Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

– Зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не считается виною…

Мужики ничего не поняли, но благодарили слезно…

Потом пригнали пинками и подзатыльниками остатки бочкаревской дворни, определили им полуподвал со спертым воздухом и мокротой на стенах. Кадушки с квашеной капустой пришлось отсюда выкатить – чтобы не испортились ее вкусовые качества от такого соседства.

– Покуда вы энти хоромы заслужили, – сказал дед в валенках, младший полицейский чин. – А потом, бог даст, будет что-нибудь похуже.

– А Бочкарев, значит, отсиживается в церкви? – голос Засекина не предвещал ничего хорошего.

Дьякон замедленно кивнул.

– Там… Под сенью господа нашего… И ничего уже не поделать, однако. Может до кончины сидеть.

– А гадить где будет? В ризнице? Или в сосуд для пожертвований? Или для такой цели благочинный батюшка подставит свой карман?

Священника опечалили такие слова, тем более что был вынужден согласиться с сыщиком.

– И верно, негде опростаться в храме божьем… ни в каком углу…

– Пойдемте, отец Михаил, надо выманить его оттуда.

– Но, может, до утра он потерпит, не будет делать это самое… Конечно, потерпит. Он мужик крепкий, а теперь напуганный, не решится марать божью территорию.

– Не будет он терпеть. И церковь обгадит, и убежит – вот только дождется рассвета, когда караульщиков сон сморит. Так что пойдемте.

– Но как его выманить?

– Я начну разговаривать с ним через порог, подзову к выходу поближе, а вы толкнете в спину. Вас не заподозрит.

– Нет, нет! Однако, какие у вас наклонности…

Я боялся, что Засекин посмотрит на меня, он и посмотрел.

– Пойдем, Феохарий, без них справимся. Дело простое.

– В церкву?! – прошептал я пересохшими губами. – Нет, не надо… Хоть куда пойду… хоть ночью в лес…

– Черт с вами! – зло бросил Засекин и направился К выходу.

Его попытался удержать Потапыч.

– Не ходил бы, Демьяныч. Зашибет кто-нибудь с пьяных глаз. Ох, и невзлюбили тебя! И те, и другие… Хотя всем понятно, без тебя не разобрались бы во всем, а вот все равно – нелюбь. Почто так?

Хитрый Потапыч – хотел втянуть ого и умный разговор. Но Засекин молча отодвинул его с порога и ушел, сильно хлопнув дверью.

– Самостоятельный мужик, – сказал Потапыч о сожалением. – Гонору много. Пропадет.

Возле церквушки пылал огромный костер. Трезвые и пьяные таежники лежали у огня, ели, пили, горланили песни, а самые неутомимые не то дрались, не то боролись на потеху остальным.

– Гуляй, брат! Однова живем! – закричали Засекину в несколько глоток.

Кто-то поднес ему кринку с молодой брагой. Когда «нормальное питье» и самогон кончались, то переходили «на квасок», еще не перебродившее пойло – и то лучше, чем ничего. Засекин хлебнул, чтобы не обидеть народ, закусил ржаным сухарем.

Вечерней службы не предвиделось, и церковные двери были закрыты.

– Там он? – спросил Засекин. – Или уже сбежал?

– Там, там, – успокоили. – В прихожей под лампадами сидит, где батюшка место ему отвел. Можешь в щель полюбоваться.

Засекин побродил вокруг церкви. Когда о нем забыли, разулся и полез на колоколенку по угловым бревнам сруба, прячась в темноте. Потом умудрился без скрипа и шума спуститься по крутой деревянной лестнице в прируб, церковные сени. Бочкарев сидел в лампадном сиянии на низкой лавке, усталый, пригорюнившийся, немного подвыпивший. Еще бы: народ от него отвернулся, и для него все было кончено. А когда народ отвернулся, то с человеком обязательно что-то случится: небесный камень может упасть прямо на голову, а если в забое под землей – крепь не выдерживает тяжести свода как раз в тот момент, когда душегуб оказывается под ней…

Засекин бросился на него и заломил ему руку. Потом снял внутренний запор с двери и вывел Бочкарева из-под высшей защиты. Взял на себя такой тяжкий грех. У костра все вскочили, вытаращили глаза.

– Да ты што?! – завопил кто-то, будто спичку поднес к охапке сена. – Да как же посмел?!

