Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Эдуард Маципуло
ПОДЗЕМНЫЕ ДВОРЦЫ КОЩЕЯ
Повести

ПОДЗЕМНЫЕ ДВОРЦЫ КОЩЕЯ

Часть I
Трофейная команда

БИВАК НА ДВУГЛАВОЙ

В октябре сорок пятого над болотами и сопками Даютаевского укрепрайона уже безбоязненно летали птицы, главным образом стервятники, и лишь изредка слышались человеческие голоса или громыхал взрыв мины-ловушки. А ведь совсем недавно здесь были страшные бои с участием японских смертников…

В удобной седловине Двуглавой сопки, попавшей в историю второй мировой войны, обосновалась почти мирная команда старшины Барабанова. Была она собрана из бойцов различных подразделений полка. «Трофейщики» – называли их в полку и еще – «трофейной командой». Собирали трофеи и металлолом, оставшиеся после боев. Возле лагеря уже громоздились горы сожженного, изувеченного металла – танки, самоходки, остовы машин, раздавленные гусеницами пушки и гаубица с разорванным стволом. Тут были и груды японских касок, непригодное стрелковое оружие, стальные опоры проволочных заграждений, вагонетки, рельсы, стальные балки из артпогребов и многое другое.

Был яркий солнечный полдень, обычный для маньчжурской осени. Старшина Барабанов, рыжеусый упитанный мужчина лет тридцати – тридцати пяти, сидел на чурбане возле приземистой летней печи и ковырял а зубах бамбуковой зубочисткой. Его большая спина под комсоставской габардиновой гимнастеркой блаженно впитывала тепло. Он добродушно щурился и поглядывал на повара Мотькина, который ему почему-то нравился, хотя был хитрюга и сачок. Мотькин, тяжелый в кости, краснощекий и тоже справный на вид, ныл, развалясь на траве:

– Маета одна, а не служба, ей-богу! За дровами посылай, за водой посылай, никто сам не принесет. А печку самураи сложили – специально, чтобы поиздеваться над Россией. Полено засунуть – так плашмя лечь надо. И щекой к земле прижаться. Полоса препятствий, а не печка. Война давно кончилась, а я, можно сказать, все воюю, по-пластунски ползаю.

– Мученик. Орден тебе за труды выписать? – старшина выплюнул зубочистку и достал часы из кармана-пистона широченных галифе. – Вон пузо натренировал. Как у завмага. Скоро вожжой подпоясываться будешь, другие снасти не сойдутся, однако.

– Это от жары, товарищ старшина. – Мотькин подумал и добавил: – И хорошего здоровья.

– Будет скоро тебе и холод…

Обед подходил к концу. Солдаты пили чай за дощатым столом, врытым в землю. Некоторые уже мыли котелки, толпясь у чана с горячей водой. Бравый ефрейтор и весельчак Костя Зацепин верховодил за столом.

– Так вот, братва, встречаются на том свете китаец, японец и русский…

– Старо! – зашумели солдаты. – Имей совесть, ефрейтор. Чья теперь очередь?

– Ишь ты, – удивился старшина, – значит, соревнуются?

– А что им не соревноваться? У печи не им стоять. – Мотькин встал и демонстративно заглянул в котел. – И пули над ними не свистят. Живут на всем готовеньком. Вот и полоскают языками.

Следующим рассказывал рядовой Кощеев. Мятая пилотка под мятым погоном, невзрачный, тощий – какой-то несобранный, колючий, – он сразу не понравился старшине, как только тот увидел его в своей команде. Похоже, и старшина не понравился Кощееву, хотя от явных дерзостей Кощеев воздерживался. Барабанов навел справки в полку. Одни говорили, что Кощеев – типичный армейский хулиган, другие – геройский парень.

«Значит, оторви да брось, – решил Барабанов. – Вот бог послал напоследок!»

Кощеев отхлебнул из кружки и спросил:

– Китайский, что ли?

– Уговор был, только китайские, – Зацепин даже привстал, чтобы лучше слышать.

– Ладно. – Кощеев наслаждался тишиной. – В общем, родился на китайской земле умный мужик. Не голова у него, а дом советов. Что ни спросишь – все знает, стерва. Хоть не спрашивай. И была у него жена. По-нашему она – Маруся, а по-ихнему… – он произнес, понизив голос, словцо, и солдаты захохотали.

