Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– И без штыка полезу, – угрожающе произнес Кощеев. – Потом всю жизнь будешь маяться и таскать на мою могилку цветочки. – Он опять заглянул в дыру. – Тьма египетская!

– Ничего ты не понял в жизни, Иннокентий, в ее законах не пытаешься разобраться… Не героизм это, а сумасбродство.

Кощеев собирал вокруг себя все, что могло гореть, сооружая факел.

– Пусть сумасбродство. Это мое личное дело.

– Вот именно! – воскликнул Посудин, и Кощеев закрыл ему рот грязной ладонью. – Пусти… Вот именно, твое личное дело! Никогда в истории человечества выдающийся поступок, совершенный сугубо в личных целях, не получал статус героического поступка. Запомни и впредь. Мореходы, ученые, воины, землепроходцы… совершали героические деяния по заказу государства. А ты прешь на рожон явно в личных, эгоистических интересах, вопреки запрету старшины Барабанова…

– Теоретик! – бросил презрительно Кощеев и полез в амбразуру.

С хрипом и стоном продавил свое тело в узкую дыру. Из темноты вынырнула его рука. Посудин вложил в нее факел.

– Штык! – послышался нетерпеливый шепот.

Посудин снял с винтовки граненый начищенный штык, но, подумав, просунул в темноту винтовку прикладом вперед.

В амбразуре слабо блеснуло пламя факела, захрустели гильзы под ногами, и все стихло.

Посудин с горячностью уверял себя, что поступок Кощеева – типичное сумасбродство. И что история верно рассудила в отношении героизма и негероизма. И что неуправляемый и безнравственный хулиган Кешка Кощеев не способен на истинный осознанный героизм, то есть на самопожертвование.

Разобравшись в своих мыслях, Посудин успокоился. Прислушиваясь к ленивому лаю собак и вою ветра, он смотрел на амбразуру и ждал.

ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Кощеева переполняло злое и радостное чувство – кто еще отважится забраться в пору, воняющую японской казармой? Кто еще так мало ценит собственную шкуру? Конечно, во время боев таких людей было много. Лейтенант со своей штурмгруппой пробежал не один километр по подземным галереям японцев, автоматчики прочесывали разломы и «раздолбанные» доты – искали смертников, саперы начиняли взрывчаткой и самые нижние горизонты бункеров и дотов… Но в том-то и дело, что во время боев, да еще в родном сплоченном коллективе…

Это были даже не мысли, а какие-то странные толчки-ощущения, от которых становилось тепло в груди и ноги наливались легкостью. Для мыслей не было времени. Все его существо превратилось в однородный, хорошо отлаженный механизм, способный на мгновенную реакцию, на решение неожиданных задач.

Стальная дверь дота была заклинена или завалена снаружи, но в боковой полукруглой стене открылся узкий прямоугольник темноты. Свет факела скользил по поверхности, не проникая в глубь галереи. Кощеев прижался к стене, ожидая выстрелов из тьмы или гортанного вопля смертника. Факел – пучок щепья – догорал, и Кощеев бросил его в темноту… Тишина… Кощеев увидел: круто вниз уходит галерея, закованная в бетон. На полу доска – вроде трапа с поперечными брусьями. Конца галереи он не смог разглядеть. Факел затухал, и от него было уже мало проку. Кощеев забросил на плечо ремень винтовки и пошел по доске, хватаясь за стены руками.

Он пробирался в кромешной тьме, пробуя ногами ступени «трапа», прислушиваясь к собственному дыханию и шороху одежды. Ему показалось, что идет очень долго. Он остановился, зажег спичку и тут же поспешно затушил ее. В шаге от него галерея круто сворачивала в сторону.

Когда глаза опять привыкли к темноте, заглянул за угол. Но ничего не смог увидеть. Слабый сквозняк донес запахи жилья. И звуки. То были странные звуки – словно кто-то размеренно водил пустой консервной банкой по стиральной доске.

Кощеев зажег спичку и, пока она горела, успел разглядеть более широкую галерею с объемистыми нишами в бетонных стенах. Еще несколько спичек ушло на осмотр ниш. В них были аккуратно сложены противогазные сумки с бамбуковыми бирками, комплекты японского обмундирования, перевязанные бумажным шпагатом, ящики с войлочными шлепанцами, обычными для японских казарм.