На них обоих, конечно, набросились бы: теперь они одинаково грешные. Смех и грех! Засекин вынул из-за пояса наган, чтобы видели все, и сказал:

– Матвей Африканыч хотели на аналой помочиться. А я не дал, уберег храм божий от срамоты, увел мужика от греха подальше.

– Врет! – закричал Бочкарев. – Не хотел я мочиться!

Засекин дал ему по шее, и он замолчал, сразу поняв, что оправдываться сейчас – глупое и вредное занятие. Вранье Засекина спасало их обоих от смерти…

В тоскливом состоянии духа, с задубевшей от крови повязкой на лбу и появился Бочкарев в полицейском доме. Одна сторона лица заметно вздулась. Потом сидел он в одиночестве на большущей лавке, тиская коленями ладони и преданно глядя на каждого, кто появлялся перед ним. А народу набилось много, дышать стало трудно: пот, дегтярная вонь, сивуха, табачный дым… Разглядев в сутолоке меня, Бочкарев приветливо кивнул мне, как знакомцу. По моей усталой голове будто поленом стукнули! Грешный мир запрыгал перед глазами – от наплыва сложных чувств. Залез Бочкарев мне в печенку, это точно.

Засекин подтолкнул меня в спину.

– Чего испугался, Феохарий? Пусть он тебя пугается. Да ты приглядись: видишь, хвостом виляет. Он же тебя боится! Непонятный ты для него человек.

Потом и вовсе подтолкнул вплотную к Бочкареву.

– Поспрашивай его, Феохарий. Побеседуй. – И людям в комнате: – А вы не мешайте! Пусть парень жизни учится.

– Плохая наука для младенцев, Фрол Демьяныч, – заикнулся кто-то из протрезвевших. – С убийцами-то разговаривать!

– Цыц! Не то выгоню.

XII

Засекина позвали в соседнюю комнатенку. А там разговор с Егором уже кончился. Все же уломали его заступники. И вот налили мужичонке лампадного масла в ухо, поковыряли лучиной – в чайное блюдце со звоном выпал тяжелый катыш. Затем и второй. Лежат как два желтых поросеночка, сияют.

– Ах ты, радость-то какая, – сказал управляющий, сразу подобрев.

– Может, и в другом ухе завелось что-нибудь? – спросил Засекин.

Егор кивнул со страдальческим видом.

Егору поднесли еще один стаканчик с церковным винцом, он выпил, крякнул, как от водки, и подставил второе ухо. Операции проводил Репей-счетовод, хотя руки у него были корявые, с вековыми мозолями. О блюдце стукнулся и вовсе замечательный самородок, продолговатый, с седловинкой, похожий на фалангу мизинца.

Все столпились вокруг, глаз отвести не могли. Потапыч звучно сглотнул несколько раз: глотка пересохла.

– Может, еще где-нибудь имеется? – жалобно спросил он. – В зубе? В глазу? Да хоть в заднице? А? Ты не стесняйся, Егорушка…

Егор опять начал божиться – больше нет ни крупинки!

– Не поминай, пожалуйста, господа всуе! – умолял дьякон.

Управляющий вынул бумажку из внутреннего кармана пиджака, расправил ладонями на столе возле лампы.

– Вот сейчас и проверим.

На мятом листке была нарисована крупными штрихами ветка неведомого растения, усыпанная черными кляксами, старательно обведенными чернильным карандашом. Несколько плодов были не закрашены. Управляющий взял пинцетом один самородок, нашел ему место на ветке – точно пришелся по контуру незакрашенного плода. Потом уложил и оба оставшихся катыша – и тоже прямо «по фигуре» плодов.

– Это сложный сросток самородков, кристаллов золота, – пояснил он с благоговением в голосе. – Восстановленная по науке схема. Поразительно похожа на растение, не правда ли? Это и есть растение, только неживой природы… Так вот, не хватало нескольких самородков, судя по схеме. Поискали, поспрашивали – ясно же, кто-то утаил… И пошла с этой веточки вся нонешняя неприглядная история.

Теперь недоставало лишь одного самородка. Вместо него на рисунке был пустой кружок, напоминавший контур пухлой мордочки с рожками. Так и назвали этот кристалл «чертенком», – рассказывал управляющий. Где теперь этот желтый комочек? Добро бы в тайной кубышке. А если гуляет из рук в руки? Если творит зло? В таких камушках запасены большие беды…

– Вот это да! – слишком шумно удивлялся «князь», хлопая себя по бокам. – Что деется! Ух ты! Надо же!

