Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

В первую зиму несколько «братьев» умерло от простудных болезней, трое убежали в улусы к местным инородцам. А отчаянного перса зашибли в чужой кладовке, где он с жадностью пожирал замороженные к рождеству пельмени. Кто мог подумать, что это человек, а не зверь грызет в потемках с таким хрустом, да еще сырые, невареные? Ну и приложились обушком…

Должно быть, Бурибек не рассчитывал, что мы протянем до зимы, иначе позаботился бы о теплой одежде и обуви для нас. Или разрешил бы Жаскану расходовать на это часть наших заработков, которые регулярно уплывали в степь по ямщицкой почте.

Несмотря на свой свирепый нрав и отчаянную изворотливость, я был, по-видимому, самым суеверным из «братьев» и самым трусливым, когда дело касалось потусторонних сил. Например, никак не мог отважиться пойти вместе со всеми на убийство колдуна, который не давал нам житья. Меня лупили всем скопом и пообещали зарезать в забое – это придало мне смелости, и мы пошли «на дело».

Колдуном был старик поскотник, приставленный к хлипким воротцам из жердей – открывал их и закрывал, следил, чтобы городская скотина не вырвалась в окружающие поля и огороды. О нем ходили слухи, что он каторжник-людоед и опасный оборотень и что русский бог пометил его клеймом для людоедов – большим волосатым горбом, как у верблюда. Он прикрывал своим уродливым телом чужой мир, полный сокровищ и еды, как щитом, который можно было прошибить только магическим оружием.

И вот по старой обрушенной штольне мы подобрались к границе, запертой колдуном. Нас было шестеро, самых живучих и удачливых, переживших страшную сибирскую зиму и намеревавшихся пережить и вторую. Из норы, заросшей густым бурьяном, мы видели глубокий извилистый овраг с топким ручьем, болотными зарослями, бревенчатым мостиком на коротких сваях… Проселочная дорога с глиняными наплывами взбиралась по противоположному склону оврага к покосившимся воротам поскотины с избенкой охранника возле них – это и было то самое логово колдуна. А далее простирались огороды чернецких окраин со смешными чучелами против птиц, добротными банями и отхожими «кибитками», а также тесовые и железные крыши домов, целая поросль труб, колодезных журавлей, шестов со скворечниками. И вовсе вдали под хмурым лиловым небом – три церковные «башки», откуда часто доносился колокольный звон…

Вокруг логова колдуна растекался слоистый дым, похожий на туман над лесным болотом. Небо все более грузнело, поэтому в берестяную трубу дым почти не просачивался – выползал из дыр, щелей и в открытую дверь.

– Если идет дым, значит, ОН там! – трясясь в страхе, прошептал я и получил подзатыльник от кого-то из старших «братьев»: еще мал рассуждать.

Мы вылезли из шахты и скатились к ручью, перебежали через мостик, полузатопленный мутной текучей водой. И одним махом поднялись к избенке, окружили ее со всех сторон. Мы шумно дышали, потея от страха, хотя вооружились заговоренными ножами и палками, а в руках Косоглазого Карима была сосновая доска, утыканная особыми гвоздями: на каждом – по девяносто девять магических бороздок, соответствующих количеству имен аллаха.

В дыму послышалась возня, затем – кашель. Косоглазый Карим зашептал молитву, намереваясь убежать, но самый смелый и дурной джигит по прозвищу Арбакеш крикнул в приоткрытую дверь:

– Эй! Букыр![7]7
  Букыр – горбун (узб.).


[Закрыть]

И отпрянул, шлепнулся, запнувшись обо что-то. Из шевелящейся сизой мути выглянула косматая голова. Она удивленно посмотрела на меня, оцепеневшего. Глаза колдуна были красные, воспаленные и слезились. Карим с размаха опустил доску на него, стараясь поразить горб, где, как известно, скрыты душа и сила людоеда. Доска с треском переломилась, а горбун, взмахнув руками, исчез.

Мы сгрудились у двери, не решаясь войти в дымное логово. Оттуда, из смрадной глубины, послышался плачущий голос:

– Ну что я вам сделал, ироды? Ну что? Никого никогда пальцем не тронул! Нашли кого клевать… Слабину почуяли, гады!

