Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Не хотели сдаваться. Убить меня хотели. Но аллах призвал их, а не меня.

– Вот сволочь, – сказал кто-то из моих парней. – Своих крошит почем зря. И в Коканде, и тут. Совсем свихнулся Короткий!

Мы ехали по узким улицам длинной шумной кавалькадой. Бойцы-милиционеры оживленно обсуждали операцию, вокруг сновали мальчишки, а над дувалами маячили головы их отцов и матерей. Они окликали знакомых милиционеров, расспрашивали. В пыльном воздухе явно ощущалось праздничное настроение. Дай знак – и загудят карнаи: «Кичик-Миргафура поймали!»

Коротышка с бесстрастным видом покачивался в седле. Вдруг повернулся ко мне всем корпусом.

– Посмотри на них, начальник. Если бы я тащил тебя на аркане, они так же приветствовали бы и меня. Я их знаю.

– Ты их не знаешь, Миргафур.

– Почему это не знаю?

– Ты и не пытался никогда их узнать как следует, не пытался сравнить с другими… При всем твоем уме ты слеп. Так что благодари аллаха, что для тебя все кончилось.

– Кончилось… – пробормотал Коротышка с раздражением и отвернулся.

Но я не оставил его в покое:

– Эй, Миргафур, кому из своих ты на всякий случай оставил жизнь?

– Всех аллах призвал, никто не остался.

– А Хасан?

– Какой Хасан?

– Твой младший брат, тот, что приходил к Усмановым за лепешками и фруктами.

– Спроси людей, начальник, спроси стариков. Все тебе скажут, не было у Миргафура брата по имени Хасан.

– Значит, кто-то обирает население, пользуясь твоим именем? Не боясь тебя? Согласись, это похоже на вранье.

Коротышка ничего не ответил.

Один из милиционеров показал камчой вперед:

– Артык, смотри!

Салим на своем мерине вылез вперед строя и ехал подбоченясь, важный, как эмир бухарский. На приветствия людей отвечал надменным кивком. Умора!

Такого я вытерпеть не мог, догнал, перепоясал его плетью.

– За что?! – завопил Салим гнусаво. – Все будет доложено товарищу Муминову!

– Нет, я сделаю из тебя человека, – я вновь замахнулся плетью.

– Ладно, ладно, ладно, – Салим втянул голову в плечи. – Сделайте, начальник, сделайте… Я разве против? Только спасибо скажу…

– Застрели ты его, начальник, – сказал Коротышка. – Я бы застрелил.

– Забудь про убийства, Миргафур. Чем скорее, тем для тебя же лучше. Ну а насчет Салима… Виноват ли карагач, что не вырос чинарой?

– Советская власть хочет и карагач сделать чинарой? – Бандит издевательски захохотал.

5

Миргафур упорно стоял на своем:

– Никаких больше хаз-баз я не знаю! Что было в кибитке, то вам отдал. Почему Миргафуру не верите?

– По нашим данным – есть хаза. – Товарищ Муминов разглядывал лицо Коротышки сквозь клубы папиросного дыма. – Вот ты из кожи и лезешь, пытаешься ее сохранить.

– Как сохраню? Я здесь сижу! – Коротышка начал энергично разгонять дым. – Принесите Коран, принесите! Миргафур поклянется на Коране! Вы услышите своими ушами и сразу поверите!

Товарищ Муминов затушил папиросу двумя пальцами, окурок положил в папиросную коробку.

– Любой имам отпустит тебе заранее все грехи, если ты очень попросишь. Поэтому клятва на Коране ничего не стоит. Так-то, гражданин Пулатов Миргафур.

– О аллах! – Коротышка поднял руки к низкому потолку. – Обманули! Советская власть обманула Миргафура! Зачем я сдался? Зачем погубил джигитов?!

Внезапно он выхватил из-под себя стул, по я остановил его на взмахе – удар предназначался товарищу Муминову. Я силой усадил Коротышку обратно.

– Напрасные старания хребет переломят, – спокойно продолжал начальник милиции. – Джигитов убрал, чтоб не проговорились. Они знали, где хаза.

– Аллах всемогущий! Верни мне вчерашний день! – забубнил Коротышка, и по его желтому худому лицу поползли слезы.

«Вот и этот слезу пустил, – подумал я. – Что с людьми происходит? Неужели он искренне сожалеет о вчерашнем дне?»