Звонко, рассыпчато, словно бил стекла, смеялся Зацепин. Весомо и басовито бухал, будто кашлял, рядовой Поляница. Долговязый и вежливый Посудин раздувал серые морщинистые щеки, судорожно глотал рвущиеся наружу звуки. Рядовой Одуванчиков, с виду маменькин сынок, хохотал яростно и пронзительно, громыхая недетскими кулаками по столу. Посудин навалился на стол впалой грудью и опрокинул на себя кружку с чаем.

Новый взрыв хохота встряхнул весь лагерь. С казарменной крыши с шумом снялся табунок сизарей.

– Дурни. Палец покажи – смеяться начнут. – Старшина с любовью посмотрел на свои громоздкие часы с цепочкой. – Посудин, грамотный боец, можно сказать, с образованием, а ведь тоже… И анекдот не смешной. Разве у китайцев бывают Маруси?

– Им бы все гоготать, – Мотькин поглядывал на Барабанова умными глазами. – Нет чтобы по-серьезному о деле, о службе. В мире-то что происходит? Атомная бомба, народ индийский с голоду пухнет… А им все до фени. Га-га-га, гы-гы-гы – тут они мастера. Да еще ложкой поработать…

Старшина погладил большим пальцем паутинку трещин на стекле циферблата и зычным командирским голосом скомандовал:

– Приготовиться к построению!

Солдаты зашевелились, однако от стола не отходили.

– Давай, Кощей, не тяни!

– Доскажи!

– Як там Марыся?

Кощеев обернулся, посмотрел на старшину.

– Пусть Барабанов досказывает. Он здоров по части юмора. – И, перебросив через скамью тощие ноги, встал, мельком взглянул на голубей в небе. – Пошли строиться.

Солдаты потянулись к казарме, разобрали оружие из пирамиды с иероглифами на створках. Кощеев, как и остальные, смахнул пыль с обуви пучком травы, а Зацепин с Одуванчиковым – суконкой.

Старшина встал с чурбана, расправил на себе все ремни. Потом строго по-уставному надел фуражку с длинным козырьком и посмотрел внимательно на повара.

– Ты что, Мотькин, уже не хочешь, значит, поваром?

– Как вам сказать, товарищ старшина, – Мотькин потупился. – Если надо, я что – против? Вот насчет вас обида берет. Вроде командир, а без ординарца. В сопках ходите без всякой охраны, не бережете себя. И даже посыльного у вас нету. Ординарца бы вам…

– И без ординарца перебьемся. – Старшина ткнул пальцем в грязный передник на Мотькине. – Состирни. Чтоб на ужине был в порядке. И это самое, как ты насчет грамоты?

– Как бог. Даже запятые знаю, где ставить.

– А вес на глаз прикинуть можешь?

– Меня в детстве безменом обзывали, товарищ старшина. – Мотькин преданно глядел на Барабанова и теребил подол передника. – Способность к этому делу у меня большая. Честное слово.

– А вот стреляешь ты, я слышал, в молоко, – старшина улыбнулся. – В господа бога пуляешь.

– Когда враг на мушке, товарищ старшина, я давлю на спуск без осложнениев. В самую точку попасть могу. Вот. А мишени почему-то не люблю. Честное слово.

– Значит, и держись за полено, да черпак из рук не выпускай. – Старшина было пошел к казарме, но тут же остановился, потому что Мотькин с грохотом опустил крышку котла. – Ты гонор свой мне не показывай, рядовой Мотькин!

– Какой гонор! Где гонор? – завопил повар. – Если вы про крышку – так нечаянно! Обожгла, собака…

– То-то. – Старшина опять вынул часы, потрогал пальцем стекло и подал команду строиться.

– Значит, так, товарищи бойцы, – сказал он перед строем. – Задача перед нами стоит важная. Кровь из носу, но самурайскую матчасть вытащить до темноты из болота… А в наряд сегодня заступят… – он сделал внушительную паузу, которая, знал, во все времена действовала на нервы любому солдату сильнее, чем сам наряд.

– Разрешите вопрос, товарищ старшина, – подал голос Зацепин, подтянутый, начищенный – не ефрейтор, а картинка.

– Спрашивай, – кивнул старшина.

– С одним трактором не управимся, а трофейных мулов всего три, да и те помирать собрались по причине глубокой старости.