«Что-то вроде каптерки, – подумал Кощеев. – И каптенармус, наверное, имеется?»

Галерея раздваивалась. Он проверил один рукав ее и обнаружил мусорную свалку: пустые консервные банки, картофельные очистки, рыбьи кости. За свалкой громоздились искореженные взрывом рельсовые балки и бетонные плиты, образующие непроходимый завал до потолка подземелья.

Потом он пошел по второму рукаву галереи – на звук. Шел медленно и почти бесшумно. Непонятно было: то ли стало жарко, то ли вспотел от напряжения. Снял шинель, бросил ее поперек галереи, чтобы потом проще было найти. Почувствовал, дрожат руки.

Дребезжащие звуки стали громкими и, казалось, сотрясали бетон под ногами. Кощеев пополз на четвереньках, не рискуя зажечь спичку.

Очень мешала винтовка – со спины скатывалась, под мышкой держать тоже неудобно… Рука потеряла опору, и он повалился вперед, хватаясь за стену. Винтовку чудом поймал, повернувшись на бок, не дал ей загреметь о пол. Но ударился о что-то плечом, потом затылком и некоторое время беспомощно сползал куда-то вниз. Он испугался шума, который все-таки произвел при падении: стук ботинок, бряцание антабок. Лежал в кромешной тьме в нелепейшей позе и боялся шелохнуться, ощущая спиной и локтями бетонные ступени крутой лестницы. Тело под бинтами вдруг нестерпимо зачесалось, словно скомандовав отбой страхам.

Дребезжание периодически вырывалось из непонятного и мощного источника звуков. Где-то размеренно, будто стучала капель, шли часы.

Он встал, сделал два бесшумных настороженных шага. Нащупал край стола, и под рукой слабо зашелестела бумага. Потом задел стволом винтовки за какой-то висячий предмет. Резкий звук удара металла о металл ошеломил Кощеева – он присел, не дыша. Дребезжание сразу прекратилось. Наступила тишина, способная свести с ума…

Но вот послышались шорохи, какое-то неясное бормотание. Что-то гулко стукнуло. Вспыхнул тусклый глазок электрического фонарика. Желтое пятно света величиной с большое яблоко упало на бетонный пол, задев краешек соломенной циновки, и, поползав взад-вперед, придавило к полу эмалированную кружку с кольцевидной ручкой. Кружка лежала на боку в небольшой лужице, точнее, на влажном бетоне.

Из темноты появилась мужская рука, подняла кружку, вытряхнула из нее последние капли. Ладонь была грубая, широкая, с короткими толстыми пальцами… Кощеев был парализован видом этой руки. Паскудное чувство страха свободно гуляло в нем, будто сквозняк, который но взять за горло и не стукнуть кулаком. Мозг механически фиксировал подробности: руку, желтое пятно, окружающую тьму, угадал лампочку над головой, которая бесшумно раскачивалась, отражая в выпуклом стекле свет фонаря.

Кощеев уже понял, что просидит вот так целую вечность, что сдохнет, но не найдет в себе сил шевельнуться, выстрелить, выкрикнуть заветное словцо, которое он знал по-японски: «Тамарэ!» – «Стой!»

Тем временем в пятне света появился маленький увесистый чайник, похоже, металлический, и в кружку полилась тонкая струя. Потом человек с шумом и смаком высасывал чай из кружки, издевательски не торопясь, громко бормоча и приговаривая между глотками.

Кощеев со страхом подумал: сейчас фонарик погаснет, и этот тип захрапит, будто жестянкой заскребет по стиральной доске. Воображение мгновенно вылепило чудовищно огромное спящее лицо с раскрытым бездонным ртом. Кощеев уже верил, что у него именно такое лицо, что он видит его в темноте совершенно отчетливо…

Кощеев рывком нажал на спусковой крючок винтовки, палец, выдавив лифт, уперся в преграду. Кощеев покрылся от макушки до пят холодным потом. Палец уже задеревенел на неподатливом куске металла, а выстрела не было!

Чайник поплавал в воздухе и с лязгом угнездился на какой-то овальной глыбе. Короткопалая ладонь прижалась к ее керамической стенке. Бормотание оборвалось. Потом Кощеев увидел худое узкоглазое лицо, заросшее неопрятной клочковатой бородой. Убрав чайник куда-то в темноту, человек принялся раздувать пламя – керамическая глыба оказалась жаровней.