Товарищ Муминов вопросительно взглянул на меня.

– Что скажешь, Надырматов? Найдем хазу без его помощи?

– Конечно, найдем, Таджи Садыкович. А он пусть потом рыдает и бьется головой о стену, проклиная себя за глупость.

Я провел Коротышку в камеру, сдал охране.

– Когда люди ищут то, чего нет, это значит, аллах отнял у них разум! – сердито сказал он мне на прощание.

Я не остался в долгу.

– Не прикидывайся хромым перед калеками, Коротышка.

– Пусть покроется позором весь твой род, начальник! – в ярости кричал он. – Пусть на твоей могиле будет отхожее место шакалов!

И тут я увидел Салима. Он спешил, спотыкался.

– Артыкджан! Начальник! – Салим вытер грязным рукавом потное лицо. – Я торопился… бежал. Допрашивать будем? Пытать будем?

– Кого?

– Миргафура. Бешеного. Я приготовил, вот… – Он тряхнул перед моим носом увесистой камчой. – Тут на конце пулька. Врежу – сразу же расскажет. Я их знаю, бешеных!

– Пошел отсюда, – прошипел я сквозь зубы.

– Что я такого сделал? – загнусавил Салим. – Стараюсь! Хочу как лучше!

Коротышка ломился головой в квадратное оконце, врезанное в дверь камеры.

– Салим! Предатель! Ты меня хотел бить? Да? Камчой бить? С пулей на конце?! Оторву голову, предатель! Вырву ноздри, вырежу язык! Вы еще не знаете Миргафура! Всех задавлю! Отпусти-и-ите!

6

– Зайди-ка, Надырматов, – товарищ Муминов открыл дверь кабинета, пропуская меня вперед. По его тону я понял: будет неприятный разговор.

Он сел на свой стул под портретом Ленина, побарабанил пальцами по столу.

– Ударил камчой товарища?

– Товарища? – возмутился я.

– Ударил. Унижаешь постоянно. – Он поднялся, одернул отутюженный френч. – Смирно! За проявление феодально-байских пережитков объявляю вам, Надырматов, коммунистическое порицание.

– Слушаюсь! – Я старался спрятать в себе возмущение и обиду, стоял по стойке «смирно» и чувствовал, как по моей тощей спине ползут струйки пота.

– Садись и мотай на ус…

– Товарищ Муминов, Таджи Садыкович! Прошу освободить меня от нового сотрудника… Курбанова. Не справляюсь я с его воспитанием. Пусть кто-нибудь другой его воспитывает, у кого получается.

– В кусты от трудностей, Надырматов? Какой же ты комсомолец? Это же тебе, если хочешь знать, поручение партячейки. Ты известен нам в оперативном деле, теперь – проверка на фронте воспитания. Справишься – будем рекомендовать…

– Запросто бы справился, если бы не мешали. Я же его… лучше, чем себя, изучил! Каждый его шаг наперед знаю! Это же… это же отрыжка старого времени!

– Пожалуйста, без прозвищ и оскорблений! Понимаю: трудно, дело новое – таких перевоспитывать. Но Додхо, посмотри, как хорошо перевоспитывается! Уже и политграмоту учит с большим, говорят, удовольствием.

– Так при нем ведь комиссар толковый, из рабочих. На его нервах, наверное, и крови все эти успехи и достижения.

– А тебе кто мешает быть толковым рабоче-дехканским учителем – для одного ведь ученика! Честно говорю, у тебя есть все, чтобы в короткий срок приобщить Курбанова к нашим задачам, как говорится, к передовому образу мыслей. Между основными делами обучай его грамоте, особенно в походах. Пока трясетесь без дела в седлах, ты и обучи.

– В общем, я уже начал, Таджи Садыкович. Только все бесполезно: три буквы он запомнил, а четыре забыл.

– Как это?

– Арабскую букву син он знал, ею расписывался, а теперь и ее не помнит. В его голове сразу четыре буквы не умещаются.

– Уместятся. Ты постепенно, без окриков и без ругани. И главное, не торопись – по одной буковке в день. Сам посуди, целая банда Додхо-саркарды перевоспитывается, а мы с одним не можем справиться. Позор! Курбанов уже принес пользу советской власти, значит, перевоспитание уже и без нас началось. Тебе мой окончательный приказ и партпоручение, Надырматов: подружись с ним. Стисни зубы, а подружись. Я знаю, он много от тебя возьмет. А за ним потянутся и все его родственники.