И он почему-то вышел к нам – гневный и скорбный. Кудлатая борода не могла скрыть худобы и бледности его лица. Нос картошкой, бурый от конопушек. Губы кривились, дрожали. В общем, уродливое воплощение всего страшного и чуждого. Сам ненавистный мир, в котором нас заставляют жить…

Увидев наши дикарские рожи (или ножи и палки в руках?), горбун не совладал с собой, бросился бежать. Арбакеш и Карим ему наперерез, отсекая путь в город, и он резко повернул к оврагу. Налетел на всем бегу на городьбу из березовых жердей. Они с треском выскочили из связок на кольях, и горбун покатился вниз по мокрой траве и глине наперегонки с жердями.

Мы догнали его у мостков. Он упал на колени, закричал, задыхаясь:

– Только сразу! Ножом!.. Чтоб без мук!..

– Что он вопит? – спросил Арбакеш.

По-русски понимали только я да еще немного Карим.

– Хочет, чтобы ножом его быстрей убили, – ответил я.

– Нельзя ножом, – решительно возразил Карим, он был самым набожным и умным среди «братьев» семейства. – Колдун что-то задумал. Стукнем ножом – а он превратится в козла или в камень…

И его принялись лупить палками по скользкому от крови горбу. И я ударил несколько раз. Горбун протяжно завыл и почему-то бросился не на кого-то, а на меня – ударил головой в живот и прыгнул в камыши.

Я вылез из ручья на бревна, залитые водой, начал смывать грязь с дырявых штанов и зипуна. Болотные заросли трещали, верхушки спелых тростников дружно вздрагивали. Слышались возбужденные голоса «братьев».

И тут мне пришло в голову, что я могу сбегать в город, пока «братья» гоняются за горбуном. Удачная мысль! Неужели я сам придумал? Я полез вверх по склону, хватаясь за траву и выступающие камни.

Мимо избы поскотника я проскочить не мог – ноги сами потащили к раскрытой настежь двери. Душа подсказывала, что это вовсе не колдун, не слуга джиннов. И я перешагнул порог русской кибитки. Полусумрак, запах сушеных трав, смолистых поленьев, вареной картошки. Дощатый стол и лавка с расстеленной овчиной будто плавали в дыму. Добрую половину пространства кибитки занимала кривобокая печь, сложенная из камня, в ней колыхалось вялое пламя. Из чугунка на плите расползался запах еды. Я бросился к печи, но наступил на книгу – должно быть, свалилась с лавки. И все мои мысли отшибло.

– О, аллах! – шептал я, вперившись в толстую растрепанную книгу. Она лежала обложкой вверх, блестя остатками тиснения «под золото». Один лишь вид бумаги, письменных принадлежностей вгонял меня, отпетого грешника, в дрожь. Моя кожа ощетинивалась волосками, мозг леденел.

Еще с колыбели мне внушали, что овладение грамотой губительно для нашего рода, что многие наши родственники горят в аду, расплачиваясь за ученость какого-то дальнего предка, да сотрет аллах его имя в памяти людей!

Боясь прикоснуться к книге, я поддел ее на нож и, придерживая с другой стороны березовой щепкой, засунул в печь. Страницы начали шевелиться, шелестеть, будто кто-то невидимый их листал. Они темнели и нехотя вспыхивали с краев. Я потрясенно смотрел на четкие строки, замысловатые цветные заставки… Ужас был в том, что я знал все эти буквы. Каждую в отдельности! И многие другие знал – арабские, индийские и что-то из латинских. И несколько китайских иероглифов, намалеванных на тюках караванов, проходящих через мое раннее детство… Родовой запрет сотворил со мной поразительную вещь: где бы я ни увидел письменный или печатный знак, он врубался в мою память намертво. Мой детский мозг с жадностью впитывал все запретное. И, конечно же, я запомнил знаки на обложке этой книги. Придет время, и я прочту их в своей памяти, ну а тогда, вырвавшись в смятении из «кибитки» горбуна, я побежал в запретный мир, забыв об опасностях, подстерегавших меня. Я даже забыл заглянуть в чугунок, что было, разумеется, непростительно для человека, испытывающего хронические муки голода.

III

Засекин передал мне вожжи и начал смотреться в карманное зеркальце. Мне стало смешно. Неужели хочет быть красивым? У него было сильно вытянутое лицо с провалившимися щеками. На лбу – две-три морщины, глубокие, как шрамы. И еще торчащие круглые уши.

