мне все еще казалось, что проклятая серьга у нее.

– Нет у меня серьги, – еще тише ответила она и расплакалась.

Всем было тягостно. Адолят отпустили, а меня опять начали о чем-то спрашивать, и я что-то отвечал…

Председатель трибунала снял очки, положил перед собой на стопку серой бумаги. Без стекляшек в глазницах он показался мне чужим и непонятным.

– Выйди за дверь, там побудь, – сказал он устало.

Я сидел на кирпичных ступенях крыльца, вокруг столпились мои друзья. Глухо бубнили их голоса, ярко светило солнце, было, по-видимому, очень жарко, а я, как ушибленный, ничего не видел, не слышал. Но запахло свежими лепешками, и мой мозг будто сквозняком продуло – я увидел своего деда. Он суетился, предлагал мне и моим друзьям поесть лепешек, покуда горячие.

– Чаю бы, – сказал я.

Кешка Софронов побежал к обеденному навесу за чаем, но тут меня позвали в судебный зал. Женщина торопливо и сбивчиво зачитала приговор: я приговариваюсь к высшей мере социальной защиты, причем единогласно.

Двое пожилых прокуренных солдат повели меня куда-то под руки. Я опомнился, оттолкнул их и бросился к столу.

– За что?!

Товарищ Чугунов, терпеливо и явно жалея меня, принялся разъяснять:

– Тебе же зачитали… За провокационные действия во вред советской власти… За сокрытие огромной ценности, принадлежащей трудовому народу… Ты же знаком с Инструкцией от 17 декабря 1917 года? Там же точно определено, кого надо считать врагом народа.

– Старая инструкция! Старая! В России уже не расстреливают!

– Хватит, Надырматов. В связи с осадным положением…

Меня увели за конюшню к ДУВАЛУ СПРАВЕДЛИВОСТИ – глинобитному старому забору, изрытому пулями. Командир пехотного взвода (бесстрастное скуластое лицо, свежеподрубленные баки и усики) начал завязывать мне глаза поясным платком.

– Не надо! Не завязывай! – У меня дрожал подбородок, поэтому голос мой был жалкий, противный. Не мой был голос! И тут меня захлестнула едкая обида. Слезы потекли, в носу защипало.

– Убери платок, товарищ…

Взводник после некоторых колебаний сложил платок и спрятал в карман галифе. На меня старался не смотреть.

– Есть последнее желание? Может, закуришь?

Почему никто не остановит, не заступится?!

Мои друзья и сослуживцы стояли у конюшни, ошарашенные, пришибленные…

Взвод солдат в строю, винтовки с примкнутыми штыками… Рослый взводник, блестящий козырек мятой фуражки… Они не должны видеть моих слез. Я пытался вытирать мокрые щеки плечом, то левым, то правым, руки-то были связаны. Потом приспособился: промокнул лицо о глину дувала. Хороший способ, рекомендую при необходимости.

– Так закуришь?

– Товарища Чугунова позови! Вот мое желание!

Подошла товарищ Усманова, секретарь трибунала, с папкой в руках. Проговорила сурово:

– Хватит, Надырматов. Товарищ Чугунов тебе ничем не поможет: голосовали единогласно.

– Я не все сказал! Я вспомнил! Нужно сказать очень важное!

Меня опять повели под руки в клуб. Но пришлось ждать: судили начпрода городской больницы за воровство продуктов питания. Я смотрел на двустворчатые клубные двери, выкрашенные в красный цвет, и воспринимал все вокруг как во сне. В голове сплошная мякина, ни одной мыслишки.

– Артык! – чей-то жаркий шепот. – Я двуколку подогнал… Попробуй, а?

Я оглянулся: бледное худое лицо Кешки Софронова.

– Помнишь, как раненых спасали от басмачей? Я опять прикрою. Ты прорвешься, ей-богу, прорвешься! – он крепко сжимал рукоять маузера. – А потом разберутся.

Я отшатнулся.

– Нет, нет, Кеша…

– Так ошибка же, ты видишь, Артык… Если тебя к дувалу, то меня и подавно без суда и следствия… Кому же тогда верить, паря? Как жить?

– Не должно быть ошибок, Кеша, – пробормотал. – Сейчас все наладится… образуется… мы же честно… мы же все заодно, и трибунальцы и мы…

Двери распахнулись, и упитанного начпрода потащили к дувалу. Его короткие, толстые ноги волочились по земле, будто тряпичные. Челюсть отвисла, из груди рвались невнятные звуки. Так его сразил страх. Начпрода я знал хорошо: хватали его за руку не раз, но всегда выкручивался, обещал исправиться… Но теперь я в смятении смотрел ему вслед, во мне появилась трусливая, неподходящая для бойца жалость.

И вот я снова у стола.

– Что ты хотел сказать, Надырматов? – устало проговорил товарищ Чугунов.