Душа диктовала: замри, не пижонь, выжди. Вечная оглядка «а как другие?» донимала Кощеева в самые ответственные моменты его жизни. Он часто поступал «как другие», но еще чаще – вопреки этому пронзительному воплю своей души, жаждущей человеческого коллектива со всеми его достоинствами и недостатками. Кощеев оглушительно клацнул затвором и закричал, срывая голос:

– Тамарэ, сука! – и выстрелил поверх дернувшегося лица.

Рикошетный визг еще крошился в невидимых галереях, а Кощеев уже сидел на костистой узкой спине японца и связывал ему руки брезентовым замусоленным ремешком, вытащенным из своих же брюк. Перепуганный японец не сопротивлялся, лежал неподвижно, уткнувшись лбом в циновку. Электрический фонарик, похожий на длинный кусок водопроводной трубы, валялся тут же, на циновке. Кощеев подкатил его ногой и осветил лицо пленника. Под редковолосой черной бородой змеились глубокие морщины.

Издали пробился заполошный крик Посудина:

– Я здесь, Кеша! Я сейчас! Я иду!

Кощеев поддернул штаны – без ремня совсем не держались. Схватив с полу винтовку и фонарь, бросился осматривать бункер. Химические элементы фонарика были на последнем издыхании. Что-то можно было рассмотреть не более чем в шаге от рефлектора. Но полуприкрытую дверь он увидел сразу. Из щели несло прохладой. Еще один ход сообщения?

Он пробежал по этой галерее несколько десятков метров, натыкаясь на завалы земли и щебня. Впереди забрезжил дневной свет, и он кинулся назад, в бункер.

Японца на месте не было…

Кощеев обругал себя, что не догадался связать ему ноги. Забьется в какую-нибудь нору или чего доброго взорвет себя вместе с бункером!

Словно кто-то толкнул в спину – бежать! На поверхность! Подальше от бункера!..

Японца он поймал в «каптерке» – тот сидел на корточках в одной из ниш и перетирал путы о жестяную обивку ящика с солдатскими шлепанцами. И среди ящиков, как упругая змейка, замершая перед броском, – бикфордов шнур японского типа (с тонкой проволокой в оплетке). Кощеев поднатужился и вырвал шнур с «корнем».

Посудин больше не кричал, и Кощеев заподозрил неладное.

– Студент! – выкрикнул он, сложив ладони рупором. – Ты живой?

– Живой… Застрял тут… – послышался сдавленный голос.

– Сейчас приду! Отдыхай!

Кощеев первым делом отыскал свою шинель. Потом более основательно связал руки японца воспламенительным шнуром. Ремешок забрал. Теперь с брюками был порядок, и эта малость явилась той каплей, которой ему не хватало для полного счастья.

Он повел японца в бункер. Японец был мал ростом и щупл, ноги его были сильно искривлены в коленях. Мешковатый мундир солдата императорской армии скрадывал его худобу, но делал фигуру комичной. Если бы не диковатая борода и морщины – походил бы на подростка. И еще не детскими были огромные лепехи ладоней, будто взятые с другого тела.

В бункере Кощеев пробыл недолго. Вывел японца на поверхность через пролом в подземном ходе сообщении. Пролом оказался далеко в стороне от амбразуры, в которой застрял Посудин.

– Студент! – Кощеев поднял над головой винтовку и пронзительно завизжал: – Э-ей-ей-ей! Дуй сюда, студент!

Но Посудин беспомощно сучил в воздухе ногами. Когда Кощеев с японцем подошли, Посудин нервно выкрикнул:

– Это ты, Иннокентий? Это ты? – голос его отдавался, как в бочке.

Кощеев потащил его за ноги, но безуспешно. Наконец, добравшись до поясного ремня, с силой вырвал его из амбразуры под громкий треск шинельного сукна.

– Спасибо, – прошептал Посудин, сидя на земле и держась руками за поясницу. Хотел еще что-то сказать, но увидел японца и онемел.

– Хлебни, студент, – Кощеев протянул ему японскую баклажку, увитую тонкими ремнями, и засмеялся.