– Меня тут каждая собака знает, – сказал Засекин и, надув щеку, поскреб ногтем засохший прыщ.

Потом начал приклеивать бороду, усы. Добавил черных волос к бровям и вискам, нахлобучил на голову крестьянский войлочный колпак и сразу изменился, стал деревенским мужичонкой с кудлатой волосней, которую расчесывают перед большими престольными праздниками, да и то пятерней. Меня заставил надеть черную рубашонку местных татар с полинялым узором на вороте и рукавах.

– Будешь изображать улусника. Понял? По-русски ты ни бум-бум. Если понадобится, можешь высказываться на своей природной тарабарщине. Помнишь что-нибудь?

– Помню, сказал я. – А что такое тарабарщина?

Он хмыкнул, потрепал меня за волосы.

– Это я так, по привычке. У меня много нехороших привычек, не обращай внимания. Без них-то я хороший, верно?

– Верно, дядь Фрол.

Мы ехали долго, то согрой[8]8
  Болотные дебри, заболоченный участок с хилым леском, кустарником и кочкарником.


[Закрыть], то тайгой, перекусили свежим хлебом с салом, не слезая с телеги. Я делал все, чтобы уйти из-под власти Черной молитвы и прежней веры вообще, поэтому ел даже сало. Оно мне было противно, и я старался меньше жевать, а больше глотать. Засекин удивился:

– Здорово мечешь, Феохарий! Сальцо, должно быть, твое любимое лакомство? Буду знать.

Лошадь была резвая, ухоженная, с удовольствием брала крупной рысью даже при малейшем намеке вожжой по тугому крупу. Верховая скотинка – под седлом она была даже лучше, чем в оглоблях с хомутом. Лошадей Засекин любил и мог часами смотреть на них в конюшне или в загородке, на лугу.

Я хотел спросить, куда же мы несемся спозаранку, на кого будет охота, но только малые дети спрашивают прямо в лоб. Самостоятельный паря-джигит заведет разговор как-то иначе. И я принялся рассуждать о большом урожае рябины. И на самом деле, повсюду встречались завеси из тучных рубиновых гроздьев среди хмурой зелени.

– Когда назад поедем, надо побольше наломать рябины да калины, – сказал я, подражая мужицким разговорам. – В пирогах хорошо пойдет зимой, да в настойках разных – брательник мой в этом знает толк. – И тут я не удержался от позорной детскости, забылся немного: – Погляньте, дядя Фрол, какая крупная! Отчего тут такая?

– Потому что эта местность называется – Рябиновая гарь.

Я хмыкнул или фыркнул, считая, что он меня дурачит.

– Не согласен, Феохарюшка? Отчего? Сделай милость, объясни.

– Ну как жеть, дядь Фрол? По-вашему выходит, назовем местность как нам хочется, и все по названью в ней будет? Вот если бы назвали не Рябиновая, а Ржаная, то в ней бы рожь уродилась хорошая?

– А почему бы и нет?

– Да нет же, однако! Много рябины – вот и назвали Рябиновой.

– А гарь откуда?

– Не знаю. Может, что-нибудь сгорело.

Опять началась согра, поросшая тонкими длинными осинами. Их желтые листочки уже сеялись в грязь, размолотую колесами и ногами пешеходов.

– Листок ложится лицом кверху, – мимоходом заметил Засекин. – Верная примета: крепкая будет зима. Так что, Феохарий, подшивай пимы, на задники материала не жалей. В этом году пятки будут примерзать. Да и рябины много – тоже к ранним морозам. Ну а что сгорело? В этих-то болотах? Ты протри глаза, посмотри вокруг – мокротища!

Я понял, что он испытывает меня «на изворотливость мозги». В нашем опасном деле без такой ловкости никак нельзя. И я успокоился, а то чуть было не затрещал его авторитет. Вообще-то, он все время заставлял меня напрягаться, подзадоривал какой-нибудь обидной байкой или язвительными смешками.

– На взгорке изба стояла, вот ее и подпалили.

– Думай, думай, Феохарий. Какая, к черту, изба на болоте? Кто тут будет жить среди комарья и без пашни? Без огорода?

Я поднапрягся.

– А если золотишко тут сыскали? То жильцы сразу понаедут.