Я вышел из кабинета с пылающим лицом. Что ж, приказано подружиться, так подружимся. Только как забыть старое? Хоть убейте, но Салима в роли милиционера не мог представить.

Салим поджидал меня на улице, сгорая от любопытства и нетерпения, то и дело вытирая большое жирное лицо моховой – на все времена года – шапкой.

– Артыкджан! Начальник! Друг! – радостно загнусавил он. – Салим на вас не сердится! Салим вам товарищ! Идемте скорей, нас ждут!

– Кто ждет?

– Будет очень хорошее угощение. Барашка я сам выбирал! Сладкий барашек, клянусь аллахом!

– Выкладывай сейчас же, что задумал?

– Не любите вы меня, товарищ начальник, совсем не любите. Вай! Бедная моя голова! Все Салима уважают, а вы не уважаете… Скоро породнимся, а вы все равно не уважаете.

Я схватил его за грудки.

– Как это породнимся? Ты что несешь?

– Адолят – моя родственница! – восторженно заверещал он. – Разве вы не знали?

Я оттолкнул его, едва сдержавшись, чтоб не всыпать ему как следует.

– А угощение… Это что? Вроде свадьбы?

– Что вы, начальник! Разве так бывает, чтоб сразу и свадьба! Сегодня празднество сговора.

– Иди и передай всем своим… – сказал я, закипая от злости. – Не будет никакого сговора. Не будет никакой свадьбы. И лучше не попадайся мне на глаза. Все понял?

Когда я пришел домой, дед опять лежал на супе с закрытыми глазами.

7

И в самом деле, не жениться же на девчонке, которую так нагло хотят тебе подсунуть! А с другой стороны… Каково ей сейчас? Позор-то какой! Никто не будет спрашивать, почему жених отказался, по какой причине. Все будут твердить одно: отказался! В народе говорят: позор длиннее жизни. Значит, получится, будто я сознательно исковеркал судьбу несмышленой девчонки?

Вот как в жизни бывает: вроде бы пустяковое дело – отказался жениться, но из-за этого стали происходить всякие события. И самое первое событие – вот оно, пожалуйста: к товарищу Муминову пришли старики Салимовой родни. Во всем чистом, торжественные, умытые, будто сегодня была пятница. И впереди аксакалов, конечно, Назимбай-ака.

– Выслушай нас, начальник, – начал он, подскакивая на месте от нетерпения. – Совсем испортился ваш нукер, Надырматов сын. Обычаев не чтит, стариков не уважает. Тут писарь прописал все грамотно и достойно. Про все дерзости вашего нукера. Накажите его, начальник. Сильно накажите. Народ требует. А это вам подарок за вашу мудрость и доброту, известные в подлунном мире.

Товарищ Муминов посмотрел на корзины и тихо произнес:

– Уберите. Чтоб я этого больше не видел.

Тем не менее напоил стариков чаем, с почтением проводил до ворот милицейского двора. А мне сердито высказал:

– С тобой еще поговорим! На ячейке! О твоей несдержанности, о плохом поведении в быту. А сейчас занимайся своим делом. Чтоб хаза Миргафура была найдена в течение суток!

– Делаем все возможное, Таджи Садыкович. Найдем, я думаю… А насчет этого… попробую сам уладить.

– «Думаю», «попробую»! Ты не на базаре катык продаешь, ты в добровольческую милицию вступил, а по существу – в армию. Выражаться должен определенно и четко. По-военному!

– Слушаюсь, товарищ начальник! – и я попытался щелкнуть каблуками своих стоптанных сапог.

Товарищ Муминов прищурился.

– Издеваешься?

– Никак нет. Армейский язык знаем, как-никак служили…

– Кру-угом! Шагом марш! И пока задание не выполнишь, чтоб я тебя не видел!

Я собрал бойцов своего отряда в дальнем углу огромного милицейского двора, у конюшен. Мы расселись прямо на земле, усыпанной соломой, дневальный принес чайники и пиалушки…

В зарешеченном окне кутузки маячило большое лицо Коротышки. Он тоскливо смотрел на милицейских коней, которых конюхи скребли большими щетками. Ну а мы пили чай и говорили о хазе, где ее искать и как искать. Толковые были речи – ребята быстро набирались опыта, но мысли наши были вроде бы без стержня, или, как много позже говорили, без понятия о методах следственного дела.