ЯПОНЕЦ

Да, в жизни Мотькина произошла крутая перемета – отстранили от кухонного дела. Обед приготовила санинструктор Кошкина. О первом – борще с бараниной – солдаты отзывались с теплотой, о втором – гречке со шкварками – с восторгом. До компота очередь не дошла, так как в лагере появились Посудин, Кощеев и связанный японец. Посудин доложил капитану, что искали пилотку рядового Кощеева и по счастливой случайности нашли самурая. Потом прибежал старшина. Одет он был в старый комбинезон и телогрейку, выпачканную в ржавчине и мазуте. Доклад Посудина повторился.

– Молодцы! – искренне восхитился Барабанов. – Верно, товарищ гвардии капитан? Как по заказу! Теперь взыскание можно снимать со спокойной душой. Ведь могут, стервецы, когда сильно захочут? А, товарищ капитан?

Японец произвел на всех большое впечатление, хотя вид его был совсем не геройский. Стоял на сильно искривленных ногах, равнодушный ко всему, полуприкрыв черные тяжелые веки. Кощеев не нашел в бункере его шинель, зато там было несколько одеял. Теперь пленный был закутан в ярко-желтое, правда, грязное одеяло из верблюжьей шерсти. По двум бронзовым звездочкам на его красной петлице определили: солдат первого разряда, то есть старослужащий императорской армии.

Капитан тут же под навесом из циновок произнес короткую, но прочувствованную речь:

– Товарищи бойцы! Все вы знаете, что оболваненные империалистической пропагандой простые японские парни зачастую дрались ожесточенно и с легкостью жертвовали своими жизнями. Чем меньше молодой японский парень знал, пережил, видел, тем с большей легкостью он шел на смерть. И вот наглядный пример глупого фанатизма таких оболваненных людей: война давно закончилась, а они все еще воюют, выползают но ночам из бетонных нор и убивают мирных жителей, советских офицеров, солдат интендантских и хозяйственных служб, обстреливают КПП и проходящие машины. Они вынуждают и нас продолжать войну. Нужно быть начеку, товарищи бойцы. Нужно вылавливать смертников, обезвреживать их. И если потребуется – уничтожить без всяких колебаний. Неизвестно, сколько преступлений совершил вчера, позавчера, неделю назад этот японский солдат…

Потом старшина скомандовал «смирно» и торжественно объявил.

– За проявленную, значит, храбрость при поимке самурая рядовым Кощееву и Посудину снимаются ранее наложенные взыскания.

– Служу Советскому Союзу, – сказал Кощеев с наглостью в голосе.

А Посудин явно был растерян.

– Спасибо… – пробормотал он, сначала побледнев, затем покраснев. – Но при чем тут я? Он задержал… рядовой Кощеев…

Старшина удержался от объяснений.

– Обедайте, отдыхайте, товарищи бойцы, – капитан отдал честь и вместе с Барабановым пошел в «канцелярию».

Санинструктор Кошкина, повязанная поверх щеголеватой шинели не очень чистым передником Мотькина, поставила перед героями дня полные котелки невообразимо ароматного борща.

– Кушайте, ребятки. Займусь я, кажется, вами, а то смотреть на вас – скиснуть можно: тощие, зачуханные. Даже ты, Иннокентий, уж на что самостоятельный, семейный…

Бойцы полегли со смеху – это про Кощея-то так?

А Посудин размышлял… После встрясок и волнений мысли всякие приходили в голову как бы сами собой, так уж был он устроен. «Личный риск Кощеева, и на тебе – результат общественный, – думал он. – Ермак, допустим, или Софья Перовская тоже свои личные подвиги совершали на пользу всем… Выходит, все дело не в окраске поступка, а в конечной цели? Выходит, опять это самое – цель оправдывает средства? Значит, нельзя Кощеева квалифицировать героем, ой, нельзя. Он не понимает, что творит. И мы все часто – никакого разумения…»

Получил котелок и пленный. Кто-то сунул ему в руку ложку.

– Они палочками жрут, – авторитетно заметил Мотькин. – Палочки надо ему выстругать. – Он сидел тут же с солдатами и уже не переживал из-за перемен в своей биографии.

Ему возразили, что палочками с борщом не справиться.

– Много вы понимаете! – с наслаждением говорил Мотькин. – Они палочками даже чай хлебают. Они могут палочками даже блоху поймать. Палочка для них – первейший инструмент. Хоть дома, хоть на службе. Не могут долго жить без такого орудия… Оттого этот самурай и кислый. Жисть ему без палочки не в радость.