– Да если бы наживой пахнуло, тут был бы такой поселок! Город ведь близко, и до больших дорог и рек рукой подать.

Мне было интересно и увлекательно «шевелить мозгой». Находишь удачную мысль, объяснение чему-то непонятному – и радость тебя наполняет, будто съел горсть изюму.

– Кумекай, Феохарий. Гарь!

– Лес сгорел! – догадался я.

– Какой же лес на болоте? Осина? Попробуй сделай пожар из осины. Замучаешься спички жечь!

– Да? Ну, тогда, тогда… – Я зажмурился, пытаясь представить, что же горело в этой мокроте. Ну, что?! – Тогда получается, не было тут болота, когда горело! Может, потом появилось?

Засекин посмеивался.

– Вот те на! То лес, то болото. Как сие понимать? Объяснись.

Если бы я брякнул что-нибудь вовсе глупое, он бы расхохотался, обозвал как-нибудь, а тут просто улыбается. Это меня здорово обнадежило, и я опять поднапрягся, собрал весь свой жизненный опыт. Вспомнил о болотах вокруг Чернецкого рудника. Там тоже извели весь лес, а говорили – были лучшие в губернии ягодные поляны.

– Сначала были деревья, которые хорошо горят, – сказал я почти уверенно. – Они сгорели, появилось болото.

– Долго же ты из себя выдавливаешь, Феохарий. Пропадешь. Быстрей надо думать, быстрей! – Он подстегнул лошадь, и она понеслась чуть ли не галопом. – А насчет леса и болота все верно. Как и в человеческой жизни; где нет крепких стоячих людей, там обязательно грязь, чахлая растительность. Здесь-то раньше какой был лес – одно загляденье – кедровый! Да помешал одному дурню. Почему сжег – никто не знает. Сгноили поджигальщика на каторге, а болото в память о нем осталось, о его беспутной жизни. Ты запоминай, клади такие кирпичики в свой черепок. Фундамент будет на всю жизнь, ну, опора под избу…

За разговорами мы проскочили лесной перекресток; пришлось возвращаться. Из болот, леса, скал протянулись черные дорожки, наполненные грязью, вливаясь в проселочный путь, подкрепленный гатью из хвороста и легких бревен. Возле груды камней, торчавших из болотной грязи, были видны следы костров и россыпи конских яблок, осколки бутылочного стекла. Тут и остановились. Засекин послал меня «пошуровать» в болоте, а сам принялся распрягать.

– У тебя глаз молодой, острый, прикинь, где могли утопить нечто, похожее на тяжелый мешок, да так, чтобы никто не нашел. Заторопились, к примеру, мужики, понадобилось быстро спрятать тяжкий груз – а тут вокруг грязи, хоть захлебнись.

Я был польщен доверием. Правда, лезть в холодную согру не хотелось: по укромным местам еще ледок ночной не растаял, был он тонкий и острый, как бритва.

– А что в мешке-то? – спросил я, раздеваясь донага.

– Ключ, Феохарюшка, ключ ко всему нашему делу. Выловим его – и считай, охота прошла удачно.

Хоть и мудрено толкует, но как интересно! У меня дух захватывало от волнительных предчувствий! Этим ключом откроем какой-то секретный амбар или овин, кладовку в таежной глуши, а там лежит что-то особенное, невиданное, ну, даже не представить себе!

Я со всем усердием принялся месить грязь, то и дело проваливаясь в корчажки по грудь, а то и с головой. На камнях уже трещал костер, слышно было, как лошадь хрумкает овес в торбе-наморднике. Потом появилась ватага оборванных, обросших таежников с котомками и палками. И с ними – трое верховых казаков. Я засмотрелся на всадников: вот джигиты так джигиты! С шашками, с яркими лампасами на штанах. И винтовки не прячут. Я вылез на сушу, присел у костра – будто совсем замерз, а на самом деле, чтобы посмотреть на казаков поближе.

В те времена казаки сопровождали рабочих с приисков до окраинных сел по окончании старательского сезона в тайге – чтобы не пограбили их беглые варнаки и разбойники, чтобы сами не перебили друг друга за какие-нибудь обиды или по алчности. Ведь шли с заработанными деньгами, получали их все разом по окончании трудов. В города лесных рабочих не пускали, особенно в уездный Чернецк, во избежание пьяных разгулов с драками и пожарами.