В треснувших стеклах его очков отражались клубные окна с занавесками из крашеной марли. Товарищ Хуснутдинов пил прямо из чайника, фарфор стучал о его зубы. Все к чему-то прислушивались. И вот за конюшней громко и нестройно треснуло, едва слышный вскрик…

В мякине тотчас что-то заворочалось, заторопилось.

Говорить о побоище – наткнусь на Хамракула, о побеге бандита – Санько опять же. И у зеленого камня свой тупик – Адолят. Обсосанные огрызки прижали меня! О Рыскулове бы речь завести, но я ничего не знаю о нем!

– Позовите товарища Санько… – сказал я как можно тверже, глядя на занавески в очках. – Очень нужно.

– А все-таки? – допытывался матрос. Зачем втемную-то?

– Больше не буду надоедать, товарищи трибунальцы. Честное слово. Позовите.

Послали пожилого солдата, и вот вошел хозвзводник – настороженный и подтянутый, словно строевой командир. На меня – ноль внимания, будто я уже неживой предмет. При виде его меня снова начал бить озноб. Санько что-то говорил, а я мучительно следил, как шевелятся его мокрые красные губы, как выскакивают откуда-то слова, которые проносились мимо моего сознания. Меня что-то спрашивали, а я как завороженный смотрел на приятное, без морщин и бородавок, лицо и уже твердо знал: если останусь жив, то буду всегда ненавидеть такие лица, как когда-то в голодном детстве возненавидел навсегда багровые загривки и наглые животы.

– Пусть скажет… – перебил я его, трясясь в ознобе. – Пусть скажет, почему его супруга на прошлой неделе не сама получала паек, а прислала ребятишек?

– Хворала, – осторожно ответил Санько.

Его тон мне понравился. Понравился и испуг в глазах. И озноб мой как рукой сняло.

– Хоп. Долго ли хворала?

– С неделю, должно быть.

– И начала хворать со среды?

Он подумал.

– Вроде бы со среды. А что?

Я обратился к товарищу Чугунову.

– Если помните, в среду сдался Кичик-Миргафур.

Начмил заскрипел ремнями у меня за спиной. Он хотел что-то возразить или добавить, но промолчал.

– А теперь вспомните, как убежал Коротышка, – заторопился я. – Конвойный Емельянов вывел его во двор, и бандит убил его ножом. Опасных арестантов всегда выводили вдвоем или втроем, а здесь – один Емельянов, самый молодой, неопытный и слабый после тифа.

– Ты чо, ты чо лепишь? – забеспокоился хозвзводник, меняясь в лице.

– А сильный и не болевший тифом Киреев в это время был приставлен к мытью посуды. Хоп, допустим, это случайное совпадение, что конвойный Киреев мыл посуду, когда бандит убивал конвойного Емельянова. Но почему сам дежурный не пошел вместе с Емельяновым? Он-то знал, как опасен бандит Коротышка! Тоже случайность?

– Так я же! Это самое… Я дверь в кутузке запирал! – закричал бледный Санько.

– Прекрати кричать, Санько. – Товарищ Чугунов постучал ладонью по столу. – Ты же не баба? Продолжай, Надырматов.

– Хоп, пусть будет две случайности в одно время и в одном месте. Может быть, такое в жизни и случается раз в двадцать пять миллионов лет, не знаю… Но на третью случайность я не согласен.

– Чо ты болтаешь, морда! – взревел перепуганный насмерть хозвзводник.

Товарищ Чугунов ударил кулаком по столу, опрокинул чернильницу.

– Санько! Прикажу вывести! Тебе будет дадено слово, когда потребуется. Сейчас – нишкни! Понял?

– Понял, товарищ предтрибунала. Все понял.

Меня сжирало нетерпение, я взмок, как после приступа малярии.

– У Коротышки не могло быть ножа! Я отобрал у него нож незадолго до этого и отдал дежурному. Но товарищ Емельянов убит ножом в сердце. Вот вам и третья случайность.

– Наговаривает! – прошептал хозвзводник, умоляюще глядя на товарища Чугунова.

Матрос с неприязнью смотрел на Санько.

– Сами знаете, – продолжал я, глотая окончания слов, – сейчас заложников хватают все, кому не лень. Коротышка тоже… В Коканде сграбастал жену служащего банка, и тот открыл ему дверь в банк в нужное время. И, пока жена была у Коротышки в залоге, служащий банка всем говорил, что уехала к святым местам для поправки слабого здоровья. Так и тут. Помощник Коротышки утащил Марину Санько и держал ее где-то на Чорбаге целую неделю. Марину выпустили только после побега Коротышки.

– Наговор! – взвыл Санько.

– Почему сразу не сказал, эй, Надырматов? – Товарищ Хуснутдинов с сердитым видом утерся. – Почему только сейчас сказал?