– У тебя есть что сказать, Салим?

– Есть, начальник. Какую девушку обидели, разрази вас аллах. Были бы как Фархад и Ширин. Все бы завидовали. Уважали… – завел он свою песню.

– Я тебя спрашивал, как будешь искать хазу?

– Как скажете, так и буду, – поскучнел Салим.

Товарищи тоже начали рассуждать о сватовстве.

Они, конечно, были на моей стороне, тем не менее я прекратил эти посторонние разговоры. Только Кешка Софронов не сразу успокоился.

– Так разве это посторонний разговор? – удивленно возмутился он. – Если ползучая контра хочет влезть в родню к бойцу революции… Ладно, молчу, молчу. Про любовь и все такое будем, видно, толковать после всемирной победы пролетариата, не раньше.

– Правильно, Кеша, – сказал я с уважением к его классовой понятливости. – А теперь, что нам известно по данному распрекрасному делу? Первое: где-то есть настоящая хаза. Второе: хозяин хазы – Коротышка.

Все посмотрели в сторону Коротышки. Он просунул руку сквозь решетку и подманивал горлинку хлебными крошками. А та, свесив голову с крыши, поглядывала на него то одним глазом, то другим.

– Третье, – продолжал я терпеливо. – Коротышка сдался, притом убил двух сообщников.

– Темнит этот Коротышка, – сказал Кешка Софронов. – Вот и сдался. А что, неверно?

– Верно, Кеша. Товарищ Муминов тоже сказал: темнит, отводит нас от хазы. Похоже, с этой целью и сдался. И прикончил тех двоих, чтоб не проболтались. Такие, как он, верят только себе… А теперь вопрос: почему Коротышке приспичило темнить именно сейчас, в данный момент?

Товарищи молчали. Салим завороженно смотрел мне в рот. За его мясистым ухом уютно устроилась мятая папироса.

– Может, хотел выдать эту кибитку за хазу? – пробился неуверенный голос Кешки Софронова.

– Тогда он хотя бы разбросал по полу деньги и барахлишко, чтоб глаза нам ослепить, мозги запудрить, – ответил я. – Но в кибитке золотишком и не пахнет.

– А что? Все ясно. Сдался, отбухает срок и вернется в свою хазу. А кто-нибудь из верных уркаганов будет сторожить. Тот же Хасан – где он?

Я повел взглядом по внимательным лицам.

– А может, тут что и похитрей? Смотрите, что получается. Вот мы ищем хазу, какие-то следы находим, чуть было Хасана не поймали. И вдруг появился сам Коротышка. Появился так, будто сказал нам: «Вот он я, хватайте меня». Так вот что мне в голову стукнуло – Коротышка остановил наши поиски! Нарочно остановил. Ведь мы перестали искать в Чорбаге и всем скопом прибежали в махаллю Беш-таш. А если хаза была в Чорбаге? Если мы были на ее пороге?

– В Чорбаге? Быстрей! – всполошились ребята.

Да, именно в Чорбаге, на городской окраине, мы прекратили поиски. Мне хотелось бежать впереди всех к конюшне, но я неторопливо стряхнул с себя соломинки, расправил гимнастерку и лишь тогда сказал:

– Седлаем, товарищи!

А как же? Негоже командиру отряда угро суетиться и прыгать от радости.

Коротышка притиснул лицо к ржавым прутьям решетки, вспугнул горлинку. Один из бойцов показал на него пальцем:

– Услышал, однако, про Чорбаг…

– И в штаны наложил! – подхватил другой.

Но вслед нам загрохотал мощный бас:

– Счастливого пути, начальник!

Удивительная вежливость Коротышки мне совсем не понравилась. Куда приятней звучала бы в данный момент его грубая брань.

Чорбаг – это густая тень старых фруктовых деревьев, отдельные кибитки сторожей, загородные дома местных жителей, извилистые линии дувалов, неглубокое русло речушки в глиняных берегах, пустыри, заросшие колючкой, кучи мусора, вывозимого на арбах из города… «Чорбаг» – «Четыре сада», заимка. Отправляясь в загородный дом или сад, говорили когда-то: «Пойду в чорбаг». Город уже вплотную приблизился к Чорбагу, начал втягивать его в свою черту. Это был кусочек уходящей замусоренной старины.