– Какой же это вопрос, ефрейтор Зацепин. Это не вопрос, а какая-то хитрая уловка. Чего ты задумал, понять не могу.

– Уловка! – фыркнул Зацепин.

Старшина прикрикнул:

– Разговорчики в строю!

– Один мул сегодня помрэт, громко сказал Поляница и с ожиданием посмотрел на старшину, – Сам говорив, ей-богу.

В строю засмеялись.

– И рядовой Поленница туда же! – обрадовался старшина.

– Не Поленница, а Поляница, товарищ старшина, – в который раз безнадежно поправил боец.

– Отставить пререкания! – гаркнул старшина. – Значит, вчера посылал рядового Поленницу за водой для кухни, так он проходил ровно два часа и пятнадцать минут и принес всего два ведра. Сколько можно набрать воды для хознужд за два часа и пятнадцать минут? Подсчитай-ка нам, студент. В уме можешь?

– Так точно, – сказал без энтузиазма Посудин. – Могу.

– Ну и сколько получается?

Посудин замялся:

– Как вам сказать, товарищ старшина… если учесть изменчивую скорость ручья… и то обстоятельство, что временами идет, по всей вероятности, мутная вода, и поэтому нужно пережидать… То двух часов и пятнадцати минут может даже не хватить…

Старшина немного обиделся на Посудина.

– Какой умник, а? Обстоятельства всякие знает. Знаешь, что полагается за твои большие знания? – Он помолчал, затем заговорил с суховатой строгостью: – Значит, так, товарищи бойцы. Думаете, зачем я допускаю вот сейчас в строю неуставные разговоры? Друг друга мы знаем плохо, собрали нас из разных взводов и рот. И я вас хотел понять, кто вы и чем дышите… Говорят, в трофейную команду хороших бойцов не посылают. Забудьте о таких речах. Нет в армии плохих бойцов, не должно быть. Дисциплина у нас захромала – есть такое. Расслабился – и нет бойца, нет человека. Поэтому всем держать себя в строгости…

– Война кончилась, старшина, – грубо перебил его Кощеев. – Выпустили войне-то кишки. Не сегодня-завтра по домам, а ты все остановиться не можешь.

– Вот, значит, как, – тихо произнес Барабанов. – Остановиться, значит, не могу… Мало ты солдатской каши ел, рядовой Кощеев. И потому от тебя мало пользы будет и в народном хозяйстве… Всем война надоела. Все на гражданку хотят… И ты, и я, и вон Мотькин… Но нет команды снимать погоны, значит, терпи, служи, и никаких посторонних мыслей.

– Сколько ты, старшина, служишь? С какого года? – спросил как бы нехотя Кощеев. – Я-то – с тридцать девятого. С мая месяца. Седьмой год топаю без посторонних мыслей.

– Если вернуться к вопросу о каше… – начал, осмелев, рядовой Посудин, но наткнулся на взгляд старшины и замолк.

– Значит, так. В наряд сегодня заступят самые умники: ефрейтор Зацепил, рядовые Поленница, Посудин и Кощеев.

– Во! Зроду нэ знав, шо я самый вумный, – Поляница приналег на свой басок.

В строю опять засмеялись, неожиданно рассмеялся и старшина.

РАЗМИНКА ПЕРЕД НАРЯДОМ

Перед заступлением в наряд вся четверка отдыхала в казарме. Посудин, лежа, чистил пуговицы гимнастерки с помощью мела и суконки. Зацепин разглядывал японский, с подпалинами, журнал. Поляница грузно ворочался под байковым одеялом, и пружины железной кровати стонали на разные голоса. Кощеев размышлял с закрытыми глазами о том, что солдатские кровати во всем мире, наверное, одинаковы – железные и с пружинами. Что где-нибудь в Африке готовится в наряд какой-нибудь негр, которому тоже надоело служить и воевать, и кровать под ним горячая, плюнешь – зашипит. Потому что Африка.

Опять застонали пружины.

– Кончай свою музыку, хохол! – выкрикнул Кощеев и сел на кровати, свесив босые ноги.

– И шо ты такий нервный, Кешко? – Поляница тоже сел. – И чего тоби ниймется? Заноза у попци сидит?

– Деревянная у тебя фамилия, хохол, вот в чем твоя беда. Поэтому не понять тебе, отчего мне неймется. Деревянная…

– Ни, хлибная. Поляница – це хлиб. Завернуть у рушник, а он на всю хату пахнэ. М-м! Мягкий, а кирка звэрху хрустыть. Ось це я, Поляница. А Кощей це що – сказка, дытячий анекдот.