Егор почему-то боялся смотреть на него, отводил взгляд в сторону.

– Энто же какие муки в ухе надо было вытерпеть! – блистал глазенками дед. – В прошлом годе мне в ухо двухвостка залезла, дак я по потолку бегал! Честно!

– И почему творит зло? – гудел радостно «князь». – А может, наоборот, на добро людям пошло? Разве так не бывает?

– Бывает, бывает, – ласково проговорил Засекин и неожиданно схватил «князя» за волосы и за подбородок.

С хрустом шейных позвонков «свалил» ему голову набок и назад.

– Ты чего?! – засипел «князь» вне себя от боли и обиды. – Сдурел?!

– Ты это брось! – Сорока выхватил нож из-за голенища. – Оставь, вашбродие!

– Ему же больно! – заныл дьякон.

– Выдал «князь» Софрон себя окончательно. – Засекин продолжал удерживать голову «князя» полицейским приемом. – У него «чертенок». – И Егору: – Ему ты отдал? Ему, ему, не прячь глаза-то.

Тот смотрел себе под ноги, не зная, что ответить.

– Руки убери! – хрипел «князь», слабо трепыхаясь. – Не распускай руки-то!

Засекин оттолкнул его, и «князь», потеряв равновесие, шлепнулся на пол. Сидя на полу, разминал пальцами горло и шею. И не порывался мстить обидчику.

– Откуда вызнал-то? – поинтересовался, не глядя на Засекина.

– Много совпадений не в твою пользу, Софрон Мартыныч.

– Энто какие же?

– Проклу Никодимычу живот распороли, а ты вдруг «князем» стал. При живом Прокле ты не мог выбиться в «князья», как ни старался, а при мертвом – пожалуйста. И еще: Егорка сразу к тебе пришел, а не к кому-либо, а ты делаешь вид, что почти незнаком с ним. Еще рассказывать или хватит?

– Ох, и язва ты, Фрол Демьяныч, – сказал беззлобно «князь», – своей смертью, однако, не помрешь.

И он признался, что и на самом деле получил этот самородок от Прокла через Егорку. Получилось, как бы с того света покойник отдал долг. В прошлые годы Прокл Никодимыч сорил деньгами, чтобы удержаться на «княжеском троне», у своих «бояр»-дружков назанимал много. Софрон, получив «чертенка», сразу отнес его тайному скупщику, раздал Прокловы долги, а остальное употребил на укрепление своей личной власти.

Он поднялся на нестойкие ноги и вывернул на стол содержимое карманов. Остались от большой «казны» одни слезы! Медный пятак покатился по изрытой ножами столешнице, спрыгнул на пол, закатился в щель. Никто не бросился его выковыривать.

Барыкин зашелестел бумагой. Тщательно завернув в нее самородки, спрятал во внутренний карман пиджака. Заступники следили за движением его рук с выражением утраты на лицах и в глазах. Только Егор сразу успокоился.

– Ну, и кто скупщик? – спросил Засекин «князя».

– Так я тебе и сказал! – После таких слов обычно показывают кукиш: «на, выкуси!» Но «князь» пока не решился на фигуры. Сорока угрюмо добавил:

– Никто тебе такое не скажет.

– Да, – кивнул Репей-счетовод. – Любую пытку выдержат.

«Князь» тоже хотел кивнуть, но передумал.

– Ни за что! – сказал он. – Слово дадено.

– Не в словах дело, – усмехнулся Засекин, разминая зачем-то пальцы. – Когда вам надо, вы любые клятвы ломаете. А тут… тут вы оставляете себе возможность для воровства. Вдруг подфартит, так куда нести? Не в контору же? Вот и кормите оглоеда, защищаете, чтобы драл с вас семь шкур. Ведь дерет? Но когда свой дерет, не так больно. Верно? Не можете вы без того, чтобы не выкормить себе на шею кого-нибудь. Потом посмотрите, что он с вами сделает, да поздно будет.

– Что сделат?

– Заложит за тридцать сребреников, когда случай представится.