Бродить по закоулкам Чорбага в жаркий день – одно удовольствие, душа отдыхает. Мои парни поснимали гимнастерки, а кто и сапоги. Мы настроились на долгие поиски, а нашли быстро – пустую яму, похожую на воронку от снаряда, но непомерно большую: в ней могла поместиться лошадь вместе с всадником. Вокруг ямы были разбросаны доски и груды свежей земли, не успевшей высохнуть как следует.

Мы сидели на досках, курили, соображали. Никому не хотелось верить, что это и есть знаменитая хаза, точнее, то, что называлось хазой, складом и так далее.

– Сомнений нет, – сказал я, пряча глубокое разочарование. – Коротышка выиграл время, и хазу перенесли. Должно быть, этой ночью поработали. Сообщники какие-то остались – вот наш главный промах. Без сообщников, которые на воле, он ничто.

Следы были тщательно уничтожены, так что невозможно было проследить, в какую сторону тащили немалый груз. Верно в народе говорят: «Время потерял – все потерял». Но я старался выглядеть бывалым джигитом, закаленным оплеухами судьбы.

– Не унывать, товарищи! Будем искать. Очень важно найти хоть какой-нибудь след – окурок, оброненную вещичку… Чем трудней дается победа, тем она слаще.

– Слаще халвы, – произнес уныло Салим.

– Даже если бы ангелы унесли на небо все, что здесь было спрятано, то и они уронили бы на грешную землю какую-нибудь малость. А тут работали люди. Значит, так… Разобьем Чорбаг на участки и будем искать. Хоть на животе ползать, но надо найти, товарищи!

Салиму я выделил самый богатый участок – пустырь, колдобины, обрывы. Чуяла моя душа, там могло что-то быть. Пусть он найдет! Чтоб и ребята увидели: приносит пользу, старается. Чтоб и сам себя почувствовал нужным в новой жизни.

Но Салим возмутился:

– Разрази вас аллах, начальник! Совсем Салима не любите! Всех – на легкое место, а Салима на трудное? Да?

Он наговорил мне столько, что я разозлился.

– Ищи где хочешь! Пожалуйста!

Аллах всемогущий, ну почему я должен с ним нянчиться!

Салим полез в самые тенистые места, где можно было и яблоком закусить, и в холодном арыке искупаться. А я начал обходить богатый участок и сразу же наткнулся на змей. Они расползались с шипением в разные стороны. Вокруг было много следов босых детских ног. Старых следов. Мальчишки приходят сюда за птичьими яйцами по весне – крутые обрывы изрыты норками, в которых селились стрижи, удоды, синеворонки. Вот и сейчас над головой пролетела парочка длинноклювых нарядных удодов. Я проследил за их волнистым полетом.

– Начальник! – донесся издали гнусавый голос. – Идите скорее сюда, начальник!

Салим сидел на корточках у арыка и кричал, напрягая жилы, до тех пор, пока я не хлопнул его по пыльному плечу.

– Туда смотрите, начальник! Туда! Салим нашел! Никто не нашел, а Салим нашел! – Он показывал обеими руками на мутный быстрый поток, тащивший листья и яблоки-падалицу.

На дне арыка я разглядел человеческие тела. При виде трупов мне всегда становится не по себе. Но я заставил себя залезть в воду – и точно: два трупа. Они были придавлены ржавой изогнутой рельсиной.

Мы с Салимом вытащили их на берег. Это были пожилые дехкане, убитые выстрелами в затылок. Ветхие мокрые чапаны все еще были подвернуты на спинах. Такие тымды-курдюки обычно сооружают для переноски тяжестей.

Я знал этих людей. Один был сторожем черешневого сада, другой имел загородный «дом» – развалюху-кибитку тут же, на Чорбаге. Наверняка случайные люди, просто им не повезло – подвернулись под руку бандитам. Таких случайных грузчиков уголовники называли «вьючными животными» и нередко освобождались от них подобным образом.

Товарищ Муминов приехал на место происшествия в сопровождении городского врача.

– Их смерть на нашей совести, Надырматов. – Товарищ Муминов с хмурым видом стоял возле убитых. – Не смогли найти хазу, и вот… А я на тебя надеялся, думал, ты голова… Так что кончай поиски и заступай на дежурство. Хватит за тебя дежурить другим.