– Кощей – кость, химера, злой дух русского фольклора, – сказал Посудин. – Добивался невероятного успеха в разных авантюрных предприятиях. Чужих жен таскал, живую воду пил не из своих кувшинов, и что-то у него было с Бабой Ягой…

– Бессмертный, – сказал Кощеев. – Запомни, студент, Кощей Бессмертный. В отличие от глиняной посуды, будущих черепков.

– Черепки – тоже бессмертие, – равнодушно парировал Посудин. – Вся история держится на черепках.

– А евхрейтор мовчить. – Поляница упал на кровать. – Дуже погана у його клычка.

Зацепин выглянул из-за журнала.

– Ну да! Мосол, черепок и краюха хлеба – сплошные дворяне. Куда нам, черным людям.

– Не скажи, Константин. – Посудин полюбовался на сияющие пуговицы и начал отпарывать подворотничок. – Твой предок, видно, был крупным авторитетом по части подначек и зацепок. Пороли его, конечно, не единожды. Одно время он даже подумывал, не взять ли фамилию Поротов или Битый, но остался Зацепиным, потому что этот признак был его фамильным, основным. Можно безошибочно сказать, что в детстве тебя изрядно колотили, но ты все же сохранил какие-то крупицы зацепляемости.

– Чушь какая! Трепачи вы все! – Зацепин отшвырнул журнал. – Меня вот что беспокоит, братва. Неспроста старшина засмеялся. Чую, неспроста.

Кощеев босиком подошел к двери, выглянул. Ни души, если не считать дневального на скамеечке с винтовкой между колен. Дневальный разглядывал божьих коровок, облепивших освещенную солнцем стену казармы.

– Вот такая картина мне нравится, – Кощеев пошире раскрыл дверь, чтоб все видели дневального. – Курорт! – Он вернулся к кровати, начал обуваться. – Ротный так мне сказал: посылаю тебя, Кеша, в трофейную команду, отдохни, заслужил за шесть с лишним лет. Не могу тебе курортные грязи прописать, а трофейную команду – пожалуйста. Отдыхай, набирайся, говорит, сил для гражданской счастливой жизни… А старшина, паразит, что придумал? Вместо отдыха – железо на горбу таскать. Мулов и трактор жалеет – их мало. Особенно трактор – шестеренки соплями склеены. Так что таскай, пехтура, надрывайся, ты к такому делу привычная. Курорт, едрена мышь!.. Нет, хватит! Сутки – мои! На солнышке посижу, на мух погляжу. И палец о палец не ударю.

– Неспроста, братва, Барабанов смеялся, ой, неспроста. – Зацепин лег на кровать, закинул руки за голову. – Чую, какую-то гадость приготовил. А какую – понять не могу.

Посудин перевернул старый подворотничок, пришил его на живую нитку и раздумывал, чем бы еще заняться. Поляница шумно повернулся с боку на бок и произнес блаженно с закрытыми глазами:

– Спыть де-нибудь Барабанов. А що ему делать?

– В общем-то вы зря, братва, на старшину взъелись, – сказал Зацепин, – Мужик он ничего, с ним жить можно. И хозяйственный, и потрепаться любит. Ему только поддакивать, как Мотькин, и будет полный коленкор. Барабанов что, вот у меня был ротный – обхохочешься. Вроде твоего китайца, Кощей, – все знает! Смотрит тебе в мигалки, а видит, что в рукаве у тебя бычок, еще не докуренный, и что подворотничок твой сколько-то недель неменянный. Помнил ведь, у кого в прошлом году на вечерней поверке сапоги были только спереди чищены, а у кого в позапрошлом – пуговки на ширинке не хватало.

– Ну и правильно делал, что помнил, – Кощеев завязывал шнурки ботинок. – Распусти только вас…

– «Правильно»… – передразнил Зацепин. – А сам чего бесишься, когда взводник против шерсти гладит?

– Так то против шерсти, – Кощеев засунул обмотки под подушку и направился к выходу.

– Это он старшину пошел будить, – сказал Посудин.

Кощеев даже споткнулся на пороге.

– Ну даешь, студент! – восхищенно произнес он. – Тебе только в цирке выступать. Точно! Я решил сыграть подъем старшине.