– А ты, вашбродь, не выкармливаешь дрянь-человеков? Посмотри на себя? Не выгораживаешь их, не защищаешь? – враждебно спросил Сорока. – Да только тем и занят! Ползаешь перед ними на брюхе! А мы уже не ползаем.

– Перед кем я ползаю? – вскинулся Засекин. – А ну, болтун, выскажись до конца!

Дьякон решительно встал между ними.

– Не надобно более вражды! Хватит! Давайте потолкуем по-умному, по-божески, душевно… Ведь если с этого золота началось страданье таежного люда, то на нем, на золоте, и должно закончиться! Али не так?

– Правильно! – обрадовался Репей-счетовод. – Что с возу упало, то пропало! Все равно золотишко как бы пропавшее, во всех бумагах про то, поди, написано. Дак пустим его на вспомоществование? А? На подмазку судейским стряпчим и начальникам? Шибко алчные ноне судьи, куды прожорливестей, чем в ранешние времена?..

– Вот они к чему вели с самого начала, – догадался Барыкин, скептически покачивая ногой на ноге. – Только зачем нас позвали: меня и Фрола Демьяныча? Вынули бы самородки без свидетелей да продали бы своему скупщику.

– Да как можно воровски-то? – оскорбился Репей-счетовод. – За кого вы нас принимаете? В таком деле все надо делать по-божески. Чуть промашки – и грязь прильнет, а то и кровь безвинная прольется. С золотишком ой как осторожно надо обращаться!

Засекин стукнул кулаком по столу.

– Выкладывайте скупщика! А потом будем дальше разговаривать.

– Ты не шуми, Демьяныч. Какой шумливый! Твою долю мы тебе отдадим, не сумлевайся, не страдай. И вам, господин Барыкин, отдадим сполна и даже более. За труды ваши тяжкие…

– Благодарствуйте, – насмешливо ответил управляющий. – А потом все вместе рядышком усядемся на скамье подсудимых.

– Сговор, взятка, воровство… – начал загибать пальцы Засекин. – Нам с вами, Олег Куприяныч, по совокупности не менее десяти лет каждому. А с них как с гуся вода, от трех до пяти лет каторжных работ.

– Ладно пугать-то! – суровым голосом остановил его Сорока и засунул нож за исцарапанное, но сдобренное дегтем голенище. – Давайте лучше торговаться. Мы вам – скупщика, а вы нам – золотишко да еще что-нибудь, и разойдемся, будто незнакомые.

– Ох и сволочи! – восхитился Засекин. Своего решили заложить? Как же так?

– Да какой он свой! Ваш он, ваш! В точности такой, как вы, слуга темного царства!

– Ну нет! – решительно высказал Барыкин. – На такие сделки я не гожусь. И никому не по-зво-лю! Слышите? – Его нога сорвалась с колена другой ноги, стукнула по грязной половице, как бы ставя точку.

А ты, вашбродь, не спеши. Помозгуй, посоветуйся с товарищем, – произнес миролюбиво дед.

– А что? – подзадоривал Засекин. – За имя скупщика я бы весь прииск отдал. Окружающая местность отдохнула бы от миллионщика. Через год-два, конечно, другой заведется. Их же дави – не дави…

– Да о чем вы, Засекин! Одумайтесь! Хищению способствуете?

– Наоборот, Олег Куприяныч. Совсем наоборот, искореняю… А если вас смущает такой пустяк, как эти три несчастных камушка, проблема решается очень просто. На каком разрезе у вас еще ковыряются? Вот мужики как бы оттуда и сдадут в вашу контору все три великих ценности, а вы уж сделайте милость, сами проследите, чтобы рассчитались с ними по закону, без поборов.

– От голова! – восхищенно проговорил Репей-счетовод. – От спасибочки, Фрол Демьяныч. Прими низкий поклон от имени всех трудящихся, попавших в беду.

И трижды поклонился сначала Засекину, потом тоже трижды – Барыкину, который насупился и стал похож на большого ребенка, обиженного взрослыми.

– Мог бы и пониже склониться, Маркелыч, – равнодушно заметил Засекин. – Все лукавишь?

– Да неужто я на лукавого похожий? – притворно растерялся дед. – Ну, хошь, я на коленки встану? Для такого-то дела никакую поясницу не жалко.

Но не встал – может, потому что заступники возбужденно шумели и радовались, будто золото у них уже было в кубышке.

Барыкин пытался что-нибудь сообразить. На его лице заблестели градины пота.