И хотя я ему в ответ ни слова, он резко, будто озлясь, спросил:

– Тебе что-нибудь непонятно? Поясню. Трупы не оставляют там, где устраивают тайники. Награбленное вывезли из Чорбага. Ты не смог найти хазу, когда она была у вас под носом, ходили и спотыкались об нее. Сейчас не найдешь и подавно. Пусть ташкентские товарищи покажут, как надо искать.

8

На базарчике возле мечети я купил свежей самсы и заторопился домой: нужно было хотя бы силой накормить забунтовавшего деда. Я припустил было крупной рысью, но впереди появились какие-то люди, и, чтоб не ушибить их на узкой, сдавленной дувалами дороге, пришлось перевести коня на шаг.

Засунув ладони за поясные платки, преградив мне дорогу, стояли четверо. Я узнал братьев моей несостоявшейся невесты. Решили посчитаться за позор сестренки?

В старшем я узнал Хамидбая, того самого, которого хотели сделать председателем союза «Кошчи». Он вроде бы еще больше вытянулся и отощал, чекмень на его квадратных плечах был прежний, дыра на дыре, если не считать кокетливой, в горошек, заплаты на животе.

– Слазь, – произнес Хамидбай враждебно.

– Может, в другой раз? – предложил я миролюбиво, будто руку дружбы протянул.

– Мы не против советской власти… и милиции… Так что слазь.

Остальные братья, тоже тощие и оборванные, сжигали меня ненавидящими взглядами. У младшего даже губы подрагивали – так ему, видно, хотелось отдубасить меня.

– Вижу, как вы к милиции относитесь, – вчетвером на одного?

Можно было припугнуть их наганом или словом: как-никак покушаются на служебное лицо. Можно было выстрелить в воздух, чтобы примчался ближайший постовой. Но тогда я впутал бы в свои личные дела советскую власть – так получается?

– Нет! – Хамидбай замотал головой. – Всего один будет бить. Очень хороший человек, он тоже за советскую власть. И милицию уважает… Наш родственник.

– Салим, что ли? – Я захохотал.

Над дувалом тотчас появилась голова Салима в плоской бараньей шапке, выпачканной в глине. Он был немного смущен.

– Почему тебя выбрали, Салим? Другие вдруг ослабли, и ты – самый сильный батыр в роду?

– Зачем смеетесь? – обидчиво загундел он. – Не все ли равно, кто вас будет бить?

– Хочешь меня отколотить? Вспомни поговорку: кто боится, того и бьют. А ты меня боишься.

– Я? – Салим фальшиво рассмеялся. – Вас? Такого худого?

– Я же твой начальник, верно? А ты всех начальников боялся еще в утробе матери.

Я застегнул кобуру нагана, засунул в трещину дувала концы поводьев. В случае чего товарищи найдут меня по коню. Навряд ли кто в городе рискнет увести животное, меченное милицейским тавром.

– Где будем биться, гнусавый?

Мы перелезли через дувал, пошли чьим-то садом, жаждущим полива. Куда? Конечно, на пустырь с живописными холмами мусора. А дальше начинались сады и закоулки Чорбага.

Чтобы не молчать, я спросил шагавшего впереди Хамидбая:

– Канавы прорыли?

Он обернулся – нескладный, костлявый, слюна блестит в уголках большого рта, – протянул удивленно:

– Ка-акие канавы?

– Чтоб кровь стекала. С одного Салима набежит, как со стада баранов. Вон загривок какой багровый, а нос нежный, при виде хорошего кулака кровь брызнет сама по себе.

– Посмотрим, какой у вас нос! – обиделся Салим.

В мелкой глиняной впадине среди скорпионов и колючек мы с Салимом начали волтузить друг друга. Смех и грех. Салим был силен, но не очень ловок и дрался по-кишлачному, то широко размахивая кулаками, то стараясь ухватиться за мою одежду. И ухватился. Пуговицы моей многострадальной гимнастерки посыпались дождем. Я стукнул Салима кулаком в скользкий подбородок – он закатил глаза и повалился в колючки.

– Убил! – завопили братья и, толкаясь, бросились на меня.

Одному я врезал локтем под дых, другому – ногой по коленной чашечке. Хамидбай выхватил нож… Спасибо Салиму, он вовремя очухался и так с разбегу боднул меня, что я вспорхнул в воздух.