– Ну и зря, Иннокентий. Будить начальство с излишним азартом не полагается. Есть хорошая поговорка, кошка скребет на свой хребет.

– Лучше доскажи про Марысю! Кешко!

Кощеев вышел из казармы, поболтал с дневальным о погоде и политике, попросил у него закурить. Тот ответил: «Нету». Кощеев сказал ему: «Сквалыга. У тебя ж полный карман махры». Дневальный начал путано объяснять, что кисет не его. В конце концов дневальный сдался, Кощеев скрутил непомерно толстую самокрутку и в благодарность произнес речь о вреде скупердяйства в полевых условиях. «Иди ты», – сказал сердито дневальный, и Кощеев полез на верхушку дота.

Прошло уже более двух месяцев с тех пор, как здесь гремели взрывы, но из трещин и проломов все еще несло запахами взрывчатки, бензина, горелого мяса. Кощеев сел поудобнее на рваную глыбу бетона, и взгляд его принялся выискивать старшину в складках местности. В общем-то ему дела не было до того, спит старшина или не спит. И будить его он не собирался.

У ручья, терзавшего обрывистый склон сопки, стояло с пяток больших дубовых бочек, накрытых циновками. Дня три назад старшина привез их из хозвзвода и теперь протравливал горящей серой. «На кой черт ему бочки?» – вяло подумал Кощеев.

У бочек старшины не было. Возле кухни тоже: там неторопливо расхаживал Мотькин в одних трусах. Его брюки, гимнастерка и поварской фартук сушились на жердях навеса. Мотькин крошил голубям куски размоченного для кваса хлеба, и те копошились возле самой печки.

«Любитель природы, – Кощеев фыркнул. – Наверное, каждый день жареных голубей жрет и квасом напивает».

Старшину он увидел на дальней куче металлолома. Барабанов что-то искал. «Ну да, шайбочки, винтики – в хозяйстве пригодится…»

Старшина разогнулся, посмотрел из-под ладони в сторону Кощеева, словно потревоженный его взглядом, и пошел к другой груде ржавого железа. Кощеев отвернулся и стал смотреть на соседнюю сопку.

Обрывистые неприступные скалы, густые заросли травы и мелкого кустарника – это был верхний этаж сопки. Пониже – словно щетина из буро-зеленой глыбы – торчали неподвижные томнокорые деревья. Отсюда они казались обугленными, эти корявые маньчжурские дубки с хилой, но пригодной ни на что древесиной. На них были развешаны не слишком обильно оранжевые клочья листвы. Тот дубок, что забрался повыше, прямо-таки пылал под лучами заходящего солнца. А понизу сопку облепили заросли голого осеннего кустарника, будто густой сизый дым набился в ложбину. Нетронутый островок, а не сопка! Ни бетонных плит, ни траншей… Но Кощеев знал, что противоположный скат сопки совсем не похож на музейную редкость.

Внезапно Кощееву почудилось какое-то движение среди дубков. Старый солдат, он почти машинально отметил ориентиры и до рези в глазах начал всматриваться в ожившую точку. Вроде бы пес… А вот еще один, и еще… Ну да, из тех, что выискивали мертвечину в разбитых дотах. Бойцы терпеть не могли пожирателей трупов, постреливали в них при каждом удобном случае. Крохотные фигурки метались в сизых зарослях, то пропадая, то возникая на проплешинах камня среди дубков.

Кощеев вспомнил, что и раньше видел собак на той сопке. Почему они к ней льнут? Человека чуют?.. Точно! Какой-то самурай забился в нору и боится пикнуть, нос показать. Ну а собачня теперь на живых охотится как на мертвых. На одиночных посыльных, на раненых, спящих. Мертвечину-то всю пожрали…

Кощеев бегом спустился к лагерю. Громко топая, ворвался в казарму.

– В ружье! – свирепо выкрикнул он. – Самурая видел!

– От брешет! – Поляница сел на кровати, но, видя, что все бросились к пирамиде с оружием, начал торопливо обуваться.

…Посудин и Кощеев бежали по крутому склону, тяжело дыша, бренча антабками винтовок и разными предметами в карманах, хватаясь потными руками за траву и ломкие ветви кустарника.

– Скорей, скорей! – шепотом покрикивал Кощеев.