– Откуда я знал, что вы меня… Думал, проживу долго, проверю, не спеша, как положено. Вот чую сейчас, еще не все знаю. Есть у него в загашнике что-то.

Хозвзводник бухнулся на колени, подполз к столу.

– Товарищи начальники! Не губите! Наговаривает он! Все наговаривает!

– Очень просто узнать, наговариваю я или правду говорю. Позовите Марину. Она-то вспомнит, как и где хворала.

– Он сговорился! С моей женой сговорился! Она меня не любит! – Санько рыдал. – Он ей приглянулся! Истинную правду говорю, приглянулся! Потому что я побил ее до синяков и заплытия глаза! Сучка! Всю неделю просидела с синяками и ревмя ревела! Я все скажу, только не слушайте его!

– Говори! – в голосе товарища Чугунова появился металл.

– Пусть на бумаге напишет, – посоветовал я, обливаясь потом. – А тем временем я еще кое-что скажу, товарищи трибунальцы. А мои слова вы потом сверите с его показаниями.

Женщина с задумчивым видом протянула обезумевшему от страха Санько химический карандаш и пару серых листиков.

– Проследи, Таджи Садыкович, – сказал председатель трибунала, и Муминов, положив папку на стол, повел хозвзводника в другую комнату.

23

– Крой, браток, дальше, – дружелюбно произнес Лебедев и пошуровал под столом деревяшкой, усаживаясь поудобнее.

Не спрашивая разрешения, я сел на скамью, потому что ноги мои что-то ослабли. Я прокашлялся, хотя мне не хотелось кашлять. Я посмотрел в стекляшки товарища Чугунова, и мне вдруг стало досадно оттого, что считал себя умным, а понять происходящее не могу. Почему все-таки меня судят и расстреливают? Меня, преданного бойца революции?

– Ну, ладно. Хоп, товарищи… Скажу вам одно: Санько ни в чем не виноват, и жена его Марина не была в залоге. Если с вашей колокольни смотреть, так он чист, как ягненок на плечах Иисуса. Просто ловит, в какую сторону ветер дует. Увидел, вы меня давите, ну, и добавил жару. За такие грехи не судят, не расстреливают. Верно? Ни у нас, и нигде. Вот и говорю: ягненок…

Матрос завозился на стуле и вдруг захохотал. Женщина изумленно смотрела на меня, держа ручку на весу. Товарищ Хуснутдинов опять начал пить из чайника, запрокинув голову. Крышка чайника раскачивалась на бечевке, как маятник.

– К чему такое представление? – тихо спросил товарищ Чугунов, сняв очки. Лицо его, облик, жесты были очень знакомыми и привычными, но это знакомое находилось по ту сторону трибунальского стола. Такой бывает парадокс.

Я выкрикнул:

– Как к чему?! Я выложил вам неопровержимые факты! Марина не пришла за пайком, Емельянова убили, Киреев мыл посуду, а Коротышка брал заложников… Самые неопровержимые, но которые от начала до конца – вранье! Вы сейчас думали про Санько так, как я вас заставил думать!

– Прекратить истерику! – скомандовал товарищ Чугунов. – Мы не гимназистки слюнявые, чтобы думать, как велят. Так что не возводи напраслину, Надырматов. Ведь понятно: из кожи лезешь, стараешься спасти свою жизнь, и тебе нет никакого дела до наших классовых принципов. Ты озабочен только собой, хочешь опровергнуть наше решение и тем самым бросить тень на справедливую сущность сов-власти.

Я пытался говорить нормальным голосом:

– Не знаю, что тут происходит, отчего все так…

Дайте мне время, и я пойму! Честное слово! И вам, наверное, будет какая-то польза…

– Надо голосовать, – слабый голос товарища Хуснутдинова. – Пока я сижу… скоро не выдержу, совсем заболею. Как тогда? Надо снова голосовать. Говори, председатель, за что будем голосовать.

И опять на меня накатил страх.

– Подождите! Еще не все… Вы же поняли, с Санько… по-разному повернуть можно! И в другом тоже… Если бы на телеге было золото, не камни… ведь они сильней друг друга убивали бы! Весь уезд вверх бы тормашками!.. А зеленый камень я найду, честное слово! Такую глыбу невозможно долго прятать! Обязательно слух просочится где-нибудь… Начать с ювелиров… Позовите усто Ахрора! Он лучший здесь ювелир. Может, камень уже у него, а? Товарищи трибунальцы?

Председатель с недовольным видом надел очки.

– Не вижу нужды ставить опять на голосование. Разве не ясно? Все они изворачиваются перед этим столом. Вон начпрод: вурдалак, убийца, вор, а послушаешь его – тоже за советскую власть. И морил голодом тифозных и дизентерийных трудящихся только из уважения к советской власти. Все норовят повернуть себе на пользу. Нельзя им спускать…