Рабочих было человек пятьдесят, не меньше. Говорили о Зыряновском прииске – это же какая даль! Устали, конечно, второй день на ногах, но лица все еще были оживленные, радостные, а голоса громкие.

– Вот нанял мальчонку из улуса. Может, с божьей помощью найдем… – продолжил разговор Засекин непривычно скорбным для него тоном.

Это он напоминал мне, что я по-русски «ни бум-бум» и вообще чтобы не маячил здесь.

Чернобородый плечистый казак, прикурив от головешки фабричную папиросу, сказал Засекину:

– Однако зря в болоте ищете? Зарыли его где-нибудь. Эти нелюди всегда зарывают или бросают прямо на дороге.

Засекин поколебался, сказать или нет. Потом как бы решился:

– Знающие люди намекнули: здесь надо искать.

– Ишь ты! – удивился огромного роста костлявый мужик, седой до единого волоска. «Аксакал», – сказали бы о нем в степи или в Каттарабате, несмотря на его молодость. – Значит, что-то известно? И кто стрельнул и за что?

Засекин пожал плечами, мол, и так много сказал.

– А кто ты будешь покойному? – спросил казак.

– Свояком называюсь, с одного села, – вздохнул Засекин. И мне: – Давай, давай, ищи. Зря деньги плачены? Совсем по-русски не понимает, вот беда.

Я полез в болото, коченея от догадки: неужели ищу мертвяка?! Почему Засекин ничего не сказал? Почему скрыл? Или он мужиков зачем-то обманывает? Никак не поймешь его…

Все потустороннее продолжало страшить меня. А если этот мертвый по отпет батюшкой… значит, его душа где-то тут летает, сердится на всех живых…

Таежники пошли своей дорогой, шумно обсуждая смерть товарища.

Я снова месил болотную грязь, разгребая руками плавающий мусор. И вдруг под ногой бултыхнулось что-то тяжелое. Мои безумные вопли всполошили рабочих – они не успели уйти далеко. Прибежали, громко топая и галдя, гурьбой полезли в болото.

Я трясся и всхлипывал, сидя на корточках у костра, обнимая колени. Мужики, бестолково суетясь, выволакивали на камни ужасно длинное и плоское тело мужика, облепленное водорослями и грязью. На нем не было одежды, а на шее была намотана веревочная лямка тяжелого заплечного мешка. Оттуда вывалили несколько крупных камней – кто-то сделал вечный якорь для несчастного…

Все обступили труп.

– Могутный был человек…

– Живот-то зачем распорот?

– Ясно зачем: золотишко, думали, сглотнул…

– От изверги! Да как земля-то их носит…

Старшой с состраданием спросил хмурого Засекина:

– На телегу погрузим да с нами? В село?

– Нет, нет! – вскинулся Засекин. – К убийцам не повезу! Они его убили, христовоздвиженские! – Он замолк, будто подавился, и повел по лицам испуганным взглядом. Люди притихли.

– Ты не бойсь, не сумневайся. Не выдадим… Ты-то что будешь делать? Чем тебе пособить?

– Да ничем… И так пособили… Спасибо. Пришлите, однако, попа. Пусть отпоет раба божия Прокла Никодимыча Федорова. Здесь и зароем. Не везти же домой изуродованного? Да и далеко, протухнет.

Старшой стащил с белой головы расхристанную шапчонку – изо всех дыр торчала грязная и в подпалинах вата. Люди зашевелились, начали доставать из заветных тайников в онучах, штанах, в воротниках и ладанках замусоленные бумажки и тусклые монеты. Скинулись на горе, хотя Засекин вдруг побледнел и начал протестовать. И еще сухарей своих приисковских оставили на дальнюю дорогу…

Они ушли, а Засекин вспомнил обо мне, пожаловался:

– Когда люди мне делают добро, душа не выносит. Почему? А? Привычки нет к такому состоянию, что ли? Боится задолжать душа?

Я боялся прикоснуться к мертвому телу, поэтому Засекин сам отволок его к ручью за полверсты, обмыл, наметил место для могилы.

– Иди сюда, парень, – крикнул он, – если успокоился!

Я подошел, спросил, где же ключ, стараясь не смотреть на труп.