Зацепин подвернул ногу, поэтому отстал. Посудин бежал, как на ходулях, выбрасывая ноги далеко вперед. Выбеленная солнцем пилотка гуляла по его некрупной шишкастой голове, пока не угомонилась где-то на затылке. Крепко сжав зубы, Посудин был готов умереть, но не выказать, что нет уже мочи гнаться за жилистым и злым, как черт, Кощеевым.

Преодолев стремительным броском дубовый лесок, Кощеев первым вырвался на водораздельную линию сопки. Дальше начинался другой пейзаж. Тело сопки, насколько хватал глаз, было вспахано артснарядами я тяжелыми минами. Пласты дерна, горы щебня, скорлупа бронеколпаков, бревна накатника, вороха колючей проволоки, изуродованные рельсины и бетонные огрызки столбов – все было перемешано, смято, опрокинуто на незащищенную голую землю… Здесь японский гарнизон стоял насмерть.

Кощеев некоторое время прислушивался к тишине. За спиной надсадно дышал Посудин.

– Скрылся? – шепотом спросил Посудин.

– А ты как думал? – Кощеев закинул за спину винтовку. – В Москве небось слышно: Посудин в Маньчжурии бежит.

– Где ты его засек?

– Видишь иву в распадке? Ориентир один, камни – ориентир два. Где-то там должна быть щель. В нее самурай и залез.

Они спустились в низину, сели на камни, закурили. Задавленная ночным морозцем трава полегла, протянув длинные плети. Слева громоздилась груда мшистых камней в окружении кустарника. Вот эти-то оголенные кусты, пронизанные во всех направлениях побуревшими травяными лианами, издали и казались сизым дымком. Справа возвышался ярко-желтый охряный откос, поймавший макушкой последние лучи солнца. Под обрывом, как под щитом, стояла большущая старая ива, не потерявшая еще ни одного листочка. По растрескавшемуся могучему горбылю ствола сновала пара юрких и нагловатых поползней. Поглядывая на людей и попискивая, пичуги перепорхнули почти к ногам Посудина. Он протянул им голую ладонь.

Издали донесся шум…

– Барабанов спотыкается, – сказал Кощеев и поднялся с камня.

Поползни с писком разлетелись в разные стороны.

Втроем обыскали низину, попыхивая самокрутками. Ничего интересного не обнаружили.

– Может, не самурая ты видел? – Зацепин опять сел на траву и начал снимать сапог. – Может, барсук тут гулял или другой зверь. Говорят, в этих местах было полно барсуков.

Кощеев громко запел, нарочито фальшивя:

 
На карнавале
Под сенью ночи…
 

– Трудный ты человек, Кощеев, – с обидой проговорил Посудин.

Кощеев, пришлепывая ладонью по камню, продолжал петь:

 
Вы мне сказали:
«Люблю вас очень»…
 

С грохотом оружия и амуниции появился старшина Барабанов. Лицо мокрое, усы обвисли.

– Так… – сказал старшина, переводя дыхание и утираясь рукавом. – Отдыхаем, значит? И поем.

– Никак нет, товарищ старшина, – Зацепин поднялся, попытался доложить, но старшина прервал:

– Вижу, ефрейтор Зацепин. Вы лично – портянки сушите. Приведите себя в порядок, потом… В общем, совесть имейте, товарищ ефрейтор. Перед вами не панибрат какой-нибудь, а ваш непосредственный начальник, командир взвода.

Чрезвычайно редко Барабанов переходил на «вы», и это не обещало ничего хорошего.

– Разрешите, товарищ старшина? – Посудин вытянул руки по швам и, ощущая на себе недовольный взгляд Барабанова, вдруг почувствовал огромное желание отдать честь. Он с трудом подавил в себе эту нелепую в данной обстановке потребность и заговорил нарочито бойко: – Мы преследовали самураев до того места…

– До которого? – перебил старшина и, повесив на шею свой новенький ППШ, сложил на него руки – совершенно мирная фигура на мирном пейзаже. – Как нужно доложить по всей положенной форме, рядовой Кощеев?

– Докладать нужно так… – произнес, словно отстукал на машинке, Кощеев. – Преследование противника силами до трех старослужащих бойцов, вооруженных винтовками системы капитана Мосина образца 1899 года, продолжалось вплоть до южного ската высоты 960.

– О! Герой! – Старшина обошел Кощеева, присел на камень. – От зубов так и отскакивает!

