Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– И через пуп, – механически повторил Посудин. – И всего добьются… А бомба, зачем нам бомба? Пошла она подальше.

– Э, друг, не туда гнешь. – Все посмотрели, кто говорит. К столу подошел офицер комендатуры, приехавший с мирноделегатами. Лицо грубое, немолодое, виски густо и неопрятно заросли сединой. – Атомная бомба – самое мощное на сегодняшний день оружие. И я думаю, у нас что-то подобное на подходе.

Ему освободили место, и он начал рассказывать о проблемах физики, о советских академиках, «получивших интересные результаты в экспериментах с атомным ядром», как сообщили газеты.

Кощеев разглядывал майорскую седину, звезду на погоне – отутюженная шинель была накинута на плечи – и слабо сопротивлялся обаянию этого человека. Голос гипнотизировал.

– До последнего времени пушка была самой мощной машиной. Мощность большой пушки – около десяти миллионов лошадиных сил. Собрать лошадей со всей планеты, и они не смогут сравняться по мощности с батареей дальнобойных орудий. Самый большой океанский пароход – это сто тысяч лошадиных сил. Видите разницу: десять миллионов и сто тысяч? Понадобилась бы сотня пароходных сверхмощных двигателей, чтобы выполнить работу, которую совершают пороховые газы орудия в течение одной секунды. Но скорость снаряда самой дальнобойной пушки – всего около полутора километров в секунду. Это в семь раз меньше той скорости, с которой можно снаряд закинуть на Луну.

– На Луну?! – прошептал кто-то.

Кощеев чувствовал себя маленьким человечком, о слабую головенку которого разбиваются какие-то могучие волны…

А майор уже с азартом лектора говорил о Жюле Верне, Циолковском, об искусственных спутниках и межпланетных «вокзалах».

Кощеев налил в котелок ханшина из большой стеклянной бутылки, которая стояла под столом, и пошел в развалины дота. Он забился в прокопченную вонючую щель (стенки бархатистые на ощупь – от сажи) и выпил весь ханшин. Потом запел с надрывом на мотив «Кирпичиков»:

 
На окраине,
В тихом городе
В семье боцмана я родился
И мальчишкою
Лет семнадцати
На большой пароход нанялся.
 

Он пел и обливался пьяными слезами Он прощался. С кем? С Кошкиной? С товарищами? Он не знал, но душой чуял, может быть, впервые так пронзительно-остро; что-то безвозвратно уходит. Он плакал навзрыд и продолжал петь зэковскую песню, потому что никакой другой не знал до конца. Да и не было таких больше песен, чтобы можно было петь, и плакать, и поминать все-все, что случилось за двадцать шесть лет непутевой жизни.

Когда стемнело, его отыскал старшина.

– Что же ты опять, рядовой Кощеев? – Старшина вытащил его из щели, посветил в лицо фонариком, поперхнулся. – Ну ладно. Ужин, вечерняя поверка, а тебя все нет. Непорядок.

Он вел его бережно, как больного.

– Крепись, Кеша. Не вались с копылков-то. Доживешь и ты до своего праздника. – Перед тем как пойти в казарму, подтолкнул к умывальнику: – Ополосни лицо.

Утром майор перекинулся двумя словами с Кощеевым, но разговаривать с ним не захотел. Да и о чем бы они говорили?

Уехала с майором и Кошкина. Попрощалась издали со всеми, помахала рукой.

Мотькин обиженно сплюнул:

– Хоть бы в щечку чмокнула. Фифа. Гигиена Ивановна. А? Кеш?

– Брось, Мотькин. – Кощеев хмуро взглянул на него. – Ты ведь тоже теплой жизни ищешь?

Часть II
Самурайские хитрости

В КОМПАНИИ МИРНОДЕЛЕГАТОВ

– Важное дело, видать, непростое у них, – рассуждал старшина, – если политический деятель по сопкам как козел скачет. Приказано оберегать их от диверсантов и смертников. Вот и оберегай их, ефрейтор Зацепин. Походи с ними по местности с недельку. Командовать – не командуй, но гляди, чтобы на рожон не лезли. Даю тебе на помощь двух бойцов – Мотькина и Кощеева. Разговор у них с делегатами получается. Больно понравились они мирноделегатам.

Польщенный Мотькин хохотнул:

– Понравились, как лапоть дворняге. Чем больнее пинает, тем любовь горячее. Я ж тогда деда носом о гаечный ключ пошоркал, чтоб, значит, не шебутился.