– То, что ему живот распороли, и есть ключ. Золото нес. Боялся, что обыщут при выходе с прииска, и проглотил. Так часто делают.

«Какой же это ключ?» – подумал я с ужасом.

Засекин повесил мне на шею винтовку.

– Сейчас начинается самая главная работа. Подведешь – прогоню и никогда больше не возьму с собой.

У Засекина все было обдумано, рассчитано. Он подробно втолковал мне, что от меня требуется, и подсадил на дерево. Это была ель с обломанной верхушкой, уже подсыхающая от старости, и до того колючая, что хоть вопи от боли. Боль и привела меня в чувство. Я опять начал трястись.

– Да не стучи ты зубами! – разозлился Засекин. – Слышно же! Ворот прикуси. Или язык.

Он рыл могилу заостренной палкой, когда приехали два мужика верхом на одной лошади.

Хотя уже смеркалось, было хорошо видно, как напуганы эти двое, как спешили они. Спрыгнули с лошади, даже повод на куст не набросили – и сразу к Засекину. Пожилой мужик был тяжеловат, с пузом, одетый в суконную пару. А молодой – франт в черном пиджаке, даже бумажный цветок из петлицы не выкинул.

– А священник где? – спросил Засекин, стоя на коленях.

– Сзади поспешает, – ответил пожилой. – Послал нас вперед, чтобы помогли тебе. – Окинул взглядом труп и снова к Засекину: – Ты кто же ему будешь? Сродственник? И кто с тобой тут есть?

Молодой мужик торопливо поглядел по сторонам и вверх, я даже дернулся, будто его взгляд клюнул меня в ноги сквозь кожу поршней. Он ничего не заметил и смахнул пот со лба – волновался.

– Мальчонка же был? – сказал пожилой.

– Он дело свое сделал, в улус побежал.

Они разом навалились на Засекина, заломили ему руки. Пожилой стиснул пальцами его горло.

– Так кто тебе сказал, что здесь надо искать? Кто эти знающие люди? Ты про них помянул разок да испужался!

Засекин раскашлялся – надавили ему «на яблочко».

С винтовкой в обнимку я ждал условного слова-крика, чтобы выстрелить вверх – так велел мне Засекин. Странное дело, когда началась драка, страхи мои пропали. Мне не терпелось выстрелить из настоящей боевой винтовки.

Засекина уже били ногами в живот, под ребра, по голове. А сапоги на мужиках были не легкие ичиги, а грубые таежные «бутылы» с толстыми голенищами выше колен. И почему Засекин не кричит условный сигнал?

– Все выложишь, всех назовешь! – хрипел, стервенея, пожилой. – По нюхалу его, Сеня, по нюхалу! Чтоб никого боле не унюхивал!

Засекин извивался, кричал «караул, убивают!». Но эти люди его криков не боялись.

Я выставил винтовку сквозь ветки – почти между колен, прицелился в пожилого. И, не дожидаясь сигнала, нажал на спуск. Выстрела не было. Меня как кипятком ошпарило.

В степи я несколько раз держал в руках фитильное казахское ружье с болтающимися сошками и на руднике дорвался однажды до берданки пьяного охранника. Правда, ни разу не удалось выстрелить. И вот, когда должен грянуть большой праздник в моей жизни, мой первый выстрел… Я в отчаянии давил на спуск, потом начал дергать затвор. Молодой услышал лязг металла, обомлел.

– Тять! – прошептал он. – На дереве кто-то! – И хотел броситься к лошади, на ней осталось их оружие.

Тут я наконец вспомнил про «пуговку» предохранителя на затворе, оттянул ее рывком и повернул. И чудо! – оглушительно треснул выстрел. Угол приклада больно ударил меня в грудь, и я полетел вниз, ломая сухие ветки.

– Стоять, сволочи! – закричал злобно Засекин. – Не трепыхаться! – Он вытащил из-под корней дерева свой наган, выстрелил под ноги молодому. И, неожиданно развернувшись, врезал пожилому рукоятью по шее – тот повалился лицом в разрытую мокрую землю.

Засекин поднял меня левой рукой, толкнул.