– Сначала скажите имя… – проговорил с беспомощным видом.

– Не-ет, Куприяныч! – дед погрозил ему кривоватым пальцем. – Сначала отдай нам камушки, а потом слушай имечко. А то услышишь и не захочешь отдать.

– Да вы за кого меня принимаете? – вспылил Барыкин.

– И такое может быть? – спросил деда Засекин. – Что отдать не захочется?

– Может, – честно признался заступник.

Управляющий отчаянно поскреб ногтем мизинца в квадратике усов.

– Нет, нет, сначала имя… – глупо упрямился он.

Заступники принялись было торговаться, но «князь» звучно шлепнул ладонями по ляжкам, забыл, что руки забинтованы, и решительно произнес:

– Ну, будет! Его зовут – Павел Зиновьевич.

– Управляющий Улыбинского прииска? – Засекин захохотал. – Ваш сосед, Барыкин!

Он трясся в злом смехе, все смотрели внимательно на него и на управляющего. Сорока ехидно улыбнулся.

– Ишь, как потешно! Еще бы не потешно: у себя воровство изводите, а у соседа заводите. Небось и вы, Олег Куприяныч, тайком скупаете, если вам принесут с другого прииска?

Барыкин вынул из кармана бумажный сверток и, не разворачивая, бросил на стол. Сорока накрыл его ладонью.

– Так как же с долей? Выделять будем?

– Нет! – выкрикнул Барыкин. – Ни в коем случае.

– А вам? – Сорока посмотрел в лицо Засекину.

– Ох, и надоели вы мне! Хватит! Иду спать! – Засекин потянулся всем телом.

– Неужто ни шиша не получите? – спросил дед, радостно сверкая глазками. – Негоже, Ведь труды-то какие, и под ножом ходили… А знаете, если вам обоим опаска грозит, то дадим мы денег оолу. А? А вы потом поделитесь?

– Парнишку не трогать! – рявкнул Засекин. – Иначе всем вам головы пооткручиваю.

– Ох и драчливые вы, Демьяныч, – ласково и с укоризной сказал дьякон. – Мы ж вас любим, а вы все воюете. Слава богу, познали вас: душа ваша-то приоткрылась уже к благим деяниям…

– Полюбил ухват горшок, – грубо перебил Засекин, – и засунул его в печь!

XIII

Я стоял перед Бочкаревым, сжав кулаки. Ну что я должен спрашивать?! К нам придвинулись с трех сторон, с четвертой была голая стена, к которой прилипла спина убийцы. Всем было интересно услышать разговор парнишки с разбойником, с нелюдем, с сатаной в человеческом облике.

В свете керосиновых ламп мельтешили грубые, резко очерченные тенями лица; даже пьяные в таком свете казались трезвыми. Запах пота, сапожного дегтя, сивушного перегара, чеснока, керосинового чада… Я был в гуще не просто толпы, а людей, мужиков, выбитых из крестьянской жизни – несчастным случаем, лихоимством мироеда, собственной ленью, неумением трудиться, а то и фатальной склонностью к другим, не крестьянским занятиям – им-то было горше, наверное, всего. И я-то ведь тоже такой, из рудничных парнишек, зацепившихся за другое бытие…

Бочкарев хорошо прятал свой страх за приветливым и покойным выражением лица.

– Ты не смущайся, оол, разговаривай, коли велят.

Я молчал, собираясь с духом. Почему не умею спросить так, чтобы ему стало тошно и страшно? Чтобы тут же наложил в штаны!

Со всех сторон мне подсказывали:

– Спроси, как убивал…

– Сколь наших порешил, сколь добра взял…

Бочкарев тяжко вздохнул и заговорил с мягкой укоризной, глядя то в одно лицо, то в другое:

– Я ж в церкви во всем покаялся. Вы же знаете. Я уже чист перед богом. Тяжкую епитимию принял… Ведь слышали?

– Ты в заимке тоже каялся! – выкрикнул я с ненавистью. Его лицо дернулось от неожиданности. – А потом… потом… обратно… – Я не знал, как сказать, что благодать божья на него снизошла, я своими глазами видел, как он потом отринул ее, предал боженьку…

– Да, да, я покаялся, и господь принял… – затарахтел Бочкарев.

Мужики не выдержали:

– Дак после заимки ты всех натравил! Всех нас на оола да на Засекина!