Зацепин перестал улыбаться.

– А вдруг он зло на тебя затаил? Вдруг хочет заманить тебя в тихое место и кокнуть без зрителей? Мы же не знаем, что в голове у твоего деда? Да и партия его буржуйская. Разве можно буржуям верить?

– У них миссия, – сказал старшина. – Так что оберегай их спокойно, ефрейтор Зацепин. И другого ничего не выдумывай.

– Слушаюсь, товарищ старшина. Сухой паек брать?

– Они говорят: не надо. Мол, полная машина продовольствия. Но на всякий случай возьмите. Не понадобится – привезете обратно. Почем зря не расходуйте провизию. Помните, как она дается мирному населению на той стороне…

Перед отбытием из лагеря шеньши Чень залез на чурбан и произнес речь в жестяной рупор. По-русски говорил плохо, ни одного слова правильно. Казалось, он любуется тем, с какой чудовищной фантазией уродует чужую речь. Солдаты с трудом разобрали, что Чень любит русскую армию и что мирная делегация, которую он возглавляет исключительно из гуманных побуждений, уговаривает отдельных японских смертников, которые до сих пор прячутся в руинах, сдаться в плен. Потом перешел на китайский язык. Маньчжурский японец и интеллигент Хакода взял из рук рупор, перевел на правильный русский:

– В годы мрака мы сумели сохранить в себе чувство свободы. Теперь нет сил, которые бы вновь смогли бросить нас в грязь позора, в болото насилия, в океан невежества. Десять тысяч лет дружбе великого Китая и СССР!

Солдаты и мирноделегаты кричали «ура». Старшина и Чень долго обнимались и похлопывали друг друга по спине.

Мирная делегация имела две легковушки – уже знакомую бойцам старую горбунью на мотоциклетных колесах («кляво» французского производства) и роскошную, сверкающую черной эмалью и хромом «эмку» (а точнее, «датсун» – японского производства). Старушку «кляво» обслуживал Дау Чунь, высокий широкоплечий китаец лет сорока. Глядя на него, даже непроницательный человек подумает о сильной воле и суровой нравственной чистоте. Правда, Хакода ни на грош не ценил моральные качества шофера Дау и рассказал в первый же день Зацепину, что этот китаец – партизан и солдат с семнадцати лет – дал слово не жениться, пока не научится грамоте. Грамоте до сих пор не научился, времени не было, и слово держит.

Шофером на «датсуне» был тот самый тощий китаец в грязной куртке на завязках вместо пуговиц, который так ловко и умело заламывал Кощееву руку. Когда был «на людях», то перед всеми заискивал, и с изможденного, вечно чумазого лица его не сходила ликующая улыбка. В одиночестве же становился угрюмым. При господине Чене исполнял обязанности слуги, шофера и телохранителя одновременно, Лю Домин – было полное его имя, но мирные делегаты ограничивались междометиями, когда нужно было его позвать, или в лучшем случае называли «Домин».

Оба шофера по-русски – ни бельмеса. Даже матерных слов не знали, обычно в первую очередь перенимаемых местным населением. «Презирают, – объяснил такой феномен Кощеев. – Макаки проклятые».

Увидев Кощеева в лагере, Лю Домин подбежал к нему, упал на колени и начал кланяться. Кощеев оторопело смотрел на него. Вокруг них собрались солдаты.

Подошел Хакода, прислушался к выкрикам китайца.

– Домин просит, чтобы вы его наказали, – невозмутимо, как всегда, произнес японец. – За непочтительное обращение с вами вчера.

Кощеев попытался поднять шофера с колен, но тот вырывался и снова падал, отвешивая торопливые поклоны.

– Он говорит, что достоин смерти и готов принять ее, – продолжал Хакода.

На шум прибежал старшина. Разобравшись, в чем дело, приказал бойцам отнести шофера в машину. Нескладный, какой-то узловатый и колючий, Лю оказался к тому же и очень сильным. Едва не сбил с ног тяжеловеса Поляницу, отчаянно вырываясь из его рук. И только строгий голос Ченя заставил его образумиться.

– Интересная компания, – сказал старшина Зацепину. – Так что смотри в оба, Костя. – И с нежностью погладил ладонью по радиатору «датсуна». – Добротная машинешка, и уход за ней хороший… Каких же денег она стоит, а, Зацепин?