Победа благородного семейства была полная, и Адолят могла утешиться. Измочаленного, залитого кровью, в разорванной до пупа гимнастерке, меня понесли на руках прежним маршрутом и взгромоздили на седло.

– Шу! Шу! – Хамидбай шлепнул пятерней по крупу коня. Что-то с его речью происходило странное, и он удивленно прошепелявил еще раз: – Шу!

Вроде бы я не бил его по зубам. Неужели сами выпали?

– Убирайтесь из нашего города! – глаза Салима воинственно сверкали. Угощай его тумаками хоть каждый день – только спасибо скажет. Вон какой храбрый стал. – Разрази вас аллах! Сегодня же убирайтесь! Если еще увидим, не поздоровится, так и знайте!

– Аллах свидетель, не поздоровится, – это добавил самый младшенький, отчаянно хромавший позади всех.

У ближайшего арыка я спешился и привел себя в порядок, чтобы не пугать деда. Унял кровь, сочившуюся из разбитого и опухшего носа, сполоснул гимнастерку. Тело ныло, в голове шумело.

«Надо бы вернуться, пуговицы собрать», – подумал я. Но сначала домой, накормить умирающего.

Дед лежал на супе в прежней позе. Я заварил зеленого чаю, развязал узелок с пищей, но дед не реагировал ни на божественные запахи, ни на мои уговоры.

– Как вам не стыдно, дедушка. Пьете мою кровь. Ее и без того мало осталось. Да вас нужно трибуналом судить! За помощь контрреволюции. Встаньте сейчас же!

Я попытался накормить его силой. Он выплюнул пищу. Из-под дергавшихся век просочились мутные слезы и затопили глубокие черные морщины на лице. Тщедушное тело его содрогнулось от рыданий. Я был в отчаянии!

– Да поймите же, бобо! Плохие люди хотят приручить меня… Для этого хотят породниться, поэтому и вам голову заморочили!

Дед молча плакал, прощаясь с жизнью.

Я поел в одиночестве, не чувствуя вкуса пищи, зашил гимнастерку и, так как до заступления на дежурство оставалось время, поехал искать пуговицы.

Медные пуговицы хотя и ценность, но всего лишь предлог, наивная уловка для того, чтобы обмануть внутреннего надзирателя. Душа-то хотела не пуговиц, душа искала встречи с Адолят. Объяснить бы ей, что она во всей этой истории ни при чем. Что я не против нее. Наоборот, она даже нравится мне. Так и скажу: «Ты мне нравишься, вот только подрасти немного. И пожалуйста, без всяких свах и калымов. Революция отменила феодально-байские обычаи раз и навсегда…»

Прежним путем я добрался до места драки. Верблюжьи колючки, оказывается, были искромсаны и раздавлены на большой площади, будто тут прошла орда Чингисхана. Даже не верилось, что это мы с братьями Адолят так славно поработали.

Собрал я все до одной пуговицы, сел и тут же пришил к гимнастерке. Потом пошел напрямик через пустырь к дому Адолят, с ходу одолел завал из колючек и веток акации, возвышавшийся вместо дувала, и уперся в глухую стену кибитки.

Из глинобитной старой постройки выпирали жердочки остова. В трещины были засунуты начесы волос, крохотные и серые от пыли узелки, бумажные свертки… Волосы в трещинах – это чтобы на голове густо росли. А узелки и свертки – это пуповины детей, выпавшие молочные зубы и многое другое. Сохранить бы хоть одну такую стену, чтобы дожила до светлого будущего, а то ведь и не поверят, что было когда-то такое…

Передо мной стояло несколько задач в этом походе к дому Адолят. Прежде всего – поговорить с девчонкой. Затем – не нарваться на новую драку, ведь это будет уже не драка, а обоюдное убийство. Они меня будут убивать за то, что нарушил неприкосновенность мусульманского жилища, Коран в таких случаях рекомендует оторвать голову нечестивцу или что-то в этом духе. Ну а мне, понятно, придется защищаться. И неизвестно, чем дело кончится. Интересно, на чью сторону встанет Адолят? Ясно, на чью, и гадать тут нечего. Она, может, и добьет меня, умирающего, каким-нибудь тяжелым и твердым предметом. Кумганом, например. Или култышкой для сбивания масла. С какой стороны ни взглянуть, а смерть совсем не подходящая для командира отряда угро.