– Будто не ты душегуб, а они!

– И бунт разжег!

– И красногорских ловил, Егорку живьем резал!

– Охо-хо-хо! – с завываньем выстонал Бочкарев. – Искусился я бесовским искушением! Не устоял, глядя на других! Пошто, господи, такое испытание нам, слабым да убогим?

– Ну, ну и как искусился? После заимки-то? После того, как лоб разбил и оолу кричал про бога, чтоб оол поверил, отпустил?

– Искренне покаялся, люди! Только попа на заимке не было, а все в остальном – по правде, без умысла!.. А потом, когда в селе… когда телегой столкнулся с вами… с толпой народу, сам язык понес лукавое… По людской привычке понес! А потом я впал в большое уныние! Подумал: однако, вовсе не способный я на христианское покаяние, не из того, однако, теста сделанный… И решил было руки на себя наложить, а тут погнали меня – перст божий указал всем, куда меня гнать – в церкву! В храм Преображения! И господь принял меня, простил, утешил…

– Ишь, как у тебя все ладно получается! Наубивал, награбил, а потом сбегал в церкву и утешился? А мово дружка Алеху Крючника не ты ли срубил в тайге? А Кирюху многодетного? Семьи-то по миру пошли, Кирюхина жена в блуд ударилась, чтобы детишек подкормить! – Одноглазый жилистый мужичонка уже не кричал, а плакал без слез, приятели удерживали его за руки, чтобы не бросился в драку.

Многие выкрикивали свои и чужие обиды, так, наверное, бывает всегда перед народным судилищем, честной расправой над преступником, поднявшим руку на простых людей.

– Ладноть, ладноть, мужики! – отважно встал с лавки Бочкарев. – Ну, полютовал я малость, дак только над Проклом Никодимычем. Чужое не лепите! Но и меня понять надобно: зорил он мое семейство, сильничал. Деньгой бил! А перед такой дубиной все мы бессильные. Али не так?

– Как же тебя, такого справного, тощатина бил?

– Говорю же: деньгой! Наворует золота, придет с мешками денег – и сразу в «князья» по обычаю, никто с ним тягаться не может. А кого «княгиней» требовал? То-то и оно… Супругу мою требовал! Чтоб меня уязвить побольней. А для удовольствия – дочек! Я-то терпел… Потому что в этом содомском селении все такое терпят, лишь бы деньги шли. Однажды по пьянке и не выдержал – как услышал, что снова идет друг закадычный с большой казной… А теперь что хотите, то и думайте про меня. Пусть законы и судьи меня убивают. Самое главное: перед богом я чист. А что бог простил… то и вспоминать больше не надо. Хватит. Божье милосердие во мне! Им еще и жив, о душе теперь одни думы…

И уставился на меня глазами, полными слез.

– Ишшо будешь спрашивать, оол? Если нет, то плюнь в мою рожу мерзкую! Поганую! Сильно плюнь, малец! И вы, люди добрые, плюйте без сомнениев! Засуньте меня в отхожее место, да головой в самое очко! Насмехайтесь, унижайте! Христа ради прошу: обгадьте меня с ног до головы! Для покаяния моего пущего! Не жалейте, не надо! Ибо из-за вас все мои грехи, из-за вас! Истинно! Жил, как все, и пошел чуть далее. Я – это вы! Смотрите на меня, до чего все вы дойдете! Уже дошли через меня…

Я обалдело смотрел на него, раскрыв рот. И опять мне почудилось неземное сиянье над ним…

А тут еще и Бородуля как последний довесок на каких-то весах. С безумными воплями: «Святой! Истинно святой!» – повалилась на пол, принялась целовать босые ноги Бочкарева. Он не возражал, хотя, наверное, было щекотно и необычно при касании мокрых горячих губ к побитым стопам.

Он стоял с просветленным лицом и плакал. Бородуля рыдала взахлеб у его ног. И многие мужики повалились на колени и заплакали, еще в точности не зная, почему и отчего. Бородатые, костлявые и мускулистые, жилистые, разодетые в дурашливый плис и в новехонькие старомоднейшие зипуны – все они теперь были как близнецы. А я среди них – меньшой брат, тоже заливался слезами, правда, коленями до пола не достал, так и повис в тесноте. Человека два-три не плакали и не кланялись, но им было неловко стоять среди всех столбами бесчувственными. В конце концов и они уподобились всем… Получился какой-то волнующий молебен. На всех что-то разом нашло, застыдило, обрадовало. И Бочкарев, будто священник, простирал над павшими толстые дрожащие руки и говорил, говорил, и каждое его слово добавляло огня в пожаре.