Старшина держал в себе тайную и завистливую любовь к автоделу и бронетанковым силам. И только изредка она вырывалась наружу…

В четырехместную слабосильную «кляво», как сельди в бочку, набились и Дау, и Чжао, и Хакода, и Кощеев с Мотькиным. И при каждом – оружие, личные вещи. В «датсуне» с комфортом разместились шофер Лю и старый Чень. Потом Чень пригласил в свой лимузин и Зацепина.

– Не будем в чужой монастырь со своим уставом внутренней службы, – сказал Зацепин и занял место на заднем сиденье «датсуна» между корзинами и пакетами с провиантом.

– Значит, тот драндулет для начальства, – сказал Кощеев, сидя на четырех коленях сразу – Мотькина и Хакоды. – А я думал, кожаный – тоже начальство.

– Господин Чжао – большой человек, имеет вес в Даютае, – осторожно заметил Хакода.

– Ну да, – хмыкнул Кощеев. – Центнер натощак, а после обеда – поближе к тонне.

Хакода вежливо улыбнулся. Чжао, услышав свое имя, обернулся и уверенно проговорил:

– Роско – xao!

В одной из горных деревень видели японских солдат, ворующих кур у местных жителей. На их поиски и отправилась мирная делегация Даютая.

Ехали с ветерком. Дорога выделывала причудливые фигуры между сопок и болот, залитых ярким, но холодным солнцем. Под рубчатыми шинами лимузинов то скрипел крупный щебень, то с визгом елозила галька, выстреливая упруго булыжниками. Внезапно дорога скрылась под водой. Мотькин схватился за спинку сиденья. Хакода втянул голову в плечи. Дау, не снижая скорости, бросил машину в ржавые болотные разводья. Подняв два искрящихся крыла брызг, помчался по известным ему ориентирам.

– Не бойсь, Леха, – Кощеев посмеивался. – Самураи в военной хитрости упражнялись, дороги под водичкой прятали. Не знал?

– Не знал, – признался Мотькин.

Машина с «начальством» двигалась следом за горбуньей так же уверенно и лихо, забыв о тормозах.

Кощеев повернулся к японцу:

– А вы, извиняюсь, не из самураев будете?

– Я не воевал, – Хакоде явно не хотелось говорить. – Это вы хотели узнать? Работал в горнорудной промышленности.

– А русский язык?

– Пришлось выучить. Я имел дело с китайскими рабочими и русскими промышленниками. – Он криво усмехнулся. – Таких, как я, у вас называют, кажется, капиталистическими акулами.

– Интересно! – сказал Мотькин. – А что с рукой?

– Нерв поврежден.

– Разрывной пулей? – спросил Кощеев.

– Придется вас разочаровать. Всего лишь обвал в шахте. Там меня немного помяло…

Педаль газа не пружинила, и Дау передвигал ее рукой. Могучая спина его прямо-таки излучала спокойствие и непоколебимую уверенность. Он был молчалив и сосредоточен. И только на одном из подъемов, когда старушка «кляво» выдохлась, он принялся подробно объяснять, что всем надо выйти из машины.

Но вот сопки остались позади. Дорога сузилась, приняла запущенный деревенский вид, две тележные колеи в пыльном суглинке, рыжая трава. Скорость машин сразу поубавилась. Вскоре въехали в настоящий маньчжурский лес, урман, тайгу, почти не тронутую войной. Появились хвойные деревья – могучие аянские ели, пихты и тут же густой подшерсток лиственных пород, сохранивший остатки листвы. Дорога запрыгала по оголенным мощным корням и камням, все чаще встречались выходы скальных пород.

Кощеев решил продолжить разговор с японцем:

– Вы не воевали, потому что капиталист?

– Я ненавижу войну, – сухо ответил Хакода.

– А разве в своей горной промышленности вы…

– Да. Конечно. Все мы здесь, в Маньчжоу-го, работали на Квантунскую армию. Попробовали бы вы поступить иначе… По торчащей свае волны бьют… Квантунская армия – большой господин. Страной Маньчжоу-го управляли военные… Но ведь и всем миром сейчас управляют военные. Они заставляют всех шагать в одном строю. А не захочешь шагать… Японцы говорят: пляши, когда псе пляшут.

– Гляди-ка, Леха. Народная мудрость и та приспособилась в войне.