– А пилотку не нашли, – Посудин старательно выливал в куцую алюминиевую ложку последние капли из котелка. – Все обыскали.

– Пенсне надень, студент, – Кощеев похлопал себя по голове. – Если это не пилотка, то я «студебекер», так и быть.

Солдаты засмеялись.

Посудин уронил ложку…

– Но это же Мотькина пилотка!

Мотькин пристально посмотрел на Посудина, потом на Кощеева.

– Вы меня в свои делишки не путайте. И вообще…

– Он теперь начальник, – пояснил Зацепин, кивнув на Мотькина. – Вроде министра. И портфель дадут, старшина обещал.

– Писарчуком вин став, – сказал Поляница. – Ось бачитэ? Самый перший на свити грамотей Левчик Мотькин. Глаголы у Казани варыты будэ, пунктуацией размишуваты.

Солдаты опять засмеялись, и Мотькин вместе со всеми. Японец вздрогнул, забормотал.

– Чего это он?

– Волнуется.

– Японскую маму вспомнил.

– Нельзя тебе ни в чем верить, Кощеев, – грустно проговорил Посудин.

Пленный продолжал бормотать себе под нос. Зацепин прислушался и ахнул:

– Братцы! По-русски шпарит!

В наступившей тишине прозвучало хриплое и коверканное:

– Оружие дорой, кто ты, какой нации, морчать, не беги, а то застреру, обыскивать буду тебя…

Кощеев едва ложку мимо рта не пронес.

– А чего раньше не хотел разговаривать? – Он хлопнул японца по плечу, укрытому одеялом. – Обиделся, что ли? Давай потолкуем? Вот ты сколько лет служишь?

– Кто произведет беспорядок, тот будет строго наказан, – равнодушно ответил японец и без всякой паузы продолжал: – Бежать не надо, шуметь нерьзя, пошер…

– Да он того, – сказал Мотькин и покрутил пальцем у виска, – повернутый!

– Японское войско вас обижать не будет, женщины и дети пусть не беспокоятся, – японец с силой и шумом втянул воздух через стиснутые зубы и снова разговорился: – Доставь нам пару свиней, дай рошадям сена и воды, разнуздай мою рошадь…

Японца все-таки накормили. После обеда с ним пытались говорить сначала капитан Спицын, потом старшина, а затем и все, кому не лень.

– Заученные фразы, – сказал капитан, – из какого-то военного разговорника. Всерьез готовились самураи.

Вечером связанного японца, закутанного в одеяло, посадили в люльку мотоцикла.

– До свидания, товарищи бойцы! – капитан Спицын отдал честь.

Муртазов, звеня медалями, завел мотоцикл. Капитан пожал руку старшине, сержантам.

Кощеев подошел к «своему» японцу. Тот безучастно смотрел на дорогу, а когда Кощеев заговорил с ним, принялся так же безучастно смотреть Кощееву в глава.

– Вот зараза, – поежился Кощеев, – гипнотизирует, что ли?

Крохотные зрачки японца были неподвижны, фиолетово-черные веки, морщинистое лицо, дикая борода усугубляли тяжесть взгляда. Кощеев подумал, что мало приятного встретиться с таким типом в бою.

За спиной протяжно вздохнул Посудин.

– Нормальный с виду человек, и неужели – смертник?

– Нормальный?! – поразился Кощеев.

Муртазов покрутил ручку газа, прислушиваясь к рыку мотора.

– Садитесь, товарищ капитан! – крикнул он. – До темноты надо успеть!

Кощеев заставил себя похлопать японца по плечу.

– Ну бывай, микада! Да скажи спасибо дяде Кеше, не то воевал бы ты до глубокой старости.

Пленный невнятно забормотал.

– Чего он? – засмеялся Муртазов. – Опять про свиней?

Кощеев прислушался: нет, не по-русски.

– Он сказал: век бы тебя не видеть, – объяснил Кощеев Муртазову, – но, так и быть, заходи в гости, если будешь в японских краях.

Капитан протянул руку Кощееву.

– Держись, солдат. Немного уже осталось. Стисни зубы, а держись. Понял?

– Так точно, все понял, – солгал Кощеев.

Мотоцикл тяжело выбрался за шлагбаум и покатил с отчаянным треском под уклон.