Под звучное щелканье невидимого перепела я крался по двору и, надо же, наткнулся на Хамидбая. Увидев меня, он вытаращил глаза.

Я выхватил наган из кобуры.

– Только пикни!

Хамидбай звучно сглотнул слюну, однако в его глазах не было страха.

– Он у тебя не штреляет, – прошепелявил Хамидбай.

– С чего ты взял? – шепотом спросил я.

– Ты бы выштрельнул… тогда… Я нош вынул, а ты не выштрельнул. Я ше помню.

– А ты подумай получше. Может, поймешь, почему я не стрелял. Я подожду.

Я отодвинул край трухлявой циновки и увидел на супе возле хауза нескольких стариков и среди них – Салима в бараньей шапке. Он гнусавил что-то с яростью и обидой и в то же время не забывал шумно отхлебывать из пиалы. То и дело слышалось аппетитное причмокивание. И мне тоже захотелось чаю.

Хамидбай смотрел на дуло нагана и размышлял, должно быть. Потом сказал:

– Он у тебя шломанный. Потому не штреляет.

– Он очень хорошо стреляет. А тогда не выстрелил, потому что пожалел тебя, дурака.

– Я ше нош вынул, а ты пошалел? – Недоверие было написано на неумытом лице парня.

Вдруг он спохватился и перешел на враждебный тон:

– Ты зачем пришел? Подшлушивать шлова мушульман?

– Вот еще. На тебя хотел посмотреть. Как, думаю, он там без зубов? Может, тебе деревянные выстругать? Эй, Хамидбай, про какого шакала они говорят?

– Про тебя, начальник.

Мне стало не по себе. Им мало мордобития, хотят кровью смыть позор дома? А птичка-то сама сдуру влетела в силки!

Я взвел курок нагана.

– Ложись лицом вниз, руки за спину!

Хамидбай оторопело смотрел на вставший на дыбы курок. Потом неуклюже лег, ткнулся лицом в утрамбованную глину.

Голоса стариков становились все громче.

– В горы!..

– Не надо в горы!..

– Салимбай, сынок…

Опять протяжно загнусавил Салим:

– Он же в зиндан меня посадит, клянусь аллахом, а потом убьет! Лучше мне убежать в горы.

– Нет! – взвизгнул Назимбай, и все смолкли. – Через тебя, Салимбай, сынок, весь род может стать богатым и уважаемым. Мы все поедем к шакалу, дадим ему мяса, лепешек, фруктов-мруктов. Пусть подавится…

Ага, купить меня решили?! Я спрятал наган в кобуру.

– Темень беспросветная! – сказал я громко.

Хамидбай повернул лицо и посмотрел на меня одним глазом. Я отправился прежней дорогой через пустырь, и следом за мной летели возбужденные голоса стариков.

9

Я не любил ночные дежурства… Ночь пробуждает к жизни грех и порок. Заступая на дежурство, будто погружаешься с головой в хауз, наполненный мутью.

На этот раз ночка выдалась не труднее и не легче, чем все прочие: на окраине города кто-то затеял перестрелку с милицейским патрулем, у запертых базарных ворот нашли труп человека в рубище дервиша, и поднятый с постели врач определил: умер от проказы. И это в самом сердце города!

Не успели расхлебать историю с проказой – вспыхнул пожар на балахоне мелкого торговца фруктами. Пожар потушили силами патрульных, соседей и пожарников. Причину пожара установить было несложно: хозяин, напившись до чертиков, развел костер в комнате, устланной коврами. Обожженного и воющего от боли Умарбая увезли на арбе в больницу.

Но вот наступило затишье. Я подремывал у керосиновой лампы, ребята посапывали на топчане и на полу, а Салим зевал, тер глаза – мучился над русским букварем, который ему вручил товарищ Муминов, наказав со всей строгостью: «Чтобы каждый день учил по одной букве! Я проверю».

О своем ультиматуме Салим не вспоминал, и я старался не показывать виду. Не хотелось нарушать шаткое перемирие. Да и появилась приятная, хоть и хилая мыслишка: а вдруг Салим, озарившись светом знаний, растолкует наконец всей своей родне, что к чему на этом свете.

Салим тронул меня за плечо.