– Христос простил разбойника, распятого на кресте! И меня простил! И вас простит! Пусть во все ямы пали, как сказано, во всех сетях увязли и всяким недугом вознедуговали, но по выздоровлении становимся светильниками для всех, спасаем от падения… Благодарствую, господи! Прозрел! Истинно прозрел!

Бородуля и двое потных дурачков в вывернутых шубах бились в истерике на полу с пеной у рта, заглушая голос Бочкарева. А вышло – усиливая. Ибо ничто так не воздействует на человеческий мозг, как обрывки фраз во время молебнов и митингов. По себе хорошо знаю…

– Кайтесь, люди! Самый тяжкий грех прощается, смотрите!

Меня трясло, как в лихорадке. Я ощущал себя в единении со всеми плачущими от счастья, переживающими великий миг какого-то таинства. Должно быть, на глазах у всех зарождалась какая-то новая религия, светлая вера таежных рабочих со своим собственным пророком во главе. Вот он, уже готовый, чудесно народившийся во грехе – Матвей Африканыч Бочкарев… Страх и благоговение перед ним. И еще страх-стыд, потому что совсем недавно ненавидели его и ругали…

– Вся ваша беспутная жизнь – грязь! – радостно кричал пророк, захлебываясь слезами. – За души бойтесь! Утопнут души-то в грязи!

Откуда-то появился злой, бледный Засекин и схватил Бочкарева за шиворот.

– Твоя уже утопла!

И при всем обалдевшем народе потащил его в отдельную камеру. Молебен кончился. Таежная религия не получилась по вине Засекина. Он запер замок на двери камеры, положил ключ за пазуху. Люди еще плакали, вставали с колен. Бородуля, выплеснув все силы, уснула на полу. Дурачки прилегли рядом с ней, тяжело дыша.

Люди стыдились смотреть друг на друга. Кто-то пробормотал:

– Нет в тебе ничего святого, Фрол Демьяныч.

Засекин показал пальцем в лицо Ерофея Сороки:

– Твою работу делаю.

– Это пошто мою? – взъелся тот.

Засекин не ответил.

XIV

Не успел я заснуть, как снова – вставай! Засекину все неймется: решил, что за ночь обязательно что-нибудь случится, ибо никакая шайка не потерпит, когда ее атаман с тремя пособниками мается в кутузке, в двух шагах от глухой тайги…

Из села выехали в кромешную темень, соблюдая строгую тайну. Не попрощались даже с заступниками, которые дрыхли без задних ног в отведенной им для ночлега удобной камере (постелили им кучу овчин, половиков, «одежного тряпья»). Вслед нам утомленно залаяли собаки, но вскоре затихли. Звезды на небе начали слегка бледнеть, но признаков зари не было заметно: по горизонту обметало чернотой, как гнилью. И еще потянуло резким ветерком, который не понравился многоопытному Потапычу.

– Снегом пахнет! А у меня капуста стоит на корню…

Впереди, на служебном возке, ехали Потапыч, его два сонных помощника и связанные по рукам и ногам бандиты, в том числе и Сенька Бочкарев с забинтованной ногой, и самый младший сынишка Матвея Африканыча – бугаеподобный косолапый Еремей. В нескольких шагах от них – мы с Засекиным на своей прежней телеге, но с новыми оглоблями и бочкаревской лошадью взамен павшего жеребца. Бочкарев-старший, тоже связанный, лежал на нашей подводе пока что смирно, только изредка кряхтел на ухабах и стукался о доски чем-то твердым.

– Вообще-то, Феохарий, ты молодец, – заговорил Засекин, приглушая голос. – Здорово же ты угадал про Егоркино золотишко. Только пузо с ухом перепутал, а так – ничего, нюх работает.

– Как энто… ухо с пузом? – Бочкарев заворочался под сеном. Я понял, что Засекин начал разговор специально для него. Зачем? Я все еще был под влиянием бочкаревских превращений, точнее, не знал, как к нему относиться. С одной стороны – душегуб, убийца, христопродавец, а с другой – вроде бы блаженный страдалец или даже святой…

А они уже разговорились вовсю.