– Что ж ты, паря, сорвал мне представление? А теперь вот суетись… Подавай телегу! Быстро! – И уже потом: – А ведь ты ему в ногу влупил, Феохарий. Молодец, мать твою…

IV

Мы торопились в глубь леса по бездорожью, убегая от тех, кого могли привлечь выстрелы. Связанные вожжами мужики тряслись на телеге, как и мертвое тело. Засекин тащил лошадь за повод, то и дело натыкаясь на трухлявые пни, кусты и другие препятствия. Засекин не отнял у меня винтовку, и я бежал рядом с телегой, наслаждаясь ударами железа по моей хребтине. «А вдруг останется у меня навсегда?» – возникали пьянящие мысли. Я чувствовал себя настоящим джигитом, поэтому все происшедшее как бы затуманилось вдали.

– Куда вы нас, мужики? – дребезжал голос пожилого. – Может, сговоримся, а? Кто вы будете? Откуль? Сразу видать, не полиция и не горная стража… Какой-то личный у вас интерес!

Молодой стонал. Пуля стукнула ему в ногу, размозжила ступню в сапоге, и он истекал кровью.

– Где же справедливость, господи? – ныл раненый. – Ведь не разжились же нисколечко! Все понапрасну было! Омманул Прошка-то! Пустой был!

– Замолчи, дурак! – рассердился пожилой. – И так тошно…

Уже в полную темень приехали на чью-то заимку, но не было ни собачьих голосов, ни мычания скотины, ни маломальского огонька. Покинутая вроде бы усадебка. Правда, Засекин знал, куда бежал. Остановил телегу возле избы, сорвал доски с заколоченной двери. Потом мы втащили пленников в дом.

– Поищи дровишек, растопи печь, – приказал мне Засекин и сунул в ладонь спичечный коробок, оправленный в металл.

Я пошел, спотыкаясь, по двору. Небо было темно-синее, безлунное, со множеством бледных звезд. На этом фоне видны были громады черных елей с колючими макушками. Было холодно и тревожно. Из дома донеслись вскрики, стоны, звуки ударов. Засекин начал разговаривать с душегубами по-свойски, не дожидаясь огня. Достойную оценку происходящему я еще не в силах был дать, но азарта охоты, праздника на душе уже не было.

Поленницу дров я отыскал под обвалившимся навесом хозяйственных построек. Набрав поленьев выше головы, заторопился в избу, конечно, шлепнулся, содрал кожу на локтях. Все же натаскал дров, надрал бересты с полешек, нащипал ножом лучин для растопки. Разжег печь с одной спички, здорово! Но Засекин не обратил внимания на мои достижения. Не до меня ему было.

Я развел в печи такое пламя, что оно начало лизать гладкую мазанку. Стало дымно и жарко. Я приоткрыл дверь в сени, тотчас потянуло сквозняком: в окнах стекол не было, вместо них – щелястые полуоторванные ставни.

Пожилой пленник жалобно возмущался:

– Зря нас уродуешь, мужик! Нет на нас чужой крови! Вот те крест, нету!.. А то, что мы побили тебя маленько, так это с испугу… да по глупости. Дознаться хотели, кто на нас поклеп сделал. Завистников много! Доносы пишут, слухи распускают… А Прошка покойный, считай, каждый год у нас останавливался. Вот тебе кто-то и шепнул: Бочкаревы во всем замешаны, не иначе. Да разве мог я руку поднять на Прокла Никодимыча, сам подумай? Мы с ним в одних артелях многие годы работали, в одном ярме ходили. Друзья мы с ним…

– Так ты из рабочих?

– По мне разве не видно? Да ты поглянь, поглянь на мои руки в мозолях, на мою рожу побитую! Хворь в костях сидит с тех времен. И рубцы на морде, шишки от чирьев… Своим горбом нажил маломальский достаток! А округа набычилась, зубами скрипит – у них-то деньги бешеные, с торговли да обману. А моя честность им в укор…

– Бочкаревы – известное имя. Значит, ты и есть Матвей Африканыч, который женился на вдове купца Золотухина? Так что ты мне про горб и честность поешь? Дом свой в блудное место превратил.

– Все дома в Христовоздвиженском как бы блудные в сезон-тo! Все стоют постоялыми! Надо же привечать натруженных, когда из тайги выходют. Неужто ты, мужик, не знаешь, каково приходится там с весны до осени? Жизнь ведь там хуже всякой каторги…

– И много у тебя сейчас на постое?