Перекормленный мул, любимец Барабанова, вздохнул по-человечьи и легко потащил трофейную телегу, нагруженную цветным металлом. Вот телега и мотоцикл благополучно миновали мостки над противотанковым рвом.

– Порядок, – сказал Мотькин. – Теперь, можно сказать, они уже в городе.

– Типун тебе на язык, – сказал старшина. Он потоптался возле Кощеева, кашлянул. – В технике разбираешься, рядовой Кощеев?

– В технике? А что?

– Пойдем.

Они вошли в разрушенное строение, похожее на сарай. Листы гофрированной жести чудом держались в проломе крыши, угрожая рухнуть на стеллажах из неструганых разнотипных досок, на которых были разложены части какого-то механизма.

– Вот, – сказал старшина, – сюрприз, значит, готовлю к октябрьским. Будет свой тягач в трофейном взводе. Из танка очень даже просто тягач сделать. Слава богу, есть из чего выбирать.

Кощеев хотел признаться, что ни черта не смыслит в технике, особенно в японской, но подумал, что такое самобичевание до добра не доведет.

– Сегодня день какой-то бестолковый. Давай завтра, старшина? С утра и начнем.

– И то ладно. Начнем, значит, с утра.

– Зря самурая увезли, – Кощеев покрутил в руках болт, бросил на стеллаж. – Он бы запросто все танки восстановил. Трудолюбивый, видать…

МЕДОСМОТР

Сменившись с наряда, Зацепин и его команда отправились на медосмотр. Остальные «трофейщики» уже прошли эту процедуру. В гостях у Кошкиной задержался только Мотькин – сидел на стуле с градусником под мышкой и рассказывал о том, как счастливо и интересно он жил до войны.

Солдаты устроились на ступенях сильно обгоревшего крылечка и закурили.

– Охмуряет, – определил Зацепин. – Во дает, канцелярия!

Изо всех щелей вытекал журчащий голосок Мотькина.

– И кого вы лучше вокруг увидели, а? Ефросинья Никитична? Один мослатый, другой придурковатый, а третий – язык не повернется сказать.

– Про нас, чи шо? – шепотом спросил Поляница.

– Язык не повернется – это про тебя, – сказал Зацепин.

– С гигиеной, Мотькин, у тебя непорядок. Поваром был, а под ногтями грязь. Вот тебе ножницы. Сейчас же…

– Господи, гигиена! Зря вы меня гигиеной понужаете. Прислушайтесь лучше к умным словам. Вот жизнь ваша ведь не сладилась?

– Наслышались вы тут сплетен… Уладилась!

– Не уладилась. Война-то кончилась, а законного мужа у вас нету, не заимели. Что вас ждет в гражданской жизни? Одна скукота. Баб много, а мужиков мало. И среди баб – соревнование из-за мужиков… Счас, слыхали, каждый инвалид в цене, на каждом инвалиде по две, три висмя висят, тягачом не сдернешь. Лишь бы мужик был. Не до жиру…

– Можешь одеваться, Мотькин.

– Так как, Ефросинья Никитична?

– Что как?

– Да насчет личной жизни.

– Нет у меня личной жизни. Зови следующего. Есть там кто-нибудь?

Зацепин посмотрел на Одуванчикова.

– Пусть Богдан сначала, – сказал Одуванчиков. – Или студент.

– Иды. Сымай штанци, охвицер.

– Что, самого молодого нашли? Не пойду – и все.

Дверь распахнулась. Мотькин в накинутой на плечи шинели перешагнул черев порог, оттолкнул коленом Посудина.

– Посторонись, длинный.

– Получив пуцик по нюхалу!

– За что начальника обидели? – сказал Посудин. – За то, что захотел жениться да ногти не постриг? Нехорошо. Ведь какую глубокую мысль он высказал об инвалидах!

– Артист! – Зацепин с любовью смотрел на Мотькина. – Иной раз думаю, придуривается или на серьезе?

– Кощеев идет! – обрадовался Одуванчиков.

Из-за двери выглянула Кошкина.

– Где же следующий?

– Вот следующий, – все четверо показали на Кощеева.

Он подошел, окинул подозрительным взглядом бойцов и Кошкину.

– Заходи, проверяльщик, – Кошкина открыла дверь пошире.

– Ладно, – решительно произнес Кощеев и вошел в дверь, плотно прикрыв ее за собой.