– …обгадил Прокла, закрылся богом и думал – вывернулся?

– Прокла не обгадил… Такой он и есть. А богом…

– Ты же сказал всем, что Прокл охаживал твоих баб?

– Ну да.

– Но «княгинями» у Прокла всегда были другие. Я же все про него теперь знаю.

– Ну да, другие… А почему? Да потому что я умолял, в ногах его волосатых ползал, чтобы при народе не срамил меня… Чтобы тайно пользовался… Вот до чего довел… Рано или поздно я бы его пристукнул. А вы, любезный, разве не пристукнули бы? Если с вами вот так…

Засекин испытывал какое-то наслаждение от этой беседы. Он хмыкал, посмеивался. Потом шлепнул меня концом вожжи.

– Не спи, Феохарьюшка. Слушай, слушай, набирайся ума. – И Бочкареву: – Значит, я уже на твоем месте, и я уже хочу пристукнуть мерзкого насильника, а тебя облобызать, прижать к груди? Очень хорошо повернул, какой мужик тут не растеряется?

– Да есть ли у вас совестливая крупица? – с горечью проговорил Бочкарев. – Над чем смеетесь?

– Над тем, как ты покупаешь людишек на их же страдании. Я заметил: святость со временем меняет свои формы, а дрянь-человеки каждый раз очень быстро переходят на новую пищу…

– Я уже под богом! – нервно перебил Бочкарев. – И ничто со мной уже не случится! Как бы ты ни изгалялся, ирод! А вот с тобой и оолом твоим… предсказываю! Предвижу! На этом свете умываться вам кровавыми слезами, и на том – корчиться в геенне…

– И все оттого, что раскусили тебя, подлеца? – Засекин засмеялся, и я окончательно уверовал, что Бочкарев – дрянь-человек и что Засекин делает все правильно. И как же обидно мне стало, что Бочкарев уже в который раз обманул меня!

Тем временем начался спуск к Рябиновой гари, под колесами и копытами звучно трещал и лопался крепкий ночной ледок – в лужах и болотных разливах.

– Развяжи ему ноги, – тихо сказал мне Засекин.

– Да как же? – испугался я. – Убежит!

– Делай, что говорю.

И снова – будто поленом по голове. Да что происходит? Все с ума посходили? И Засекин – самый полоумный среди всех? И я категорически отказался развязывать путы на ногах дрянь-человека.

– Бунт на невольничьем бриге! – хмыкнул Засекин. – Придется тебя, Феохарий, за борт к акулам выбросить. Или на самой высокой рее повесить? Выбирай.

Я не знал, что такое невольничий бриг, реи, акулы, поэтому угроза ужасного наказания показалась мне реальной: неизвестное страшит именно своей неразделенностью на правду и неправду. И все же я уперся, не стал выполнять приказ хозяина.

Мы отстали от полицейского возка – керосиновый фонарь на облучке маячил оранжевой звездой за тростниковым редким клином. Под копытами звенело и чавкало. Засекин спрыгнул в грязь и пошел рядом с телегой. В какой-то момент он освободил ноги бандита от пут. Разрезал ножом? Я даже не заметил.

Бочкарев прошептал с изумлением:

– О господи…

Он вдруг свалился с телеги и побежал. Я обомлел.

– Дядя Фрол!

Засекин не спеша высморкался в платок, спрятал его в карман и только затем заорал:

– Стой! Стреляю!

Полицейские тоже завопили:

– Стой! Стой!

И началась пальба. Засекин стоял в грязи, широко расставив ноги, и всплески пламени из револьверного дула высвечивали его закаменевшее лицо, вытянутые руки…

Бочкарев удирал с таким шумом, что казалось, через болотные заросли несется табун лошадей. Полицейские и Засекин стреляли на звук. Но вот стрельба кончилась. Запоздало громыхнул винтовочный выстрел, и в наступившей тишине стали слышны протяжные стоны. Когда мы с Засекиным подбежали к Бочкареву, вокруг него уже толпились полицейские с фонарем. Бочкарев предсмертно дергался среди поваленного и ломаного тростника. Его выпученные глаза стекленели, вылезали из орбит. Опасаясь, что взгляд умирающего коснется меня, я убежал к телеге, завязшей в зарослях.