Поляница с ручным пулеметом и гирляндой гранат-«фенек» на поясе топтался наверху, демонстративно не желая спуститься в низину. Неожиданно он захохотал трубным басом.

– Ты чего, рядовой Поленница? – Старшина вытащил из полевой сумки пачку папирос. – Расскажи нам, что увидел смешного, и мы все посмеемся, значит, вместе с тобой.

– Да я так, товарищ старшина… Про сэбэ.

– А я знаю, почему ты «про сэбэ». Кощеев ляпнул с потолка «высота 960» и не перекрестился даже. Очень смешно. Теперь скажи нам, рядовой Посудин, коль твой командир все еще держит сапог в руках… Какие они, эти самые самураи, и что они делали в данной местности?

– Как вам сказать, – замялся Посудин. – Пока мы бежали, они скрылись… Вернее, он скрылся. Один был самурай, рядовой Кощеев видел.

– А ты не видел?

Посудин честно признался:

– Не видел.

Массивное лицо старшины медленно темнело. Сдерживая гнев, он обернулся к Кощееву:

– Теперь послушаем тебя. Говори.

– А что тебе говорить, старшина? Ты в своей умной голове все уже и без наших слов выстроил! Тебе начхать на наши слова. Ты начальник, а начальника любить полагается. А как же тебя любить, если ты меньше моего солдатской каши ел? – Кощееву показалось, что говорит он недостаточно зло. – Да и если разобраться, кто ты есть, старшина? Тыловая крыса, пороху не нюхал.

Бойцы, ошеломленные выходкой Кощеева, молчали. Барабанов медленно приходил в себя.

– Ты же меня, сукин сын, с педелю, как увидел, – запинаясь проговорил он. – Откуда тебе знать, нюхал я пороху или не нюхал? Ишь чем захотел ушибить – не нюхал! Да ты сам-то нюхал? Что-то не видать на тебе ни орденов, ни медалей… Значит, так, товарищи бойцы, – голос его отвердел. – Всем встать по стойке «смирно». Ефрейтор Зацепин! Два наряда вне очереди! За допущенные безобразия и панибратство с подчиненными, за учинение глупой беготни но сопкам… Рядовой Кощеев! Десять суток ареста за физкультуру, которую ты нам устроил, за обращение не по форме к командиру взвода и грубости при этом. Вопросы есть? Вопросов нет. Рядового Кощеева снимаю с наряда. Зацепин, забери у него винтовку и ремень.

Возвращались молча. Солнце скрылось, из низин и артворонок торопливо выползали сумерки.

– Зря вы так, товарищ старшина, – Зацепин переживал, ковыляя рядом с Барабановым, – Одной ногой в гражданке стоим, к октябрьским обязательно дома будем подчистую… Писаря с дивизии сказали по старой дружбе…

– Нараскорячку будешь стоять – пупок развяжется, – в голосе старшины прорывалась обида. – Может, оттого и хромота нашла? А служить я вас заставлю. Пока вы в армии, дурь вашу не принимаю. Не хотите по-хорошему, будет по-другому, в рамках воинских законов и уставов. Устрою вам гражданку. Последними отпущу, потому что не научены любить дисциплину. Последними! Так что забудьте про демобилизацию. Служить вам еще да служить, что медному котелку.

Поляница шел замыкающим. Когда старшина замолк, он неторопливо произнес:

– А прыкаже товарищ Сталин, все враз на гражданке очутимось, да у одной колхозной брыгади, старшина и евхрейтор, студент и арестованный.

– А ты? – спросил Кощеев.

– А я – брыгадыр той брыгады.

– Вот, пожалуйста, – сказал старшина Зацепину. – Рядового Поленницу хоть сейчас тоже под арест. Тоже колхозной жизнью живет. А посмотри, что ни слово – то с умыслом, с закорючкой, чтоб больнее кому-то сделать.

– И буду я хлопцам премии выпысувать, – гудел мечтательно бас. – А кому-то я не буду премии выпысувать, а только штрахфовать.

– Вот, – сказал старшина, – это про меня. Только он хитрей всех вас. Его не прижучишь сразу. Но доберусь и до него.

Посудина так и подмывало поговорить со старшиной. Улучив момент, он подошел сбоку, кашлянул в грязный кулачок.

– Извините, товарищ старшина… Я всегда молчал…

– Значит, молчи дальше, студент, тебе же лучше будет.