– Да найдется для вас местечко, найдется! И народ у меня не шибко шумливый. Отдохнут, сил наберутся на дальнейший путь, подарочков для жен и детишек прикупят…

– Нешумливые – это хорошо. С какого хоть прииска?

– А кто их знает? Я не расспрашивал. Не успел ишшо.

– Выходит, мужики-то с красногорского? – По голосу Засекина можно было понять: издевательски улыбается. – Как и покойный Прокл Никодимыч? А ты мне зубы заговариваешь, каналья.

Его лицо было в тени и казалось вырубленным из угольной глыбы; глаза просвечивали – как дырочки в этой глыбе. А на лицо Бочкарева-старшего падал дрыгающий свет: оно корежилось и ломалось, вот-вот начнет разваливаться на отдельные рубцы и шишки.

– Какие зубы? Ты чо? – паниковал он. – Кажный год сами идут ко мне на постой! Слышь?! Как родня стали!

Раненый опять начал стонать и стучаться затылком о стену.

– Помираю, мужики! Сымите хоть сапог! Мочи нет! Пошто такая злоба-то?

– Помирай, помирай, Сеня, – сказал Засекин, будто по плечу похлопал. – Твой родитель того хочет. Начхать ему на тебя, на твои библейские мучения.

– Ну скажите ему, тятя! – зарыдал раненый. – Чо ему надо, то и скажите!

– Да если б я знал! – закричал с ненавистью его отец. – Ну, если бы!

– Прокл – знаменитый таежник, больше других зарабатывал, больше других пропивал. И ты каждый раз его затягивал к себе, спаивал, обирал до нитки. И подбил на воровство приискового золота. Чтобы он покрыл долги, чтобы вылез из кабалы. И вот Проклу подфартило. Известил тебя, что заявится с хорошим уловом. А когда стало известно, что пойдут с приисков без казаков, тебе и пришла в голову идея взять улов без всякой платы. Рабочих шло много, с разных орт и разрезов, вот и решили не тратиться на казачков. Кто, мол, посмеет напасть на большую толпу?

– И чо далее? – спросил с интересом Бочкарев. – Кто Прокла-то убил? – Он почему-то успокоился и лишь подергивал и шевелил связанными ногами, разгоняя кровь в жилах.

Засекин пристально посмотрел на него.

– Ты убил. А Сеня помог. Ты думал, что друг Никодимыч несет золотишко. Ну и пальнули ему в голову из кустов. А когда все разбежались, обыскали покойника – нет ничего. Распороли ему живот, прощупали все кишки, думали, проглотил, как это часто бывает, когда опасность обысков есть… Вот почему Сеня ныл на телеге, что пустой был Прокл. Что злодейство сотворили понапрасну. Другими словами, золотишко нес подсобник Прокла. Вы и кинулись в село следом за рабочими, чтобы отыскать его, даже зарыть тело было некогда – в болото бросили.

– Ну, если все так здорово тебе намудрили… – прошептал раненый, – так чо еще надобно? Мужик? Ведь нашим словам уже не поверишь?

– Кого обхаживали из красногорских? Кого споили, кого на тот свет спровадили?.. – Засекин зло сплюнул. – Одним словом, кто подсобник? Что вы с ним сделали?

Бочкарев-отец молчал, закрыв глаза. Я смотрел на него и на раненого с неприязнью – они хуже убийц! Живот распороли! В болото кинули, не стали хоронить… Я мог понять убийство в качестве мести за обиду или убийство в честной драке, или на войне, или в славном набеге джигитов на чужое племя (вроде казахской баранты), А эти зверствуют из-за золота, из-за денег! Почему Засекин с ними долго разговаривает?

– Не люди вы, не люди, – сказал Засекин, поднимаясь с пола, будто услышав мои возмущенные мысли. – И господь вас крепко ударил. Подыхайте здесь, в своем дерьме.

Он уехал, наказав стеречь их и не поддаваться на уговоры и причитания. «Таких нельзя жалеть, бог не простит». Обещал вернуться засветло. Что он задумал, чего ждать дальше? – не объяснил, а догадаться мне было не по силам.

Ночь выдалась тяжелая. Из тайги доносились какие-то неясные звуки, потом почудилось, что кто-то ходит по двору. Я прижался к остывающей печи, держа палец на спусковом крючке. Страх перед духами тьмы леденил кровь в моих жилах и не давал мне высунуть носа из избы.