– Ваш фольклор тоже приспособился. – Хакода смотрел на скалы за окном, – Смелого пуля боится, смелого штык не берет.

Мотькин фыркнул и тоже принялся смотреть в окно. Кощеев спросил:

– Разве можно заставить всех шагать в одном строю, если они не хотят?

Хакода некоторое время молчал, потом недовольно бросил:

– Одним нравится военный мундир, другим нравится командовать, третьим – воевать, убивать, разрушать. А в сумме человечество любит военную службу.

– Если вы так здорово все поняли, почему сами служили Квантунской армии?

– Чтобы выжить.

– Ну да, по торчащей свае… Мотькин, а у тебя в голове какая народная мудрость?

– Блин брюху не порча, – не задумываясь, ответил Мотькин.

Хакода улыбнулся, сразу лишившись неприступной холодной маски.

– Это, можно сказать, лежит на поверхности. А в глубине, пожалуйста? Что у вас в глубине, Мотькин-сан? Правильно я называю вас?

– Тише едешь – дальше будешь, – сказал, посмеиваясь, Мотькин.

– А вы, Кощеев-сан? Ваш принцип, выраженный в фольклоре?

– Плохому танцору… гм… кое-что мешает.

– Не совсем понятен смысл, но звучит остро. – Хакода посмотрел на стриженый шишкастый затылок шофера. – Спросим и их?

– Конечно, – Мотькин даже заерзал от удовольствия, столкнув на Хакоду Кощеева.

Хакода перекинулся фразами с Дау и Чжао. Шофер удивленно оглянулся, и автомобиль тотчас вильнул, подмял расплющенной от тяжести шиной кусты. Чжао с силой хлопнул его по плечу, потом повернулся на тесном сиденье всем телом и заговорил, почему-то глядя на Кощеева.

– В лавке, где цены высокие, покупателей мало, говорит он. – Хакода отвел взгляд от холеного лица Чжао. – И еще: в больших делах маленькие промахи не в счет.

– Скажите ему, – Кощеев шмыгнул носом, – кошка скребет на свой хребет. Мудрость старшинского состава.

Чжао ответил: «Морю пыль не страшна…»

Кощеев: «Цыплят по осени считают».

Чжао: «Гибель малых насекомых идет на пользу большим».

В диалог нагло влез Мотькин:

– Не тряси головой, не быть с бородой.

– Голодная собака палки не боится, – ответил Чжао.

Мотькин: «Змея кусает не ради сытости, а ради лихости».

Чжао некоторое время молчал, потом, ответив: «У кого фонарь, тот не идет позади», потерял интерес к разговору, отвернулся. Но Мотькин не унимался и принялся за шофера.

– Дау говорит, забыл, ничего на ум не идет, – объяснил Хакода.

Но все-таки Дау вспомнил пару армейских афоризмов: «Чего нет, того всегда хочется» и «Утром молодец, а к вечеру – мертвец».

– Мертвец, – поморщился Мотькин. – Не надо про мертвецов. – И тут же сам вспомнил: – Вытьем покойника не воскресишь. – И сплюнул: – Вот зараза, попала на язык. Давайте перестанем…

НОВЫЕ ЦЕННОСТИ

Дау резко затормозил, что-то выкрикнул испуганно и открыл дверцу. Впереди поперек дороги лежал труп человека в японском мундире. Все выскочили из машины и залегли где попало.

– Может, засада? – прошептал Мотькин, озираясь по сторонам.

Чжао целился в кого-то из автомата, того самого «брена», который выудили из оврага советские солдаты.

Мягко, с выключенным двигателем подкатил «датсун», и оба экипажа собрались на военный совет. Справа от дороги громоздились дикие обрывистые скалы, заросшие лесом, слева – речушка, пробившая в камне столь глубокое ложе, что на его дно можно было прыгать с парашютом. Над головой мирной делегации тоже журчало: вода стекала по наклонной каменной стене и падала на дорогу веселым дождичком, украшенным миниатюрной радугой.

Кощеев опустил руку в холодную до ломоты в костях лужицу и вытащил стреляную гильзу. Чжао взял ее, что-то произнес и закинул в пропасть.

– Калибр шесть с половиной, – перевел Хакода. – От японского карабина.

– Не только от карабина, – недовольно произнес Кощеев. – Зря выкинули, господин хороший. Патрон вроде не заржавел. Совсем свежий. Посмотреть бы не мешало.