– Вы, наверное, долгое время вращались в сфере вещей, неодушевленных предметов… и потеряли контакт с людьми?..

– Что-о?!

– Да поговорите вы хоть раз по-человечески со стариками, – заторопился Посудин, – со всем личным составом! Неужели мы ничего не можем понять без крика? Неужели мы не хотим выполнить поставленную задачу?

Барабанов с удивлением смотрел на Посудина. Солдат суетливо размахивал руками и не замечал, что зубы его выбивают нервную дробь.

– Все мечтают о новой жизни! Вы понимаете? Мечтают! Чтоб без окопов, казарм, насекомых, чтоб без поверок, побудок и песен в строю! Какое вы имеете право, старшина Барабанов, запрещать мечту? Вы… вы безнравственный, жестокий человек!..

– Так, – растерянно произнес старшина. – Вон оно что… Смотри ты… Спятил, студент, что ли? Да разве я враг бойцам? Для их же блага стараюсь, держу в узде… чтоб не испортили под конец свою биографию. Чтоб вернулись домой как люди, а не арестанты… Ишь ты, какой слог взял… Стервец ты, студент…

Посудин пытался еще что-то сказать, но старшина гаркнул:

– Прекратить пререкания! – И сбавив тон: – И дыши ровнее, рядовой Посудин. Что это зубья твои клацают, будто затвор дергаешь?

В БУРЮ

Кощееву снилась гауптвахта. Промерзшие насквозь стены роняли иглы инея, и они впивались в его тело, впрыскивая под кожу боль и холод. Он проснулся и вспомнил, что сегодня его отправят с оказией в город, на гарнизонную гауптвахту. От неприязни ко всем на свете гауптвахтам или от холода его начало мелко трясти. Северный ветер, усилившись с вечера, завывал в сопках на разные голоса, ему вторил грохот кровельного железа на казарменной крыше. Сильно пахло разогретой мастикой.

Кощеев оделся, сунул босые ноги в холодные ботинки. Приглушенный свет «летучей мыши» тускло освещал согнутую спину дневального. Спина колыхалась рывками. Пригляделся – Посудин. Стоял он неудобно, упершись руками в колени, и натирал ногами пол. Из узкой его груди с хрипом и свистом вырывался воздух. Правая нога то и дело срывалась с суконки, и подошва с рычанием скребла пол – гвозди вылезли или скостка еще не обтерлась как следует.

Кощеев зевнул и спросил:

– Кто приедет?

Посудин разогнулся, сердито посмотрел на него.

– Ротный. А может быть, комбат.

– Поэтому Барабанов и смеялся?

– Теперь и мне смешно. Напросились…

– Почему же тогда меня снял? Такой хороший случай… – Кощеев еще раз с удовольствием зевнул и вытер кулаком слезу.

– Если преступника не повесили, значит, расстреляют…

– Типун тебе на язык, продолговатый! – Кощеев запахнулся в шинель и вышел из казармы.

Под навесом суетился Зацепин. Под ударами ветра из печи вырывались яркие языки пламени и освещали весь бивак. Полы шинели Зацепина были засунуты под ремень. Брезентовую кобуру с наганом он передвинул за спину. Ефрейтор, помешивая обломком японского штыка в казане, вполголоса проклинал ураган, старшину и свою злосчастную судьбу.

– Мастику, что ли, варишь? – спросил Кощеев.

– Старшина полный рюкзак из гарнизона принес. – Голос у Зацепина был злой и усталый. – Мы-то гадали: на кой черт с мастикой в сопки? А он, видишь, еще тогда надумал начальство встречать натертыми полами, как в гарнизоне.

– Куда же ее столько?

– За ночь приказано все помещения надраить. – Зацепин махнул штыком в направлении полуразрушенных строений. Капли мастики упали на плиту и вспыхнули дымным пламенем. – Тракторную армию пригонят… Одуванчиков там вместо тебя уродуется.

– Вместо тебя! – передразнил Кощеев. – Вот студент мне нагадал если не петлю, так пулю, будто я военный преступник. Вот скажи тому же Одуванчику, захочет со мной поменяться?

– Ты и есть преступник. Все сачки – военные преступники, если по совести.

– А сам-то! Ты на себя посмотри! В наряд-то напросился зачем? Посачковать? Вот и сачкуй.