– Раздевайся, разувайся, Кощеев, – сказала Кошкина. – Ставь градусник, показывай руки-ноги. Что за раны на тебе? Почему забинтованный?

– Для красоты, – ответил небрежно Кощеев. – Дай, думаю, пакетами обвяжусь, может, кому и понравлюсь.

– Кому же ты хочешь понравиться? Уж не мне ли?

– Старшине он хочет понравиться, – сказал за дверью Зацепин.

– Расчесы, наверное? – спросила Кошкина. – Насекомые беспокоят?

– От вас, товарищ сержант, ничего не скрыть, – сказал Кощеев. – Все вы знаете, все вы видите…

– Но это же не расчесы! Какие собаки тебя драли, милок? Надо ж было сразу прийти. А вдруг бешенство или столбняк?

– Мужик я зажиточный, – Кощеев подавил зевок. – В Маньчжурии все знают. С состоянием. Простыней много накопил, подушек. Перина из пуха имеется. Домашней скотины – прорва, в потемках и не сосчитать.

– К чему это ты, Кощеев, я тебе о столбняке…

– К тому, товарищ сержант медицинской службы, что жить справно умею. Соседи издали шапки снимали и здоровались.

– Понятно, милок. И от невест, конечно, отбою не было?

– Не было, – согласился Кощеев. – В самую точку вы попали, товарищ сержант. Но я грамотную искал, с медицинским уклоном. А то в жизни всякое бывает, то столбняк, то, наоборот, бешенство… – Он понизил голос: – А эти прохиндеи за дверью тоже про хорошую жизнь рассказывали?

– Эти нет, не успели. А остальные – точно сговорились. Один на завод звал после демобилизации. Обещал койку в хорошем общежитии выхлопотать и еще по блату – разряд токаря. Другой звал в колхоз. А третий обещал потренировать в беге на дальние дистанции.

– Чтобы посвятить жизнь физкультуре и спорту, – сказал Кощеев. – Это Еремеев. По запаху чую.

– Поразительно! – Посудин вскочил со ступеньки, снова сел. – Поразительно… Вот наше лицо, смотрите.

– На гвоздь сел? – спросил Зацепин. – Что с тобой, студент?

Одуванчиков понял Посудина.

– Не произнесу ни слова, – сказал он. – Вот увидите. Пусть она хоть запросится.

– Нэ кажи гоп…

– То, что мы сейчас слышим, в высшей, наивысшей мере поразительно…

– Кешкин треп? удивился Зацепин.

– И Кешкин… Выходит, все мы поступаем одинаково, как в строю! А санинструктор невольно обнажила это наше качество.

Кощеев появился в дверях, застегивая шинель.

– Следующий, – сказал он сквозь зевоту и вытер ладонью глаза.

– Что-то ты быстро, – Зацепин смотрел на него с любопытством. – Не получился разговор?

– А что тянуть? Пара укольчиков, горсть витаминчиков и инструкция по борьбе с гнидами.

– Мабуть нэ всю биограхвию рассказав?

Зацепин перевел взгляд на Одуванчикова.

– Уважай стариков и седую голову студента. Иди.

Одуванчиков встал, вздохнул и, перешагнув через порог, старательно закрыл за собой дверь.

– Здравствуйте.

– Здравствуй. Ты Одуванчиков? Почему тебя зовут офицером?

Одуванчиков не ответил.

Поляница поймал Кощеева за полу шинели.

– Куда? Покуры, будь ласка.

– Посиди, – сказал Зацепин. – Послушаем, как офицер молчать будет.

– Возьми градусник, – голос Кошкиной отдавал материнской нежностью. – Какой милый мальчик. Как тебя зовут?

– Его зовут Вова, – сказал Зацепин.

– Это верно… что о вас говорят, товарищ сержант? – вдруг выпалил Одуванчиков и густо покраснел.

– Дурак ты, Вова, – сказал Зацепин.

Кощеев сплюнул в золу под ногами.

– А что обо мне говорят?

– Ну… вы знаете…

– Допустим, Вова, все это глупые сплетни.

Одуванчиков разволновался, едва не выронил градусник.

– Не зовите меня Вовой… И насчет того… конечно же… то не главное… извините, я так путано говорю… Мне казалось… Я уверен…

За дверью притихли.

– У тебя руки в порезах, Володя. Я их обработаю… Потерпи, будет больно.