– Ничего нам не даст один патрон, – произнес невнятно старый Чень.

Шубу он оставил в машине. Теперь на нем был длинный шелковый халат со стоячим воротничком. На голове – черная шапочка, похожая на тюбетейку. Он держал свои маленькие ручки в широких рукавах халата, хотя было очень тепло и даже ожили коричневые бабочки. Они выписывали быстрые зигзаги над дорогой, держась поближе к воде.

Чень сердито сказал что-то Лю Домину. Тот несколько раз поклонился и побежал, прыгая по камням, к лимузину.

– Куда?!

– Стой! – одновременно выкрикнули Кощеев и Зацепин.

Но Лю, втянув плосколобую большую голову в узкие плечи, добежал до автомашины и тут же бросился назад.

Все ждали выстрелов со скал.

Шофер вернулся невредимый и очень довольный. Преданно глядя на старика, положил перед ним на камень жестяной рупор с грубо приклепанной ручкой, похожей на дверную, и изящную коробочку на длинном тонком ремешке.

Мотькин демонстративно вытер вспотевшее лицо пилоткой и сказал:

– Везет только детишкам и дуракам… А если б я пошел, схлопотал бы девять грамм между рог. Точно.

Зацепин нервничал.

– Нехорошо, дед! – высказал он Ченю. – Разве можно так? Своего же – и под пули! Из-за пустяков!

Чень радушно улыбался, похлопывая ладонью по тонкой жести.

– Пустяк – нехорошо, – и передал рупор спокойному до неправдоподобия Хакоде.

Хакода принялся кричать в рупор, напрягая жилы, что война давно закончена, что нужно всем доблестным японским воинам сложить оружие и что даютаевский шеньши Чень приехал специально для того, чтобы взять их под свое покровительство. После Хакоды в рупор кричал старик. Он тоже владел японским, правда, приблизительно в той же степени, что и русским.

Скалы помалкивали в ответ. Только шумел родниковый дождь, и в пропасти скрипела какая-то птица.

– Переговоры закончить, – сказал Зацепин и вытащил из брезентовой кобуры наган. – Мотькин и кожаный, как его, Чжао… проверьте наверху, Кощеев, погляди внизу, – показал наганом на пропасть, – Я с тощим пройду вперед по дороге.

– И тыл надо прощупать, – Мотькин нервничал. – Если засаду хотят, то с тылу, как пить дать, станкач подтянули. Или как его…

– Гранатомет, – подсказал Кощеев.

Зацепин показал наганом на Хакоду:

– Вы и Дау пройдете назад по дороге метров триста. Пошуруйте по кустам, и вообще повнимательней…

– Мне лучше остаться. – Хакода присел на корточки. – Труп, конечно, заминирован. Я в этом деле смыслю. Я займусь трупом.

Чень вытащил из красивой коробочки никелированный миниатюрный бинокль и принялся разглядывать тело на дороге.

– Какой молодой. Какой красивый. – Он говорил по-русски. – Может быть, он живой?

Чжао что-то громко выговаривал стальному солдату, потом ткнул кулаком в его большое скуластое лицо. Дау упал на колени, спрятал лицо в ладони.

– Еще чего?! – опешил Зацепин. – А ну прекратить!

– Господин Чжао учит шофера смелости, – пояснил Хакода. – Дау молодой.

– Молодой? – удивился Мотькин.

– Молодость – не только возраст, – пояснил Хакода. – Можно быть молодым и в старости.

– Пойдем, – позвал Мотькин, снимая с плеча винтовку. – Слышь, учитель? Посмотрим, какой ты ученый на деле.

Прочесывание местности ничего не дало. Старик Чень был очень огорчен.

– Они здесь. Обязательно. – Он водил пальцем по матерчатой карте с китайскими обозначениями. – У кумирни Трех будд их видели крестьяне, когда они ели кур. Тут вот. У Скалы сумасшедшего они убили пастухов и забрали овец. Скалу сумасшедшего проехали. До кумирни Трех будд не доехали. Здесь они.

Хакода попросил всех укрыться за камнями и потянул за веревку с проволочным крюком на конце – он впился в одежду и тело солдата, перевалил его на бок. Сухо треснул взрыв. По камням и дороге сыпанули осколки. Потом сверху упали комья земли и клочья, только что бывшие человеческим телом.

– Противопехотка, – Мотькин старательно убирал острым камешком что-то с рукава.

Кощеев перебрасывал в ладонях горячий осколок. Говорить не хотелось. Лю сталкивал в пропасть останки трупа, чтобы освободить дорогу. Потом вымыл в луже бамбуковую палку и положил ее в машину.

И опять – в путь. Все нервничали. Чжао порывался несколько раз стрелять по скалам. Утихомиривал его Кощеев. Кощеева он слушался.

У кумирни Трех будд дорога распадалась на две горных тропы. Почти на самой развилке стояло диковинное сооружение из потемневшего корья, походило оно на собачью конуру или голубиный домик. Солдаты заглянули в нишу: чашечки с остатками каши, пожелтевшие бумажки с иероглифами, пучок лучин. Чень пояснил: курительные палочки для жертвоприношений.

Здесь остановились на привал. Лю Домин развел большой костер, раскатал упругую циновку и сервировал на ней роскошный обед. Кощеев разглядывал в довольно сильный бинокль Ченя обрывистые красноватые скалы, подернутые синей дымкой.

– Красотища! Аж поджилки трясутся! – он потер линзы о рукав шинели. – В кино такое надо показывать. Кинокартину про Чингисхана, не про потомка. Лезет, зараза, по скале с кривым мечом в зубах, а навстречу – какой-нибудь лохматый фрайер, чей-то близкий предок с волкодавом на поводке…

Чень молча взял из его рук бинокль, положил в коробочку и повесил себе на шею.

Кощеев сходил к машине вытащил из вещмешка свой бинокль и снова уселся на мшистом камне. Старик удивленно посмотрел на него, засмеялся, покачал головой.

Зацепин грел на солнце спину, туго обтянутую гимнастеркой. К нему подошел Мотькин, принюхиваясь к кухонным ароматам.

– Слышь, старшой. Назначь кого-нибудь другого в дозор.

– С чего бы? – сонно проговорил Зацепин, тепло разморило его, и ему не хотелось шевелиться.

– Мне нельзя. У меня язва.

– Язык у тебя без костей, боец Мотькин, а не язва.

– Чтоб я ишшо когда умные слова тебе говорил? Да скорее застрелюсь!

Мотькин, разыграв обиду, походил вокруг циновки и подсел к Кощееву.

– Дай поглядеть.

– Успеешь.

Кощеев любовался тайгой. На огромных стволах и ветках будто кто-то развесил сушиться кудель, целые завесы ярко-желтой золотистой кудели – это лиственницы. И тут же перистые листья маньчжурского ореха, нежно-желтые и диковинные. Жуть, как красиво! И каменные башни, налепленные одна на другую. И еще петли винограда, взбиравшиеся по стволам на макушки деревьев – полчища серых и длиннющих змей, замеревших в испуге. И ярко-белые листья коломикты, дальневосточного изюма. И целый батальон из шипастых стволов чертового дерева, дальневосточной пальмочки, которую он уважал еще с Приморья за красоту и колючий нрав… Само собой подумалось о Кошкиной. Жаль, не видит она всего этого… В сердце тонко кольнуло.

– Вот тебе, – пробормотал Кощеев. Кольнуло еще раз, посильнее. – Держи еще…

Мотькин по обыкновению ныл, развалясь на нагретом камне, как в кресле:

– Только и слышишь: боец Мотькин да боец Кощеев… А знаешь, кого в наших сибирских краях бойцом зовут?

– Кого? – Кощеев немного со страхом, но больше с удивлением ждал еще уколов.

– Со старых времен боец – значит, тягловый мужик. Ведь знали же, как назвать… Бойцовая душа, значит, рабочая, в тягло засунутая.

– На тебе-то много не увезешь. Тягловый.

– Правильно, Кеша. Потому и не люблю слово «боец». Красноармеец я. Пеший пехотинец. Солдат… А когда говорят: «Боец Мотькин, подь сюда», я в другую сторону гляжу, будто и не мне говорят.

Опять кольнуло. Кощеев оставил Мотькину бинокль и пошел к «обеденному столу». «Вот прицепилась, Гангрена Ивановна».

Чень и Чжао вымыли руки в горячей воде, нагретой Лю Домином. Остальные довольствовались холодным ручьем. Мирноделегаты расселись вокруг циновки. Чень сидел на шелковой плоской подушке, сложив ноги на другую такую же. На бархатных темно-синих голенищах его сапог – мыльные капли.