– Вы много пережили?.. Не о том я спрашиваю… Эти, за дверью, мешают… Пусть!..

– Милый мальчик! Все вы тут с ума посходили…

Следующим был Поляница. Он туманно намекнул о красоте днепровских притоков на Полтавщине и поинтересовался, где думает жить товарищ Кошкина после демобилизации.

– Я из Приморья, – сказала Кошкина.

– Я ж сам с Прыморья! – обрадовался Поляница и тут же попросил адресок.

– Что-то я вас плохо понимаю, рядовой… как? Поляница. Можете говорить попонятней?

– Могу! – ответил Поляница.

– Разговаривал он как-то с ребятами из Украины, – Кощеев помолчал, нагнетая интерес к теме, – так они бегали по всей дивизии, искали переводчика. Думали, что какой-то иностранный шпион…

Солдаты с готовностью засмеялись.

Потом место Поляницы на стуле занял Посудин.

– У вас простуженный вид. Возьмите градусник… Я слышала, вы студент?

– Юридический…

– Наверное, неинтересно: параграфы, статьи, законы?

– За параграфами – многое. Люди, судьбы…

– Но какие люди. Воры, бандиты…

– Не всегда… Как вы относитесь к пленному?

– Как я могу относиться к больному?

– А если он убил кого-нибудь?

– Не знаю…

– Отняли бы вы жизнь у больного человека, который в болезни своей принес много зла людям?

– Зачем такие трудные вопросы? Наверное, не на все можно ответить… И приведите в порядок ногти. С заусеницами знаете как бороться? Я вас научу. Очень просто. У вас жуткие заусеницы.

– Я все более прихожу к мысли, что сейчас нужнее прокуроров философы, нет, люди искусства – писатели, художники, артисты… Чтобы оттаяли люди, чтобы опять научились отвечать на трудные вопросы… Однажды после отбоя увидел свет в канцелярии. Заглянул за циновку, а там старшина Барабанов при керосиновом фонаре читает тонкую потрепанную книжицу. А на лице – вы бы только видели! – удивление и радость. Какое-то непередаваемо хорошее выражение лица. Я даже подумал, что кто-то другой сидит за его столом. Утром нашел в столе книжку – детский рассказ Льва Толстого «Филиппок»… Тогда я захохотал, потому что ничего не понял. А теперь вижу этот случай совсем в другом свете.

– Значит, все ваше учение пошло зря? Вам снова надо будет учиться на художника или писателя?

– Не в учении дело… Боюсь, не хватит пороху на такое занятие…

– Ну вы скажете! Солдатом быть – пороху хватило, а книжки писать – не хватит? Неужели такой труд?.. Температура все-таки есть. Посидеть бы вам денек в казарме. Я скажу старшине.

– Большое спасибо…

– Вот порошки. Сегодня перед сном два, утром тоже два. Понижающее.

– Не беспокойтесь. Спасибо… А насчет того, какой труд… Показать человеку, каков он, наверное, тяжкий труд. Это и сверхправда, и сверхмужество… И риск.

– Риск?

– Я заметил, мало кому хочется знать о себе всю правду.

– Чудно… Может, все не так? Может, все на самом деле легче?

– Редко кто из больших писателей был признан в свое время… Это страшно.

– Значит, вы будете доучиваться на прокурора?

Посудин не ответил.

– Дела! – Зацепин завозился за дверью.

– Уведет женщину из-под носа, – сказал Кощеев. – Военная хитрость всех прокуроров, а вы уши развесили. Художника слова понимать надо.

– Как тебе не стыдно, Иннокентий, – с обидой откликнулся Посудин. – Ты совершенно не прав.

Кошкина рассмеялась и велела Посудину одеваться.

– Следующий!

Следующим был бравый и подтянутый ефрейтор Зацепин.

– Идите, братва, отдыхайте, – разрешил он. – До ужина можно соснуть.

– Заботливый! – сказал с восхищением Поляница. – Ридный папа! Пока без мамы.

– Тоже стратег, – сказал Кощеев, ему очень не хотелось оставлять «без присмотру» симпатичную санинструкторшу. Тем более что ефрейтор прослыл опасным малым: переписывался сразу с тремя девушками из родного Кузбасса и двумя – из других городов Союза. Его почему-то любили даже младшие командиры, несмотря на его склонность к легкому вранью.