– А ваш товарищ? – Хакода кивнул в сторону Мотькина, устроившегося с биноклем на камне.

– Пока не поймает смертника, кормить его не будем, – сказал Кощеев. – На него только и надежда, на бойца Мотькина.

Хакода перевел его слова. Дау с ужасом посмотрел на Кощеева, потом на Мотькина.

– Дау говорит, – сказал Хакода, – русские законы еще хуже, чем японские.

Все засмеялись.

– Сторож будет Домин, – важно произнес старик. – Русский сторож – не надо.

– Вижу вроде бы человека, – неуверенно проговорил Мотькин и указал рукой направление, не отрываясь от бинокля. – Вот опять! Мелькнул в орешнике!

Все вскочили, расхватали оружие. Только Чень остался на своей подушке. Не спеша вынул из коробочки бинокль и тоже принялся разглядывать лес.

– Исчез, – сказал Мотькин. – Но что-то было! Провалиться мне на месте.

– Это ей-чу, – Чень бережно спрятал свой драгоценный бинокль в коробочку, положил подле себя, – зверь такой есть, с пятачком.

– Дикий кабан, – уточнил Хакода и уселся на кусок брезента, подломив под себя ноги.

Кощеев вытащил из-за обмотки алюминиевую ложку.

– С чего начинать?

– По русскому обычаю! – сказал Зацепин и энергично вскочил, но вспомнил, что он старший в группе, послал Мотькина к ручью, где охлаждалась фляжка.

– Надо подогреть, – сказал Хакода. – В Китае и спят на теплом, и пьют только теплое. Даже русскую водку.

– А в Японии? – спросил Кощеев.

– В Японии тоже пьют подогретое сакэ. Но иногда – и холодное.

– Так что будем делать? – Мотькин стоял с фляжкой в руках.

– Русский обычай, – потом, потом, – замахал руками Чень. – Пожалуйста, садитесь. Ешьте, пейте, пожалуйста.

Лю Домин с поклонами усадил Мотькина рядом с Зацепиным и подал на первое сладкие пирожки, приготовленные на каком-то пахучем сале. Чень торжественно плеснул крутого кипятку из чайника в маленькую чашечку и начал нюхать пар, потом осторожно отхлебнул.

– Китайский чай, – пояснил Хакода.

Кощеев увидел на дне своей чашечки щепотку чая. Лю в глубоком поклоне наполнил его чашечку кипятком.

– Нюхать? – спросил Кощеев.

Хакода засмеялся:

– Можно пить.

Мотькин съел три пирожка и шепнул Зацепину:

– Русское брюхо все вытерпит.

Чжао разлил из нагретой бутылки темного стекла по крохотным рюмкам. Русским солдатам налил в посуду пообъемистей – в металлические чашки, выкрашенные красным лаком.

– Шоу-шоу, хорошее вино, – сказал Чень. – Из индийской пшеницы. Пить надо. Веселым быть надо.

Мотькин посмотрел в сторону костра. Там что-то шипело и выливалось из-под крышки в огонь.

– Суп подадут последним блюдом, – сказал Хакода. – Суп всегда – самое вкусное блюдо.

На второе был рис с мелкими кусочками мяса и острым соусом.

– Вкусно, – похвалил Зацепин и толкнул Мотькина в бок локтем. – Сходи за водой.

– Слушаюсь, – Мотькин и не подумал вставать.

Зацепин посмотрел на Кощеева и сам пошел к ручью.

– А говорили, половина китайцев помирает с голоду, – сказал Мотькин.

– Что? – не расслышал старик.

– Да я так, про себя…

Зацепин принес в стеклянной банке воды и опять принялся за рис, прихлебывая ключевой водой. Китайцы смотрели на него с недоумением, если не с ужасом.

– Как можно? – не вытерпел Чень. – Ведь холодная! Вода!

Кощеев был уже сыт, но Лю подал четвертое блюдо: аппетитные куски жареной свинины, присыпанной чем-то белым.

– Вот так пир горой, – пробормотал Кощеев, высматривая кусок мяса поменьше.

Мотькин попробовал новое блюдо, и глаза его округлились. Ему дали запить и водой и чаем.

– Кто в свинину вбухал сахару? – сердито спросил Мотькин.

Чень и Хакода разом улыбнулись.

– Китайская еда, – объяснил Чень. – Хорошая еда. Даже японским солдатам нравилась.

Лю замычал, двумя руками показывая вверх – он успевал менять блюда и поглядывать по сторонам. С наклонной скалы, возле которой стояли обе машины, посыпались мелкие камни. Чжао протяжно закричал, а Зацепин нервно скомандовал:

– Рассредоточиться!

Но все еще до команды бросились в заросли кустарника, под защиту камней. Лю Домин тащил на себе не успевшего подняться с подушки старика. Кощеев, дожевывая, прилаживал винтовку на каменной глыбе.

На верхушке скалы появился человек, увешанный тяжелыми матерчатыми сумками. Встав на колени, он заглянул вниз.

Кощеев прицелился и выстрелил. Было видно, как пуля взорвалась облачком каменной пыли у самых колен человека.

Старик вцепился слабыми смуглыми ручонками в винтовку Кощеева, запричитал испуганно, путая русские и китайские слова.

– Нельзя стрелять, – сказал Хакода. – Тот человек на скале – очень ценный. Он смертник. Господин шеньши недоволен.

– Не видите, чем он увешан?! – разозлился Кощеев.

Хакода сложил рупором ладони и выкрикнул заготовленные слова. Человек на скале взмахнул руками и прыгнул. Он падал спиной вниз, растопырив руки и ноги. Все онемели.

В могучем всплеске оранжевого пламени разлетелся на куски роскошный «датсун». Густой яростный взрыв взметнул пыль, опавшую листву. Кощеев затряс головой – заложило уши. Что-то катилось по камням, дребезжа. Что-то, объятое дымным пламенем, падало, кружась. Жалкий уродец «кляво» не устоял на своих слабых ногах. Опрокинутый взрывной волной, перевернулся несколько раз, размалывая с хрустом стекло, и замер на боку, вращая мотоциклетными колесами.

– Почему в машину?! – пробормотал Мотькин. – Мог бы и в нас… – Лицо его было серым, почти синюшным. Зажав пальцами нос, он «продул» уши. – Слышь, братцы? Мог бы и в нас?!

Зацепин и Чень разглядывали в бинокли скалы и лес.

– Вот тебе и зверь с пятачком, – зло произнес Кощеев. – Сидели бы сейчас у бога за пазухой, не дожевав.

Подошли к горящим останкам лимузина. Посудили-порядили. Всем было ясно, что смертник свалился на машину не сослепу, не сдуру. Выбирал же цель! Вот чем обернулись призывы Ченя и Хакоды к фанатикам… Почти каждый из мирноделегатов и бойцов встречался с ними или был наслышан о японских отчаянных вояках, которые по приказу или добровольно становились смертниками. Решили: значит, приказ был дан смертнику тогда, когда все были еще в машинах. И приказ тот выполнен с пунктуальной точностью.

– Ведь предчувствовал… – Мотькин медленно обретал привычный цвет лица. – А вы не верили… Нехорошо икалось… Иная душа смерть загодя чует. Вот и моя…

– Заглохни, Леха, – сказал, хмурясь, Кощеев. – И все же… Самурай шел на смерть и не подумал, кого взорвать с большей пользой?

– Какой он самурай! Малограмотный простолюдин скорее всего, – Хакода устало махнул рукой и отошел от дыма, сел на корточки в тени скалы.

Зацепин шумно вздохнул:

– Когда идут вот так… на смерть… наверное, все мозги отшибает. Нечем ему было думать…

Чжао снял кожанку – ему стало жарко – и, неуверенно шагая, пошел к кумирне. Дау искал что-то в груде металла, отворачивая от жара потное лицо. Выкатил палкой из огня помятый рупор. Лю Домин подошел к циновке и принялся есть. Старый Чень разразился страстной речью на китайском. Хакода не переводил.

Кощеев подошел к Хакоде, сел прямо на землю рядом с ним.

– Почему смертник – очень ценный человек?

– Он идеал. – Хакода сидел на корточках, полузакрыв глаза и опустив между колен руки.

– Чей?

– Всего человечества.

– Да ну?

– У каждой эпохи – свои идеалы. Сейчас смертник – ценность. Во все времена был спрос на них, сейчас особенно.

– Но война кончилась.

– Не имеет значения. Всегда идеал – бездумный железный смертник.

– Я, например, так не думаю.

– Чтобы появились новые мозги, нужно длительное время без войн. Одного поколения мало. Надо десять или двадцать поколений.